Так получилось, что я не появлялся в родительском доме с семнадцати лет. Когда-то полоумным школьником я сел в самолет Аэрофлота, подогреваемый костром надежд. Тогда я еще не знал, что костры не горят без дров. В том костре горели по большей части мои романтические иллюзии, воплотиться которым, естественно, было не суждено.
Я менял города и профессии, лучших друзей и знакомых. Решал проблемы с алкоголем, подумывал о профессиональной спортивной карьере, путешествовал, любовался развалинами империй и цивилизаций: греческой, римской, советской. Уставая неврастеническими зигзагами колесить по плодородным землям Старого света, я неизменно возвращался в родной город. Русский человек слишком деликатен, чтобы присосаться к колыбели собственной культуры надолго. Рано или поздно приходится уезжать под новым убедительным предлогом.
Каждый раз по приезде я неизменно ощущал, что прошлое – музей, в котором любой экспонат, едва ты задумаешься, норовит схватить тебя за руку и утащить в темноту. В темноту школьного подвала, где мрака хватит, чтобы свет не доходил до его центра, даже не встречая преград на своем пути. С прошлым стоит быть максимально жестким, даже если оно смотрит на тебя глазами брошенного тобой пятилетнего ребенка, любящего тебя немощного старика. Нет смысла пускаться во все тяжкие, если ты не в силах выйти из перипетий с высоко поднятой головой.
Когда я был маленьким, у мужиков провинции было модно придумывать себе казачью биографию. Этим занимались люди, которые считали «Властелина колец» великой книгой, но стеснялись указать в строке национальности «Эльф» или «Гном». Я, оригинал, придумывал себе биографию кочевника. Я родился в тундре. И, сколько помню себя, не жил дольше года на одном месте.
Моя молодая жена еще не успела утомиться мной. То была вторая годовщина нашей свадьбы, 18 октября. И я, подкармливая образ, созданный мною в ее голове, привез ее в родной город.
Анна рада была этому приключению. Поезд медленно шел строго на Север. На самой границе Арктики, там, где материк дает кривую дрожащую трещину, она достала из сумки теплые вещи, сложила постельное белье, села рядом со мной на голую кожаную полку, и мы уставились в окно. В тот момент, когда на горизонте возникли первые постройки, поезд въехал на мост. По бокам мелькали косые перекрытия, стук колес множился и превращался в африканские барабаны. Далеко внизу – по глади воды, оранжевой, как будто кто-то растворил в ней апельсин, прыгали ленивые блики.
Оказавшись в городе моего детства, мы с вокзала отправились в спальный район, которого еще не было на карте, когда я уезжал, на встречу с женщиной, с которой я заранее договорился о квартире внаем.
Женщина оказалась строгой ухоженной татарской бабкой с нарисованными бровями. Анна жалась на пороге, а я проверял сантехнику в аляповатой кухне. За малиновыми занавесками сыпал первый снег.
– Прекрасно. Плита газовая, холодильник электрический, – подмигнул я бабуле, и она состроила недовольную мину. Я показался ей слишком молодым и болтливым, нереспектабельным. «И откуда у таких деньги берутся» – прочитал я в ее взгляде.
– Нам все подходит. Один вопрос, цветы можно унести отсюда? Мы их терпеть не можем, – сказал я, как мог серьезно.
– Нет, они здесь живут, – ответила она.
– Они тоже платят? – спросил я.
Она раздраженно подняла тонкую бровь.
Вечером, когда Анна бережно возилась с книгами, занимавшими в нашем багаже отдельную сумку, я позвонил матери. Мать не удивилась.
– Мальчик, отец уезжает.
– На рыбалку?
– В Белокуриху.
– Неужели десять лет прошло?
– Пятнадцать, мальчик.
– Как он себя чувствует?
– Нормально. Собирается помирать. Говорит, после таких операций дальше двадцати лет не живут. Мы так скучали за тобой.
Я поймал себя на мысли, что мне исполнилось столько же лет, сколько было отцу, когда мы с ним познакомились.
