Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 34)

Тихон снял шапку и трижды перекрестился. Слёзы невольно смешались на его лице с начавшимся только что мелким холодным дождём. Но он не чувствовал ни дождя, ни слёз. Встав на колени, он поцеловал мокрую землю на могиле. Потом вытащил бутылку водки и три стакана. Наполнив до половины, два из них поставил на могилу, третий молча держал в руке, не обращая внимания на дождь. Наконец, как бы немного успокоившись и собравшись с мыслями, он приподнял стакан:

– Вечная память вам, отец с матерью. Это я виноват в вашей смерти. Простите меня, если сможете. Никогда я с вами не пил водки, а теперь вот как вышло. Пью за упокой ваших душ на вашей могиле.

Он выпил водку, закусил кусочком хлеба и двумя другими кусочками накрыл стаканы на могиле.

– Простите и прощайте, милые мои родители. Навряд ли больше придётся мне побывать на вашей могиле.

Дождь кончился, выглянуло тусклое осеннее солнышко. Дорога ещё не успела полностью раскиснуть. Но из – под копыт жеребца уже летели ошмётки грязи. Подуставший за дальнюю дорогу жеребец шёл медленным шагом. Пар валил от его разгорячённого крупа, мокрого от недавнего дождя. Коляска въехала в деревню. Первый дом по правой стороне, как бы немного на отшибе – его родной дом. Дом, который построил для его отца барин в благодарность за верную его службу. Тихон остановил коня. Вошёл в ограду. Унылое запустение, заросли пожухшего бурьяна. Двери крест на крест забиты толстыми досками – никто здесь уже не жил. Слёзы опять навернулись на глаза. Немного постояв, он поехал по улице дальше. Вот и барская усадьба. Здесь жизнь чувствовалась – дорожки аккуратно посыпаны гравием, деревья подстрижены. Никого из хозяев видно не было. Тихон поехал дальше. Народу на улице почти не было. Никого знакомых не встретил, чему был даже рад. Остановился около избушки, где жил Петруха. Двери её были тоже забиты. Сама она ещё больше, чем раньше, вросла в землю. Из соседнего двора вышла какая – то старая женщина. Вглядевшись, Тихон её узнал. Это была скотница Матрёна. Она остановилась, с любопытством разглядывая приезжего хорошо одетого человека.

– Кого – то ищете, барин?

– Да, мне нужен Пётр Петрович Краюшкин.

– Не знаю, зачем он Вам нужен, но остановились Вы правильно – здесь он когда – то жил. Но уже давно не живёт. Он теперь человек богатый. Дядька оставил ему богатое наследство, ведь Петруха, как мы его тогда звали, был единственным родственником мельника Степана. А тот был богат. Ох, и богат! Хотя с виду мужик как мужик. Говорят, денег у него в банке лежало несколько тыщ. Вот, все эти деньги, мельница и дом хороший, всё это досталось Петрухе. Мы – то все думали, что Петруха дурачок ленивый. Ан, нет! Когда деньги к нему попали, другим совсем стал Петруха человеком. И дело повёл так, что теперь он, наверно, богаче барина нашего. Торговля мукой и пшеницей поставлена у него на широкую ногу. Приезжают за мукой к нему люди даже издалека. Так что, живёт он теперь не здесь. Показать Вам дом мельника?

– Да ты, тётя, расскажи, как проехать, я и сам найду. Не Москва, чай.

