Вот дьявол, вот жаркая досада! Ему хотелось кричать на своих женщин – на маму и жену, – кричать и перекричать их, его-то голос будет посильней и пояростней, пусть знают своё место, пусть их несказанные слова поглотит пожарная пена! Вклиниться и остудить обеих! – но, кажется, уже слишком поздно?

Тихая, дипломатичная мама, боявшаяся сказать лишнее слово… Да и Жанка вся вон пошла пятнами, тоже рушит, рушит всё, многолетние отношения; такой труд, такая дипломатия – всё летит в тартарары!

Нужно этот кошмар остановить, он лихорадочно пытался сообразить, что тут можно предпринять – забежать, кинуться на пулемётные гнёзда, не дав разъярённым женщинам произнести… всегда есть то, чего произносить ни в коем случае нельзя, а иначе – как дальше?

…

«Давай приезжай, твой сынок уже опух от морской соли и по тебе соскучился!» – смеялась жена в трубку, и от её волнующего смеха у него вырастали крылья. На этих крыльях он, дождавшись отпуска, прилетел к своим, в Испанию.

В самолёте, тыкая пальцем в журнал, у красной куколки-стюардессы попросил подарков детям: чебурашку с символикой олимпиады для малышки и ножик-открывалку с в выбитым на ней самолётом – сыну.

Небольшой, по испанским меркам средний город – тысяч на восемьдесят жителей, с вокзалом и торговыми центрами, современной застройкой и дробной, мелко нарезанной жизнью, не затухающей круглый год; но и с хорошей курортной составляющей: какая-то крепость, какая-то церковь, открыточные виды, белые отели на море, тысячелетний камень и новёхонький гранит на торговых улицах, гора, замок с химерами, паровозик, легенды…

Сынок посмуглел и вырос и выглядел теперь взрослее. Глазки, и правда, припухли от вечного купания в море.

Фигура – точь-в-точь его: те же ноги, чуть-чуть расходящиеся иксиком, острые плечи, та же храбрая кибальчишечья грудь, – лицо же унаследовал Жанкино, то есть таинственно-красивое, разбойничье.

В минуту первых объятий ему сдавило горло и где-то в груди или в шее, куда нельзя добраться, что-то зачесалось, защекотало – шип? упругий волос? гибкое иглоподобное нечто? – и теперь мешало жить.

Сын тоже соскучился: столько всего, где одному не разобраться! Залезть на гору, где крепость. Попасть на корабль: «папа, я знаю места, где корабль паркуется!». Всё большое и жуткое, как море или, к примеру, гора, это с папой. Сначала мальчик вводит в курс дела. Глядя немного в сторону, объясняет: значит так, зелёный флаг – купаться можно, жёлтый – значит, волны средние («схедние»), сигнал «внимание». Красный – это, папа, штоорм! купаться нельзя! «Даже мне?» – спрашивает он. «Даже тебе!» – усмехается сын, смущённо отводя глаза.

Через неделю после его приезда к ним присоединилась его мама.

Мама… старшее поколение, но просто язык не поворачивается назвать её бабушкой. Она такая молодая и выглядит так современно! Работает в первоклассной заморской фирме с мировым именем и умудряется там добиваться карьерного роста. Иностранные языки, модные очки, подобранная со вкусом одежда… И вместе с тем в семье она – тихая русская женщина, работящая и жертвенная, живёт не для себя – для людей, и в первую очередь для семьи, мужа, детей и внуков.

Приехав к молодым на море, мама сразу взяла на себя домашние дела – готовила еду, поддерживала чистоту в их летнем жилище, крохотной скорлупе с белыми стенами.

Пока мама готовила завтрак, а Жанка колупалась с малышкой, они с сыном совершали утреннюю пробежку вдоль моря. Он бежал, а Сашка рассекал на своём самокате, изо всех сил стараясь догнать папу, а порой и с торжеством вырываясь вперёд. Они бежали до сосновой рощи, где был турник и деревяшки для гимнастики. Там разминались и болтали и продолжали болтать, возвращаясь пешком вдоль лениво шумящего моря, день ото дня меняющего цвет – от свинцово-серого до тёмно-синего, через все оттенки зелени и синевы.

По вечерам гуляли по городу, совершали покупки и вечно препирались с маленьким вымогателем, выклянчивавшим роботов, машинки и вкуси (шоколадные разности). Пили кофе у детской площадки в уютном дворе. Пока крохотная Анютка изучала рельеф, кто-то из взрослых неотрывно ходил за ней, другой же тем временем делил с Сашкой чудовищных размеров круассан. Один облитый шоколадом полумесяц – многовато даже для фаната; носитель шоколадных усов скоро сдавался и уступал недоеденный бублик родителям.

