Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 33)

Тихон пришёл в некоторое замешательство – рассказать про скитания по тайге, о том, как бедовали поблизости от этого канала? Нет, не стоит, пожалуй.

– Про канал я, конечно, слышал кое – что. Про Енисейск тоже. А вот самому бывать не приходилось. Родом – то я с Урала. В Сибирь приехал по делам, да и присох там.

– Что, любовь поди?

– Она самая. Случайно встретил друга своего покойного батюшки. А у него дочь…

– Дальше всё понятно, – засмеялся Михаил Иванович. – Ну, и сколько уже детишек?

– Двое уже.

– С чем я Вас и поздравляю.

– Благодарю.

Оба замолчали, посчитав, что для первого знакомства этого разговора достаточно. Тихон молча сидел, устремив взгляд в окно на проносящиеся мимо луга и околки, в которых деревья и кусты уже были самого разного цвета – от ярко жёлтого да багрового и даже почти чёрного. Светило яркое ещё осеннее солнышко, в окружающей природе всё было чинно и спокойно. И лишь паровоз изредка нарушал эту, казалось, первобытную тишину громким басовитым свистком. Но случалось это не часто, только тогда, когда поезд приближался к какой – нибудь станции или полустанку. Гудок паровоза сильно напоминал пароходный. А ведь это одно и то же – там и там паровая машина, подумал Тихон. Вообще – то ему было совершенно всё равно, каким образом получается этот гудок. А вот в жизни его тот пароходный гудок сыграл определённую роль – если бы тогда, в Минусинске, не услышал он гудок парохода, кто знает, пришлось бы ему сейчас с удовольствием слушать гудок паровоза.

Молчание затянулось, угрожая перейти уже в какое – то вдруг возникшее отчуждение попутчиков. Оба это понимали и оба всё же молчали, будто не находя общих тем для разговора. Первым нарушил молчание енисеец:

– А как Вы считаете, можно нам уже утолить голод ?

– Вы предлагаете сходить в ресторан?

– В ресторан ещё успеется. Думаю, надо закончить домашние припасы.

Что ж, я не против, хотя и не успел ещё как – следует проголодаться.

Оба вытащили приготовленные в дальнюю дорогу припасы. На маленьком столике оказалось так много всего вкусного, что хватило бы, наверно, и на более многочисленную компанию.

– За знакомство! – поднял рюмку Михаил Иванович.

– За приятное знакомство, – не удержался от лести Тихон. Знакомство стало казаться ему в самом деле приятным. Но странности этого знакомства начали его весьма тревожить. Однако по ходу разговора эти странности исчезли. Под стук колёс не спеша попутчики рассказывали друг другу о своей жизни. Оказалось, что Михаил Иванович на десять лет старше Тихона, и имеет уже почти взрослых троих детей.

– Был у меня и брат. Значительно младше меня, наверно, такой, как Вы.

– Вы говорите – был. Так, значит, его теперь нет?

– Абсолютно правильно Вы понимаете. Хороший был парень. Неглупый. Гимназию кончил. Только вот не лежала у него душа к нашему купеческому делу. А надо сказать, купцы мы потомственные. Ещё дед наш стал купцом, будучи вольноотпущенным. Это было очень давно, когда все наши родные были крепостными. В России мы жили. Здесь – то, в Сибири, никогда не было крепостного права. А страшное это, наверно, дело, когда ты не можешь никуда уехать из своей деревни, работать должен на своего господина. А он, если захочет, заплатит тебе хорошо, а не захочет – так может и совсем не заплатить.

Читайте журнал «Новая Литература»

Михаил Иванович замолчал, будто вспоминая жизнь свою при крепостном праве. Хотя было понятно, что сам он в силу своего возраста не мог испытать его прелестей.

– Да – да, Вы совершенно правы – страшное это дело – крепостное право. Я – то ведь тоже крестьянского происхождения. Дед мой ещё был крепостным. Так что, судьба у нас во многом схожа. Предлагаю выпить за то, что сейчас мы свободны.

– Да, свобода – дело великое. Но иногда оборачивается она весьма странным образом. Вот говорим мы сейчас о крепостном праве. Надеюсь, Вы помните кто из царей освободил крестьян, отменив крепостное право в 1861 году?