Тихон удивился рассказу Матрёны – вот те и Петруха! Опять сомнения поднялись в его голове – может, и не стоит трогать этого поумневшего врага своего? Простить его? Ведь, может, и не по злобе он его предал – они не были с Петрухой врагами. Почему же тогда? Деньги Петрухе были очень нужны, в абсолютную петрухину честность и преданность барину не верилось – он бы сразу отказался, не устраивал бы такой страшный спектакль. Нет, не в честности здесь дело! Другая какая – то причина должна быть этому. Тихон много раз и раньше думал об этом. Нет, такое не прощается! Но опять же грех на душу ещё один. Однако тут же пришла спасительная мысль – одним грехом больше, одним меньше, не всё ли равно! Ведь, если на самом деле правда, что на том свете есть ад, то всё равно гореть ему в геенне огненной или на сковородке жариться. Но ведь ему уже и не должно быть больно – тело бренное его будет гнить на кладбище, а душа, которая вознесётся на небеса, нетленна, то есть не будет она чувствовать никакой боли. Но, может, и нет никакого того света, а есть только вот этот, который он видит каждый день? На эту тему они уже тоже много раз говорили с татарином, так и не придя ни к какому однозначному ответу. И вот этот вопрос снова невольно опять возник у него.

– Так, Вы поедете к Петру Петровичу? – нарушила тётка его так некстати пришедшие мысли.

– Ах, да – да. Поеду, конечно. Просто устал я немного в дороге, вот и задумался. Спасибо, тётя, за рассказ. Поеду я.

Дом мельника, большой кирпичный красивый дом, стоял на другом конце деревни, недалеко от плотины, на которой располагалась мельница. Тихон увидел новые ворота во двор. Они были закрыты. Он постучал большим кольцом щеколды о железо вокруг неё. На стук раздался женский голос, показавшийся Тихону знакомым:

– Кто там?

– К Петру Петровичу я по делу.

Калитка отворилась. Перед ним стояла Аксинька Волобуева. Вот почему голос показался знакомым! Сбылась, значит, Петрухина мечта – Аксинька стала его женой. Ну, что ж! Богатство к богатству. А любовь? Не верилось как – то, что красавица Аксинька могла полюбить плюгавого Петруху. Но причём тут любовь?!

– Проходите, не стесняйтесь, – успокоила вроде как Аксинька немного задумавшегося Тихона. – Коня – то заведёте во двор или привяжете на коновязи?

– Благодарю, не стоит открывать ворота, я не на долго.

– Напоить коня?

– Сделайте милость.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Тришка! – крикнула Аксинька во двор.- Напоить надо гостю коня.

Появился молодой парнишка, незнакомый Тихону.

– Сей момент! А остыл он уже?

– Малость погоди. Уже немного остыл, я ехал последнюю версту шагом. Но всё равно погоди.

– Слушаюсь!

– Так, значит, и прислужник у тебя, Петруха, имеется, – подумал Тихон.

– Да Вы проходите, – голос у Аксиньки стал каким – то густым, грудным. А сама она немного вроде поправилась, показалось Тихону. Но стала она ещё красивей, чем раньше.

– Может, я и зря не послушался отца – жил бы в деревенском богатстве с красавицей – женой, – вдруг мелькнула у Тихона мысль.

В просторной горнице за письменным столом он увидел Петруху. И даже не совсем сразу его узнал. Перед ним сидел чистый полноватый человек в шикарном домашнем халате. Никаких чёрных кругов под глазами, правда, и никаких волос на голове. На правой руке, кроме обручального кольца перстень с каким – массивным камнем. Тихон поздоровался.

– Чем могу служить? – даже голос у Петрухи вроде бы изменился – тоже, как и у Аксиньки, стал гуще, приобрёл какую – то твёрдость и уверенность.

– Сначала позвольте представиться. Ланин, Тихон Фомич, купец Второй гильдии, из Екатеринбурга. Показать Вам документы?

– Что Вы, что Вы! Какие документы, я и так вижу, что человек Вы приличный. Что Вас привело в нашу глушь? Не лезь, Авдонька, – ласково – строго обратился он к выбежавшей из соседней комнаты девочке лет трёх. – Видишь, я с дядей разговариваю о серьёзных делах. Ты беги к маме, поиграй.

