Одной из найболее удачных выдумок моего друга Митьки была история о голой шкуре. Я вспомнил её, когда жена другого моего друга надела под коротенький белый свитер лосины телесного цвета, столь похожие на колготы, обычно носимые женщинами под юбкой, что, казалось, юбку она забыла надеть. “Вот,- пожаловалась она мне,- смотрят на меня все так, будто я уже доступна недорого или с ума сошла. А это просто штаны такие. Ну почему, почему когда я надеваю сиреневые под этот же свитер, никто так не смотрит?!” Пытаясь ответить на эти бессмысленные “почему”, я вспомнил историю о голой шкуре, а с ней и моего друга Митьку. Лет в двенадцать Митька был самолюбив, застенчив и сексуально беспокоен. Его манера говорить обескураживала собеседника. Он говорил мне: “Представь себе, что тебя забрали в милицию и там сильно побили. И вот…” “Но, Митька,- слабо сопротивлялся я,- я не хочу представлять себе такого свинства. За что же это меня станут забирать в милицию, да ещё бить?” “Ну, повод они найдут,- отмахивался Митька,- и вот, допустим, тебя хватают на улице и бьют, а потом приказывают, чтобы ты никуда не жаловался, а то ещё раз побьют. И вот…” “Но, Митька,- продолжал сопротивляться я,- может быть, допустим, что забрали не меня, а кого-нибудь другого. Какого-нибудь совсем постороннего гражданина. Почему для наглядной иллюстрации беззакония должен обязательно служить я?” “Нет,- возражал Митька,- если могут забрать кого угодно, значит, и тебя могут. Вот представь, что забрали тебя, именно тебя!” И мне нечего было ему сказать. И вообразив непроизошедшие неприятности, я огорчался. А Митька вдохновлялся своим умением при помощи слов менять эмоциональное состояние собеседника. Но вернусь к истории о голой шкуре.
“Представь себе,- заявил однажды друг Митька,- что ты заключил пари с мафией и проиграл его. И в качестве ставки в этом пари была поездка в трамвае в голом виде. Голым. Голяком то есть. И вот ты проиграл и должен проехать в трамвае голым. Днём. На глазах у всего народа.” Я знал, откуда родилась в Митькиной голове эта абсурдная история. Прополз по Киеву неотчётливый слушок, что якобы где-то на Подоле, а может, на Печерске, а может, на Крещатике, но по Крещатику не ходит трамвай, из какой-то автомашины вышла и в трамвай вошла среди бела дня абсолютно голая женщина. И как будто эта машина ехала за тем трамваем, и сквозь боковые стёкла были видны мужские лица и даже, кажется, ствол пистолета. И на следующей остановке эта абсолютно голая женщина вроде бы вышла из того трамвая и села в ту машину, а пассажиры трамвая поехали дальше, завидуя в душе тем людям, у которых в подчинении бывают абсолютно голые женщины. А женщина эта то ли сама проигралась в карты, то ли её проиграли какие-то очень крутые мафиози, у которых “всё схвачено, за всё уплачено”. Меня в этой истории больше занимал вопрос, брала ли женщина билет или ехала зайцем – я догадывался, конечно, что зайцем, потому что абсолютно голой женщине почти неоткуда достать деньги, да и билет некуда сунуть, но вооображение рисовало историю весёлую. Митька же был склонен относиться к голым женщинам совершенно серьёзно. Особенно усиливалась его серьёзность от их полной для нас недоступности. Нам почему-то казалось, что голая женщина вступит с кем-нибудь из нас в половой акт значительно охотнее, чем одетая. Митька даже знал, с кем именно из нас в половой акт она непременно захочет вступить, то есть меня в рассчёт он не принимал никаким образом, но без слушателя обойтись не мог. Только через пять лет я узнал из книг, что мотивы, которые веяли над нами тогда, называются мудрёно – эксгибиционизмом, а в стремлениях своих мой школьный друг с плохо остриженными ногтями уподобляется классику Жан-Жаку Руссо. Но тогда перспектива проехать голым в трамвае меня совершенно не привлекала. “Послушай,- оправдывался я,- ну кто меня возьмёт играть в карты с мафией? Я играть-то толком не умею. А потом ещё если на людях в таком виде показаться, так могут в милищию или в сумасшедший дом забрать?” “Правильно, потом заберут,- великолепно отбрасывал мои сомнения Митька,- но сначала надо проехать в трамвае. Ну, пусть не ты проиграл, а тебя проиграли. И вот они пришли к тебе и говорят: “Или мы тебя зарежем, или ты проедешь в трамвае голым. Ты же поедешь, поедешь! Куда ты денешься?!” “Подожди, Митька!-взмолился я.- Ладно. Я поеду. Если, конечно, они ко мне придут и так скажут. Ну, а ты? Почему ты всё время представляешь разные неприятности за мой счёт? Мы же вместе гуляем. Если мафия проиграет в карты меня, то с таким же успехом она может проиграть в карты тебя. Тогда не только я – куда я денусь, но и ты – куда ты денешься? А ещё лучше втроём проехать: ты, я и голая баба.” Похоже, последний аргумент пробудил в моём друге червячка великодушия. “Хорошо,- согласился он.- Допустим. Допустим, мы поедем все вместе. И вот мы заходим в трамвай – приказано не прикрываться руками, но всё равно как ни прикрывайся, всё видно и все люди смотрят,- тут Митька изобразил руками нечто болтающееся,- а когда мы подъезжаем к остановке, я расстёгиваю молнию и оказывается, что вы были голые, а у меня была просто голая шкура такая. Театральная. А под ней – костюм-троечка, рубашка, галстук, – он поправил воображаемый узел галстука, мысленно воплощая себя в образе безукоризненно одетого джентльмена. И я снимаю модный пиджак и отдаю ей, мы садимся в машину, а ты будешь идти домой голый. Пешком.”