– Кто ж этого в России не знает? Александр Второй. Его так и зовут освободителем.

– А Вы знаете, как его отблагодарили за подаренную народу свободу?

– Знаю, конечно. Но, говорят, это был какой – то ненормальный человек.

– Абсолютно нормальный. И таких вроде бы нормальных людей набралось много, была целая организация. Народная воля называлась она.

Тихону вдруг захотелось блеснуть своими познаниями в этом вопросе, но он сдержался – зачем рассказывать обо всём?

– Кое – что я об этом слышал, но толком ничего не знаю. Не понимаю я этого – как можно убить человека, избавившего столько народу от рабства? Тем более царя, человека, который был сродни богу.

– Эти люди и в бога не верили. Они и бога могли бы убить, если бы это было возможным. А наказали их за это не очень уж и сурово – только пять человек повесили. Остальных – на каторгу. Ну, да что мы об этом – давно это случилось, всё быльём поросло. А мы так и не выпили за свободу.

Они выпили и снова замолчали. И снова нарушил молчание словоохотливый Михаил Иванович:

– Начал я рассказывать про брата, да перекинулся на другую тему. Так вот, про брата. Начитался он всяких романов про знаменитых сыщиков английских и сам решил стать сыщиком. И пошёл служить в полицию. Думал, что сразу начнёт распутывать какие – то сложные дела, а его взяли только простым филёром. Должен он был следить за подозрительными людьми, за кем прикажут. А вскоре поручили ему проследить за каким – то беглым каторжником из Минусинска вроде бы, не знаю точно, откуда он был, и зачем было за ним следить. Тогда беглых каторжников было везде – пруд пруди. На канале их много работало. Никто их и не искал. Почему именно этого надо было искать – не знаю. И чёрт бы с ним, с этим каторжником, если бы при этом не пропал мой брат. Поехал из Красноярска в Енисейск на пароходе – и пропал. То ли упал случайно за борт и утонул. То ли ещё что случилось, так и не смогли ничего выяснить.

– А как звали Вашего брата?

– Василием его звали. Но он почему – то любил представляться моим именем. Это он вроде как инкогнито был на служебных делах. А взял моё имя, видно, чтобы не забыть случайно в разговоре, кем он представился.

– Выпьем же за его светлую память. Царство небесное рабу божьему Василию.

Оба, не чокаясь, выпили и перекрестились. Снова воцарилось молчание.

– Так что? Зря мы что ли так жестоко поступили с Яремой? Ничего и неизвестно было, оказывается. Но ведь он же всё шутил так, будто знал всё точно. А ведь неплохой человек был! Зря взяли такой страшный грех на душу. Но кто знал! Своя – то ведь шкура дороже. Не надо было ему так шутить, – попытался успокоить самого себя Тихон, взволновавшись про себя нахлынувшими под влиянием рассказа нового знакомого воспоминаниями о тех старых мутных, неприятных для его совести делах. – Не вернёшь ведь ничего. Видно, так уж на роду каждому из нас было написано.

И снова подумалось ему, кто – то ведь руководит нашей судьбой, направляет нашу руку туда или сюда. Но кто? Господь Бог? Но он не может направить ту руку на плохое, ведь он милостив, как говорится в писании. Много раз они с Абдулом говорили об этом, но так и не смогли придти ни к какому решению. Или плывёт наша судьба вниз по волнам бурной холодной реки жизни, как плыли они с татарином по холодному Енисею, не зная толком, к какому берегу пристать и где может ждать их смерть от страшной когтистой лапы зверя. И куда она плывёт? И вообще, что такое судьба? Не знал он прямых ответов на эти вопросы. Поговорить об этом с новым знакомым? Нет, не надо. Вдруг что – то вырвется у тебя, о чём не должен знать чужой человек. Только с Абдулом он мог обсуждать такие вопросы – ведь они с ним воедино связаны всеми теми делами, что иногда вдруг начинали страшно давить на душу Тихону.