Девочка обиженно засопела и, кинув на Тихона любопытный взгляд, убежала во двор к матери. Тихон обрадовался – ни к чему при их разговоре присутствовать ребёнку. И что – то защемило его сердце – вспомнилась собственная дочь, видимо, ровесница Петрухиной.

– А привёл меня в вашу, как вы выразились глушь, страшный неурожай в нашей губернии. Читали, наверное, в газетах?

Петруха газет не читал, но что – то слышал про неурожай на Урале, когда недавно по делам был в Тамбове. Чтобы не показаться неучем, он солидно поддержал разговор о газетах.

– Как же, в «Ведомостях» много про это писали. А что Вы это так далеко приехали, поближе не было ничего?

– Посоветовал мне к вам приехать знакомец мой Митрофанов, – вспомнилась во – время фамилия, которую он видел на булочной в Тамбове. – Знакома Вам эта фамилия?

Тихон попал в точку – Митрофанов был одним из самых богатых и известных торговцев хлебом.

– И что же Вас интересует – немолотая пшеница или мука?

– Цены бы Ваши сперва узнать. Но, думаю, когда разговор про цены идёт, ни к чему это знать всем. Закроем – ка дверь, – Тихон встал и повернул ключ, торчащий во внутреннем замке входной двери. Петруха насторожился:

– Да тут никого чужих нет, никто и так не зайдёт. Зря Вы опасаетесь.

– Не люблю, знаете ли, выставлять напоказ свои дела. Так почём Вы продадите пшеничную муку?

– Смотря, сколько возьмёте. Если больше ста пудов, то по полтиннику пуд. Если меньше, то по шестьдесят копеек.

– Вот Иуда, говорит писание, продал Христа за тридцать серебренников. А за сколько ты меня продал, Петруха?! – Тихон сорвал с себя чёрную накладную бороду, под которой за поездку уже пробилась своя собственная русая бородка. Лицо Петрухи стало вдруг мертвенно бледным и под глазами снова, как в молодости, обозначились чёрные круги. Тихон вытащил из кармана нож и пистолет, положил их на стол перед собой.

– Евсейка! Не губи меня, не бери грех на душу! Виноват я перед тобой, виноват! Но пощади, ради дочери моей малой пощади. Возьми хоть муки, хоть денег, сколько смогу дать, только не губи. – Петруха стоя на коленях, пытался облобызать ноги своего так внезапно возникшего судьи.

– Встань! Вот даже смерть ты не можешь принять достойно. Валяешься у меня в ногах, как нашкодивший щенок. Я вот думал только, каким образом отправить тебя на тот свет.

Зарезать, как барана, или пульку всадить в твою поганую головёнку. Сам я, конечно, добровольно пошёл тогда на то страшное неправое дело. Но на каторгу – то попал из – за твоего предательства. В честность твою я не верю – был бы ты честен, отговорил бы меня, в крайнем случае, просто не согласился мне помогать. Но ты ведь согласился, прельстившись обещанными деньгами. Так в чём же дело? Почему всё – таки ты меня предал? Думаю, что сейчас не время врать, перед смертью не врут.

– Жадность моя здесь виной. Сразу после нашего того разговора вызвал меня Шульц и предложил стать жокеем на скачках, пообещав, что буду я призы получать – лошади, мол, у барина самые лучшие в губернии, а ездить он меня сам хорошо научит. Прельстило меня это его предложение. Я и покаялся в сговоре с тобой. А уж всё остальное сам Шульц придумал.

– Так, значит, порешил ты меня продать за будущие призы! А хоть получил что – то, какие – то скачки выиграл? – смеясь уже почти беззлобно, спросил Тихон.

Петруха, обрадованный отсрочкой исполнения своего смертного приговора, поднялся с пола и снова уселся за стол. Тихон заметил, что он пытается незаметно открыть ящик стола.

– А вот это ты зря! Не успеешь, – уже зло засмеялся Тихон, взяв в правую руку браунинг.