Он работал для сына переводчиком.

– Папа, подойдём к тем мальчикам, я хочу поигать (без «р») в футбол! – тянет за рукав в сторону испанских пацанов, гоняющих мяч.

Он шёл устраивать пацана в команду маленьких барсовцев. Те играют великолепно, но и русский мальчик старается. Его взяли в игру, но, не зная испанского, он остаётся чужим. Поэтому он скоро возвращается и искоса посматривает на отца, ему, как и всякому живому существу, хочется любви и признания: обними меня, папа, покрепче, беззвучно просит он. Вздыхает…

 

Став отцом, вернее, преодолев двух- трёхлетнюю дистанцию отцовства, он заметил в себе что-то новое, какой-то горячий отросток, мешающийся внутри, – любовь, должно быть? С тех пор, казалось, он полюбил заодно и вообще всех мальчишек на земле. Он приобрёл какую-то сверхчувствительность, теперь все новости, книги, фильмы – все поползновения мира, хоть как-то связанные с детьми, начали его касаться, тревожить, ранить.

Он начал примерять на себя и сынишку всё то, что раньше было примерить не на кого, включая и себя самого из далёкого детства. В том ребёнке забегала кровь, вновь он вылепился из минувшего, солдатик из скомканного пластилина, опять с ним случались то радостный смех, то острые горести. Словно цепи времён, разорванные и болтающиеся, кто-то подлатал, и теперь всё оказалось связанным – прошлое, настоящее и будущее, и дышало, и страдало, и пульсировало – с ним и его сынишкой.

Когда он нечаянно вспоминает о сыне – на работе ли, в столовой, просто днём посреди улицы – рискует проткнуть скобкой подушку пальца, вылить огонь супа на одежду, попасть под колёса московских внедорожных чудищ. Властная нежность на миг затапливает его, душит пушистой лапой, и становится понятно, каково это – любить.

Он часто бросается обнимать этого поджарого человечка, зарывается носом в сухую душистость его волос, пахнущих светом и печеньем, да и мальчуган, наверно, ответно любит, когда его так обнимают.

Он потихоньку учит его всяким словам: вместо уныло-стыдливого про пятую точку учит его празднично-дерзкому – «жопа». Ещё бы! Детство должно быть ясным, и если в нём какой-нибудь предмет объявляется, то маленький житель мира… пусть знает, как его верно назвать!

Они с Жанкой – современные родители, достаточно мудрые, чтобы плюнуть и не следовать всем современным методикам, одновременно ухитряясь держать их в голове – так, для ощущения границ, чтоб не двигаться по скользкому пути вслепую.

И пока Фейсбук пестрил «семью правилами воспитания в ребёнке лидера» и врал «как я стала счастливой, перестав торопить моего ребёнка», пока мировые психологи воспевали креативность и прочих рыхлых божков постиндустриального общества, – они с Жанкой просто жили и потихоньку воспитывали детей (хотя и такая методика – просто жить и воспитывать детей – тоже существует, смешно, правда?).

Он редко гневался на сына, но всё же иногда не обходилось без встрясок за обнаглевшие плечики – для приведения в чувство, а как от этого уйдёшь? Этот злодей ведь устраивает маленькие провокации, постоянно пробует тебя на зуб, здорово пробует, и врасплох такие вещи почему-то всегда! И ведь ведомы ему все щели в отношениях взрослых и куда засунуть фомку, чтоб посеять разлад – и позлорадствовать потом: вот, мол, я же говорил, папа с мамой тоже злые, им тоже дьявол душу ест!

Но главные составляющие счастья – любовь и смех – в их семье присутствовали всегда. Любовь и хорошая шутка, и свойский, обезоруживающий взгляд вовремя, – и вот они уже вместе смеются над поведением мальчика, удивляясь хитроумным конструкциям его ловушек и провокаций.

 

За две недели, что они провели с мамой у моря, сын устраивал истерики дважды. Родители, понимая, в чём кроется настоящая причина, относились к ним с прохладным спокойствием. Снаружи выглядело так: мальчик что-то попросил, ему отказали, повысил требовательный голосок – объяснили, повис на рукаве, заканючил – не получил ответа, и вот – зашёлся горячими слезами.