Проносились поля и перелески, паровоз свистел и шипел на станциях, продолжались разговоры с енисейским купцом о том, о сём – так незаметно прошло почти две недели их путешествия. Лишь изредка Тихону казалось, что он уже видел и эти поля, и эти пристанционные домишки. Как же не видел! Ведь он уже здесь проезжал много лет назад, правда, в другую сторону, на восток. Но даже теперь весь тот путь был как бы в тумане, как во сне. И сказать точно, видел он вот этот вокзал или не видел, он не мог. А может, тогда ещё и не было того вокзала? А может, не провозили их тогда по этому участку пути, а шли они пешком? А, не всё ли равно?! Всё ведь это давно прошло. Живым остался – это главное. А раз живой, значит, многое ещё можно сделать.

Казанский вокзал поразил его своей огромностью строения и толпой всякого народу. Столько народу он не видел даже на каторге. Хотя, вдруг подумал он, я же уже всё это видел, когда отправляли нас в кандалах в Нерчинск. Но нет, тщетно пытался он что – то вспомнить.

На огромной привокзальной площади тоже было много народу, стоял такой гвалт, что Тихон даже растерялся. И тут он увидел несколько извозчичьих повозок.

– Сивцев Вражек, любезный.

– Слушаюсь, Ваше степенство. А куда именно?

– Дом купчихи Агафоновой. Знаешь?

– Как не знать! Артисты там живут. Сдаёт она, считай, весь дом внаём.

– Хорошо, что знаешь. Поехали.

Поджарая каряя кобылка неспешной рысью привычно повезла открытый возок по огромному городу. И опять Тихон с удивлением смотрел на проплывающие мимо дома, ничего не узнавая. Ехали не менее часа. Извозчик запросил с него полтинник. Многовато, подумалось Тихону. Но торговаться он не стал – не солидно богатому купцу торговаться из – за такой мелочи. Артист жил на втором этаже большого кирпичного дома, занимая три комнаты.

– Да, удивил ты меня своим письмом. Не думал я, что придётся ещё встретиться когда – то. Но, видишь, как получается. Не ждёшь, не гадаешь – а выходит так, как не ждёшь. Молодец, что приехал. Да, я вижу, теперь ты солидным человеком стал. Вон какой красавец – только героев – любовников играть. А я, как вернулся, так здесь и живу. Да, не познакомил я вас. Это, как ты понимаешь, жена моя Анфиса, – кивнул он на миловидную ещё не старую женщину. Та встала и в лёгком поклоне протянула Тихону руку. Тихон пришёл в некоторое замешательство – пожать просто эту руку или поцеловать? Секунду поколебавшись, он, тоже поклонившись, поцеловал эту белую в кольцах руку.

– Много, моя радость, я тебе рассказывал про нашу каторжную жизнь. А вот теперь ты познакомилась с одним из героев той страшной жизненной драмы. Слава Богу, мы её успешно отыграли, и думаю, повторять этот печальный спектакль не будем. Как Евсей? Или теперь ты уже и не Евсей вовсе? Что ж, расскажешь потом, если захочешь. Впрочем, чему я удивляюсь? Ведь вся жизнь – большой спектакль. А в спектакле тебе могут дать самые разные роли.

Тихон смотрел на артиста, изрядно постаревшего и немного уже обрюзгшего, но всё ещё такого же остроумного и весёлого, и опять, как когда – то, на каторге, какая – то непонятная робость охватила его. Он не смог бы и объяснить причину этой робости – человек ведь перед ним хороший, добрый, к нему относится хорошо, вроде как отец родной. Но с отцом он был на равных, не считая возраста, а здесь… Опять, как когда – то давно, он инстинктивно почувствовал духовное превосходство артиста, разницу в образовании, культуре, что – ли. Впрочем, он не знал точно, что это такое. И непонятна была ему эта робость – ведь он теперь и богаче много, и красивее, и сильнее сидящего перед ним этого почти совсем лысого человека. И вдруг вспомнился знакомый его по Шушенской ссылке Ульянов – что – то похожее было и тогда. Только, если встречи с Ульяновым ему не стали нравиться, то здесь наоборот – его тянуло к этому человеку.

– Жалко Сосмана. Хороший был парень. Видишь вот – такой большой и сильный, а не хватило ему силы духа выдержать ещё сколько – то лет той жизни. Жизнь, конечно, неполноценная, но всё – таки жизнь с надеждой на улучшение её. Я, честно говоря, не ожидал такого печального финала. Что ж, помянем безвозвратно ушедшего от нас доброго человека.