– Осечки, между прочим, эта игрушка не даёт. Мы из него даже медведя завалили. Так что вытащи свой пистолет и осторожно положи его на стол, – при этом ствол его браунинга упёрся Петрухе в лоб.

– О, да у тебя посерьёзнее оружие, – он взял в левую руку вытащенный Петрухой большой пистолет, по – прежнему не убирая ствол своего браунинга ото лба Петрухи. – Смит Вессон! Знатная вещица. У моего товарища, жандармского ротмистра, такой. Так он из такого пистолета попадает в колоду карт с тридцати шагов, даже выпив перед этим полштофа водки, ха – ха – ха! Но мы не будем здесь устраивать соревнование по стрельбе, не за тем я приехал. Прирежу я тебя просто вот этим ножичком. Я же беглый каторжник, мне всё можно, – развеселился Тихон. Петруха затрясся так, что, казалось, зубы его стучат, будто дятел в лесу выбивает из старой сушины червячка себе на обед.

– Ладно, передумал я. Теперь вроде стал ты степенным человеком. Богатство привалило тебе нежданно – негаданно. Да и сам ты, говорят люди, поумнел. От богатства того что ли? Вот и дочку твою жалко. Негоже оставлять её сиротой. У меня дочь такая же. А вот Аксинька, может, и рада бы была от тебя избавиться. Навряд ли она тебя любит. А впрочем, дело это не моё. Что же касается откупа, платы что ли, за твоё предательство, так я теперь, наверно, не беднее тебя. Хотя тоже, как и ты, разбогател по случаю. Правда, не дай бог никому такой случай – можно и жизни собственной было лишиться. А вот пистолет этот я у тебя заберу, чтоб не вздумал стрелять мне вдогонку.

– Не буду я стрелять. Спасибо, что оставил меня в живых, я уж, было, совсем простился с жизнью. А, может, снова станем друзьями?

– Не – е – т, не надобно мне таких друзей. Не затем я приехал сюда из страшной дали, чтобы побрататься с тобой. Долго я ждал этого момента, представлял, как мой нож войдёт в твоё поганое тело. Но, вот видишь, расслабился что – то, передумал. Так что, живи. Не делай людям только больших пакостей. Я, хоть и не шибко верующий, но думаю, что должно быть тебе наказание на том свете за твоё предательство. За меня – то, может, и не сильно большое наказание – так, немножко пожарят на сковородке черти, да и всё. Ибо сам я не очень праведную жизнь прожил, много всего всякого было. А вот, если бедных мужиков деревенских обманывать сподобишься, как твой дядька, вот тогда одной сковородкой не отделаешься. Будут черти разрывать тебя живого ещё на куски.

Тихон нервно рассмеялся, довольный своей злой шуткой. Спрятал нож и оба пистолета за пазуху, немного помолчал, наслаждаясь жалким видом перепуганного Петрухи. Потом поднялся со стула и сказал:

– Не хочу я даже слова сказать такого – прощай! Ибо ты должен просить у меня прощения. Оставайся в своём богатстве, подумай о том, что я тебе сказал. Меня ты больше никогда не увидишь, да и навряд ли будет у тебя желание увидеться, как и у меня. И чтобы ты дольше подумал, закрою я тебя на замок.

Тихон опять нервно хохотнул, взял со стола ключ от дверного замка и вышел из горницы. Закрыл за собой дверь и вставил в замок ключ. И тут вспомнился сломанный замок на деннике каракового жеребца, с чего и началось всё это дело, повернувшее его жизнь на кривую грязную дорогу.

Во дворе он снова встретил Аксиньку.

– Что, порешили все свои дела? Уезжать уже собрались? Куда ж Вы на ночь – то глядя?

– Не беспокойтесь, Аксинья Семёновна! Мы – люди привычные, и в дороге можем заночевать.

– Откуда Вы знаете, как меня звать?

– Знаю. И давно очень знаю, Аксинька Волобуева!

Тихон снова снял с себя накладную бороду.