Я сразу простил моему другу желание возвыситься надо мной. Я простил ему ещё тогда, когда он только начал произносить “Представь себе…” Нет, ещё раньше – я простил ему много лет назад, когда он, новый однокашник, впервые позвонил в дверь моей квартиры. Но среди всех реалий в нашей беседе: трамвай, наши голые тела, неизвестная женщина, даже мафия, о которой мы, в общем, что-то слышали, – голая шкура в этом ряду оскорбила меня своим наглым неправдоподобием и унизительным торжеством чужого технического прогресса. При желании и соответствующем оборудовании такой необходимый в жизни каждого человека предмет как голая шкура вполне можно изготовить. Наверняка в Америке есть люди, владеющие голой шкурой; так что если к ним придёт мафия и заставит голыми проехаться в трамвае для позора, то они наденут её, и ни один пассжир в трамвае не сможет определить, что это голая шкура, а не голое тело, хотя владелец шкуры точно знает, что он в пиджаке и галстуке – под шкурой. И когда я запальчиво спросил Митьку: “А где же ты возьмёшь эту самую спецшкуру?”, он повлёкся врать по волнам воображения, от двоюродного дяди в Америке до костюмерной неизвестного секретного театра. Самое обидное, что двоюродный дядя в Соединённых Штатах у него действительно был, и даже материализовался однажды на несколько дней, просыпав удивительно вкусную карамель и японский радиоприёмник для Митькиного отца. Но, мгновенно пережив воображаемое обнажение и столь же воображаемый позор, я задумался, что будет, если мой друг на первой же остановке, увлечённый общением с подругой по несчастью, забудет снять с себя эту голую шкуру. Или, что ещё вероятнее, кто-нибудь из торопящихся пассажиров выйдет не дождавшись, пока Митьке удастся расстегнуть заедающую молнию. Этот пассажир унесёт в себе всего лишь воспоминание о неодетом подростке с неправдоподобно розовой кожей, севшем в трамвай с компанией таких же идиотов. И если какая-то из оставшихся в вагоне женщин радостно посмотрит на Митьку, как на сексуально доступный обьект – о, мечты подростка! – то снятая с него шкура лишит её всяких надежд, доказав его полнейшую приличность и обыкновенность. Только в условиях отчаянного сексуального дефицита можно мечтать о минутном созерцании живого обнажённого, пусть даже симпатичного человеческого тела в грязном советском трамвае. А мифическая голая женщина, упакованная в митькину голую шкуру, продолжала пребывать для нас такой же недоступной, как любая реальная одетая. Но голая женщина сама решит свои половые проблемы и найдёт собственный переход из неодетого состояния в одетое и обратно. Нам с Митькой значительно хуже, потому что до нашей возможности повелевать обнажёнными женщинами оставались ещё годы мучительного взросления.
К счастью, эти годы прошли мирно. Когда жена моего друга теперь предъявляет мне пухленькие ляжки, обтянутые телесного цвета лосинами, я понимаю, что она до самой смерти будет ждать своего Прекрасного Принца, и какие же в её глазах сволочи все те, кто смотрит на предъявленное ею, Принцами не являясь. Взгляд на её ноги не натыкается на юбку, и из памяти восходит образ Митьки, служащего теперь помощником адвоката в Нью-Йорке, – вот где, наверное пригодилось ему детское умение влиять на чувства собеседника. Мы обрели с ним мужскую способность повелевать неодетыми бабами, а я даже собрал жаркую коллекцию интимных воспоминаний, но, по правде сказать, никогда не проигрывал женщин в карты, и никогда не было у меня реальной надежды на то, что если я попрошу знакомую женщину проехаться голой в трамвае хотя бы одну остановку, она согласится. Может быть, потому, что по Израилю, как и по Крещатику, не ходит трамвай. Двоюродный дядюшка ничем не помог Митьке и, кажется, умер; постоянной жены Митька ещё не приобрёл. Не приобрёл он себе и голой шкуры, так что не знаю, как он будет выкручиваться, если вдруг его проиграет в карты мафия. Но иные из моих друзей, недолюбленные женщинами в юности, впоследствии женились, и один из них взял в жёны полную женщину, обтянутую штанишками телесного цвета, такими, что кажется – она просто забыла надеть юбку. Вместо юбки она носит под одеждой неописуемую голую шкуру, которую никак не умеет расстегнуть.