– Приходи ночевать, мальчик. Посмотри на него.
Бесчисленные города России отличаются друг от друга только наборам памятников. Гораздо больше отличаются разные районы внутри каждого города. Я и Анна, снимая очередную квартиру, старались сохранять очередь: комнатки в старых особняках, по которым летали души сотен умерших, мешали с новенькими апартаментами в районах, по тротуарам которых утрами и вечерами бегали ипотечники, настроенные долго жить. Удачный брак – это когда вам нравится экономить на одном и том же. Предыдущая наша коморка располагалась в доме 1880 года, теперь мы выбрали высотку, где на ступеньках подъезда еще не стерлась строительная пыль.
Мы пили кофе. Анна устала в дороге и клевала чашку носом. Я настоял, чтобы она легла спать.
– Езжай к ним, я потерплю одну ночь, малыш. Но если ты, сука, начнешь бегать по своим бабам, я тут все разнесу к херам. Понял? – сказала она.
Выйдя из дома, я поднял голову и окинул взглядом наш временный дом. Я закурил и пошел через двор по припорошенной снегом дорожке, ровной и ломаной, как тропинки в восьмибитных играх. Минуя стоянку такси, я добрался до торгового центра, чтобы купить шоколада для матери. И залип на входе в огромном торговом зале. Тяжелые мысли кружились в моей голове. Я вдруг испытал в первый раз чувство стыда, того самого музейного стыда.
Я встал у решетки игровой комнаты, брезентового манежа для детей, и смотрел, как малыши катались с надувной горки, крутились на клеенчатой карусели. На весь этот кишащий вертеп. У парапета стояли задумчивые родители. Время от времени они выкрикивали что-то своим чадам: кто грубо и гулко, кто бессильно, кто по-свойски, кто смущаясь. Я, как всякий нормальный человек, страдал, когда кто-то обижал детей, но не меньше я страдал, когда кто-то обижал стариков. Я подумал, глядя на крышку горячего кофе, что дети – гораздо в большей степени наше прошлое. Наше будущее – Белокуриха.
Когда я увидел родителей, у меня возникло чувство, что они не заметили моего отъезда. Комната моя осталась в неприкосновенности. Тумбочка с журналами и дисками, шведская стенка Я, обновленный, не привык, чтобы обо мне заботились так. Я неожиданно вспомнил, что курить в комнате – плохо. Пить кофе на ночь – вредно.
Сама квартира стала мне чужой, как одноклассница, которую встречаешь неожиданно на улице с детьми и сумками на жилистых руках. Во всех комнатах пахло по-разному. Я до сих пор не обзавелся собственным запахом быта и заменял его во всех своих жилищах запахами кофе и кислого табака.
В квартире я насчитал три телевизора – и все выключены из розеток. У меня дома телевизор бубнил не замолкая. Мы с Анной заменили им ребенка. Конечно, мы говорили знакомым, что у нас нет телевизора. Но один маленький, в кухне, у нас был. Когда мы не смотрели его, мы умудрялись с помощью компьютеров, телефонов, планшетов и плееров создать такой шум, что не понятно было, как всему этому может помешать телевизор.
Отец попрощался с нами торопливо и с облегчением.
А потом неожиданно, как в детстве, началась ночь. В 22:00 квартира уснула. Такой тишины я не слышал уже давно. Время шло иначе. Я долго ворочался в постели, которая дожидалась меня, как Пенелопа, долгие годы. Постельное белье показалось мне отдаленно знакомым, но я не мог спать. Я устал и поднялся среди ночи, раздраженный и обиженный. Школьный двор за окном горел миллионом фонарей. В окружных домах двора-кратера люди спали, лишь где-то белесые светильники выхватывали из темноты цветы и аквариумы. Я включил свет, стараясь не щелкать выключателем, залез в верхний ящик своей тумбочки и достал главные ценности своего детства. Диски и комиксы. «Микки детектив». Черепашки-ниндзя: Донателло, Микеланджело, Леонардо, Рафаэль, мечта Эйприл, злодей Шреддер, пицца. Меня одолевало странное чувство. Я вдруг понял, что придумал себе жизнь. Заигрался и опоздал с прогулки. И случайно прошло больше десяти лет.