– Евсейка! Живой ты, оказывается. А у нас тут слух давно прошёл, что сгинул ты где – то в Сибири той далёкой.

– Не сгинул, как видишь! А ты, смотрю я, живёшь ещё лучше, чем прежде. В довольстве и счастье.

Удивление на лице Аксиньки при этих словах резко сменилось на какую – то печаль.

– Ах, Евсейка! Не знаю, счастье ли это, моя теперешняя жизнь. Любила я тебя в молодости. Знала бы, что живой ты, ждала бы тебя всю жизнь! Но, видно, так угодно было Господу.

– Видимо, так. Что ж, живи, как приказал Господь. У каждого из нас своя дорога получилась. Вот сейчас наши дороги случайно пересеклись, чтобы дальше уж никогда не сойтись. Прощай, Аксинья!

– Поцелуй хоть меня на прощание!

– Что ж, поцеловать можно, – Евсейка обнял Аксиньку и поцеловал в губы. Та прильнула к нему и затряслась в рыдании.

– Позови меня сейчас – всё брошу, даже дочь родную, побегу за тобой, как собачонка, – сквозь слёзы прошептала Аксинька.

– Нет, Аксинья Семёновна, не позову. Сказал ведь, что разные у нас дороги. Прощай, дай Бог тебе счастья. А ключ от двери найдёшь на могиле отца своего.

Что вдруг пришла в его голову эта затея с ключом, Тихон, вроде бы опять ставший Евсейкой, не мог себе объяснить даже потом, когда вернулся домой.

Отдохнувший и уже застоявшийся жеребец пытался сразу перейти на рысь, но Тихон придержал его, перевёл на шаг. И снова остановился у кладбища. Положил ключ на могильный крест Семёна Волобуева. На могилу к родителям не стал заходить, чтобы не распечалиться ещё больше. Выехав за околицу, пустил жеребца спокойной рысью.

Наступил вечер. Небо потемнело до черноты, стал накрапывать мелкий противный дождик. Дорогу рассмотреть было совершенно невозможно.

– Не хватало ещё – заблудиться возле родной деревни. Вот будет смеху! Останавливаться надо. Вёрст пять – шесть мы уж, наверно, проехали. Ни одного огонька деревенского не видно, и собак не слышно. Да это же должно быть поле Семёна Волобуева. Теперь, наверно, Петруха им владеет. Перешло к нему как приданое за Аксинькой. А, не всё ли равно, чьё это поле! Ночь – то везде одинакова. Что, Серко, не шибко приятно тебе мокнуть под дождём – то? Но что делать – такая твоя судьба. А я – то устроюсь неплохо. Не привыкать нам, беглым каторжникам. Это сейчас мы – богатые, уважаемые люди. А кем были? Думаешь, Серко, забыл я всё это? Забыл, как спал в холод на берегу Енисея? Не – е – т, Серко, такое не забудешь! А сейчас что? Вот поднимем мы у коляски верх, всё дождик не будет мочить. Костёр – то ведь не разведёшь в такую сырь, да и дровишек нету поблизости. Да зачем нам дровишки?! Вон сколько соломы в скирдах неубранной. Может, и ты пожуёшь соломку – то. А может, в скирде и сухая найдётся – тогда и костерок маленький устроим.

Он распряг жеребца, вытащил изо рта шенкеля, привязал вожжами его к коляске. Проголодавшийся жеребец потянулся к соломе, начал неохотно её жевать.

– Что, не шибко вкусно? Ешь. Раньше, бывало, в конце зимы скотине даже с крыш старую солому скармливали, когда ничего уже лучшего не было. А эта солома свежая ещё, пшеничная даже, не ржаная, да и обмолоченная не очень хорошо, – Тихон, перетирая в руках солому, ощутил пшеничные зёрна и снова превратился в небогатого крестьянского парня Евсейку Кукушкина. Но тут же опять стал купцом Ланиным, когда, удобно устроившись под кожаным верхом коляски, на ощупь вытащил из старого своего баула недопитую бутылку водки, большую краюху хлеба и кусок ветчины. Костёр разводить окончательно раздумал – пальто на лисьем меху грело хорошо. Это не старый зипун, снова вспомнилось ему.