Они помолчали, погрузившись оба в свои печальные воспоминания. Тихона всё подмывало расспросить артиста о его теперешней политической жизни, но что – то мешало ему задать такие вопросы. Артист, видимо, понимал его нерешительность и сам решил удовлетворить его любопытство:

– Вижу, ты хочешь узнать, продолжаю ли я борьбу с самодержавием. Так, как когда – то, нет. Я тебе говорил об этом ещё там, помнишь, на каторге. Много я думал об этом. Мнение моё в принципе не изменилось – я по – прежнему не считаю самодержавие лучшим способом управления страной. Но участвовать больше ни в каких организациях не хочу. Тем более, что есть теперь Государственная Дума. Правда, толку от неё никакого. Да и разгонит её царь скоро, видимо – не нравится она ему даже в таком, куцем виде.

– И даже в социал – демократической партии?

– А ты, что, став купцом, вдруг ощутил тягу к социал – демократии? Впрочем, знаю, есть богатые люди, сочувствующие и даже помогающие этому движению. Думаю, не смотря на свой ум, а ведь дурак разбогатеть не сможет, они не понимают, что помогают приближению своей погибели. Уж не таким ли ты стал сочувствующим?

– Что Вы, Степан Михалыч! Вспомнилось просто кое – что. Познакомился я в Шушенском с одним человеком. Отбывал там тоже ссылку. Только он политический был. Так вот, называл он себя социал – демократом. Предлагал и мне быть с ним заодно.

– Ну, и что? Не согласился ты?

– Если бы согласился тогда, не стал бы я, наверно, купцом. Хотя, навряд ли это было самым главным.

– А что же?

– И сам не знаю толком, что. Много всего самого разного и необычного случилось. А по чьей воле всё это случилось, так и не могу понять. Часто я об этом думаю. Кто – то ведь управляет нами, нашими действиями. Так кто? Может быть, на самом деле, Господь Бог направляет наши помыслы то на то, то на другое? Но ведь и много плохого мы делаем, не может же он направлять нас на плохие дела?

– Сложный вопрос ты задал. Как и ты, не знаю я на него ответа. И тоже иногда ищу для себя этот ответ. Вот был такой умный немец по фамилии Гегель. Так, он говорил, что есть творческая деятельность мирового духа, которую он назвал абсолютной идеей. Она правит всеми нашими помыслами и действиями, создавая при этом противоречия как единство взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих противоположностей. То есть, вот ты думаешь, планируешь так, а та абсолютная идея может повернуть твои действия совсем в другую сторону. Но ты скажи, какой такой социал – демократ пытался тебя совратить?

– Ульянов его фамилия. Вы должны его знать, ведь с его братом Вы были в одной организации.

– Владимир Ильич? Как же, как же! Теперь его многие, кто занимается борьбой с самодержавием, знают. Правда, в основном он живёт заграницей, но товарищи его здесь, в России, ведут активную деятельность. Пропагандируют они учение Маркса.

– А кто это?

– Это опять же такой умный немецкий еврей. Он провёл очень большой анализ жизни людей при капитализме.

– Вот – вот, – перебил артиста Тихон, опять, как в молодости, обрадовавшись показать свою осведомлённость. – Ульянов давал мне почитать свою книжку «Развитие капитализма в России».

– Ну, Маркс про Россию не писал. В основном, про Англию да про Германию. И как, понравилась тебе эта книжка?

– Честно если сказать, ничего я не понял. Скучно мне стало, я даже не дочитал до конца. Поспорили мы с ним даже тогда. Хотя, как я мог с ним спорить? Он – то ведь образованный очень, а я что, особенно тогда ещё? Мужик сиволапый!

– Да, образованный он, это верно, да и ума ему не занимать. Только вот не знаю, куда он приведёт Россию, если, не дай бог, возьмут они на самом деле власть.

– А что, могут и взять?

– Много всяких переворотов случилось в мировой истории, много революций. Так что, в принципе ничего не исключено. Но что – то слишком уж много мы с тобой уделили внимания сегодня политике. Ты бы лучше рассказал, как ты сейчас живёшь, чем занимаешься.

– Хорошо я живу сейчас, если говорить про деньги. Есть они у меня в достатке, не скрою.

