Константин Филимонов. Накануне перемен (роман). Глава 3

С приветом из России

Что это за звание такое – «сын того-то» или «дочь того-то»?..

Это не звание, а КЛЕЙМО!!! Особенно для тех детей, кто пошел по профессиональным стопам своих известных предков! В России Алексей Николаевич знал многие творческие династии. И Фомин с уверенностью мог заявить, что для «звездных отпрысков» дорога к Славе отнюдь не гарантирована. Наоборот, им в тысячи раз сложнее доказывать критикам и зрителю свою самобытность и творческую состоятельность. Можно «по блату» поступить в институт и даже ни шатко, ни валко окончить его, получив «творческий диплом», но… вместе с дипломом в институтах почему-то не выдают талант и вдохновение. Так что – один неверный шаг, одна плохо сыгранная роль, единственная скверно написанная книга или картина и… будь уверен! – тебя прилюдно заклюют! Потому что именно за тобою – «отпрыском» кого-то Великого – особенно пристально наблюдают СМИ и обыватели. И первыми «стервятниками» (как это ни странно!) окажутся именно те, кто восхищается талантом твоего предка!..

Ох, не завидуйте тем, кто родился в звездной семье!!! Немало тому есть горьких примеров, когда амбициозные дети известных актеров, режиссеров, писателей или художников, так и не смогли выйти из «тени» своих Великих родителей! Про таких «отпрысков» злорадствуют за их спинами, что «природа на детях отдохнула».

Тяжко бремя Славы, но еще тяжелее быть «звездным потомком»!!!

 

***

 

Это было почти Чудо, но из сотен людей, фланирующих по римскому вокзалу, Алексей Николаевич сразу узнал свою дочь. Еще только-только она и ее подруга появились на перроне, о чем-то оживленно болтая, еще даже они не заметили его, одиноко стоящего в суетливой толпе, а он уже знал, что это она – его Катя!

Фомин приятно отметил, что дочь хоть и отдаленно, но похожа на него внешне! – овалом лица, цветом волос или еще чем-то неуловимым, но похожа!.. Нет, самого себя он никогда не считал красавцем, но Катя показалась ему фантастически красивой! И чем ближе подходили девушки, тем больше он восхищался незаурядной внешностью дочери! Слегка вьющиеся светло-каштановые волосы до плеч, большие карие глаза, открытая улыбка на светящемся радостью чуть бледном лице, и вся она такая стройная, фигуристая, легкая в движениях! Все вокруг бежали, ковыляли, тащились, а ОНА ПЛЫЛА!!! – так плывет по озеру гордая лебедь-птица среди неуклюжих недовольно крякающих уток и бесформенных прожорливых чаек…

Она плыла!!! И сердце Алексея Николаевича неистово заколотилось, и руки затряслись, и в горле пересохло!.. А когда Катерина заметила-таки его и бросилась ему на шею, он даже не слышал, что она говорила. Сказала ли она те заветные слова-пароли: «Папка, любимый, как я соскучилась…»? Может быть, и сказала, но в тот момент в ушах Фомина так стучало, что он боялся только одного – как бы не потерять сознание!..

Немного придя в себя, Алексей Николаевич понял, что Катя тычется носом в его щеку, лишь бы не показать, что она плачет. И сейчас же он осознал, что плачет и сам, и что-то бессвязное шепчет в ответ на ее всхлипывания…

Такой сентиментальности Фомин никак от себя не ожидал!..

 

И вот они уже едут в такси. И вроде бы успокоились. Но и он, и она, не стесняясь удивленных глаз ее подруги, жались друг к другу и оба очень глупо улыбались.

– Пап, посоветуй какой-нибудь отель – где лучше остановиться?.. Денег у нас впритык, так что…

– Какой отель?.. Почему «отель»?.. Жить будете у меня!.. Ну, в смысле, у нас!.. Только сначала заедем в маркет. Надо купить продукты! – дома шаром покати…

Наверное, Ольга (так звали подругу) обо всем догадалась, хотя и не задавала никаких наводящих вопросов, но теперь уже всем было все равно.

– Папка, а знаешь, как мы обалдели!.. Едем это мы в поезде в Рим, читаем местную газету и вдруг – вот те нате!..

И Катя открыла газету на второй странице, где на фото – он, Марк, Линда и Том, а внизу под снимком пояснение: «Известный русский писатель Алекс Фомин со своим телохранителем и невестой…»

Читайте журнал «Новая Литература»

– Ты женишься на Линде?..

– Катя, если я на ком-то захочу жениться – ты будешь знать об этом первой! – полушутя ответил Алексей Николаевич.

– А нам Линда-«Мьюзик» нравится!.. Правда, Оля?.. Есть в ее балладах какая-то сумасшедшая энергетика! Особенно эта… – и Катя недурно напела по-английски, – «Я пролила вино любви, но нету пятен… Теперь – за дверь, зови, реви! – итог понятен…»

Фомину не хотелось об этом говорить и он, приличия ради, дежурно спросил:

– Как дела у мамы?..

– Как у Ленина… – небрежно отмахнулась Катерина и, усмехнувшись, пояснила, – Прогрессирующий сифилис мозга!..

Оля, молча укоризненно (но, как бы мельком) взглянула на Катю. Да и Алексею Николаевичу эти эпитеты очень не понравились:

– Дочка, давай договоримся… При мне ты больше никогда не скажешь ни единого плохого слова о маме!..

– Не вопрос!.. – коротко и равнодушно согласилась Катя…

 

***

 

Открыта бутылка «Black Diablo», на сковороде шипит сочная ветчина, которую ловко обжаривает дочь, успевая при этом сноровисто нарезать овощной салат, мыть посуду, да еще и, пританцовывая на месте, мурлыкать что-то мелодичное. Фомин хотел ей помочь, но, нарезая хлеб, порезался и Катерина, мигом обработав рану и залепив ее лейкопластырем, шутливо проворчала:

– Не берись не за свое дело!.. Я не хочу отца – калеку!.. И, вообще, кухня – это женская территория!..

– Однако есть утверждение, что лучшие повара – именно мужчины!.. – улыбнулся Алексей Николаевич.

Катя состроила угрожающую гримасу, начала дурачиться:

– Что? – «мужчины»?.. Готова хоть сейчас сразиться на сковородках с любым шеф-поваром любого королевского ресторана! О-о-о! Они еще не знают моего нокаутирующего блюда – рагу из кролика в чесночном соусе!..

И она тут же, не отходя от плиты, весело разыграла маленькую импровизированную сценку:

– Мэдиссон-Сквер-Гарден! Прожектора, пять тысяч зрителей, сто миллионов телезрителей, репортеры!!! Мой грозный соперник – Джек Кровавый Бифштекс, профессор кислых щей, Почетный Академик безработных людоедов и вурдалаков, любимый повар саксофониста Билла Клинтона и его «пышки» Моники Левински. Главный судья соревнований – Гаргантюа Пантагрюэльевич Гоголь-Моголь – объявляет меня: «В оранжевом углу ринга – Заслуженный Мастер Спирта, неоднократный победитель олимпийских лукулловых пиров, обладатель черного кулинарного пояса и красного кружевного бюстгальтера Екатерина Фомина, Россия!» Зрители в неистовстве орут: «У-у-у! Катюха, замочи это мясо в его собственном соку! Сделай из него отбивную!.. У-у-у!» Пап, ты будешь моим секундантом!.. Я сижу в углу, облокотившись на канаты, ты обмахиваешь меня полотенцем и шепчешь: «На аперитивчик врежь ему по печени рюмочкой холодной русской водочки!.. Не суетись!.. Туши ровнее! Поперчить не забудь!.. И, как только запахнет жаренным – сразу гаси!..» И уже через пару раундов я провожу свой коронный приёмчик «Апперкот Антрекот» и мой соперник, как подкошенный падает на пол. Я склоняюсь над ним, он тихо шепчет: «Желе… желе… жалею, что не познакомился с Вами раньше, мисс!..» Бой окончен! Судья вскидывает вверх мою руку и мне пожизненно вручают звание «Миска Мира»!!! Йо-хо-хо!..

Она победительно заверещала и запрыгала на месте, вздернув руки вверх, но вдруг опомнилась и кинулась к плите:

– Ой, ёшкин-поварешкин!.. Чуть ветчина не подгорела, пока я вас развлекала…

 

С появлением Кати (Фомин отметил это) его квартира сразу как будто ожила, посветлела и стала еще больше, шире, чище, лучше. Буквально за полчаса дочь успела помыть посуду, оставленную Фоминым в раковине, торжественно сервировать стол в гостиной, приготовить вкуснейший обед (ветчина не подгорела!), аккуратно сложить вещи, разбросанные Алексеем Николаевичем по всей квартире и даже кое-где на мебели протереть пыль. Все это делалось быстро, грациозно, сноровисто легко и весело шутя.

«Наконец-то, хозяйка в доме появилась!..» – подумал Алексей Николаевич и расплылся в улыбке…

 

За обедом, после первого же тоста «За встречу и знакомство!..», Катя заерзала на стуле. Сейчас она была предельно серьезна:

– Пап, нужна твоя помощь!.. Оля, может, сама расскажешь?..

По большому счету Фомин только сейчас разглядел Ольгу. Простенько одетая очень худенькая нескладная девушка с угрястым синюшным личиком и испуганным взглядом. Тускло-серые глаза постоянно бегали и заранее за всё извинялись. Ее общий (и, увы, жалкий) портрет завершали сколиозный костлявый скелет с куриной шеей, суетливо-трясущиеся, как у марионетки, ручонки-спички и худющие ножки буквой «Х». Ольгина некрасивость еще больше подчеркивалась и усугублялась на фоне божественной внешности Кати.

Оля никак не могла скрыть своего волнения и от этого выглядела еще более ущербной. Да и голосок ее был неуверенным, клёкающим, в любую минуту грозящим сорваться на писк выпавшего из гнезда птенца:

– Сама я из Питера, но учусь во ВГИКе на сценарном факультете. Так вот… Есть у меня идея написать сценарий о блокаде Ленинграда!..

Она замолчала, словно проглотила слова, и опустила тускло-серые глаза. Алексей Николаевич понял, что своим изучающим вниманием он невольно пугает и без того дрожащую Олю. Он перевел взгляд на дочь и Катерина, помогая подруге справиться со смущением, продолжила, горячо выпалив:

– О блокаде уже много раз писали, и фильмы снимали, приуроченные ко всяким годовщинам!.. Но ни слова правды!.. – вставила свое веское замечание дочь, – Какая-то трагедия во всех этих кинокартинах получается или опереточная, или пафосная, или сопливая… А вот если воспроизвести весь тот ужас от начала до конца честно, без киношных прикрас!!! Я уверена, что люди задумаются, станут добрее! Согласись, пап…

– Так вы вместе будете писать? – немного удивленно спросил Алексей Николаевич.

– Боже упаси! – засмеялась Катерина и, явно дурачась, тяжко вздохнула, – Мне усидчивости не хватит – мешают гормональные бури!.. Я могу только идеи подкидывать!..

– Екатерина тоже будет в титрах!!! Обязательно!.. – вдруг заявила Оля, срывающимся голоском.

Девочки загадочно переглянулись и Алексей Николаевич с улыбкой подумал: «Видимо этот принципиальный спор «о соавторстве» длится у них уже не первый день!..»

Фомин впервые чувствовал себя отцом, и горячность дочери и волнения ее подруги с одной стороны радовали его, а с другой – хотелось чуточку остудить этот юношеский максимализм.

 – Ваша задумка, без сомнения, дело нужное!.. И приятно поражает, что вы, такие современные, думаете об этом! Но вот, что смущает… Как ты сказала? – «Люди задумаются и станут добрее»?.. Увы, в этом отношении я неисправимый скептик, и давно уже не верю, что искусство может изменить (а тем более перевоспитать!) человечество. Сколько прекрасных книг написано, сколько мудрых фильмов снято – а что толку?.. Люди изменились? Стали добрее? Перестали красть, лгать, воевать??? Как бы не так… Нет и не может быть у искусства воспитательной функции!!! Эстетическая – есть! Познавательная – есть!.. А воспитательная – это утопия!..

Дочь немножко насупилась:

– Пап, мы и не говорим обо всех людях!.. Но ведь ты сам сказал: «Дело нужное»…

– Только вы не подумайте, что я открещиваюсь или набиваю себе цену!.. – миролюбиво усмехнулся Фомин, – Я без лишних уговоров буду вам помогать! Материал уже собрали?..

– Оля, давай по-порядку!.. – торопила подругу Катя.

Ольга, дрожа от страха, никак не могла найти в сумке флешку. Но, в конце концов, нашла, подсоединила к ноутбуку, и стала перечислять:

– Сначала история!.. Блокада Ленинграда продлилась, говоря условно, 900 дней и ночей… на самом деле с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, то есть 871 день… Итак!!! Утром 8 сентября 1941 года немецкие самолеты и мощная артиллерия разбомбили Бадаевские продовольственные склады. Старожилы вспоминают, как по городу текла река горящего сахара и, когда сахар застыл, дети отламывали его и ели, как леденцы, но… в Ленинграде осталось продовольствия на два дня!.. Помню, как мой дед рассказывал: однажды утром они увидели страшную картину – толпы крыс и мышей уходили из города! И взрослые шептались: «Не к добру! К голоду!..» Вот тогда-то и появилось на устах это страшное слово: «БЛОКАДА»!!! И скоро в осажденном городе началась паника!.. Люди за пару дней забрали все свои наличные деньги из сберкасс, и в магазинах скупали все, что только можно: продукты (особенно консервы, муку, сахар, соль), спички, мыло, табак, водку… А правительство страны бездействовало! – ну, об этом вообще отдельный разговор… Идем далее… Ленинград в блокаде – в городе около 3 миллионов человек, из них более 500 тысяч детей… Фашистский генерал-фельдмаршал фон Лееб, командовавший фронтом и отвечающий перед Гитлером за взятие Ленинграда, предлагает горожанам сдаться без боя, гарантируя всем жизнь… Ленинградцы не сдаются…

Оля остановилась, задумалась, словно сама пережила весь блокадный кошмар и теперь невольно вспоминает эту катастрофу.

Спустя несколько мгновений она тяжело вздохнула:

– Алексей Николаевич, в вашей книге «ГрафЪ ИгнатьевЪ» мне нравится слоган: «У слова «ПРЕДАН» двоякий смысл!» Вот также и в нашей истории: хоть ленинградцы и были преданы своим правительством, но они были преданы своему любимому городу… Сдавать Ленинград НЕЛЬЗЯ!!! – это понимали все… И агитки, типа «Колыбель трех революций!..» на людей действовали в самой малой степени! Здесь было нечто большее! – что-то Святое!!! Пример тому – «Дорога Жизни» по тонкому льду… Ведь каждый эшелон с продовольствием через Ладогу – это Подвиг… Конечно же, в глубине души, каждый блокадник верил – скоро, очень скоро их город освободят, немцев изгонят, вот-вот еще немного и наши доблестные войска дадут фашистам по зубам!.. Но кто тогда мог предполагать, что это только зловещая прелюдия? Настоящие испытания только начинались!!!

 

Фомин внимательно слушал Ольгу и думал: «Насколько все-таки обманчиво это пресловутое «Первое Впечатление», которое почему-то считается «правильным»!.. Несуразная внешность этой девочки с лихвою компенсируется добрейшей душою и талантом подмечать каждую мелочь!..»

 

Оля перевела дыхание и продолжила:

– В конце ноября 1941-го года ударили морозы до минус 40 градусов! – что вообще не типично для Ленинграда, где в довоенное время температура ниже 20 градусов по Цельсию воспринималась, как нечто из ряда вон выходящее… А здесь – до минус сорока!!! Как будто сам сатана помогал фашистам сломить сопротивление гордых ленинградцев!.. Отключен свет… Вымерзли каналы водоснабжения – город остался без воды и отопления… Комнаты отапливали «буржуйками», сжигая столы, стулья, шкафы, отдирая доски пола… Потом в ход пошли дорогие картины и редкие книги – жизнь дороже искусства!.. Жизнь, за которую цеплялись обреченные люди… Из столярного клея варили суп… Ловили и ели голубей, ворон, воробьев, уцелевших собак, кошек… Это поразительно, но факт, что в ленинградском Всесоюзном институте растениеводства из гигантского семенного селекционного фонда, где хранилось несколько тонн уникальных зерновых культур (!), не было тронуто ни единого зерна!!! А ведь почти тридцать сотрудников того института умерли от голода!.. Но они не съели ни единого зернышка!!!