Я вошел в кухню и открыл холодильник.
Вывести меня из равновесия сложно. Я работал корреспондентом криминальных новостей и видел, как полицейские снимали мозги женщины с колес автобуса. Я работал помощником геодезиста и пил неразбавленный спирт с матросами на Карском море. Я два года, как Шерлок Холмс, курил трубку. Да что там, я по доброй воле уволился из Газпрома. Но увидеть содержимое этого холодильника я был не готов. Гастрономическая шизофрения – назвать это можно было только так.
Зачем двум пожилым людям столько еды – не мог понять я. Но что, вы думаете, я стал делать?
Что-то засвербело во мне. Я вспомнил, как ел хот-доги с корейской морковкой, когда смотрел впервые «Назад в будущее». Эти хот-доги нужно было покупать в сорокаградусный холод на рынке, в ларьке, который стоял рядом с обмершими прилавками. На прилавках были: лед в бутылках с этикетками «Кока-Кола», лед в бутылках шампуней, лед в бутылках подсолнечного масла. Я пошел на поводу своих чувств, как вздорная баба, неспособная удержать слез в конце фильма. Я стал есть. Сосиски, хлеб с маслом, буженину, майонез, оливье, шоколад, зефир.
Уничтожив сколько смог продуктов, я отвалился на спинку дивана и окинул взглядом кухню. Все было так аккуратно и красиво, что казалось бутафорией. Специальная ваза для яблок. Ажурные крючки для полотенец. Графин для питьевой воды. Сушки – не в упаковке, но в вазочке – ровно столько, сколько должно быть. Подумаешь, брать ли. Салфетки сложены треугольником и напиханы в подставку – одну не вытянешь, только доставать все.
Я смотрел на это все и думал. Почему я вырос таким несчастным ублюдком? Почему? Почему? Что тому виной? Компьютерные игры? Американские фильмы? «Была пора: наш праздник молодой»? «Наконец он сел на землю, в тени, поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже»? «Вощев взял на квартире вещи в мешок»? «Подвижная тень березы»? Почему нет во мне этого спокойствия?
Я ушел в комнату и уснул.
Когда я проснулся, в квартире никого не было. Посуда была перемыта и сохла на вафельном полотенце. На кухонном столе я нашел записку: «Димочка, ты хороший мальчик. Но не кури так много. Я очень рада, что угодила тебе с выбором еды. В кастрюле есть еще салат, только разведи его майонезом. Твоя мама».
Я вошел в комнату, посидел на незастеленной кровати, подумал, потом запихнул свои детские вещи обратно в ящик, бросил в рюкзак диск популярного в годы моего детства черного певца и вышел из квартиры. Я спустился по лестнице, как когда-то в детстве, вышел на улицу, толкнув проломленную фанерную дверь, и прикурил сигарету. У подъезда карапуз взмахивал руками, глядя, как его отец надрывается, перекатывая из стороны в сторону огромный ком снега. Два кома поменьше лежали в стороне. Подъехало такси. Я сел на заднее сиденье, притворившись пьяным, чтобы обезопасить себя от глупых разговоров. Потом открыл рюкзак, протянул водителю, веселому азербайджанцу, диск и попросил включить. Тот погрустнел и брезгливо взял кругляшку.
Колонки щелкнули и выдали знакомую мелодию.
Do you think about me now and then?
Do you think about me now and then?
Cause I’m coming home again
I’m in home again.
Я смотрел на сталь замерзшего дорожного полотна, и из глаз моих текли слезы. Словно в театре, куда сначала не хочешь идти, и где потом хочешь остаться актером третьего плана, я позволил прошлому схватить меня за рукав, главный музейный экспонат.