– А что же нехорошо?

– Даже и ответить толком не могу. Что – гложет мою душу. Грехи что ли мои тяжкие, не знаю.

– В церковь не пробовал ходить, чтобы батюшка отпустил тебе твои грехи?

– Не ладится у меня с этим делом. Неуютно как – то чувствую я себя в церкви. Хотя и хожу иногда, чтоб не подумали люди, что я полный безбожник. А отпустить мои грехи могу только я сам. Тоже пробовал – не отпускаются, не уходят они от меня.

Пожалуй, впервые в жизни он так серьёзно заговорил о своих грехах, впервые излил душу другому человеку. Он так разволновался, что руки заходили ходуном, когда он наливал водку себе в рюмку.

– Правильно. Выпей, иногда это помогает успокоиться. Хотя, судя по всему, ты этим делом не злоупотребляешь. Не буду я тебя расспрашивать о твоих грехах. Тут я тебе не помощник, выпутывайся сам. Только сам ты сможешь разобраться в этих своих делах. Но всё – таки хотелось бы узнать, как ты из каторжника превратился в купца. Какой гильдии?

– Пока всё ещё второй, хотя мог бы осилить и первую. А купцом стал, можно сказать, совершенно случайно. Сбежал я из Шушенского. Хотя устроен там был вроде бы и неплохо – дай Бог каждому вольному так устроиться! Но что – то стало глодать душу, не знаю, как и определить. Вспомнил я тогда и понял Сосмана – хоть и сытна была там мне жизнь, но всё – таки это была неволя. Клетка, хотя и золотая. Ведь и птичка вольная стремится вырваться из клетки. И ей всё равно, из чего эта клетка сделана. Когда на каторге был, честно скажу, не было у меня таких мыслей. А тут вдруг стало невмоготу.

И он коротко, без деталей, как в телеграмме, рассказал артисту об основных своих приключениях, умолчав при этом о том, как он приносил в жертву своим нелепым обстоятельствам жизни людей. Рассказ получился куцым и каким – то вроде бы и неправдоподобным без всех страшных тех деталей. Умный артист всё, конечно, понял, но не стал ничего уточнять, ни о чём особо расспрашивать.

– Молодец, что приехал. Завтра поведу тебя в театр. Не бывал ведь в театре, признайся.

– Если не считать театром каторгу, то не бывал, конечно.

– Спектакль называется «Гроза». Там рассказывается о жизни в маленьком городке, таком, видимо, в каком ты сейчас живёшь. Только не в Сибири тот городок, на Волге располагался. Потом расскажешь мне, похожа та жизнь на вашу или нет. Помнишь, как рассказывал ты мне про попов, прочитав сказку Пушкина? – засмеялся весело артист, будто вспомнил о самых приятных временах своей жизни. – Мы с Анфисой заняты в этом спектакле давно. Правда, когда были моложе, играли другие роли – она Катерину, я Бориса. А теперь она Кабаниха, а я Дикой.

Театр показался Тихону похожим на Казанский вокзал – тоже много народу, тоже кругом красивые фонари. Только здесь всего этого было поменьше, да и люди здесь были в основном степенные, солидные, не то, что вокзальная разношёрстная толпа. Однако эти солидные люди по окончании спектакля выдали такой шквал аплодисментов, что Тихону показалось, едва не погасли электрические фонари и не рухнули стены. Но фонари не погасли и стены не рухнули – видно, всё было рассчитано на этот взрыв человеческих эмоций. Сам спектакль ему понравился – будто смотрит он на чужую жизнь, немного похожую на ту, что он знал, но в основном не похожую. Об этом он и сказал артисту, когда по дороге домой тот стал расспрашивать об его впечатлениях.

– Жалко Катерину – металась она без любви, попрекала её свекровь непонятно за что. И неудивительно, что покончила она с собой – жутко ей было жить. Да и Борис, похоже, был для неё только небольшой отдушиной в той смрадной жизни, навряд ли она его любила.

Тихону вспомнилась другая, шушенская, Катерина, которая вроде и была его, но так и не стала его по – настоящему. Не было настоящей любви в его сердце. И впервые в своей жизни он подумал и заговорил о любви. Хотя любил ведь он, наверно, ту цыганочку Раду, из – за которой так круто повернулась вся его жизнь. Дурачок был совсем, вот так всё и вышло, – закончил он про себя эти любовные рассуждения.