Девушка захлебнулась-таки эмоциями и уже готова была расплакаться. Катя приподнялась на диване, чтобы помочь подруге:

– Давай дальше я расскажу…

Но Ольга жестом руки остановила Катерину:

– Не надо!.. Все нормально!.. Я продолжаю… А что же фашисты?.. Шизоидный Гитлер в истерике приказывает генералам стереть Ленинград с лица земли, а непокорных жителей уничтожить – в плен никого не брать… В город прилетает маршал Жуков и, со свойственным ему тираническим хладнокровием, наводит порядок! – в осажденном Ленинграде пресекаются любые провокации, а за факты мародерства и каннибализма  – расстрел без суда и следствия!.. Трусливых красноармейцев и дезертиров расстреливают перед строем!.. Жуков, как и обещал Сталину, навел в Ленинграде ужас и порядок…

– И получился «ужасный порядок» или «порядочный ужас»!.. – горько усмехнулась дочь.

Оля кивнула:

– Да, был «ужасный порядок» или «порядочный ужас», но… Можно ли было в той ситуации придумать что-то другое?.. Нам, из нашего сытого будущего, легко рассуждать!.. А каково было им тогда?.. И здесь особо надо отметить такую тему, как «Город и пропаганда»! Работает радио, и голодные люди замирают у радиоприемников, плачут от радости, слыша хоть мало-мальски хорошие новости, обнимаются, подбадривают друг друга!.. А 9 августа 1942 года в Большом зале филармонии прозвучала знаменитая 7-я «Ленинградская» Симфония Дмитрия Шостаковича!.. Дирижер Карл Ильич Элиасберг был так слаб от дистрофии, что на первые репетиции его привозили на детских саночках!.. Струнная группа оркестра была создана довольно быстро, а с духовой возникли проблемы – люди не могли дуть в трубы, не хватало сил. Голодные музыканты падали без чувств, некоторые умирали… Жуков приказал выдавать оркестрантам двойной, а потом и тройной паек хлеба… Чтобы концерт состоялся, 9-го августа русская артиллерия устроила свою «симфонию» – накрыла ураганным пушечным огнем немецкие позиции и в тот день ни один немецкий самолет не пролетел над Ленинградом – советские зенитчики и истребители сбивали их еще на подлете к городу!.. Да! – Ленинградцы любили свой город!.. Обессиленные люди накрывали тряпичными маскировочными куполами Эрмитаж, Петергоф, Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Летний сад, Казанский собор, памятник Петру I… И над этими архитектурными шедеврами день и ночь «висели» дирижабли… Но фашисты разрушили Екатерининский дворец в Царском селе, Большой дворец в Петергофе, а знаменитая Янтарная комната целиком вывезена в неизвестном направлении… В блокадном Ленинграде умерли 1 200 000 человек… из них только 50 000 погибли от бомбежек – остальные умерли с голоду… Из 500 000 детей-блокадников погибло около 40 000…  

 

Фомин с удивлением рассматривал взволнованных, раскрасневшихся от фейерверка эмоций, Ольгу и Катерину! Еще совсем недавно он полагал, что современная молодежь ничем не интересуется, ни к чему не стремится, ничего не жаждет, кроме праздных увлечений! – а вот поди ж ты!!! Перед ним Катя и Оля – яркий пример этой самой современной молодежи, свято берегущей историю своей страны!.. Алексей Николаевич догадался, конечно же, что он далеко не первый, кому девочки рассказывают концепцию будущего фильма. Но они не «долдонят» текст. Нет! – они до сих пор не растеряли трепетных чувств сострадания и, по сути, нивелированного ныне патриотизма.

Господи! Катя и Оля – они ведь совсем еще девчонки!.. Им бы об ухажерах думать, а они?! Какие МОЛОДЧИНКИ!!!

 

От переживаний Ольгу трясло мелкой дрожью, и Катерина подхватила эстафету:

– Ну, и закончить мы хотим большими титрами на весь экран:

МЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ!!!

МЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ПОМНИТЬ!!!

ЭТО НЕ ДОЛЖНО ПОВТОРИТЬСЯ!!!

Алексей Николаевич молча поднялся, по очереди поцеловал девочек и растроганно сказал:

– Я горжусь вами!!! Все ожидал услышать, но такое!!! Теперь о деле… Признаюсь, как на духу, что не люблю работать в соавторстве – был у меня горький опыт, поэтому не хочу его повторять!.. Но кое-какие идеи я вам все-таки набросаю, и, если хотите, буду вычитывать ваш материал – помогать, так сказать, морально, то бишь консультировать… Вижу, что вы достаточно хорошо изучили историю блокады, изложенную в российских учебниках. Только, по-моему, в 1941-м году Жуков был еще не маршалом, а генералом армии!.. Ну, а что вы знаете о противной стороне? Например, каким был генерал-фельдмаршал фон Лееб?..

Катя молча грациозно пожала плечами, а нескладная Оля огорченно и пристыжено вздохнула. И тогда Алексей Николаевич, заложив руки за спину и медленно расхаживая по комнате, словно учитель истории на кафедре, начал рассказывать:

– Противника надо знать в лицо!.. Иначе можно его попросту недооценить и тогда – поражение обеспечено!.. Итак… Вильгельм фон Лееб – потомственный военный, родился в сентябре 1876 года в небольшом баварском городке Ладсберг-на-Лехе. В 20 лет он был зачислен фанен-юнкером в 4-й Баварский полк полевой артиллерии, и уже через два года произведен в лейтенанты. Но его офицерская карьера не была стремительной, потому что фон Лееб не выслуживался в тылу, а служил, то есть был постоянно на передовой! – Китай, Сербия, Румыния… Вильгельм фон Лееб был настоящим примером принципиального боевого офицерства! – мудрый стратег и хитрый тактик, он никогда понапрасну не проливал кровь своих солдат!.. Только в возрасте 39-ти лет он получил звание майора и тогда же удостоился от германского кайзера рыцарского титула… И только в 1934-м году, когда ему было уже 57 лет (!), он стал генералом артиллерии. Но его служба при фашистах сразу как-то не заладилась! – фон Лееб не льстил фюреру и штабным высокопоставленным военноначальникам. Он на все имел свое собственное мнение, разительно отличающееся от теоретических выкладок штабистов, умеющих воевать и побеждать противника лишь на карте, а не во фронтовых окопах. Поэтому принципиально честный боевой генерал частенько находился в опале, а в феврале 1938-го года и вовсе был отправлен в отставку по сфабрикованному на него делу…

Фомин отпил из бокала и, улыбнувшись, продолжил:

– Впрочем, тогда – в конце 30-х годов – Адольф Гитлер еще не был на 100% уверен в несокрушимости немецких войск. Он понимал, что без таких командиров, как Вильгельм фон Лееб, военные действия в Европе и готовящаяся война против Советской России не покажутся фашистам «легкой прогулкой»! И летом 1938-го года боевой генерал был назначен Командующим 12-й армией, которая под его началом с блеском захватила Судеты!.. Уже тогда фон Лееб написал свой грандиозный труд «Оборона», который до сих пор изучают в военных академиях всего мира! – правда, зачастую забывая упоминать имя автора… Именно Вильгельм фон Лееб разработал великолепный план полной блокады и молниеносного захвата Ленинграда! – это, конечно же, кощунственно звучит для русского уха, но…

Он замолчал, подыскивая нужные слова.

– «На войне, как на войне»!.. – развела руками Катерина.

– Именно так!.. – кивнул Алексей Николаевич, – «На войне, как на войне!..» Так вот, всего за два месяца группа армий «Север», которыми командовал прославленный и обожаемый солдатами фельдмаршал фон Лееб, победоносно и без особых потерь подошла к Ленинграду, блокировав город от «большой земли»: от Финского залива до Ладожского озера. Но довести эту блестящую операцию до полной победы помешал сам Гитлер – 6-го сентября 1941-го года он надменно посчитал Ленинград обреченным городом и категорично приказал фон Леебу отдать несколько лучших подразделений и почти все танки группы войск «Север» для наступления на Москву. Генерал-фельдмаршал фон Лееб был против этого идиотского решения! Не страшась возмездия за свою дерзость, он возражал фюреру, доказывая, что сломить сопротивление русских, полностью захватив Ленинград – является наиважнейшей стратегической задачей для успеха во всей войне против России! «Мой фюрер, вами принято опрометчивое решение! – говорил он на совещании, – Прошу вас отменить свой приказ! Против нас на ленинградский фронт Сталин посылает воевать Жукова, а я знаю этого генерала, как жесточайшего полководца! Да и Ленинград – это не Париж, не Прага, не Варшава. Русские не уйдут в глухое благонравное подполье – они будут сражаться до последнего вздоха!..» «Тогда пусть подыхают от голода!» – орал на него взбешенный Гитлер. «Я солдат! – отвечал упрямый фон Лееб, – Солдат, а не садист!.. Не велика доблесть уморить русского медведя голодом! Гораздо почетнее сломать ему хребет в честном бою!..»

Фомин сделал небольшую, но многозначительную паузу, чтобы девочки прочувствовали весь трагизм того исторического совещания, на котором решалось – каким будет настоящее и будущее не только ленинградцев, но и всего многонационального Советского народа…

Когда Алексей Николаевич понял, что Катя и Оля готовы слушать дальше, он улыбнулся:

– Однако, на счастье всех нас, Адольф Гитлер больше внимал не боевым толковым германским офицерам, а лизоблюдствующим штабным генералам, которые искусно восхищались весьма сомнительными стратегическими талантами фюрера. Но фон Лееб упорно продолжал отстаивать свою точку зрения – он настойчиво и смело говорил Гитлеру на военных советах: «Я воюю с коммунистическими маршалами, а не с женщинами и детьми! Если просто обречь ленинградцев на голодную гибель, то это будет не безоговорочная победа немецкого оружия, а несмываемый позор!.. Русские скапливают последние силы под Москвой! Но если до битвы за Москву мы штурмом возьмем Ленинград, то сломим их сопротивление по всем фронтам не только физически, но и прежде всего – духовно!..» И фон Лееб до того надоел всем своей принципиальностью, что 16-го января 1942-го года фельдмаршала отправили-таки в резерв Главнокомандования сухопутных войск, а по сути – это была полная отставка… В мае 1945-го года отставной генерал-фельдмаршал был взят в плен американцами, осужден, как военный преступник, и отсидев три с половиной года, вышел на свободу. Он вернулся в Баварию, написал грандиозные мемуары и несколько военных трудов. Но его труды и мемуары очень долго не публиковали даже на Западе, по вполне нам понятным причинам. И всеми забытый боевой фельдмаршал Вильгельм фон Лееб скончался весною 1956-го года… Во Всемирной Военной Энциклопедии генерал-фельдмаршал фон Лееб назван «Лучшим военноначальником Германии ХХ-го века»!.. Такова история!..

Девушки заворожено слушали и Фомин, выждав несколько секунд, подытожил:    

– Если вас устроят вот такие мои пустяковые консультации, то можете считать меня куратором вашего проекта!.. Причем, в титры, как соавтора, меня не вписывайте! – это мое условие!..

Катя и Ольга заговорщицки переглянулись, и дочь тихо объяснила:

– Пап, во-первых, это далеко не пустяковые консультации! – кто нам еще так доходчиво все расскажет? А во-вторых, понимаешь… Без тебя мы не сможем «пробить» этот сценарий и через сто лет! – будь он даже супергениальным!.. Проект, как ты видишь, получится очень дорогой!.. Но кто нам даст деньги?.. Кто мы такие?.. А твое имя – бренд для продюсеров и инвесторов!..

Оля добавила к сказанному:

– Один известный московский режиссер (не стану называть его имени) нас выслушал и прямо так, в лоб, признался: «Милые девочки, вот если б Алекс Фомин пробивал такой сценарий! Да еще и сам бы хоть немного проинвестировал! – тогда и разговор был бы другой!.. А у вас ничего не получится!!!» Понимаете? – мы для них НИКТО!.. А Вы – это Вы!!! Ваше имя в титрах сразу же привлечет внимание российских и зарубежных инвесторов!.. 

Катерина вторила подруге, урезонивая отца:

– Да и любой самый Звездный российский актер, не раздумывая, захочет сниматься в фильме по сценарию Фомина!..

– Ах, вот в чем дело?! Мда… может вы и правы… – он помолчал, в раздумьях почесал подбородок, и, таинственно улыбнувшись, предложил, – Тогда вам придется взять в соавторы не только меня!..

Девочки снова (в который раз) переглянулись, только теперь уже – недоумевая, и уставились на Алексея Николаевича, а он поднял вверх указательный палец:

– Есть у меня еще одна идея! Делать фильм о войне надо современным!!!

– То есть?.. – в один голос удивились Катя и Оля.

– То есть… – Фомин вкрадчиво и на ходу стал разрабатывать новую концепцию будущего фильма, – Начало сценария: 2010-й, ну, или, скажем, 2011-й год… Представим себе, что некий молодой преуспевающий бизнесмен, лет 30-ти, покупает в Питере большую квартиру, но не в новом элитном доме, а «сталинской» постройки – с высокими облупившимися потолками, дощатыми полами и окна квартиры выходят с одной стороны – на шумный проспект, а с другой – в «колодец»! В той квартире стоит древняя мебель – дубовые резные столы, шкаф, массивные книжные полки, на которых уйма запыленных книг… На стенах висят старинные фотографии… «А куда девать все это?» – спрашивает бизнесмен риелтора. И тот, усмехаясь, машет рукой: «Куда хотите!.. Здесь жили старики… Когда они умерли, наследники решили продать квартиру и поделить меж собою деньги. Так что все это барахло можно выбросить на помойку!..» Риелтор уходит. Оставшись в одиночестве, новый хозяин квартиры начинает более пристально осматривать никому ненужное наследство и…

– Кажется, я понимаю… – нетерпеливо перебила Фомина восторженная, но все еще пугливая Ольга, – Еще он находит там толстые довоенные фотоальбомы…

– Йес!!! – громко подхватила Катя, щелкнув пальцами и резанув по воздуху кулачком, – И старинные фотографии оживают! Начинается история семьи! История Ленинграда!..

Девчонки счастливо засмеялись, и Алексей Николаевич заострил их внимание:

– И тогда у сценария появляется большое временное пространство! И здесь возможны неисчислимые вариации на тему войны и современности!.. И нынешнее поколение зрителей станет смотреть не очередной фильм «про войнушку», а ощущать сопричастность с тем временем!.. Совсем, как наш преуспевающий киногерой, который «выпал» из одной реальности и мысленно перенесся в другую!.. Он понимает, что в его руках не просто застывшие документы военных лет, а трагедия и мужество людских судеб!.. А еще на книжных полках он находит рассказы, отпечатанные на пожелтевших листах и давным-давно от руки переплетенные! И в этих рассказах старая женщина, прошедшая все ужасы блокады, вспоминает то страшное время… Но!!! – и это самое главное! – в ее рассказах не страх, не боль, не отчаянье, а НОСТАЛЬГИЯ!!! Воспоминания написаны с любовью и теплотой!.. Уловили?.. И вот тогда, девочки, вы… то есть, мы с вами… расскажем о том времени не банально!..

– Завязка истории есть и теперь надо написать эти воспоминания! – предложила Ольга.

– Ничего не надо писать! Эти рассказы уже написаны!.. Я же говорил вам еще об одном соавторе…

Фомин достал из ящичка письменного стола флешку и протянул ее девочкам:

Здесь воспоминания моей мамы, Катиной бабушки, которая родилась в 1934-м году и пережила весь блокадный кошмар! Если взять ее рассказы за основу, и сюжетно переплести с продажей квартиры и историей самой блокады, то получится полноценный оригинальный сценарий!.. Понимаете – о чем я говорю?..

Девочки кивнули и он спросил:

– Кто будет читать?..

– Можно я?.. – потянув вверх руку, как на уроке, попросила Оля.

– Конечно, можно… – ответил Алексей Николаевич, и посоветовал, – Попробуй поймать интонацию – это может стать лейтмотивом всего сценария!.. И еще… эти рассказы – чистой воды литература!.. Но кое-что можно пустить закадровым текстом, а потом уже пойдет действие. Ну, все…

– «Луиза Фатеева»… – прочитала девушка и подняла глаза на подругу.