Так было, когда не купили конструктор – из ниоткуда, по щелчку пальца свалившийся каприз, на котором внезапно сошёлся весь свет; так было, когда… вот ведь, и не вспомнишь теперь…

Ну скажите, ради бога, почему заурядная машинка «мэйд ин чайна», успевшая изрядно намозолить глаз (ведь столько раз в эту лавочку заходили и даже держали в руках), за одну минуту вдруг сделалась самой желанной вещью на свете?

Вопли заканчивались так же быстро, как и начинались, едва мальчонка понимал, что его поведение не принесёт результатов, – но был при всём этом действе один человек, кого увиденное ранило в самое сердце. Именно он, вернее, она стала невольной жертвой легкомысленных стрел, выпущенных наудачу то ли коварным, то ли и вправду обиженным ребёнком.

Мама иногда от них внезапно убегала, покинув пляж или кафе, сославшись на недоваренный суп или забытый купальник на балконе, рискующий улететь от ветра… Она уходила быстрым шагом, а в спине у неё качались длинные оперённые стебли, какие-то жуткие камышины… А там, дома, она варила суп, суп… довольно странный суп из слёз и негодования…

Когда они возвращались, всё было спокойно. Они обедали всей семьёй: он резал душистую колбасу и угощал пряными колёсиками женщин; Жанка кормила Анютку, та глядела на братца и хохотала над его рожами… Уплетали рыбу свежего улова, пили риохское вино, хрустел горячий багет; мама улыбалась и смотрела на молодых и на самых маленьких привычным кротким и воспалённым взглядом, исполненном материнской боли.

– Что-то случилось? – спрашивала Жанна, заметив у свекрови слёзы.

– Нет, милая, просто я что-то вспомнила, – отвечала та невестке, вытирая глаза салфеткой.

После обеда он валялся с сыном на кровати и читал ему про отважного мангуста, в одиночку превратившего змеиное семейство в окровавленные лоскуты. Мальчик слушал и смотрел сквозь стеклянную дверь балкона, и в закреплённых прищепками купальниках ему мерещились убитые змеи, свисающие с бельевой верёвки.

 

Нарыв прорвало, когда пришло время возвращаться в Москву. Жаль было покидать беленькую квартирку, с любовью думалось о времени, проведённом в ней: эти красивые обеды с вином и когтистым хлебом, эта милая суета, окружающая их дом – всевозможные «…-рии», лавчонки и бары; этот утренний шум за окном, создаваемый los pinos – кривыми сосёнками, растущими у морской кромки…

Они спустились к подножию дома и, сгрудив чемоданы у подъезда, метнули вдоль улицы монеты, чтобы ещё сюда вернуться. Брошенным детской рукой, разумеется, положено лететь дальше и звенеть звонче, но одна из монеток закатилась под машину и Сашке тут же захотелось её извлечь, чтобы повторить обряд.

– Нет времени, пойдём, – глава семейства уже ухватил чемоданы.

– Я хочу её достать!

– Ты кинул две монетки, что с того что одна закатилась под машину? Другая-то полетела воон куда!

Молодые двинулись к остановке. У сынишки обиженно задрожал подбородок. Мама застыла, переводя взгляд с ребёнка на мучителей.

Спустя мгновение мальчик огласил улицу громким, истерическим плачем. Жанна взяла его за руку и властно повела за собой.

Они шагали и везли за собой чемоданы, и сквозь дребезжание колёс по неровностям мостовой то и дело слышались ранящие душу детские всхлипывания.

И тогда мама догнала его и заговорила с пугающей яростью в голосе. Она сказала, что наконец-то, слава богу, закончился этот отпуск – не отпуск, а погружение в пучину ада. Проведённое у моря время было для неё невыносимо, и она рада, что возвращение в Москву избавит её от того ужаса, свидетелем которому она явилась. И она надеется, что когда-нибудь сможет успокоиться, но вот забыть – забыть не сможет никогда.

Он внимал матери и не верил собственным ушам и вздрагивал от каждого жестокого слова. Неужели это говорит его мама?

– Вы мучаете его, вы же его травмируете! Такое на всю жизнь откладывается!

Он оглянулся назад, где были жена и дети, и поразился бледности, залившей лицо Жанны. Он испугался, что та могла услышать последнюю фразу.

Его опасения оправдались.

– Как вы сказали? – звонко вступила молодая женщина, – Это мы издеваемся?