– Что ж ты замолчал? Или вспомнилось что – то своё, похожее на эту пьесу?

– Ну, ничего особо похожего у меня не было. Да и может ли жизнь одного человека быть абсолютно похожей на жизнь другого?

– Абсолютно одинаковой, разумеется, не может. А вот в чём – то похожей – может. Ведь и два родных брата, если они только не близнецы, не совсем одинаковы, но мы ведь говорим – похожи.

Не заметили в разговоре, как подъехали к дому, где жил артист. Тихон с интересом стал рассматривать огромный трёхэтажный каменный дом с разными лепными украшениями.

– Что, понравился дом? У тебя, наверно, не хуже?

– Что Вы, что Вы, Степан Михалыч! У меня простой деревянный дом, правда, в два этажа, но совсем маленький в сравнении с этим. Неужели весь этот дом принадлежит одному человеку?

– Одному. Хозяйка – старая купчиха. Строила его специально для сдачи внаём. Он и называется – доходный дом. То есть доход он приносит. А что, у вас в Сибири нет таких домов?

– Может, в Томске и есть, не знаю, не интересовался как – то, а у нас в Мариинске нету.

– Это ещё что! Есть дома и побольше, и не обязательно доходные. В некоторых просто живут хозяева да прислугу в них держат. Вот есть такой купец, Рябушинский его фамилия, не слыхал, случайно? Так он недавно построил такой дворец, что и царю, наверно, не стыдно бы в нём жить. Человек он просвещённый, и много для просвещения делает. А ты что – то делаешь для просвещения своего города?

Тихон смутился. Сам – то он ничего не сделал для просвещения, как говорил артист, делал всё только для живота собственного, для своей безопасности. Вспомнился Ванька Федулов, враг его вроде бы, на прииск его покушался, а вот школу построил на берегу реки. Красивую, кирпичную. Артист понял его смущение.

– Разговор это, вижу, на тебя подействовал. Может, что и сделаешь доброе на этой ниве. А теперь расскажи о своих ближайших планах. Ведь навряд ли ты приехал в Москву, чтобы сходить в театр, да полюбоваться новыми домами.

– Думаю съездить в родные места, поклониться могиле отца и матери. Только вот не хотелось бы мне появляться в моём прежнем облике – нехорошее оставил я о себе впечатление. Надо бы сменить мне обличье и появиться под моим теперешним именем и званием. Поможете?

– Отчего не помочь! У нас такой гримёр, что мать родная не узнает. Вот ты тёмный блондин, а он сделает из тебя жгучего брюнета, например. Что, хочешь стать брюнетом?

– Мне всё равно, хоть рыжим, только, чтоб не узнали меня.

– Не узнают. Ведь и говоришь ты сейчас совсем по – другому. Помню я, как ты всё «не – а, да не – а» говорил. А теперь у тебя речь вполне просвещённого человека. И когда ты думаешь в путь?

– Как только сменю обличье.

– Завтра же этим и займёмся. С утра я свободен, репетиций не будет. Гримёр наш хороший мужичок, выпивает только иногда лишнее. Тогда режиссёр грозится его выгнать, но тут же забывает о своих угрозах.

– Да, гримёр ваш, видно, сильный специалист – я Вас на сцене и не узнал, хорошо, что заранее знал, кого Вы будете играть, да программку почитал – там всё написано. Видно, для таких тёмных людишек, как я.

– Ты думаешь, в театр ходят только знатоки? Разные люди ходят. Для них и даётся в программке краткое содержание пьесы. Да и надо же знать, кто сегодня будет играть.

Гримёр оказался пожилым улыбчивым мужичком невысокого роста.

– Изменим внешность до неузнаваемости. Амурные дела, молодой человек? Впрочем, это дело не моё. Какого цвета, скажите прежде всего, Вы хотели бы стать?

– Мне всё равно, лишь бы не узнали.

– Предлагаю сделаться брюнетом. Шикарные Ваши русые кудри покрасим басмой, бороду сбреем, ибо она будет Вас выдавать, так как растёт быстро. Бороду сделаем накладную. Согласны?