– Это творческий псевдоним бабушки! – пояснила Катя, усаживаясь на диване и поудобнее поджимая под себя ноги, – Читай…

 

 

Луиза ФАТЕЕВА

 

ХЛЕБ

(новелла)

 

Хлеб… Это слово шелестит, как спелые колосья под легким ветерком. Оно теплое, словно прогретые солнцем зерна, мягкое и вкусное, как сдобный каравай.

 

***

 

Я помню хлеб блокадного Ленинграда – маленькие, серые, похожие на глину комочки.

Мы – счастливые. Мы живем в садике-интернате и три раза в день получаем по кусочку хлеба с крохотными довесками. Мы знаем, что все кусочки равны по весу, но нас не проведешь. Мы видим, что горбушка всегда больше. И у нас, на право съесть горбушку, строжайшая очередь.

За ужином съедать свою порцию хлеба, хоть и хочется, но не надо. А то потом, когда сторож дядя Саша затопит в кочегарке печь и все побегут жарить свои кусочки, будет обидно. И как только воспитательница отворачивается, сую хлеб в карман платья.

Вечером дядя Саша настрогал нам лучинок. Мы накалываем кусочки, прикладываем их к раскаленному боку печи. Хлеб шипит, из него идет белый пар, который так вкусно пахнет, что желудок сводит судорогой. Осторожно, не спеша ем горячий жареный хлеб. Хочу, чтобы эта процедура длилась бесконечно. Кусаю не просто так – где попало, а сначала откусываю уголки, потом – оставшиеся между ними края, потом – опять четыре уголка, и так до тех пор, пока вдруг не обнаружиться, что кусать невозможно – просто нечего кусать. С тоскою смотрю на оставшиеся в ладони крошки хлеба. Вздохнув, кладу их на язык, сосу и как-то нечаянно проглатываю…

Я выхожу из-за печи, где мы жарим и едим хлеб. На широкой лавке у стены, попыхивая трубкой, покашливая, утирая рукавом полосатой рубахи слезящиеся глаза, седой и лохматый, в белых валенках с черными заплатками, в залатанных на коленях брюках сидит наш любимец – дядя Саша.

Он не то сторож, не то кочегар, не то добрый дед из хорошей, но грустной сказки. Я подхожу, сажусь возле его теплого, пахнущего махоркой, бока, молчу. Исподлобья поглядываю в ту сторону, где мои товарищи продолжают священнодействовать над своими порциями хлеба.

Дядя Саша вынимает изо рта трубку, что-то невнятно бормочет, гладит огромной ладонью мою голову. Его скрюченные, не разгибающиеся пальцы  вздрагивают. Он едва касается ими моей стриженой головы, точно боится, что если опустит свою тяжелую руку, то раздавит меня. Говорит теплыми, как его бок, к которому я прижалась, словами:

Вот погоди, кончится война, наедитесь хлебца досыта. Ох, как досыта! Еще, чего доброго, скажешь: «Не хочу хлебца, мяска давай, или конфет каких!..»

Не скажу!.. – угрюмо заверяю я.

И-и, скажешь!.. – тихо, с облегченным вздохом возражает дядя Саша, – Забудется все. Так, останется что-то, будто сон видела. Потому, что мала ты еще, птаха…

 

Рухнул соседский дом. Прямое попадание. От него к нашему садику приползла девочка. Сбежались взрослые. Девочку на руках внесли в помещение.

Затаившись в углу коридора, я испуганно смотрю на ее бледное выпачканное кровью лицо с белыми, точно неживыми глазами, синие губы вздрагивают и до меня доносится: «Мама там… Маму убило…».

Вечером, когда я, съев свой хлеб, села возле дяди Саши, он перевернул кочергою горящие поленья в печи, сердито дунул на огонь, глядя в топку, сказал о фашистах:

Разве это люди? Как их только земля держит?! И зачем такие хлеб едят?!

В глазах его отражалось яркое пламя печи. Слова не гаснущими искрами падали в мою память, чтобы остаться там навсегда.

 

* * *

 

В изолятор входить воспрещалось. И все-таки я проникла туда. Девочка сидела на кровати и облизывала острым розовым язычком тарелку. Я подошла, села рядом на табурет.

Тебе больно? – спросила.

Есть хочу!.. – простонала она вместо ответа.

Поставив вылизанную до блеска тарелку на тумбочку рядом с кроватью, девочка посмотрела на нее с обидой и вдруг заплакала, вытирая синенькое личико пальцами, похожими на лучинки, на которых мы жарили свои кусочки хлеба. Плечи ее старчески опустились, ссутулилась спина, под белой рубахой выступили острые бугорки лопаток.

Хлеб от ужина лежал у меня в кармане. Я прижала его к боку рукой, точно испугалась, что он сейчас выпрыгнет. Несколько минут молча смотрела, как одна за другой быстро выкатываются из глаз девочки и сбегают по синим щекам слезины. Я не выдержала, достала свой запас, хотела разломить пополам, но девочка неожиданно выбросила свои руки навстречу моим и вырвала весь кусок! Глаза ее блестели. Губы дрожали. Прерывисто дыша, точно долго бежала, чтобы отнять этот хлеб, она поспешно затолкала его в рот…

 

* * *

 

Чего ты? – спросил дядя Саша, когда я, усевшись вечером возле него, угрюмо смотрела в ту сторону, откуда из-за печи доносились веселые голоса и вкусное шипение жарившегося хлеба. И я заплакала, рассказала о том, что произошло в изоляторе.

От ведь… – выслушав, мотнул он головой и проворчал, – Не реви!..

Тяжело поднялся на распухшие от голода ноги. Покашливая, вздыхая, заковылял к своей раскладушке в темном углу кочегарки. Долго рылся под матрацем. Наконец, достал что-то завернутое в тряпочку.

Это был хлеб! Мало, совсем мало хлеба… Но это был хлеб!!!

Дядя Саша разломил кусок, подал половину мне, а половину снова завернул и спрятал.

Ешь… – сказал хмуро, – Да не жалкуй, что та-то, разнесчастная, твою долю забрала. Ей, может быть, хлебушко, сейчас поболе твово нужен…

Я ела, наслаждаясь чудесным подарком…

Да-а!.. – выдохнул он, крепко приминая желтым пальцем табак в трубке, – Было бы зерно, понасеял бы я хлебца не токмо на земле, а и на крышах. По весне покрылось бы все зеленью. Когда дождик смочит, когда, глядишь, солнышко обогреет. И пошел бы наш хлебушко колосом тяжелым наливаться. Вызрел бы. Ешьте, люди добрые, сколь хотите!..

 

* * *

 

Хле-еб пошел! Хлеб по-ошё-ол! – радостно кричу я и танцую в кузове грузовика под золотым дождем пшеничных зерен. Они сыплются мне на голову, на плечи, на подставленные ладони. Я задыхаюсь от силы их потока и хохочу, хохочу…

 Эй! – не останавливая машины, выпрыгнул на подножку шофер. – Тебя работать сюда из города прислали или дурака валять?.. А ну, разгребай зерно!.. Гляди, скоро за борт «потечет»!..

Идет работа! Льется и льется золотой ливень. В нем тонут ноги. Он тяжелый и пахучий.

Говорят, что хлебные зёрна пахнут землёю и солнцем. Это точно! Сейчас я как-то особенно сильно чувствую эти два слившихся воедино запаха. Во мне клокочет буйная радость, и, хоть едва успеваю смахивать пот, усталости не чувствую. Сознание того, что я делаю большое, очень нужное дело – убираю урожай живого золота земли – хлеба, не позволяет мне даже думать об усталости.

Хорош!!! – кричит комбайнеру шофер.

Комбайнер молча кивает, и поток зерна прекращается.

А я бросаю совок, падаю на зерно, прижимаюсь к нему горячей щекой и широко раскидываю руки, точно хочу обнять и заранее поблагодарить за ту силу, которое оно даст людям…

 

 

Одна шестая…

 

В новелле «Хлеб» я писала: «Мы счастливые. Мы живем в садике-интернате, и нам дают хлеб!..» Да, мы были бы вполне счастливы, но немец лупит и долбит, долбит и лупит по часам. Аккуратно. Хоть время сверяй. С тех пор я не люблю педантов. Мне кажется, у них души нет…

По существу, мы жили в сыром, мрачном бомбоубежище под садиком. Там даже кровати стояли вдоль стен. Привязанная за трубу под потолком, висела лампа «Летучая мышь». (За что ее так окрестили? – до сих пор не пойму…) При каждом взрыве слабый огонек испуганно подрагивал, а потом мелко-мелко дрожал, выравниваясь. Лампа качалась, мы замирали, сидя на узких койках, а наши темные тени метались по грязно-серым стенам, словно хотели оторваться от нас, спрятаться, да не могли решить, в какую сторону бежать. Некуда было бежать. Разве под землю нырнуть. Но туда и нам не охота. Там еще холоднее, сырее, а главное – там нет нашей веселой и бесстрашной воспитательницы Валентины Ивановны.

Собственно, была она и воспитательница, и нянечка, и худрук, и музработник, и… Вот уж воистину «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Разучивая с нами песни, играла она, конечно, не на дуде, а на стареньком дребезжащем пианино. Это когда не было налета или обстрела. Если же завывала тревога, и мы прятались в подвал, туда же приносили трофейный аккордеон. Его нашему интернату подарили бойцы, заглянувшие к нам в гости. Устроили тогда пир на весь Мир! Потому что военные принесли еще колбасы в жестяных банках, сказали, что это американская помощь, и огромный куб шоколада, упакованный в картонный короб. Колбаса пахла умопомрачительно! Но… маленькую дольку съешь – обопьешься. Соли американцы не пожалели. Мы ее от досады так «американкой» и окрестили. Шоколад же называли ласково «летческим», потому, что те бойцы были летчиками.

Как ни старались повар и завхоз растянуть гостинцы, скоро и «американка» и «летческий» шоколад исчезли в наших пузенях, даже жирку к ним не прибавив… Осталось растягивать меха блестящего аккордеона.

Инструмент был прекрасен! Но наша Валентина Ивановна, игравшая на нем, еще прекраснее.

Распахнутые василькового цвета глаза, обрамлены длинными загнутыми ресницами. Лицо без единой морщинки, словно выточенное из мрамора. Но главная, самая главная краса – это золотистая густая коса ниже пояса. Когда воспитательница отбрасывала ее за спину, голова откидывалась чуть-чуть назад, когда коса падала ей на грудь, голова склонялась и воспитательница была (точь-в-точь!) Алёнушкой с картины Васнецова, репродукция которой висела у нас в зале.

А как она пела! Проза здесь бессильна.

У поэтессы Веры Киселевой есть строки:

 

Я люблю, когда мама поет,

Словно ветка по речке плывет,

По уснувшей, задумчивой речке…

 

Они мне вспомнились тотчас же, когда вспомнилось, как мягко, широко, без актерствования, выливалось из глубины души Валентины Ивановны:

 

Степь да степь кругом,

Путь далек лежит.

В той степи глухой

Замерзал ямщик…

 

Песня грустная. В горле першило. Глаза щипали соленые слезы. Я, чтобы не зареветь, начинала думать: «Чего же он замерзает, а товарищ, которому «отдает наказ», стоит преспокойненько слушает. Ему, значит, не холодно? Тогда снял бы свое пальто и надел на ямщика…»

Думать иногда вредно. Черт-те до чего додумаешься.

Как-то в бомбоубежище Валентина Ивановна скомандовала:

А ну-ка, дети, споем о наших доблестных краснофлотцах!

Все запели. Пели звонко, бодро, заглушая вой и грохот рвущихся снарядов:

 

Мира пять шестых объездил

По различным стра-анам.

Я увидел всех созвездий

Блеск над океа-аном.

 

Но всего, всего дороже

Мне одна-шеста-ая,

Кто с тобой сравниться может,

Сторона родная…

 

Пою со всеми, а в черепушке, как заноза вопрос застрял. Я подступилась с ним:

Валентина Ивановна, а одна-шестая, которая сторона родная, это Ленинград?

Она погладила мою челочку, улыбнулась и даже с гордостью произнесла:

Да! Это наш Ленинград!

Но я-то, хоть еще и в школу не ходила, но грамотная была. До двадцати считать умела. Вмиг дотумкала, что у какого-то там Мира больше – целых «пять-шестых»!!! А у моего Ленинграда, такого огромного, всего «одна»?..

Ох, как мне стало обидно!.. И теперь, когда все вопили про «одну-шестую», я принципиально молчала, твердила, хмурясь: «Все равно Ленинград Мира больше! Он самый большой!..» На мир, нахально захапавший пять-шестых я не могла рассердиться. Ну, как сердиться на то, чего представить не можешь?.. И тогда все свое негодование обрушила я на золотистую косу Валентины Ивановны.

С мылом в ту пору было, мягко говоря, плохо. Все взрослые нашего интерната остриглись коротко – нам, девчонкам, оставили челочки, а мальчишкам и ее не полагалось. И только Валентину Ивановну уговорили не обрезать косу. Даже мылом с нею делились. Теперь, когда она, ничего не подозревая, распевала, что Ленинград – какая-то несчастная «одна-шестая», мною овладевал «праведный гнев» и я очень хотела, чтобы у нее на голове была тоже, как у нас, жалкая челочка.

Сколько времени прошло, но до сих пор в толк не возьму, чего мне именно та коса поперек дороги встала?..

 

***

 

И вдруг Валентина Ивановна исчезла. Блестящий аккордеон замолк, спрятался в черном футляре. Стало скучно. Теперь я уже рада бы и про «одну-шестую» слушать, да некому было скомандовать: «Дружнее, дети!..»

А через несколько дней вошла в группу заведующая и тихо сказала:

Ребятки, сейчас к вам зайдет попрощаться Валентина Ивановна… Только вы… только вы не старайтесь с нею заговорить, она…

Заведующая вдруг заплакала и выбежала за дверь.

И вот – перед нами наша воспитательница… Острижена наголо. Даже челочки нет. Глаза серые, как стены бомбоубежища. Белки в красных прожилках. Меж бровей резкая складка, точно шрам. Сидит, сгорбившись. Старается трясущейся рукой натянуть на голову, соскользнувший на плечи платок. Пытается что-то произнести, но от искривленных дрожащих губ отлетает невнятное:

М – м… Эм… – ы…

Она гладит своими непослушными руками наши головы, силится изобразить улыбку, но из глаз ее сыплются, как горошины, крупные слезы.

Я протиснулась к ней, вцепилась в ее руку, реву и ору, ору истошно:

Я буду! Буду петь «одна-шестая»! Бу-у-уду-у!..

Валентина Ивановна морщится, хочет по моим губам понять, что я кричу. И от этих усилий становится похожа на несчастную растерянную старушку.

А ей… ей едва исполнилось в ту пору девятнадцать лет…

 

 

Крапива.

 

В сказке Пушкина Ткачиха с Поварихой врали царю:

Родила царица в ночь

Ни то сына, ни то дочь…

На самом деле там нормальный пацан родился. А вот моя мама и впрямь, «неведому зверушку» на свет произвела.

Я точно была девочкой, покуда ручонки и ножонки туго стягивали пеленки. Но едва от них освободилась, да поокрепла – полезла на заборы, чердаки, деревья, стала метко швырять камни, пулять из рогатки и отчаянно драться с мальчишками.

Бабушка, приводя меня и мою одежду в порядок после сражений, удрученно качала головой, сердито гудела:

У-у, Богова ошибка!..

Дед, у которого было пять дочерей, конечно, ждал внука. Мое появление повергло его в уныние:

Эх, разъязви!.. Еще одна баба…

Но через несколько лет, узрев, что из меня вырастает что-то похожее на его мечту, радовался:

Ай, молодца, внучка! Это по-нашенски: умрем, а пощады не попросим!..

Прижигая мои раны густым йодом, дед заглядывал мне в глаза (не плачу ли?), хитровато спрашивал:

Больно?..

Я знала, какой ответ ему по душе, и отчаянно (чтобы к тому же и боль притупить) орала:

Не-ет!!!

Старик ликовал:

Держись, казак, атаманом будешь!

А бабушка стонала:

И-изверг!

Ну, не скажи!.. – возражал «изверг», Это профилактика. Жизнь у русской бабы – не пироги да пышки, а тумаки да шишки. Тут с младых ногтей нужно учиться и удар держать, и со сдачей не замешкаться!..