– А, может, зря я и ехал такую даль, расходов сколько! Не поквитался же по – настоящему с Петрухой! Но, может, так и лучше – увидел его унижение, как он ползал у меня в ногах. Ради этого, наверно, стоило приехать. Да и на могилку к отцу с матерью заглянул, поклонился им – вроде как грех какой с души снял.

Рассуждения эти немного успокоили его, а тёплое пальто и водка согрели. И он уснул.

Проснулся от резкого рывка повозки. Ничего не понимая, машинально схватился за браунинг. Прислушался – ничего, никакого шума не слышно. Откинул верх повозки. Огляделся, снова прислушался. Дождь кончился. Небольшой первый заморозок немного подсушил воздух. Дышалось свободно и легко. На грязно – сером небе тускло мерцало несколько звёзд. Неясно из – за облака виднелся кончик лунного серпа. Едва был различим силуэт коня.

– Ты чего, Серко? Запутался что ли?

Серко не ответил. Зато вдруг послышался вой, тихий, ещё, видно, далёкий. И всё снова стихло. Даже ветерок прекратился.

– Послышалось что ли? – Тихон напряжённо вслушивался в тёмную тишину осенней ночи. И вот снова вой.

– Не ветер это, Серко. Гости к нам хотят пожаловать незваные. Ни к чему это. В деревню что ли возвращаться? Так я тебя в темноте и не запрягу. Бросить повозку и верхом? Я и дорогу в такой темноте не найду. Да и к кому в деревне? К Петрухе что ли? Вот обрадуется! Успокойся, они далеко, да и не зима сейчас, сытые они, не должны бы напасть. Но, чёрт их знает, что у них на уме. У меня два пистолета, а патронов сколько? Запасных к Смит Вессону ясно нет. А для браунинга? Штук двадцать, наверно. Но как не промахнуться в такой темноте?! Огонь надо. Что ж, будем воевать!

Тихон вытащил часы, зажёг спичку.

– Да уже четыре часа. А в восемь светает, так что воевать не шибко и долго придётся. Но дурное дело не хитрое, в момент всё может случиться. Бегают они быстро, не успеешь подумать, как окажутся рядом. А тогда… Нет, совсем уж глупо погибнуть от волчьих зубов, да ещё рядом с родной деревней.

Тихону вспомнилось, что волки бесчинствовали в Степановке почти каждую зиму. Даже как – то загрызли в степи припозднившегося мужичка. А что уж нападали на овчарни да собак давили на цепи – так без этого редкая зима обходилась. Но осенью про такие дела слышно не было. Но, чёрт его знает, снова подумалось ему. Он привязал покороче жеребца к повозке, чтобы всё было рядом. Натаскал соломы, разложив её кучами так, чтобы образовался круг около повозки и жеребца и снова прислушался. Кроме чуть заметного свиста ветра ничего не услышал. Успокоился на время:

– Не придут, наверное.

Но они пришли – жеребец опять сильно заволновался, пытаясь порвать вожжи, которыми он был привязан уже не только за узду, но и за шею. Повозка при этом задёргалась туда – сюда. И снова волчий вой, уже близкий, отчётливый. Тихон с трудом поджёг заранее приготовленный пучок сухой соломы, найденный в глубине самой большой кучи. Огонь нехотя увеличился в размерах, чуть – чуть осветив их стоянку. И снова вой, уже совсем близко.