– Вам виднее. Делайте всё, как надо. Отблагодарю хорошо. Не спрашиваю даже цену, заплачу, сколько скажете.

На перевоплощение ушло целых два дня. Тихон посмотрел на себя в зеркало – внешность его изменилась полностью. Ему показалось, что стал он походить на цыгана. Трудновато было только привыкать к накладной бороде – она ощущалась как что – то чуждое, не своё. Но он мужественно терпел, стараясь привыкнуть к этому новому своему обличью.

И когда он через несколько дней в хорошей коляске подъезжал к родной Степановке, накладная борода стала уже почти своей, родной бородой. Жеребца и коляску купил он в Тамбове, заплатив весьма приличные деньги. Продаст он потом жеребца или не продаст, его как – то не очень волновало. Может, впервые за последние годы он не очень считал деньги, будто перестал быть купцом. Деньги отошли куда – то в сторону. И только одна мысль сейчас была у него в голове – месть. Мысль эта руководила всеми его действиями. Это было его Абсолютной идеей, как понял он рассказ артиста про того умного немца по фамилии Гегель.

С версту перед деревней, чуть справа от основной дороги, находилось кладбище. Тихон, Евсейка тогда ещё, никогда на нём не бывал, так как в детстве все ребятишки боялись этого места – кто – то пустил слух, что там иногда встают из могил мертвецы, и горе тому, кто с ними встретится. Когда же Евсейка вырос и перестал верить в такие россказни, не было у него просто никакого интереса там появляться, так как никто из его родных не умирал, а до чужих ему дела не было. И даже тогда, когда он помогал в похоронах растерзанного собаками бродяги, на кладбище не попал, так как закопали бродягу не там, где на вечный отдых были устроены жители родной его Степановки, а на задворках конюшенного двора. Могилу сравняли с землёй, а сверху стали валить конский навоз, который весной разбрасывали на огороде. Он остановил коня около кладбищенской ограды, привязал к молодому клёну, уже начинавшему сбрасывать листья. Наступил октябрь, погода стала холодной и промозглой. Тихон похвалил себя за предусмотрительность свою – купил он в Тамбове тёплое пальто на лисьем меху и тёплую шапку. Особенно эта одежда выручила, когда ехал быстро в открытой коляске. Да, это не тот старый протёртый чуть ли не до дыр зипун, в котором он шёл на своё преступление, вспомнилось ему, когда сейчас он скинул это пальто и в одной поддёвке вошёл на кладбище. Никого из живых на кладбище не было, а мёртвые почему – то не вставали из своих постоянных убежищ – видно удобно они там устроились, да и наплевать им было на бывшего степановского жителя –он ведь не навсегда к ним пришёл. Вот когда придёт его время, и он не на своих ногах прибудет сюда, а привезут его, может быть, на дрогах простых, а, может быть, на красивом катафалке, – вот тогда… Впрочем, какой красивый катафалк в его родной бедной Степановке! Разве что, если барин умрёт. Но никаких катафалков в деревне он не видел. Придётся срочно делать его для барина на заказ. Тьфу ты, что за мысли вдруг появились! Мне – то уж явно не придётся хоронить барина. Я и родителей собственных не похоронил сам, а только стал причиной их смерти. А впрочем, вдруг мать и жива?

С такими мыслями в голове медленно шёл Тихон по главной улице этого города мёртвых, внимательно смотря на могилы. Встретилось много знакомых имён. А вот и Семён Волобуев. Он остановился около его могилы, прочитал надпись. Уже почти десять лет он здесь. И положили его сюда в пятидесятилетнем возрасте. А ведь богатый был, по оценке его отца, да и не больной – чего не пожилось больше?! Если б зависело это от нашего желания…

На главной улице отцовской могилы не было. Он свернул в переулок. И вскоре в глаза ему бросился каменный памятник в виде огромного креста, на котором было высечено две пушки, палаш и надпись: « Здесь покоится верный слуга царю и отечеству Кукушкинъ Пахомъ Фёдоровичъ». И было этому верному слуге всего сорок девять лет. А рядом деревянный крест, на котором было написано: «Раба божия Кукушкина Маланья Ильинична».

– А ведь она только в прошлом году умерла, нет бы мне приехать на год раньше…

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.