– Жанна, я сейчас скажу, чтоб ты знала… Что ребёнок в пять лет у вас плачет – это о многом говорит. И о вас тоже как о родителях… Теперь я многое, многое понимаю!

– И что же? – холодно спросила Жанна.

– Что вам глубоко безразлично, о чём он плачет – и может быть, в этом и есть главная причина рыданий, ваше безразличие! – почти выкрикнула мама.

Он никогда не видел её в таком состоянии.

Молодая мать возмущённо парировала:

– Он устраивает истерики не всегда. Он делает это, только когда рядом – вы! Он устраивает их, чтобы добиться своего.

– Да брось, Жанночка, неужели я поверю в это?..

Они ругались на автобусной остановке. Его любимые женщины превратились в настоящих фурий. Не столько смысл их слов, сколько сами враждебные голоса их приводили его в отчаяние. Да и лица обеих были искажены враждой, что не давало никаких надежд на прощение и полное примирение.

Он понимал, что не бывает хуже скандала в присутствии ребёнка, когда двое близких, проведшие полмесяца в полном согласии, внезапно ожесточились и норовят уязвить друг друга как можно больнее. Ему было очень худо, он не знал, что делать.

На виновника скандала уже никто не обращал внимания, а он кружился, объезжая то шепчущих, то срывающихся на крик взрослых на своём самокате, и слушал, склонив взъерошенную головку набок, а может, и не вовсе не слушал, кто его поймёт…

 

В автобусе он взял Жанкину руку в свою и попытался найти нужные слова, чтобы успокоить её, однако ничего не выходило.

– Иди, успокой маму, – устало посоветовала жена, – Я боюсь, она переволновалась.

Он прошёл по узкому проходу и уселся рядом с мамой. Она смотрела в окно и вытирала слёзы скомканным платочком.

Он надеялся прийти к согласию, но вместо этого вновь случилась перепалка, тогда он раздражённо хлопнул ладонью о спинку сиденья и хотел уйти, но всё же совладал с собой и остался; после этого он говорил с мамой тихим, примирительным тоном, а она перестала плакать и теперь соглашалась с ним, впрочем, безо всякого выражения. Наоборот, она напустила на себя полнейшее равнодушие, даже непонятно, слушала она или пропускала сказанное мимо ушей, лишь бы только закончилась эта бесполезная мука. За окном проплывали терракотовые, выцветшие от зноя пейзажи, и она смотрела в окно и, разумеется, ничего перед собой не видела, только кивала и приговаривала:

– Вы уж сами думайте… Вы взрослые… Надеюсь, поймёте что-нибудь… Когда-нибудь… Главное, чтобы не поздно… Вы уж сами думайте…

«Сию минуту мы больше ни до чего не договоримся», – Он почти физически ощущал незримую и вместе с тем совершенно непроницаемую стену, которой окружила себя мать.

С тяжёлым сердцем он поднялся и пересел к сыну. Тот сидел тихоней и никого не отвлекал (что было на него совсем не похоже) и сосредоточенно играл со стеклянными шариками.

– Привет, бармалей, – Он потрепал его русые волосы.

Сын посмотрел ему в глаза и понимающе усмехнулся.

– Дай обниму, – Он прижал к себе худое тельце. И на этот раз, как случалось всегда, его захлестнуло волной нежности, он зарылся носом в сыновьи волосы и вдохнул запах солнца и печенья.

– Давай почитаем.

– Про снежную королеву?

– Да. На чём мы остановились?

– Эх, не помню.

– Вспоминай давай.

– Аа-а! Герда почти пришла к мальчику Каю!

Он начал читать, а мальчик устроился полулежа и положил голову ему на плечо. Он читал, а мысли его невольно возвращались к разразившемуся скандалу. «Мама такова и никогда не изменится, и мы никогда не поймём друг друга. Между нами была и есть – стена; мы её до поры не замечали, но вот пришло время – и мы с размаху шмякнулись об неё. Это всегда так больно совершать подобные открытия».

Ещё он думал о том, каков на самом деле его сын и доброе ли у него сердце? И какие из них родители – внимательные или чёрствые? В истории про снежную королеву мальчик Кай играл себе с ледышками, в груди он временно носил кусочек льда, а в глазу – стеклянный осколок. Пришла Герда и, расплакавшись, растопила сердце братца. И осколок чудесным образом покинул его глазик вместе со слезами радости. Это в сказке. А в жизни – как? Чьё сердце растопят мамины слёзы?

Ну, ничьё же не растопят, или… или что?