– Дай, Господи, разгореться огню, прошу тебя, – впервые в жизни Тихон серьёзно просил Бога о помощи. И помощь эта пришла. То ли от Бога, то ли от внезапно налетевшего порыва ветра. Тихон хватал загоревшую солому, разбрасывал её по другим кучам, пытаясь окружить стоянку огненным кольцом. А вой ещё ближе. И вот уже пять волчьих силуэтов стали отчётливо различимы в неверном свете горящей соломы. Вой прекратился. Волки сидели молча, наверно, выжидая, когда погаснет солома и можно будет отведать свежего мяса.

– Ждёте, чтобы нас сожрать?! Не выйдет!

Он вытащил Смит Вессон. Как он потом благодарил Самохвалова, что тот научил его обращаться с этим пистолетом. Тихон взвёл курок. Поднял тяжёлый пистолет двумя руками и прицелился в волка, которого было лучше всего видно. Громкий выстрел прогремел по ночной степи подобно грому. Тихон услышал визг и рычание. Волки заметались вокруг огня, не решаясь перейти внутрь огненного круга. Раненный волк катался по снегу, не в силах подняться на ноги. Тихон уже из браунинга ещё раз выстрелил в него. Волк перестал шевелиться. Остальные волки бросились к нему, то ли желая помочь, то ли наоборот – сожрать. В это время снова подул ветер, огонь вспыхнул с новой силой. Волки на короткое время стали хорошо видны. Тихон выстрелил подряд два раза. Ещё один волк закрутился в предсмертном танце. Остальные отступили. Их стало плохо видно.

– Солома – то скоро прогорит, и тогда что? – молниеносная мысль резанула Тихона подобно выстрелу из пистолета. И снова, как когда – то давно, кто – то стал руководить его действиями. Держа в левой руке большой пук горящей соломы, в правой браунинг, он шагнул навстречу волкам. Волки, видимо, не ожидая такой наглости от своей такой близкой вроде уже добычи, немного отскочили от него. Одного стало хорошо видно. Он был от Тихона не больше, чем в двух аршинах. Тихон выстрелил в него два раза, почти не целясь. Волк завертелся на месте и тут же затих. Остальные волки после этого быстро покинули поле боя.

– Неужели всё? Победили мы, Серко! Да ты успокойся, живые мы остались, – ласково, но дрожащим от пережитого только что голосом Тихон пытался успокоить трясущегося от страха жеребца, который бестолково дёргал свою привязь, пытаясь от неё освободиться. И вспомнился цыган, у которого жеребчик стоял как вкопанный даже при забивании в копыта подковных гвоздей.

– Он – то, ясно, слово знал. А я вот знаю или нет? Какое слово сказать тебе, Серко, чтобы перестал ты дрожать? Не знаю я такого слова. А вот, давай, по – другому попробуем.

Тихон открыл баул и отломил от буханки хлеба кусок. Снова подошёл к жеребцу. Он по – прежнему мелко дрожал всем телом.

– Ну, что ты, что ты! Всё уже прошло. Вон они, враги твои, валяются уже мёртвые, – он ласково трепал жеребца по холке, будто не лошадь это, а дитя малое. – На, вот хлебца кусочек. Вкусный хлебец – то! Скушай, милый.

И на удивление, жеребец постепенно стал меньше дрожать, а когда Тихон поднёс к его губам хлеб, осторожно взял его своими мягкими губами.

– Ну вот, и ладно. А то ведь нам ещё с тобой дальний путь предстоит. Теперь поешь соломки, я же постараюсь ещё заснуть.

Он осмотрелся. Солома догорела почти полностью, чернота ночи вновь окутала всё вокруг. И только звёзды по – прежнему безразлично мерцали на тёмном небе. Ветер стих. Стало холодно даже в тёплом пальто. Тихон снова забрался в коляску, опустил верх. Уснуть не получалось. Он нашарил баул, на ощупь открыл новую бутылку водки, сделал пару глотков прямо из горлышка. И вдруг в теле его появилась такая же мелкая дрожь, как у жеребца.