Старик словно предвидел, что дни грядущие мне готовят. Дедова закалка впоследствии, ох, как пригодилась! И вообще, его на хромой кобыле не обскачешь, умен и прозорлив…

Это наш великий Вождь и Учитель не смог у себя под носом разглядеть волка, налепившего овечью шкуру. Подписал с ним бумажку о дружбе и успокоился. Словно той бумажкой можно было страну от бомб и снарядов оборонить.

А дед, мудрейший простолюдин-недоучка, говорил моим родителям:

Драпать нужно из Ленинграда. Война на носу, а тут до границы рукой подать!..

Ой-ёй, в какое негодование приводили эти слова мою маму:

Прекратите паниковать!.. Неужели товарищ Гитлер своему слову не хозяин?

Да, да! Я не ерничаю – все, кто обещал с нами дружить, были для мамы «товарищи».

 

Ох, и донимал ее позже дед! Когда уже война началась, придет она бывало с неотоваренной карточкой, скажет обреченно:

Крупы не хватило…

А он ернически посоветует:

Ты б, доченька, у своего «товарища» попросила. У него наверняка, продукты есть. Ведь всю Европу ограбил…

До слез маму доводил!

 

А тогда, до войны, в ответ на мамину наивную горячность по поводу «хозяйского слова товарища Гитлера», дед тихо проворчал:

То-то и оно, что хозяин. Сегодня слово дал, а завтра его назад забрал!..

Так и вышло.

Ахнула такая бойня-я!!! И скоро «товарищ» сделал мою доверчивую маму молодой вдовой…

Отца из-за язвы на фронт не взяли. С театром, где он работал режиссером, папа в тыл не уехал, потому что маму (редактора радиовещания оборонного завода) из окруженного врагом города не отпустили. Папа голода не перенес – умер. А мы, нахлебавшись горькой блокады до слез, как только стало возможно, рванули к деду с бабушкой на Урал, где они незадолго до войны обосновались…

 

***

 

Самые расчудесные фантазеры – дети. Знаний нет, а знать и понять все хочется без промедления. Взрослым-то вечно некогда!.. И недосуг им отвечать на детские: «Что? Где? Когда?..». Папа с утра до ночи в театре. А мама сидит, уткнувшись в какие-то деловые бумаги, даже за обеденным столом. И на дедово замечание:

Дочка, ты ж этак ложку проглотишь и не почувствуешь…

Мама, не вникая в слова (вся в делах!), только кивнет:

Да, да…

К бабушке со своими «почемучками» не пристанешь. Быстро отошьет:

Отвяжись, худая жисть, привяжись – хорошая!..

Быть «худой жизнью»  обидно. А дед (и я в этом не раз убеждалась!), не зная правильного ответа, напропалую врет, недорого берет.

Приходилось в подобной обстановочке самой шевелить мозгой.

Помню, уже во время войны, услышала я где-то, что есть огромная Сахара, вся в холмах песка. Мигом сообразила, что в Сахаре песок, конечно, сахарный. Именно оттуда его и доставляют в магазины.

А когда услышала название «Урал», недолго думая (за явной ненадобностью!), отбросила лишнее «л» и получился замечательный край, где нет войны, поэтому все смеются, поют, пляшут и кричат:

Ура-а!

Конечно, хлеба там, хоть целый день ешь – не переешь. Может, даже и кипяток в том краю пьют с сахаром…

Нет! Насчет последнего я все-таки сомневалась. Понимала – это уж слишком шикарно!.. К тому же знала, что до Сахары только самолетом можно долететь. А тут война – все самолеты на фронте. Но и до Ура-Урала в ту пору было быстрее пешком дойти.

Эшелоны с беженцами то и дело загоняли в тупики, освобождая дорогу составам, на вагонах и платформах которых было написано: «Тыл – фронту!», «Все для фронта! Все для победы!»… А в обратном направлении (в тыл), и опять же, по «зеленой улице» мчались пассажирские эшелоны с красными крестами.

Иной раз наши вагончики-теплушки по несколько дней томились на запасных путях.

И сегодня понять не могу: из каких-таких чудо-закромов наши сопровождающие на этих полустаночках наскабливали нам, блокадникам, паек. Мало того – нас кормили, как положено, «горячей пищей»!!! Но ведь они-то сами явно перебивались с кваса на воду…

Но больше того поражали люди, сбегавшиеся на станциях и полустанках к нашему «блокадному» эшелону. Они, полуголодные, совали в наши руки варёные картофелины, брюкву, свёклу… свежие – огурцы, морковь, лук… Плакали навзрыд, обнимая. Целовали, как родных, приговаривали:

Ешьте!.. Ешьте, милые, дорогие!.. Ешьте на здоровьичко!.. Настрадались, горемычные!.. И не обессудьте, родненькие, хлебушка-то у самих нету…

Помню сопровождающую наш эшелон женщину-врача. Худющая (кожа, да кости!), в застиранном, почти сером халатике, который болтался на ней, как балахон на жердинке. С лицом, тоже серым от бессонных дней и ночей – ехали-то, в основном, дистрофики, больные – а за ними уход да уход нужен!.. Во время стоянок она всё-таки умудрялась где-то изыскивать силы – бегала вдоль состава, пыталась разогнать наших сердобольных благодетелей. Кричала охрипшим голосом:

Нельзя… нельзя им! Поймите же, им нельзя больше нормы!.. Люди вы или олухи?.. Переедание для них – смерть!!!

А ей летело со всех сторон:

Змея подколодная!..

Вражина!..

Фашистка!..

Гитлеровцы голодом морили и эта кусок изо рта вырывает!..

Лично мне эта медичка ничего плохого не сделала – не то, что кусок, даже крошку хлеба не отняла! Но, повинуясь закону стаи, я тоже ненавидела ее и жаждала учинить врачихе какую-нибудь, хоть маленькую, но пакость.

Боковой карман её халата был надорван. Он трепыхался и дразнил меня, точно красная тряпка – быка. Хотелось догнать медичку, вцепиться в этот карман и отодрать. Только страх получить подзатыльник от мамы сдерживал мой благородный порыв единения с массами.

А «змея», «вражина» и «фашистка» была права – эвакуированные, истощенные голодом, блокадники умирали ежедневно… десятками!!! Сотни из нас стонали и корчились от болей в желудках и кишечниках, стенки которых за время блокады, попросту говоря, съели сами себя и малейший плохо пережеванный или сухой кусок, прорывал их насквозь.

 

Я, очень смирная от бессилия в начале пути, где-то к середине подкормилась, ожила и повеселела настолько, что едва смолкал скрежет тормозов, едва отворялись тяжелые двери товарняка, выскакивала из смрада вагона и принималась играть. Конечно, в войну. А во что еще может играть ребенок, забывший, что такое мир.

О-о! Сколько станций и полустаночков оглушал мой боевой клич! Но один полустанок памятен и по сей день…

Беленький, приземистый, с нахлобученной крышей вокзалишко притаился под высокими соснами и был похож на гриб боровик. За ним я обнаружила дебри крапивы. Мигом вообразив себя лихим буденовцем, а крапиву – вражеским войском, я оседлала, как коня, найденную тут же палку (отломила от растущей у забора сирени ветку), ободрала с неё листву и «поскакала».

И вдруг, хлестнула, а густой куст качнулся, но устоял!

Размахнулась снова и тут!.. Не знаю, что же произошло (но я видела!) – какую-то долю секунды, но я совершенно отчетливо видела… мутно-зеленые глаза крапивы. Они будто спросили меня с горьким недоумением:

За что???

И… дрогнув, растение переломилось. Верхушка обвисла, беспомощно качаясь…

Стыд и жалость опалили меня.

Отшвырнула я «саблю» и «коня». Достала из кармана платья тряпочку, заменявшую носовой платок. Долго и очень бережно перевязывала место удара. Шептала раненной крапиве:

Сейчас… Потерпи… Сейчас тебе уже не будет больно.

Дотронулась губами до ее мохнатой макушки, и она не ужалила!.. Простила? А может, была добрее меня…

 

***

 

С тех пор ничего не мну и не рву походя. Даже букетов не люблю.

Не могу забыть глаза крапивы…

 

 

 

МОЯ ЗВЕЗДА

 

Было мне в ту пору девять лет. После прорыва блокады Ленинграда «удрали» мы в Коломну, подальше от войны. Подселили нас к бабульке с дедулькой. У них раздельная двухкомнатная, да еще и кухня. Ну, куда двоим такие хоромы, когда отопить и одну комнатушку нечем? Обогревались-то «буржуйками». Дед, с виду свирепый лев, весь оброс серой волосней, а бровищи черные, будто сажей намазаны, глазки едва голубеют из под них. Но это обличье у него такое, а нутро-то оказалось мягкое, да жалостливое. Зато бабуля, даром что росточком, как говорят: «от горшка два вершка», к тому же щепа-щепою, а злобы в ней, что в Змее-Горыныче.

Едва мы, в сопровождении каких-то уполномоченных, переступили порог, она зашипела, запричитала, потом заорала, мечась по коридору, точно ведьма на помеле:

Куда, куда селить-то? Нашто они мне – беженцы эти! Моя квартира! Не пущу!

Ма-ать! Война же… – слабенько возразил дед.

И смолк от бабкиного:

Заткнись, юродивый!

Ну, конечно, те, кто нас расквартировывал, «популярно» объяснили ей, что «моего» в нашей стране нет ничего – все общественное. А маме, прямо при бабуле сказали:

Если соседка будет устраивать скандалы, сообщите – примем меры…

Бабуся утихла, но нас в упор не замечала. Чуть не полгода прожили бок о бок, а я не могу вспомнить какого цвета были у нее глаза. Все время старая то отворачивалась, то в пол глядела.

 

Дед работал на скотобойне. Иногда приносил оттуда в бидоне загустевшую кровь, которую запекали на большой сковороде без жиров, плеснув немного водицы. Пахло-о-о… Обалденно! Как только в кухне раздавался лязг алюминиевых ложек, я – вот она, здрасьте!.. Бабуля от тихого гнева раздувала ноздри, начинала шумно сопеть. А дед хыкал, крякал, ерзал на табурете. Я стояла багровая от стыда и унижения, полыхала жаром, как та запеканка на сковороде. Готова была провалиться, убежать, но голод – не тетка, ноги не шли обратно.

Можно лечь на плиту? – спрашивала всегда одно и то же блеющим голоском.

Горячо ишшо.

Или:

Лезь. Гляди, тюфайку не спали!.. – буркала бабуля.

Я бросала на плиту старую фуфайку, забиралась, укладывалась лицом к стене, по которой резво бегали рыжие тараканы. Уши ловили скрежет ложек, смачное чавканье. Иногда слышался шепоток деда:

Ма-ать, давай угостим. Девчонка же…

И ворчание бабульки:

Солнце и то всех не обогреет!..

Мой живот стискивала судорога. Желудок резало так, словно его когтями раздирали. Слезы текли сами по себе.

Раз бабуля смилостивилась:

Ладно, садись…

Меня точно вихрем сдуло с плиты и шлепнуло на свободный возле стола табурет. Заполучив ложку, я распахнула рот и стала метать туда горячую запеканку, как мечут лопатой уголь в открытую паровозную топку. О-о-о… Это была глобальная стратегическая ошибка!.. Больше хозяева на кухне не ели. Пекли, варили и удалялись в комнату, оставляя за мной право наслаждаться запахом. Лежа на теплой плите, теперь уже на спине, я его жадно вдыхала, горестно вздыхала, думала о тараканах: «Что же они-то едят?..» И еще думала: «Вот если бы померла бабка, дедушка всегда бы меня угощал!..». Глядела в кухонное окно, на клочок неба. И однажды, еще заря не совсем угасла, появилась луна, а сбоку – крупная бледно-фиолетовая звезда. Ни одной звезды вокруг. Только она! Раньше я думала, что звезды – это просто дырочки, но папа объяснил, что это планеты, почти такие же, как наша земля, и что на некоторых точно есть жизнь. Я долго смотрела на мерцающий огонек. В полудреме представилось, что все мы: умерший в блокадном Ленинграде папа, я, мама и даже дедуля с бабулей на той красивой звезде. Папа живой, работает на скотобойне. Вот он пришел, принес в бидоне кровь. Мама ее запекла. Мы садимся. Пригласили дедулю. Уплетаем за обе щеки. А бабуля лежит на холодной плите, смотрит и плачет. Наконец, не выдержала, заклянчила:

А мне-е-е?…

Фиг тебе! – не мысленно, а наяву крикнула я.

И очнулась. На кухню вышел дед.

Страшное приснилось? – спросил.

Ага…

Он приблизился, сунул мне в руку что-то теплое, завернутое в бумагу. Тихо скомандовал:

 – Брысь в комнату! Там пожуешь. И помалкивай.

Зарокотал сердито:

Война-а, мать твою растуды!.. Здоровенные мужики грызутся, как цепные псы, а у ребятишек, не то что конфетки, снов сладких нет!..

 

Звезда стала моей. И если в безлунные ночи я не могла отыскать ее среди других, то поворачивалась к серой, как борода дедушки, стене, глядела на тараканов, жалела их, думала: «Бедненькие. Голодненькие. Потерпите. Мама придет с работы, сварит, я вас покормлю».

С этой благородной мыслью и засыпала.

 

* * *

           

Прошло больше полувека. Жилось по-всякому. Когда «щи с мясом», но чаще «шиш с квасом». В суете сует о Звезде своей я забыла.

А тут, живя одно время в деревне, пошла под вечер на колонку за водой. Набрала. Подхватила ведра на коромысло. Распрямилась, глянула на небо и ахнула! На нем еще бледная луна, а сбоку, чуть внизу – МОЯ ЗВЕЗДА! Только не фиолетовая, а изумрудная. Но это – ОНА! Точно – ОНА!!! А я, теперь уже совсем седая, как тот коломенский дед, так ведь и не знаю, как ее зовут – ЗВЕЗДУ МОЮ…

 

 

 

Да воздастся!!!

 

Мы молились, глядя на луну, как на икону. Посиневшая от холода, она дрожала на черном небе, а мы, две пацанки в латаных фуфайчонках, дрожали на земле. Стояли, как положено при молитве, на коленях. Снег под ними подтаял, шаровары намокли, колени нестерпимо жгло, но мы упрямо просили…

Я:

Отче наш, иже иси на небесах… – дальше молитву не знала, поэтому шел авторский текст, – Пусть дядю Сережу Гитлер не убьет…

Дядю Сережу и не могли убить. Рыжий, кудрявый, конопатый и отчаянный, он рвался в бой. Сам поступил в артиллерийское училище. А на материнское увещевание:

Что ж ты, сынок, долю-то этакую непутевую выбрал? А ну как война? Ведь там и убить могут…

Заявил с веселой решительностью:

Э-э, маманя, или грудь в крестах, или голова в кустах!

И явился с фронта, целёхонек-здоровёхонек, весь сияющий и звенящий орденами и медалями.

А вот дядю Женю убили в первом же бою. Бледный, худющий, высокий и сутулый, он умел играть с бухарским котом, со мною в жмурки и прятки; но лучше всего играл на огромном чёрном рояле. Дядя был музыкантом. И совсем не нужна ему была никакая винтовка и никакая война.

Людочка!.. – говорил он, прощаясь, моей маме, – Я знаю: я покойник… Я не смогу… Я же не смогу выстрелить в человека!..

При этом он махал руками, обречённо и беспорядочно, как дерево ветвями под ударами топора.

И когда я молилась, его уже убили. Но я не знала этого и просила Господа:

И пусть дядя Женя живой будет…

 

Что такое жизнь – мы с Гулькой еще не успели понять, нам не было и по девяти лет. Треть нашего пребывания на Свете шла война.

А вот что такое смерть – нам было яснее ясного. Я в этот городишко попала после прорыва блокады из Ленинграда, а Гулька с матерью уже получили с фронта три похоронки. Убили Гулькиного отца и двух братьев. И сейчас она просила за оставшихся в живых:

Аллах–Бох, пусть Сулейман не убивают и Казбек не убивают, и Рашид не убивают, и…

На фронте у Гульнары, похоже был целый полк…

 

Молиться Гульку надоумила я. А меня научила бабушка.