– А тебя кто будет успокаивать? Некому ведь. Серко не сможет, не дано ему это. Так что, самому надо успокоиться, да вот эта вещь поможет, – он снова немного отхлебнул из бутылки. Водка приятным теплом разлилась по всему телу, вроде успокоила. Потянуло в сон.

Проснулся от дёрганья повозки. Откинул верх. Серое утро уже вступило в свои права. Был отчётливо виден жеребец, который опять забеспокоился, пытаясь освободиться от привязи.

– Ну, что ты, Серко? Что опять? Снова что ли пришли?

Тихон вылез из повозки. Волки не пришли. Но один из вроде бы уже убитых одыбался, поднял голову, пытаясь подняться на ноги. Тихон с браунингом в руке подошёл к нему вплотную. На человека смотрела пара звериных глаз. И непонятно было, злоба в них или мольба о пощаде.

– Так вот это что! Вроде и жалко мне тебя, мучаешься ты сейчас, страдаешь. Больно тебе, наверно. А ведь ты хотел меня съесть, разорвать на клочки, уничтожить! Но я оказался сильнее. Потому что я умнее. А умнее потому, что человек. Выше тебя я по природе своей. Я над тобой царь! Но царю негоже издеваться над слабым, а ты ведь сейчас слабый. Спасти я тебя не могу. Да и не хочу, ибо ты враг мой. Вот пощадил я только что врага своего ненавистного – Петруху. Пусть живёт. Но там немного другое. Человек он. Хотя, как говорил артист, есть такая пословица – человек человеку волк. Может, и так. А может, и нет. А сейчас, чтоб ты не оклемался окончательно, надо кончать весь этот спектакль. Закрывать занавес. Аплодисментов не будет. Просто мы тихонько поедем дальше. Правда, Серко?

Он выстрелил волку в голову. Она тотчас безжизненно упала на чёрную пахоту, кое – где испачканную волчьей кровью.

Дорога до Ржаксы заняла почти весь день. Остановился он на постоялом дворе, как и тогда, когда ехал в Степановку. Смотритель, совсем молодой парень, встретил его ласково:

– С приездом, Тихон Фомич! Надеюсь, успешной была поездка? Смотрю, Вы испачкались в дороге. Что – то случилось непредвиденное?

– Случилось, Феропонт. Волки хотели отведать нашего мясца. Пришлось с ними повоевать.

– Так, вроде и осень ещё. Это зимой они лютуют. Даже сюда, в Ржаксу заглядывают, а уж по деревням – то разбойничают вовсю. Наверно, мало в этом году зайцев и мышей, питаться им стало нечем, вот они и вышли на разбой раньше времени. Ну, и как Вы ночью в степи, да ещё один, с ними справились? Ведь они по одному не ходят, стаей всегда. А от стаи не отмахнёшья палкой. Они даже коня могут загрызть запросто.

– Видно, хотели и меня, и коня. Конь – то, бедный, такого страху натерпелся, что долго не мог придти в себя. Пришлось повоевать. Вот, поэтому и весь в грязи.

– У Вас и ружья с собой нет. Как же без ружья – то?

– А я слово знаю, – хитро улыбнулся Тихон.

– Шутить изволите, Тихон Фомич! Могучий Вы человек, и страха, видно не знаете, коль смогли отбиться от волчьей стаи без ружья.

– Есть у меня оружие. Оно меня и спасло. Как без оружия пускаться в такую даль! А вдруг разбойники? – рассмеялся Тихон.

– Борони бог, разбойников настоящих у нас не слышно. Вот эти только серые и разбойничают. А пальто мы Вам вычистим. Жалко, хорошее пальто, дорогое.

– Жизнь – то собственная дороже. Пальто можно и другое купить. Как говорит моя жена, не умерла ещё пальтова мать. А теперь устрой мне баньку, да бельишко чистое сообрази. Заплачу хорошо, ты же знаешь.

– Всё будет по первому разряду, не беспокойтесь. А щедрость Вашу мы знаем, благодарны Вам за это.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.