Когда первые снаряды стали выть, свистеть, лопаться и грохотать вокруг бабушкиного домишки в деревне, где мы отдыхали, мама бросилась к двери, открытой по летней поре настежь, захлопнула, уперлась в нее руками, решив, что теперь снаряду к нам не влететь. А бабушка, всегда с кряхтеньем и оханьем сгибавшаяся, в миг, точно мышь в нору, юркнула под стол, на ходу затащив и меня. Мама пронзительно верещала; а бабушка, стоя на корточках, одной рукою упиралась в пол, а другою широко крестилась и слезно просила:

Молись, молись Господу Богу нашему, внученька!.. Детская молитва до Боженьки быстрее доносится!..

И дома, и вне дома, от родителей и окружающих я слышала категоричное: «Бога нет!» Но, нужда припрет – закрестится и Черт. Тогда, чувствуя, как прыгает стол, дом, земля, небо,… оглохшая и обалдевшая, я жутко захотела, чтобы Бог был! А потому, глотая слезы, а со слезами – слова, истошно вопила:

А-а-а… Отче… наш!.. Иси-и… небеси-и!..

Когда все затихло, мама, придя в себя, подступилась к бабушке:

Чему вы ребенка учите?

Бабушка затопала тяжелыми ногами,  закричала, багровея:

Не шкни! Дурища партейная! Благодаря мольбе детской ты жива осталась!..

 

С тех пор я искренне уверовала, что есть кто-то, кто в самую-самую трудную минуту может помочь. Вот почему, увидев, как опять рыдает после получения похоронки Гульнара, я предложила ей:

Давай помолимся…

Гулька икнула, отерла маленькими ладошками скуластое лицо.

За-ачем?

Попросим, чтобы война скорее кончилась.

Кого попросим?

Бога – Господа.

Гулькины глаза стали глазищами.

У нас Аллах, наверна? – слабо воспротивилась она.

Какая разница? – разозлилась я, – У вас и голова – не голова, а башка, так все равно ведь – голова!

Решили и постановили: сегодня, как стемнеет, молимся в ограде ее дворика, за сараем…

Вообще-то к Гульнаре меня «прикрепили» не для того, чтобы я приобщала ее к религии. Гулька очень плохо училась. Сколько извилин было в ее башке – не знаю, но несчастная учительница, у которой от истощения и преклонных лет и так-то бывали частые головокружения, с превеликим трудом втолковав Гульке, что «ЭМ» и «А» не «ЭМА», дала мне октябрятское поручение: взять шефство над соседкой по парте.

Шефство мне пришлось по душе. Сама я, успевшая схватить два «неуда» по чистописанию за мазню, как бы прыгнула «из грязи – в князи».

А когда, в первый же день занятий у подопечной на дому, гулькина мама накормила меня жареной на настоящем подсолнечном масле картошкой, тут уж (о чем речь!) мое педагогическое рвение удесятерилось!

 

Но сейчас мы молились. Молились жарко. Окоченели жутко. И не знаю, сколько бы еще просьб услышал Господь, но Его, наконец-то, избавил от нас голос гулькиной мамы:

Депчонки! Где вы, шайтан вас бери! Околевали сапсем однако…

 

***

 

Домой возвращалась вприпрыжку. В небе, вместе со мною, весело прыгали звезды, а в желудке булькала кружка горячего чая, настоянная на сушенных листьях смородины, да еще подслащенная паточной конфеткой.

Твердо верилось: несутся наши мольбы на Небеса, там их выслушают, все поймут и все наладят у нас на Земле.

Верилось: завтра проснусь – войны нет; хлеба-а… сколько хочешь! Ешь, хоть десять буханок сразу!

Душа пела!!!

И вдруг я наткнулась на ворох тряпья. Из-под него торчали огромные, похожие на снегоступы, валенки; а вверху – над щелочкой, оставленной в грубошерстном платке, как над носиком закипающего чайника, колыхался парок.

Из тряпья послышалось старушечье шамканье:

Дошенька, подай хошь корошку, хошь копеешку…

В голосе говорившей была полнейшая безнадега.

И такая отчаянная потребность сделать хоть кого-нибудь счастливым раньше, чем на всех снизойдет милость Господня, охватила меня, что я решительно сказала:

Пойдемте, бабуля. Я живу рядом. У нас сухари есть…

Бабуля поплелась за мною, шаркая валенками и невнятно бормоча. Вряд ли она надеялась что-то получить от девчонки в фуфайчонке. Шла потому, что нужно же было двигаться – все теплее.

Я завела старушку на кухню. Достала из духовки плиты поддончик с сухариками, загородила большую часть рукою, но… наклонила поддон таким залихватским жестом, что сухари соскользнули в торбу, висевшую на ее боку. Остались только те, что под рукою. Но какая там рука-то? Сколько их удалось удержать? Пять? Три?.. И я отняла ладонь – последние сухарики упали с печальным шелестом в бездну бабулькиного мешка.

Пораженная этакой щедростью, точно Манной Небесной, бабуля сбросила на плечи головной платок, очумело уставилась на меня выцветшими глазами, просипела испуганно:

А мамка тебя не забранит?..

Не-ет! – отчаянно заверила я. И соврала, – У нас сухарей мно-ого!..

Старушка неожиданно рухнула передо мной, как перед иконой, на колени и, колотясь о половицы, крестясь и плача, запричитала. Из потока благодарственных слов я запомнила только повторенное многократно:

Да воздастся тебе!..

 

Мама, придя с работы и обнаружив пустой поддончик, вскрикнула, точно от резкой боли, и так звезданула меня по затылку, что искры сыпанули из глаз, а в ушах противно зашипело!..

Вот так «воздало-ось…»

 

***

 

– Ну, и как?.. – спросил Алексей Николаевич, во время чтения внимательно наблюдавший за Ольгой и Катериной.

– Литература мощная, замечательная, но… – замялась Ольга, пряча взгляд и теребя пальцами флешку, – Но, если честно, то я пока что не представляю себе взаимосвязи с тем, о чем хотела писать!.. Тут надо хорошенько  подумать, как увязать эти рассказы с глобальным сюжетом…

А Катя, предупреждая возможный взрыв отцовского негодования, «полезла на амбразуру»:

– Пап, ты только не обижайся, но мы ведь задумывали нечто большое! В том смысле, что мы хотели показать блокаду, как великую национальную катастрофу!.. А бабушкины рассказы – это сильные внутриличностные переживания!.. Но масштаба-то в них нет, панорама отсутствует…

Ольга испуганно потупила глаза, а Катерина наблюдала за отцом исподлобья. Фомин закурил:

– Девочки, вы молодцы, что отстаиваете свою точку зрения. Однако дам вам совет на будущее: если вы пишете для людей, то и пишите о людях! И даже в самом масштабном полотне не забывайте, что оно состоит из портретов! И эти портреты должны оставаться интересными! Ваши герои должны быть узнаваемы зрителем! – тогда вы добьетесь от публики сострадания и соучастия!.. Вы же пишете не банальный фильм-катастроф, а историческую военную драму! Вы давно перечитывали «На западном фронте без перемен» Ремарка?..

– Я совсем не читала… – отозвалась Катя, а Оля стыдливо промолчала.

– Прочтите!.. Все есть у Ремарка – и масштаб, и катастрофы, а читается на одном дыхании, потому что там живые люди! – они варятся в бурлящем котле ужасной истории Первой Мировой войны, но их характеры остаются интересными даже в моменты трусости и подлости!.. Вот поэтому я и говорю вам, что история блокадного Ленинграда – это, прежде всего, история людей! Это их героизм или низость, великодушие или стервятничество!!! Это их способность или отдать свой паек ребенку, или вырвать хлебную карточку из рук беспомощной старушки! Или это дети 12-ти лет, которые стояли на ящиках у станков Кировского завода, изготавливая снаряды, или это торгаши, которые задарма скупали у полуживых ленинградцев редкие книги, картины и уникальный антиквариат, а потом сбывали это за огромные деньги на «большой земле»… Вы представляете себе ЧТО ТАКОЕ БЛОКАДА?..

– Ну-у… в общих чертах… – неуверенно пролепетала Ольга.

– Вот в том-то и дело, что сегодня все помнят об этом лишь в общих чертах! Вот в том-то и дело, что память и сердца человеческие сейчас в блокаде сытости и праздных забот!.. – беззлобно усмехнулся Алексей Николаевич, – И никакими фильмами с масштабными катастрофами эту память не воскресить!.. Потому что кинокартины эти, как правило, без души: на экране люди в людей стреляют, кровь льется полноводною рекою, а зритель в зале смеется и попкорн жует… Есть такое меткое выражение: «Фильмы смотрят нас!» И когда киношный экшн вытесняет собой смысл и сострадание – тогда люди становятся холодными и жестокими!.. И для них – холодных и жестоких – алчные киношные «дельцы» стряпают новые кассовые блокбастеры!.. Я очень часто думал об этом в Альпах, когда сам очутился почти что в блокаде!.. Впрочем, на сегодня довольно – уже поздно и пора баяньки! Но как-нибудь я обязательно поведаю вам эту поучительную историю…

– Сейчас! Сейчас!.. – умоляли девчонки.

– У тебя завтра какие-то дела? – спросила Катя.

– Нет, никаких особых дел нет! Просто… сразу после таких щемящих сердце маминых рассказов о войне, моя современная история может показаться банальной и даже вульгарной!.. Да и не коротенькая она, а я вижу, что вы уже устали…

– Ничего мы не устали!.. – правда, Оль?.. – и дочь стала канючить, как маленький ребенок, – Папка, папочка, папуличка, папуленция,  родненький!!! Расскажи!.. Так не честно! – сначала заинтриговал, а потом…

– Ну, хорошо, хорошо! – засмеялся Алексей Николаевич, поднимаясь из кресла, – Только открою еще бутылочку вина и расскажу…     

 

***

 

– Предыстория длинная и довольно-таки гнусная, но, увы, необходимая!.. Было это пять… нет, теперь уже шесть лет тому назад!.. – начал свое повествование Фомин, – Также весной затащил меня в горы один француз, с которым я буквально накануне случайно познакомился на каком-то европейском кинофестивале… Звали этого француза Жак. Был он кинопродюсером, и лгуном, каких свет не видывал! Лгал на каждом шагу! Причем так ловко и искусно, что, по-моему, на голубом глазу, сам верил в то, что говорит. Но это выяснилось позднее, а тогда я все его бредни принимал за чистую монету и свято был убежден, что Жак кавалер Ордена Почетного Легиона, что он внучатый племянник Шарля де Голля, что у него огромный фамильный Замок в предместьях Парижа, что Люк Бессон набивается ему в друзья и что Клаудиа Шиффер донимает его любовными СМСками!..

Оля и Катя развеселились.

– У-у, капитан Врунгель отдыхает!.. – констатировала дочь.

– Вот-вот… – кивком подтвердил Фомин и продолжил, – А еще этот Жак был просто помешан на горных лыжах. Ну, из меня-то горнолыжник, как из таракана птица! – мороза, высоты и скорости боюсь еще с детства! Но поехал я с Жаком в эти, не к ночи будь помянутые, швейцарские Альпы только потому, что там – в высокогорном фешенебельном отеле – ожидал нас один австрийский банкир, который хотел (по уверениям Жака – «просто-таки МЕЧТАЛ!») дать деньги на экранизацию фильма по моей книге…

– Признайся, там ведь – в горах – вас и девочки поджидали?! – лукаво подмигнула отцу Катя.

– Какие девочки?.. Не было там никого!.. – сконфузился Алексей Николаевич, но тут же сам себя поправил, – Нет… были две девицы, но они приехали с австрийцем и его американским приятелем… Итак, когда мы с Жаком добрались на машине до этого высокогорного отеля, мне уже было дурно! Высота неимоверная – под нами облака! В округе – ни души! Тишина режет слух! А природа – будто из рождественской сказки: величественные горы, голые суровые могучие деревья, девственной чистоты снег и всё это сияет на солнце, сверкает и переливается всеми цветами радуги! И, среди этой красивейшей божественной первозданности – наш одинокий убогий двухэтажный домик-шале, который, как оказалось, никогда и не был отелем. А уж фешенебельным его и вовсе нельзя назвать: несколько малюсеньких холодных комнат на втором этаже, а на первом – гостиная с угарным камином и допотопной мебелью, а рядом – неисчислимые кладовые комнаты под замками и кухонька, на которой и один человек с трудом развернется. Жил в этом доме старик Мартин со своим огромным мохнатым псом, которого дед почему-то называл «Сталиным», а когда ставил перед ним чашку с едой, обращался к псу с почтением: «Приятного аппетита, товарищ генералиссимус»!.. И вот нас семеро (не считая пса): хозяин Мартин, француз Жак, председатель правления австрийского банка Генрих, его друг американец Льюис (тоже банкир) и две немки неопределенного возраста и рода занятий – Инга и Регина… Надо отметить, что немецкие женщины, в большинстве своем, никогда не отличались особой красотой, а эти – Инга и Регина – такие страшные, что казались мне ведьмами из сказок Гауфа. Через полчаса я начал смекать: «Что-то тут не то!..» Ни фуникулеров не вижу, ни лыжников, да и у собравшихся ни у кого горных лыж не замечаю!.. А Жак шепчет мне на ухо: «Ты только сразу о кино не говори – Генрих не любит, когда сразу о деле!..» «Когда мы назад поедем?» – спрашиваю я на всякий случай. «Завтра днем!..» – уверенно отвечает мне Жак. И через минуту смотрю – он уже в сторонке что-то шепчет Генриху и Льюису, и эти двое как-то весьма странно на меня поглядывают. А я кушать хочу – с утра ничего не ел! Но как-то неудобно! – скажут: «Этот русский не успел приехать и мигом за стол!..» Терплю… Все своими делами заняты. Инга и Регина на второй этаж поднялись, и носы не показывают. Генрих и Льюис тоже наверху заперлись. Жак мимо меня туда-сюда носится: «Подожди!.. Подожди!..» А дед Мартин втихушку принял на грудь изрядную дозу горячительного, развалился в кресле у камина и посапывает. От скуки я нашел себе развлечение – играю с псом: брошу ему мячик, а он его назад в зубах приносит. Час играю… Два… Потом поймал-таки Жака. «Когда ужинать будем?» А он удивленно смотрит на меня, как на больного: «Так все уже поужинали!..» «А мы – когда?» «Я тоже уже поел!.. – говорит Жак, – А ты, если хочешь, то попроси хозяина – он тебе приготовит что-нибудь!..» Дед спит в кресле. Все наверху. Ну, тогда и я, голодный и злой, поднялся в свою комнату, и лег спать. В первом часу ночи просыпаюсь от истошных мужских криков! Кричат по-английски и по-немецки! Но ЧТО они кричат?..

– «Я, я, дас ист фантастиш»?.. – хохотнула Катя, догадавшись.

– И многое другое из этой же серии! Причем, кричат только мужчины, а женских голосов вообще не слышно!.. «Ну, – думаю, – Чудеса в решете! Попал в вертеп, как кур в ощип! У них там сексуальная оргия, а я их криками наслаждаюсь!..» Оделся. Сошел вниз. Дед по-прежнему в кресле спит, а Сталин мне мячик несет, мол: «Давай играть!» Вышел я во двор и глазам своим не верю: снег густой-густой валит! Дорогу замело, а на нашей машине уже полуметровая белая «шапка»! Что делать??? Сижу я у камина, пса мячиком развлекаю, и вдруг до меня доходит, что по такой дороге мы утром-то не уедем!.. Иду наверх – будить Жака. К черту фильм, к дьяволу деньги, лишь бы до цивилизации живыми добраться. Стучу в дверь его комнаты, она открывается, а там никого!!! И слышу – в соседней комнате Генрих с Льюисом и Жаком стонут сладострастно!.. Я махнул рукой и пошел вниз – греться у камина. А там пьяненький дед спит в кресле и Регина с Ингой сидят на диванчике, как две восковые фигуры музея мадам Тюссо!..

– А наверху, значит – гомики?! – уже заливалась истеричным смехом Катерина, а Ольга уткнулась в ладони и еле слышно всхлипывала от хохота.

– Вам смешно, но мне тогда не до смеха было! Я озлобился на все и вся!

– Подожди… Ой, не могу!.. – покатывалась с хохота дочь, – На что ты озлобился? Они что – вначале тебя тоже за педика приняли?..

– Не-ет! – отмахнулся Фомин, – Им и втроем было хорошо! И злился я вовсе не на их сексуальную ориентацию… Например, в мире искусства очень много гомосексуалистов и у меня к ним вполне толерантное отношение! Я ведь сужу о человеке по его талантам, а не по тому – с кем он спит!.. Чайковский был геем, но какая у него гениальная музыка?! Микеланджело, Шекспир, Оскар Уайльд, Фреди Мэркури, Элтон Джон…

Он осекся, заметив, что Катя спрятала под ладонью хитрую улыбку. Очевидно, дочь вспомнила, как еще несколько часов назад ее «толерантный» отец, разговаривая с нею по телефону, напряженно и строго вопрошал: «Ты лесбиянка?..»

Фомин смутился, и Катерина дипломатичным вопросом «свернула» эту тему, возвращая разговор в нужное русло:

– Папка, что было дальше?..

– Да, мы отвлеклись!.. А дальше мне стало понятно, что я оказался в западне! Снег за ночь выпал метровый – ни пройти, ни проехать! Дед Мартин говорит: «Через неделю дорогу расчистят!.. А может через месяц!..» А снег все валит и валит!!! И все едят свое, каждый в своей комнате, что называется, под одеялом! Но я совсем чуть с ума не сошел, когда утром второго дня узнал, что Генрих и Льюис вовсе никакие не банкиры, а обыкновенные карточные шулеры, приезжающие вместе с Жаком к Мартину играть в покер и реализовывать свои любовные фантазии!.. Вот в такое замечательное общество я попал!.. Зачем эти анемичные немки приезжали, и зачем Жак соврал мне про банкиров?.. – до сих пор не пойму!.. Знаете, есть такая особая порода людей, которые лгут всегда и всем! Причем врут они, даже не задумываясь, что скоро их ложь раскроется, и тогда все над ними будут просто потешаться!.. Мне потом один психиатр рассказывал, что это какой-то малоизученный и пока что неизлечимый вид психического расстройства!.. Впрочем, рассказ не об этом…

Фомин хлебнул вина и усмехнулся:

– Итак, почти пять дней проторчал я в этом «фешенебельном отеле»! – без еды, без тепла, а последние два дня еще и без света, потому что где-то на подстанции произошло короткое замыкание!!! Может мы и месяц бы там сидели, если б я не дозвонился в США! И только тогда мой друг Марк договорился с Европой прислать спасательный вертолет!.. Конечно, все хорошо, что хорошо заканчивается! Но за эти пять голодных дней и дикого одиночества среди людей, я очень многое тогда переосмыслил… Я – дитя асфальта! Я – жертва цивилизации! Ее плоды напрочь убили во мне чувство природного самосохранения! Еще совсем недавно (в привычной городской сутолоке) я казался себе таким сильным и уверенным: «Здесь всё мое и всё для меня»!.. А на самом деле – я беспомощный раб супермаркетов, метро, автомобилей, телевизора, телефона, интернета, электричества… И без всего этого я обречен на позорную гибель, на голодную смерть!.. И все, что я считал своим, оказалось и не моим вовсе, потому что я не могу это взять с собой! И я зависим от цивилизации! Она поработила мои инстинкты! И все мои таланты, силы и деловые связи смехотворно ничтожны перед этой Великой Природой!!! И всё, всё, всё вокруг меня – во стократ сильнее меня, могущественнее! И я боюсь этого могущества! И Природа чувствует мой жалкий страх и презирает меня!!! Как будто и горы, и небо, и лес захотели вдоволь поиздеваться надо мною! Потому что Я – НОЛЬ, Я – НИЧТО!!! А у Природы лишь один Закон: «Выживает Сильнейший!»…

Он тяжело вздохнул и поморщился:

– В моем портмоне лежали деньги и кредитные карты, но здесь они, как и я, были бессильны! Они не могли согреть меня, накормить, спасти!.. Я ведь предлагал Мартину и доллары, и Евро, но он не продал мне ни крошки: «Зачем мне твои деньги? Ешь их сам!..» Сытый голодного не разумеет!.. А Жак на мои жалобы и просьбы корчил из себя этакого несмышленыша: «Что ты хмурый?.. Я тоже сегодня еще не обедал!.. Зато смотри – какая красота вокруг! Какие горы! Какой воздух!..», и снова убегал наверх – к своим друзьям…

Алексей Николаевич на мгновение замолчал, поглядел на девочек с каким-то особенным вниманием, и почти прошептал:

– И вот о чем я еще думал тогда… Я представлял себе, что примерно это же самое должны были чувствовать и блокадные ленинградцы, когда по чьей-то страшной воле в одночасье рухнул их привычный довоенный мир! Война, блокада и грозная природная стихия решили продемонстрировать людям всю их человеческую слабость, беспомощность, зависимость и даже ничтожность! Кого-то это сломало, кто-то оскотинился, но большинство ленинградцев хоть и знали, что они обречены – не потеряли человеческого достоинства!.. А я… совестно признаваться, но в те дни я чувствовал себя на грани помешательства!.. Такая вот история… 

– Почему же вас раньше-то не эвакуировали? – пискляво удивилась Ольга, несуразно взмахнув своими ручонками-спичками.

– Служба спасения в Швейцарии работает также надежно, как и их часы! – уважительно заверил девочек Алексей Николаевич, – И спасатели несколько раз звонили Мартину, а он им отвечал, что в помощи не нуждается и все у него в полном порядке!.. Да и первые три дня к нам ни один вертолет все равно не подлетел бы – шел снег. И только на четвертые сутки вечером небо прояснилось!.. И еще, слава Богу, что я сумел дозвониться до Марка! – батарея на моем телефоне практически тут же разрядилась…

Катерина недоумевала:

– И что? – ты все это время вообще ничего не ел?..

– О-о! Это поразительно! В это практически невозможно поверить! – но на третьи сутки меня начал подкармливать пес!.. Сижу это я, весь такой разнесчастный, на крылечке дома, а он несет мне в зубах свою чашку, а там – каша!.. Этот Сталин даже хлеб у Мартина для меня воровал!.. Я ем, а он на дверь озирается, чтобы предупредить меня – когда хозяин пойдет!.. Удивительно мудрый пес!.. И хотя у собак во время еды инстинкт работает четко: «Лучше я лопну, чем что-то в чашке останется!..», но иногда животные оказываются на порядок благороднее многих людей!.. Я потом даже рассказ написал «Как меня подкармливал Сталин»…

Дочь сладко потянулась и Фомин скомандовал:

– А теперь – всем спать!..             

     

***

 

Тени, тени, тени…

Всё имеет свою тень! И мистики утверждают, что тени людей – это живые существа тонкого мира, в которых накапливается за день вся негативная энергия: злоба, зависть, раздражения, сомнения, страхи, уныние и волнения… Днем мы не обращаем внимания на свои тени, а они только этому и рады! – в светлое время суток им нужен покой…

Ошибочно думать, что при солнечном свете, тень наиболее активна. Нет! В это время она отдыхает, набирая в себя «черную силу». А вот когда наступают сначала сумерки, а затем и ночь, людская тень постепенно растворяется в своей родной стихии – Темноте! В Царстве Тьмы она блуждает среди других теней, и кто знает – о чем они шепчутся? какое новое коварство задумали? чему учатся друг у друга?..

Вы можете объяснить – почему ваши сны сбываются наяву? Никто не знает ответа на этот вопрос! – но сны сбываются!!! А может только потому, что так захотели наши тени?!

Тени умерших покоятся на Луне! – представляете, сколько негатива там скопилось?! Оттого и давит эта негативная энергия в полнолуние на сонную людскую психику! Оттого и безумствуют по ночам влюбленные и поэты (что, между нами говоря, одно и то же!), восхищаясь таинственным лунным светом!..

Всё имеет свою тень!!!

Стало быть, и у тени тоже должна быть тень… Если так, то какая она?

А может мы и есть тени наших теней?.. И нам только снится, что мы люди, у которых есть тени?..

 

***

 

Когда девочки ушли отдыхать в гостевую комнату, Фомин разделся и нырнул под прохладное одеяло. Ему казалось, что он долго еще не заснет. Но глаза как-то сами собой слиплись, и густой безмятежный туман окутал голову. Под утро ему приснился примерно такой же сон, что и не так давно – в Венеции…

Он опять куда-то торопится! Куда? – неизвестно! Только он волнуется, чувствуя, что безнадежно опаздывает… Вот он в машине. Давит изо всех сил на педаль акселератора, но автомобиль почему-то не разгоняется, а плавно скользит по шоссе… Вдруг рядом появляется Штейн, смеется:

– Куда мы едем, мой юный друг?.. Мне в другую сторону…

– Я опаздываю, Марк! Мне не до шуток!..  – рассерженно ворчит на него Алексей Николаевич и… просыпается.

 

Мирно тикают настенные часы. За окном великий Рим обласкан ярким солнечным светом. В соседней комнате тихо спят девочки. Одна из них – его дочь. Боже, какое это Блаженство – осознавать, что твоя дочь такая молодая, стройная, красивая, добрая, нежная, умная, неравнодушная и не ветреная!!! Блаженство быть отцом!.. Он еще не умеет этого (быть отцом!) и плохо представляет себе, что надо делать дальше, но ему определенно нравится БЫТЬ ЕЕ ОТЦОМ, потому что она великолепная, самая замечательная, самая-самая!.. А еще, потому что Катя – полная противоположность своей матери! А еще, потому что Катерина очень любит его! За что? – не понятно… Но ведь любит! Любит!! Любит!!!

 

Когда Фомин пошел умываться, оказалось, что Катя и Оля уже сидят на кухне – пьют кофе и вполголоса о чем-то болтают.

– Вы что – совсем не ложились?

– Я поспала немного!.. – отозвалась Катя, – А Оля писала всю ночь… Пап, тебе приготовить горячие сэндвичи?..

– Нет! Только кофе! Много, покрепче и без сахара!..

Обычно утром Алексей Николаевич выпивал две, а то и три большие чашки крепкого душистого кофе. В этом смысле он никак не походил на европейцев, которые за одной-единственной миниатюрной чашечкой могут просидеть несколько утренних часов. Кофе бодрил Фомина, будоражил мозг и полусонное сознание, кофе подталкивал его к активности…

Умывшись и усаживаясь за стол, Алексей Николаевич поинтересовался у Ольги:

– Много написала?..

– Не очень… – замялась девушка, горбясь и застенчиво краснея, – Но… кое-что уловила… Думаю, что рассказы вашей мамы очень интересно ложатся в киносценарий отдельной яркой линией конкретной человеческой судьбы в глобальной мировой войне!.. И удивительная биография генерала фон Лееба прорисовывается, как нельзя лучше…

– Можно почитать?.. – провокационно спросил он, заранее ожидая категорические возражения с ее стороны.

Но Ольга не знала, как повести себя в этой ситуации. Она не произнесла ни слова, а только еще больше сгорбилась, испуганно захлопала ресницами и умоляюще поглядела на Фомина.

Он добродушно засмеялся:

– Правильно! Дуракам полработы не показывают!.. Это плохо, когда ты еще только-только начала писать, а к тебе со всех сторон уже лезут с советами и наставлениями…

Когда стоишь в кругу кого-то,

То ты стоишь к кому-нибудь спиной.

Каких бы ты не делал поворотов,

Найдутся недовольные тобой!..

Оля облегченно выдохнула и скромно потупила взгляд, Катерина звонко расхохоталась и зааплодировала.

Алексей Николаевич, театрально поклонившись публике, кивнул:

– Хорошее четверостишье!.. Увы, автор – не я… Но продолжим!.. – и Фомин перешел на серьезный тон, – Например, когда я делал первые робкие шаги в литературе, часто слышал от советчиков: «Я бы сделал по-другому!» Так и хочется ответить этим всезнайкам: «Ну и в чем проблема? Садись и делай! А я буду стоять у тебя за спиной и надменно указывать: то не так и это переделай!» Бывают, конечно, и дельные советы, но это большая редкость!..

Оля благодарно расцвела в улыбке, и Алексей Николаевич вкрадчиво спросил ее:

– Скажи честно: сценарий будешь делать по-своему? Мои вчерашние предложения не пришлись ко двору?..

Девушка опять зарделась от смущения, но мгновение спустя вытянула свою куриную шейку и ответила прямо – без обиняков:

– Я благодарна вам, Алексей Николаевич!.. Ваши советы и помощь неоценимы! И, как я уже сказала, рассказы обязательно пригодятся для сценария, но я попробую найти еще и что-то свое!..  

– Мо-ло-дец!!! – громко похвалил Фомин, – Если хочешь иметь свое лицо, то никогда не иди на поводу советчиков!.. Иначе заблудишься в трех соснах и тогда: «пиши-пропало»!.. Но все-таки не удержусь от соблазна поделиться собственным опытом! Слушай внимательно – авось, пригодится!.. Перво-наперво заруби себе на своем распрекрасном носу: «Писатель должен уметь цитировать Жизнь!» А для этого – ухо держи востро и не запоминай, а записывай все, что тебе показалось интересным. Услышала ли ты хорошую притчу, или кто-то произнес интересный каламбур, или вычитала в газете новый ёмкий фразеологический оборот, или самой тебе в голову пришла какая-то мысль! – немедленно запиши!!! Карандаш и маленький блокнот всегда должны быть у тебя под рукой!.. Еще дедушка Ленин говорил: «Самый тупой карандаш, лучше самой острой памяти!» А он не дурак был – этот Ленин – хоть и вурдалак!.. Но, Бог ему судья!.. Слушай дальше… Твои герои то и дело будут попадать в самые экстремальные ситуации!.. Вот представь себе, что человек гулял по лесу и потерялся – не знает куда идти! А солнце уже садится, морозный северный ветер пронизывает до самых костей, ледяной дождь льет, как из ведра! Короче, все «прелести» ада!!! И в такой ситуации у человеческой психики существует три классические модели поведения… Первый станет клясть всех и вся: «А-а-а! Мне наврали, что в лесу много ягод и грибов, а здесь нет ни черта! Все виноваты в том, что я заблудился! Все виноваты, что я умру голодной смертью!..» Ложится и умирает…

– О-о! Кого-то этот герой мне напоминает?.. – засмеялась Катерина, – Очень похоже на вчерашний рассказ об одном известном писателе!..  

– Так я ведь и делюсь своим горьким опытом! – хохотнул в ответ ничуть не уязвленный Фомин и продолжил, – Второй человек тоже ничего не делает для спасения, но, замерзая, много рассуждает: «Нет! Я один во всем виноват! Видимо пришла пора и мне сгинуть с лица Земли! Ну, что ж – наверное, в этом и есть сермяжная правда моего Бытия!» Финал такой же, как и в первом случае: ложится и умирает… А третья модель поведения присуща очень маленькой категории людей, которые рассуждают так: «Бог любит меня! Мне послано испытание, которое я пройду с честью! Да и не испытание это вовсе, а так – приключение! Забавное путешествие!.. В этом лесу полно ягод, грибов, трав и шишек!..» И вот он залезает на самое высокое дерево и смотрит по сторонам: где над лесом поднимается дым, где освещено ночное небо – значит, там живут люди! значит, он спасен!!!»

– «Все, что не убивает меня – убивает кого-нибудь другого!..» – перефразировала Ницше дочь и с возмущением нахмурилась, – Уважаемые писатели, имейте совесть! Я, как, впрочем, и Оля, впервые в Италии! А мы, вот уже сутки сидим взаперти, словно под домашним арестом!.. Может быть, хватит говорить о работе?.. Я хочу Рим посмотреть!..

Алексей Николаевич вздохнул:        

– Ну, что ж… если у вас нет никаких наполеоновских планов, и если вас не смутит общество стареющего демагога, то через час могу показать вам город, а после побаловать изысканным обедом в каком-нибудь ресторанчике с национальной кухней…

– Йес! – взвизгнула Катя, и бросилась целовать отца, – А то мы сидим-кумекаем, как попросить тебя об этом.

– «Никогда ни о чем никого не проси! Особенно тех, кто сильнее тебя! Придут и все предложат сами…» – сказал он и с наигранной строгостью спросил, – Откуда это?..

– Пап, обижаешь!.. – немного оскорблено заметила дочь, проворно убирая со стола посуду, – Только, если дословно, то у Булгакова Воланд говорит Маргарите: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат, и сами все дадут…»

Фомин улыбнулся:

– Точно «дословно»? Можно не проверять?..

– Папа, у меня феноменальная фотографическая память! И мне не нужен тупой ленинский карандаш! Стоит мне хотя бы мельком что-то прочесть, и я могу цитировать книги целыми главами! А такие шедевры, как «Мастер и Маргарита», «Золотой теленок», «Темные аллеи», «Мертвые души» и еще примерно тысячу толстенных книг классической литературы я знаю наизусть, прочитав их только один раз. Открой на любой странице, начни любую фразу, и я продиктую тебе до самого финала с точностью до знаков препинания и «сдано в набор», «принято в печать»!.. Говорят, что некоторые люди целыми десятилетиями на специальных тренингах пробуждают в себе эту способность. А мне эта уникальная фотографическая память подарена Природой!.. Так что легко могу работать шпионом!.. Ты не знаешь – здесь в Италии шпионы не требуются?..

– Для шпиона у тебя внешность неподходящая! Они выглядят неброско, а ты у меня – красотка!.. – не без гордости заметил Алексей Николаевич.

Катя игриво томно задышала, махая на себя кистями рук:

– Ах, говорите, говорите о моей красоте! Еще! Еще!.. – она весело рассмеялась, надевая фартук, и принялась мыть кофейные чашки.

– Странно… – задумчиво произнес Фомин, – Только сейчас я обратил внимание, что Воланд говорит: «Никогда и ничего не просите…», а Иисус в Евангелии от Матфея заповедовал: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…» Не случайная антитеза!..

Оля, скромничая, опустила глаза и, протирая стол, тихо пропищала, добавляя к сказанному:

– И в Евангелии от Луки говорится то же самое… слово в слово. А у Марка эта заповедь звучит немножко по-другому: «Потому говорю вам: всё, что ни будете просить в молитве, верьте, что получите, – и будет вам…»

Катерина восхищенно развела мокрыми руками:

– Ну, слушайте! – у нас не компания, а просто какой-то всемирный слет эрудитов и феноменов!.. Кстати, пап, помнишь, ты вчера рассказывал о каком-то Марке?! Кто он?..

– Марк? – и Алексей Николаевич расплылся в улыбке, – О, Марк Штейн – это самый восхитительный на свете человек… после моей дочери!..

Катя только-только хотела что-то сказать в ответ, но вместо этого, на мгновение застыла, прислушиваясь, и произнесла:

– По-моему, у кого-то звонит телефон…

 

В спальне Фомина на прикроватной тумбочке звонко «пел» его мобильник. Номер какой-то странный (Алексей Николаевич толком не успел разглядеть).

– Алло…

– Мистер Фомин!.. – он узнал по голосу миссис Коллинз и сразу обратил внимание, что она чем-то очень взволнована, – Мистер Фомин, Марк в госпитале!..

– Где??? – закричал в трубку Алексей Николаевич.

– В Риме!.. Ночью… в аэропорту мы уже прошли регистрацию, и ему стало плохо!..

– А вы где?..

– Как «где»? Конечно, в госпитале!.. Не могла же я улететь, бросив Марка?!

– Еду… Говорите адрес…

 

Фомин судорожно одевался.

– Что случилось?.. – встревожено поинтересовалась Катерина.

– Девочки, экскурсия отменяется! Марку плохо!..

– Ни фига себе!.. Только проговорили…

 

***

 

На счастье (хотя… какое уж тут счастье? – такого и злейшему врагу не пожелаешь!) Штейн попал в госпиталь Роберто Тозино, о котором по всей Европе ходили легенды, как о враче-чудотворце. Итальянцы даже дали ему прозвище – «Mitico», то есть «мифический».

Тозино – персонаж колоритный. Среднего роста, широкий лицом и в плечах, до смешного неуклюжий увалень – всем своим внешним видом эскулап напоминал циркового медведя, ходящего на задних лапах. Роберто был со странностями при общении (об этих странностях – чуть позже), но все знали его, как неистового фанатика своего дела, и к Mitico Тозино ехали лечиться со всего мира! Но он (как бы это высокопарно ни звучало) день и ночь работал не ради славы и уж тем паче – не ради денег.

Хоть госпиталь и носил имя Роберта Тозино, но настоящим хозяином клиники являлся бизнесмен Джузеппе Баджо, который ровным счетом ничего не смыслил в медицине, однако имел талант предприимчивого дельца. Много лет назад Баджо уговорил Тозино работать в Риме, а не на периферии, где практически в антисанитарных условиях Роберто творил Чудеса врачевания. Джузеппе приобрел здание под госпиталь, отремонтировал его, и закупил для персонала самое передовое медицинское оборудование, а для больных обустроил палаты со всеми удобствами. Джузеппе Баджо очень ловко обхаживал доверчивых и падких на рекламу богачей, которые щедро оплачивали и обследования, и свое пребывание в госпитале. А каждый осмотр и любая консультация Роберто Тозино обходились им довольно в кругленькую сумму. Что уж тут говорить о лечении или операциях? – итоговые счета на эти услуги нередко были шестизначными. Но репутация госпиталя Тозино к тому времени была уже столь высока (во многом опять же благодаря предприимчивости Баджо и гению Тозино), что лечиться именно у Роберто Mitico считалось для богатеев делом престижным.

А сам Роберто, как и все увлеченные люди, слыл «чудаком». Он частенько оперировал «безнадежных» больных, у которых не завалялось даже цента в кармане, но зато истории болезни этих пациентов, с точки зрения Тозино, были такими интересными, что Роберто уделял этим больным максимум своего драгоценного внимания. Поначалу Баджо пытался вразумить Тозино, убеждая эскулапа, что не стоит тратить силы на этих дармоедов, что «мы вылетим в трубу». Однако врач, ухмыляясь, логично заявлял:

– Вот если я буду диагностировать и оперировать только миллионеров, то мы точно вылетим в трубу, потому что очень скоро мой талант диагноста и хирурга улетучится! А у всех богачей только одна болезнь – ЧРЕЗМЕРНОСТЬ ВО ВСЕМ!.. Точка!!!

В конце концов, Баджо устал спорить с гениальным «чудаком» и, закрывая глаза на его «благотворительность», молил Бога только об одном, чтобы как можно чаще и дольше болели завсегдатаи журнала «Forbs»…

 

Что же касается Роберто Mitico, то он славился не только талантом врачевания. Все знали его, как весьма вздорного (даже взрывоопасного!) человека. Особенно Тозино не терпел дилетантов в своем деле.

…На телевизионном ток-шоу обсуждали вопрос клонирования. И какой-то профессор, написавший много трудов по «естественному отбору», долго, нудно и не к месту доказывал всем, что в основе всего прогресса лежит теория Дарвина. И вдруг этот профессор обратился за поддержкой к Тозино:

– Не правда ли, коллега?..

Роберто спокойно ответил:

– Увы, я не могу считаться вашим коллегой, поскольку никогда не был дарвинистом!.. Но сегодня готов признать свои заблуждения, потому что, глядя на вас, уважаемый профессор, нет сомнений, что вы произошли от макаки!..

…А пятнадцать лет тому назад на один из европейских медицинских симпозиумов, проходивших в Риме, на беду организаторов был приглашен и Роберто Тозино (уже известный, как врач-чудотворец). С высокой трибуны многие «светилы-теоретики» предлагали врачам как можно быстрее использовать на практике свои идиотские новаторские технологии. Тозино молча негодовал! Искусство врача уходило на задний план! Отныне пациент доверяет свою жизнь и здоровье не эскулапу, а бездушной дорогостоящей машине! Того и гляди, скоро оперировать будут роботы!..

Этого Роберто стерпеть не мог! И тогда он воспользовался случаем и поднялся на трибуну (хотя по регламенту не должен был выступать). Свою «пламенную речь» Тозино начал со слов:

– Простите… Я ужасно волнуюсь… поскольку впервые вижу в зале многих знаменитых врачей… – он сделал паузу и, когда заметил, что «светилы» самодовольно заулыбались, добавил, – трезвыми!..

Понятно, что дальше Тозино говорил уже под гул зала, уверенно перерастающий в рев негодования. Перекрикивая возмущенную публику, Роберто издевательски орал:

– Мой госпиталь находится в трех кварталах отсюда. Меня ждут десятки пациентов с самыми сложными заболеваниями! И вместо этого я вынужден сидеть здесь и, зевая от скуки, слушать бредовую околесицу псевдоученых?.. А теперь – внимание!!! Даю слово, что навсегда отойду от своей профессии, если хотя бы один из вас прямо сейчас без аппаратуры осмотрит и поставит правильный диагноз моему пациенту, а потом успешно прооперирует его. Ну, кто готов?..

И когда в зале поднялся уже совсем свирепый галдеж, довольный своей выходкой Тозино подытожил:

– Так я и знал! – вы умеете только языками трещать!.. Мой учитель шепчет мне: «Беги отсюда!»

– А кто же ваш учитель? – раздался саркастичный голос из зала.

– Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст Парацельс фон Гогенгейм! – гордо ответил Роберто, – Оставляю вас в вашем неподражаемом обществе алчных болтунов и шарлатанов!.. Точка!!! – и он сошел с трибуны под дикий свист и гогот собравшихся…

 

С Парацельсом у Тозино были особые (мистические!) отношения.

Когда Роберто было пять лет, он тяжело заболел – лежал без движения в кровати и еле-еле говорил. Все местные врачи бессильно разводили руками. Вот тогда-то в бреду и «пришел» к Роберто его Учитель!!! Парацельс прочитал над больным какое-то древнее заклинание, а потом объяснил мальчику: какие травы и в каких пропорциях следует принимать (настаивая или отваривая), какие упражнения необходимо делать для быстрого выздоровления, как и чем питаться… И Роберто убедил своих родителей сделать все именно так!.. Уже на третий день мальчик поднялся на ноги. С того момента Тозино понял, что он непременно станет врачом. С того же момента Роберто слушался Учителя во всем и, как рентген, «начал видеть болезни».

В университете Роберто Тозино учился, как одержимый, и экстерном сдал большинство специальных предметов, лишь бы только не сидеть истуканом на лекциях нудных бестолковых профессоров.

По воспоминаниям его ассистентов, уже практикуя, Тозино по ночам закрывался в своем кабинете и часами с кем-то разговаривал, но по большей части много и быстро записывал, как будто кто-то невидимый ему что-то диктовал.

Теперь каждую диагностику или операцию Роберто Тозино завершал, громко благодаря Парацельса:

– Спасибо, Учитель!..

 

Где здесь правда, а где легендарная выдумка, сочиненная людьми о Mitico Роберто – разве можно теперь определить? Известно только, что он гениальный диагност и хирург! А как он лечит? – больным все равно. Даже если б им сказали, что Тозино ни кто иной, как алхимик доктор Фауст, продавший душу дьяволу, то очередь нуждающихся в его помощи вряд ли убавилась бы…

 

Роберто Тозино и Алекс Фомин хорошо знали друг друга, и время от времени они с удовольствием подолгу философствовали на разные темы, неспешно гуляя по Риму или обедая в каком-нибудь ресторанчике.

Но сейчас не до философии – друг в беде!..

 

***

 

Все это Фомин и рассказал расстроенной и уставшей от треволнений Маргарет, пока они сидели в холле госпиталя. Миссис Коллинз заметно успокоилась, но, когда вошел уставший Mitico Тозино, она невольно вздрогнула.

– Это твой друг?.. – спокойно поинтересовался у Алексея Николаевича Роберто, потирая красные от очередной бессонной ночи глаза и кивнув за спину, словно там стоял Марк.

– Да… Мой лучший друг!..

Тозино чуть не разорвало от злости – он дико заорал:

– Алекс, ты – сын черепахи и осла, потому что медленно и туго соображаешь!!! Почему ты не бережешь своих друзей??? Почему я должен вытаскивать его с того света??? Неужели ты не мог привезти его ко мне раньше – хотя бы несколько дней назад???  

У Алексея Николаевича будто камень с души свалился – раз уж Роберто костерит его последними словами, значит у Марка все хорошо! Если было бы все плохо – Тозино костерил бы самого себя!..

– Он жив?.. – тихо осведомился Фомин, уже зная ответ, но вопрос был задан специально для Маргарет.

– Конечно, жив! – угрюмо буркнул Роберто, – Еще всех нас переживет!.. Пойдем ко мне – выпьем за его здоровье!..

Перепуганная миссис Коллинз разрыдалась, уткнувшись в ладошки…

 

В кабинете врача царил грандиозный творческий кавардак: на столе и креслах, на полу и подоконниках – везде лежали маленькие блокноты и большие тетради, исписанные мелким и неразборчивым почерком, книги по медицине, психологии и философии, газеты и журналы.

– Я запретил персоналу убирать в этой комнате! – пояснил Тозино, уловив недоуменный взгляд Маргарет, и заворчал,– Однажды навели здесь, так сказать, порядок, а я потом две недели искал нужный мне листок!..

Роберто освободил два стула для Фомина и миссис Коллинз, и достал из бара три бокала и бутылку красного вина.

– У вас самая гуманная профессия! – благодарно улыбнулась Маргарет, поднимая свой бокал.

Роберто усмехнулся:

– Хорошая злая шутка!.. А кто в 1792-м году придумал гильотину? – врач Гильотен!.. А кем был кровожадный «мясник» Джек-Потрошитель? – хирургом!.. А кто модернизировал орудия пыток для концлагерей? – опять же эскулапы!.. Увы… В любой профессии сволочей хватает, а в нашей и подавно!.. Да и сама медицина давно уже идет по ложному пути! Мы не лечим людей, а только усугубляем их проблемы!.. Точка!!!

Женщина недоумевая посмотрела на Фомина, но Алексей Николаевич молча беззаботно посмеивался. Тозино залпом осушил свой бокал, и устало выдохнув, откинулся на спинку кресла:

– Вижу, что вы удивлены!.. Наверное, Алекс наговорил вам обо мне всяких фантастических небылиц, но так и не рассказал, как мы с ним познакомились…

– Нет! Не рассказал!.. – оживленно встрепенулась миссис Коллинз, поглядев на Алексея Николаевича еще раз, но уже заинтересованным взглядом – понимая, что услышит сейчас нечто необычное.

Роберто качнулся в кресле всем своим неуклюжим широким телом, усаживаясь поудобнее, и хмыкнул:

– Странно, что он не поведал вам об этом!.. Алекс убежден, что история нашего с ним знакомства многое объясняет! Расскажи сам!.. – попросил Фомина Тозино, – Ты врешь лучше меня…

Алексей Николаевич рассмеялся:

– Два часа ночи… Звонок по телефону!.. Я, конечно же, удивился: «Кто бы это мог быть?» И, слава Богу, что в ту ночь я работал, а не спал!.. Поднимаю трубку – незнакомый голос без приветствия строго спрашивает: «Синьор Фомин?» «Да…» «Меня зовут Роберто Тозино. У вас есть фильм про русских врачей?..» «Какой фильм? Как название?..» – недоумеваю я, хотя много уже был наслышан о Роберто и его странностях. А он чуть не кричит: «Да почем я знаю – как он называется?.. Знаю только, что режиссер – русский Феллини!..» И я тут же сообразил, что ему нужен фильм «Не горюй» грузинского режиссера Георгия Данелия. «Есть!» – говорю. «Хорошо! Я сейчас к вам зайду!.. Точка!!!» И уже через три минуты – звонок в дверь… А фильм на русском DVD – поэтому и смотрели у меня дома, чтобы я еще и переводил! Тозино ведь по-русски не понимает… Так и познакомились!.. Вот вы, миссис Коллинз, сообщили мне о Марке не ночью, а только утром, потому что постеснялись разбудить меня и побеспокоить!.. А Роберто живет без этих ложных социальных комплексов! Для него в порядке вещей – позвонить тогда, когда ему это нужно!.. У него свое понятие «comme il faut»…

– Причем здесь «комильфо»?.. – устало возразил врач, – Меня же будят по ночам!.. «Вставай! – говорят, – Хватит спать! Иди – оперируй!..»  

– А зачем вам нужен был этот фильм?.. – спросила Маргарет, дотошно раскручивая эскулапа на дальнейший рассказ.

Тозино с горечью вздохнул:

– Мне один пациент рассказал, что в том фильме есть замечательная фраза: «Зачем бы стоило Господу Богу трудиться, наказывая людей за грехи болезнями, если б нашелся человек, который эти болезни мог бы вылечить?..» Что-то в этом роде…

– И вы согласны с этой мыслью?.. – воскликнула миссис Коллинз.

И когда Роберто утвердительно кивнул, она пожала худенькими своими плечиками:

– Ничего не понимаю! Ведь сегодня вы совершили Чудо – спасли жизнь нашему другу!.. Разве не так?..

Роберто недовольно поморщился:

– Дурость все это, а не «Чудо»! Блажь и шарлатанство!.. Просто я больше делать ничего не умею…

– Но мистер Фомин только что рассказывал мне, что еще в детстве вы уже четко осознавали – в чем состоит ваша божественная миссия!..

– Ну, это писательские фантазии Алекса… не более… Никто не знает – в чем эта самая божественная миссия и, вообще, зачем мы, убогие, на свет родились?! Нам только кажется, что в том или ином деле мы преуспеваем. А если приглядеться, то все мы занимаемся глупостями. Морзе, например, считал себя гениальным художником, а прославился, как известно, тем, что придумал «Азбуку»! – вот вам и божественное предназначение!.. Так что я ничуть не удивлюсь и не обижусь, если кто-нибудь когда-нибудь назовет меня неудачником… Я и есть неудачник!.. Ленивый трус, потому что не захотел, даже не попытался найти свое место в жизни – найти что-то более важное, дельное, настоящее! Вместо этого я ухватился за первое, что подвернулось под руку… А медицина сродни уборки мусора – люди сорят внутрь себя, а врачи убирают это дерьмо!.. Некоторые эскулапы хотя бы радуются, если получают за это хорошие деньги, а я уже готов бросить к ногам дьявола и скальпель, и все свое состояние, лишь бы меня оставили в покое!!! Завидую тебе, Алекс! – ты занимаешься тем, что любишь! А я?.. Какая это мука – каждый день идти на работу, как на Голгофу!!! Но Иисус-то единственный раз взошел на место казни! – помучался и воскрес! А я изо дня в день истязаю себя душевными страданиями, которые во стократ хуже физической боли! И я давно уже умер! И не воскресну!.. Точка!!!

Маргарет была в шоке! Впрочем, даже Фомину (которому не раз приходилось слышать от Роберто такие вот откровения) сейчас показалось, что почему-то именно сегодня Тозино разошелся не на шутку. Следовало утихомирить «буяна», а то он так Бог знает до чего договорится!..

– Что-то ты слишком часто стал говорить об этом!.. – наигранно улыбнувшись, заметил Алексей Николаевич, – Социальная депрессия хороша в меру!..

– Не рассуждай о том, в чем не смыслишь! – резко, но беззлобно огрызнулся Тозино, – Депрессия, в медицинском понимании этого слова – это беспокойство без видимых на то причин! И социальная депрессия присуща любому. Только одни задаются вопросом: «Что делать, если нет денег?..», а другие: «Что делать, если человечество погибает?..» Но у меня-то иные терзания!..      

– И все-таки, синьор Тозино, мне кажется, что вы либо скромничаете, специально приуменьшая свой талант, либо кокетничаете, напрашиваясь на комплименты! – не сдавалась миссис Коллинз, намеренно провоцируя эскулапа на полемику.

Роберто коротко и небрежно отмахнулся:

– Это Аль Пачино любит повторять: «Тщеславие – мой любимый грех!» Ему простительно – он Гений!!! А я вот, увы, не гений и абсолютно не тщеславен! И от комплиментов меня тошнит!.. И я хорошо знаю цену своему мастерству – мизерная тому цена!.. Просто я выгляжу каким-то особенным на фоне сотен тысяч остальных бездарей и маргиналов, для которых медицина – это не призвание, а всего лишь доходный бизнес!.. Гении в медицине рождаются раз в тысячу лет – Авиценна, Гиппократ, Парацельс!!! Но Авиценна умер! От Гиппократа осталась только лишь клятва, которую никто из врачей не соблюдает! А Парацельса убили! – забили камнями, чтобы он не мешал бездарным эскулапам дурачить простаков кровопусканиями!.. А я?.. – я лишь ремесленник, постигший за 54 года жизни какие-то примитивные азы своей профессии! В молодости мне иногда казалось, что я рожден, чтобы совершить переворот в медицине! Но, хвала Учителю, мне быстро указали мое незавидное место, и ремесло победило тщеславие!.. Вот с тех-то пор я каждый божий день и занимаюсь самым бесполезным трудом!!! Люди грешат, Господь наказывает их болезнями, а я вырезаю из людей эти недуги!.. И «ЗАЧЕМ?» – спрашивается?.. А затем, чтобы человек, как можно быстрее выздоровел и с еще большим остервенением продолжал грешить! Так что, если Ад действительно существует, то черти жарят всех врачей по очереди на раскаленной сковороде, а уж для меня-то в Аду заготовлен персональный котел!!! Зачем я жил?..   

Маргарет буквально онемела от удивления и с трудом «переваривала» услышанное. Тозино налил еще вина себе и другим и без предисловий перешел на другую тему:

– Знаете, о чем я сейчас думаю?.. Вот сидим мы с вами, пьем вино, беседуем!.. Прямо, как в серийном анекдоте: «Собрались – американка, русский и итальянец…» И нет у нас границ, и нет национальных или каких-то других различий! Вы – католичка, он – православный, а я вообще неизвестно какой веры придерживаюсь! Но и это нам не мешает!!! Так почему же существуют войны? Откуда берется национализм, борьба политических идей и вероисповеданий? Кто и зачем разграничил Землю на государства? И почему мне надо получить какую-то паршивую визу, чтобы долететь до Америки или России?.. Кто это придумал? Зачем??? А я вам отвечу!.. Затем, чтобы мы чувствовали себя бесправными рабами! Чтобы мы сидели каждый в своей клетке, и ненавидели соседа!.. Знаете, какое самое страшное изобретение сделал человек?.. О-о, это не атомная или водородная бомбы! Самое страшное изобретение – это ЗАБОРЫ и РЕШЕТКИ!!! Все огородили и зарешетили!.. Какого беса ради люди полетели в Космос, если на своей собственной земле не могут навести порядок?.. Космос тоже зарешетят и заборами обнесут! – вот помяните мое слово!!!

 

***

 

Когда Алексей Николаевич и Маргарет выходили из госпиталя, позвонила Катя.

– Привет, доча! – обрадовался Фомин.

– Привет, папуля! Как дела?..

– Марку сделали операцию… Надеемся на лучшее… – сказал Алексей Николаевич и суеверно трижды сплюнул через левое плечо.

Судя по всему, дочь догадалась или даже услышала, как он суеверничает, поэтому успокаивающим тоном произнесла:

– Ну, вот и слава Богу!.. Ты только не расстраивайся – он обязательно поправится!.. – и через короткую паузу, тихо осведомилась, – Тебе мама не звонила?..

– Нет!.. А почему она должна мне звонить?..

– Да-а-а… она, видимо, опять напилась – всякий бред несет!.. Меня уже достала!.. – несколько раздраженно пояснила Катерина, – Слушай, если она будет звонить – ты просто не бери трубку!.. Я сама с ней разберусь! Окей?..

– Окей!.. – согласился Алексей Николаевич, тем более что разговаривать с «бывшей», да еще и пьяной, никак не входило в его планы – это мероприятие вряд ли добавит ему жизненного оптимизма и созидательной энергии.

– Ты потом сразу домой поедешь?.. – спросила дочь.

– Не знаю… А что?..

– Я там приготовила борщ, котлеты и спагетти… Разогрей и кушай!.. А если пораньше освободишься, то присоединяйся к нам!.. А пока что мы с Олей еще немного погуляем, а то завтра улетать…

Фомин остолбенел от этой новости:

– Как «улетать»?.. Почему «завтра»?..

– Так – завтра… Мы уже билеты взяли… Папуль, мне в Питер надо! Я быстренько решу все свои проблемы и прилечу к тебе опять… хоть на месяц, хоть на год! Не волнуйся!..

– Ну, ты артистка! Хоть бы предупредила…

– Папка, не ворчи!.. Все!.. Люблю тебя!.. Мама позвонит – отключи телефон!.. Чмоки…

 

Маргарет и Алексей Николаевич неторопливо шли по шумным римским улицам. Галдели туристы, играли уличные музыканты, припекало солнце… Вроде бы – всё, как всегда! – но почему же сегодня, сейчас он как-то по-особенному счастлив? Понятно, что причин тому много: и появление Кати, и удачная операция Марка, и встреча с Роберто, и милая, хрупкая Маргарет, идущая рядом…

Его однообразная жизнь наполнилась новыми интересными знакомствами, яркими красками и светлыми чувствами. И так хочется верить, что всему этому нет предела…

– Дочь? – поинтересовалась миссис Коллинз, когда Алексей Николаевич отключил телефон.

Видимо, Маргарет слыша непонятный ей разговор на русском, проницательным женским чутьем уловила интонацию беседы, и попросту догадалась, что так можно разговаривать только с дочерью. Причем, с дочерью любимой!..

– До-очь!.. – протянул Фомин, сладко улыбаясь.

– А у меня сын… – тоже улыбнулась Маргарет.

О, эта загадочная улыбка!!! Так таинственно улыбаются все родители, припоминая своих замечательных ненаглядных детей.

– Сколько вашему сыну?..

– Взрослый уже… Пятнадцать лет… Играет в большой теннис, а мечтает стать путешественником… Посмотрел недавно документальный фильм о Кусто и теперь бредит морем и подводным миром!.. Правда, год назад сын был заядлым приверженцем хип-хопа: танцевал брейк, пел рэп, увлекался граффити и стритболом… Так что не удивлюсь, если еще через год он захочет быть дипломатом или биржевым брокером… В этом возрасте мечты быстро меняются… А неделю назад, за ланчем, он без предисловий объявил: «Мама, я женюсь только в 50 лет!..» Я чуть кофе на себя не пролила!.. «Почему?..» – спрашиваю. «Потому, – отвечает, – что к этому времени все мои сегодняшние подружки уже состарятся и станут некрасивыми, а я женюсь на молоденькой!..» «Но ведь ты тоже к 50 годам станешь старым и некрасивым! – возражаю я, – Зачем же молодая красотка будет мучиться с тобой?..» «А это уже ее проблемы!..»

– Ну, что же! – вполне логично и практично!..

Они помолчали. Маргарет грустно улыбалась и выглядела уставшей.

– Вы очень шокированы откровениями Роберто?.. – спросил Алексей Николаевич.

Она повела бровью:

– Странный он какой-то!..

– Гении все странные!..

– Я не об этом… Тозино изможденный, как загнанная лошадь, поэтому и ворчит недовольно, на судьбу жалуется… Хотя в большей степени я его понимаю. Никто не знает – для чего мы живем. Вы смотрели «One True Thing» с Мерил Стрип и Рени Зелльвегер?

– Конечно…

– Это мой любимый фильм. Я узнаю там себя. Героиня Рени – это мое прошлое и настоящее, а роль, которую играет Мерил Стрип – мое будущее. Девочкой я мечтала о яркой карьере, к чему-то постоянно стремилась, куда-то бежала, чего-то хотела. А теперь? – теперь для меня самая главная жизненная ценность – сын!.. Почему вы улыбаетесь?

Алексей Николаевич действительно улыбался несколько двусмысленно.

– Все, что вы говорите – правильно, только… звучит это как-то не «по-американски», что ли…

– Это звучит по-женски… И Счастье быть матерью для меня важнее успешной карьеры и всего прочего…

– А как же пресловутая «американская мечта»?

– Это заблуждение, уверяю вас! В Америке давно уже самым главным культом считается культ благонравной семьи! – это свято чтится людьми и охраняется государством…   

Неподалеку располагалась стоянка такси и, как догадался Фомин, миссис Коллинз медленно, но уверенно направлялась именно туда. Ему очень не хотелось, чтобы она уезжала.

– Может, зайдем куда-нибудь? – пообедаем… – предложил Алексей Николаевич, – Я приглашаю…

Маргарет остановилась, отрицательно покачала головой:

– Простите, но как-нибудь в другой раз… Я – в аэропорт… Улечу первым же рейсом… Вы уж посмотрите здесь за Марком!..

– Не волнуйтесь… Все будет хорошо… – заверил Фомин и, пожимая ее руку, добавил, – Рад был снова повидаться с вами…

– Взаимно… хотя повод для встречи был не самый благоприятный…

 

С сожалением простившись с очаровательной Маргарет, Алексей Николаевич позвонил Кате и Оле. И уже через пятнадцать минут они втроем сидели в небольшом открытом ресторанчике, неподалеку от Fontana di Trevi. Девочки долго и взахлеб признавались в любви к Риму, с восторгом перебивая и дополняя друг друга. Когда эмоции чуточку поутихли, Катерина спросила:

– Пап, а какое место в Риме предпочитаешь ты?.. Что ты больше всего любишь здесь?

– Солнце…

– Солнце?.. – удивилась дочь.

Фомин блаженно улыбнулся:

– Да, именно его… Вы скажите, что солнце для всех городов одинаковое и будете правы… лишь наполовину! Для меня существует два солнца: одно – светит для всей Земли, а другое – только для этого города!.. Римское светило разное не только каждый день, но и каждую секунду. Каждое мгновение оно меняет цвет и свет, характер и настроение! Здесь оно, то весело играет и шалит, как маленький ребенок, то нещадно жарит палящими лучами, будто сварливая жена нравоучает своего муженька, загулявшего с друзьями. Оно, то мерно, мирно и мудро подолгу философствует, то вдруг замолкает, задумываясь о чем-то очень важном. Но и в самом молчании римского солнца миллиарды интонаций: оно может молча грустить и также молча радоваться, молча слушать и молча размышлять…

А больше всего мне нравится, когда солнце вспоминает историю Рима: его коварных безумствующих тиранов, завоевавших полмира, и узурпирующих свой собственный народ; его несчастных гладиаторов, которые калечили и убивали на арене своих же собратьев по несчастью; сластолюбивых римских императоров, погрязших в роскоши и разврате, и приведших великую империю к упадку; полуголодных рабов, доставленных в этот город со всех концов света; утонченных римских красавиц рядом с горделивыми патрициями; уличных девок, ублажающих похотливых плебеев…

Вспоминает Солнце, как строился Ватикан и как он несколько раз был разрушен, а затем вновь возводился. Вспоминает, как убийственная чума, возмездием за тяжкие грехи, пришла в Рим и великий город словно вымер, а потом прилетел Ангел, победивший в Небесах эту чуму, и стоя на холме, он вложил меч в ножны и римляне воздвигли ему памятник на Castello san Angelo

Конечно же, солнце вспоминает и двух братьев – Рема и Ромула – вскормленных и воспитанных гордой одинокой волчицей. Братья преуспели во многом, но каждый из них был талантлив по-своему. Ромул возмужал и стал суровым отважным воином, а его брат все больше тяготел к наукам, искусству и философии. Рем был мудрым правителем, поэтому римляне обожали его, почитали, как Бога. Он мечтал наладить добрососедскую обоюдовыгодную торговлю с другими итальянскими городами и провинциями. Но ревнивец Ромул, в борьбе за единоличную власть, убил Рема. И в тот день наступило полное солнечное затмение, словно гигантское светило надело на себя траурное платье…

Девочки внимательно слушали, а когда Фомин замолчал, Катя восхищенно выдохнула:

– Папка… с ума сойти!!! Вот если б в школах так интересно и поэтично преподавали историю, то все ученики были бы отличниками!..

За соседний столик присели два хорошо одетых парня, во все глаза разглядывая красавицу Катю. Несуразная Оля застенчиво улыбнулась. Она, конечно же, завидовала своей яркой подруге.

Дочь притворилась, будто не замечает пристальных взглядов парней, но стала через чур уж активной и слегка жеманной. Алексей Николаевич понял, что, как бы ни хороша была его лекция, но сейчас он, увы, только мешает.

Фомин встал и, сославшись на усталость, сказал, что поедет домой. Прощаясь, дал Катерине триста Евро «на мелкие расходы»…

 

***

 

Квартира сияла чистотой! На тумбочке в прихожей он заметил два паспорта и, вложенные в них, авиабилеты в конвертах. «Куда она торопится?.. Какие у нее в Питере проблемы?..» – подумал Алексей Николаевич и только сейчас почувствовал, что он просто безумно голоден. С утра ничего не ел, а в ресторанчике, читая «лекцию» о Риме, он так увлекся, что было не до еды. Но сейчас его желудок жалобно заурчал.

Фомин прошел на кухню. На столе лежала записка:

 

Папуличка, еда в холодильнике.

Разогрей в микроволновке и поешь.

Будет скучно – звони!

Люблю. Целую.

Катя

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.