После службы сразу же начинается панихида. Солидный дубовый гроб шестеро мускулистых парней осторожно вносят на плечах и ставят на две простые табуретки напротив солеи. Все пространство храма быстро заполняется вновь прибывшими на отпевание, разнокалиберными людьми со стертыми лицами, которые плотной толпой окружают останки того, кто кошмарил их все эти годы.

Вся их жизнь будто остановилась, лишившись всякого дальнейшего смысла, т.к. непонятно, кто из них теперь главный. Для всех прозвучала команда «Вольно», и они являют собой временно свободных людей, искренно наслаждающихся коротким моментом внутренней передышки перед тем, как их снова поставят в строй. Все они умеют только одно – отбирать и пугать, но сейчас они сами испуганы, ведь в борьбе за власть многие из них погибнут: и они об этом интуитивно догадываются, но боятся себе в этом признаться.

Выходит отец Арсений вместе с отцом Сергием и дьяконом Тихоном, ставят по четырем сторонам гроба светильники и возжигают свечи. На лоб умершего отец Арсений ловко возлагает бумажный венчик, в восковые, негнущиеся руки сует дешевый пластиковый крестик и рядом кладет бумажную иконку Спасителя, аккуратно поправляет богатый шелковый покров, прикрывающий тело одетого в дорогой шерстяной костюм авторитета в огромных ботинках их крокодиловой кожи, которые нагло торчат высоко над краем гроба.

Раздав свечи окружающим и велев их зажечь, он начинает процедуру отпевания, обильно кадя ладаном останки Жоры Жигана, известного в миру как Георгий Пряников. По прочтении Апостола и Евангелия отец Арсений читает разрешительную молитву, а затем кладет бумажку с текстом молитвы под руки мертвеца.

Встав в головах у гроба, лицом якобы к скорбящим, он проникновенным голосом просит начать прощаться. Первой к покойнику подходит свежеиспеченная вдова, с еле сдерживаемой крысиной брезгливостью целуя его в лоб: он символизирует для нее всю ту бессмысленно-жестокую жизнь пост-совка, которая так мучила ее в лице мужа-беспредельщика и его неразборчивых на методы дружков, – лицемерно подвывая себе, словно она и правда убита горем.

Мать Жигана, опухшая от слез и сладкой жизни, тетечка неопределенного возраста в безвкусно дорогой одежде железнодорожной буфетчицы долго лежит на гробе сына, громко воя, словно преданная сука на могиле своего хозяина. Затем вереница одинаковых мужчин и женщин, сменяя друг друга, кланяются гробу и его содержимому, кладут в него букеты и целуют венчик и руки мертвеца.

Громко шелестит целлофан дорогих букетов, звякают браслеты часов и звенья массивных цепей, скрипит кожа курток и штанов, обтягивающих упругие ляжки преданно-продажных любовниц обезглавленной банды. После отец Арсений долго и проникновенно говорит о погибшем авторитете, превознося его образ жизни и обещая ему жизнь вечную. Призывает жертвовать и не бояться смерти, если с Церковью ты на короткой ноге.

Наконец, он обертывает верхнюю половину мертвого авторитета шелковым покровом, скрыв навсегда маску смерти, сменившую прежнее его лицо, посыпает крестообразно завернутое тело заранее припасенной землей и произносит,

– Господня земля и исполнения ея, вселенная  и всю живущие на ней, – и делает знак, чтобы гроб забирали.

Его накрывают крышкой и несут на руках, толпой обступив со всех сторон, словно свой ковчег завета получил новоизбранный народ для истребления себя из плена закона человеческого. Храм пустеет, отец Сергий уезжает на кладбище, чтобы там отслужить литию на месте погребения уголовного авторитета.

Сам отец Арсений решает дистанцироваться от дальнейших похорон, благоразумно избегая возможности быть сфотографированным в обществе уголовников. С ними он планирует встретиться сегодня вечером, чтобы получить деньги. Выходя из храма, он сталкивается с юношей, которого он сегодня исповедовал. Он не один, а с таким же, как он сам, хорошо упакованным мажером, испуганно прячущимся за спину своего друга.

– Отец Арсений, можно с вами поговорить, – обращается к нему юноша. Мы вас ждали.

– А, повеса молодой, ну что, не терпится тебе обвенчаться? Знаю, знаю, по глазам вижу. Можешь не говорить. Ну ладно, пойдем со мной, потолкуем.

Они проходят в его покои, и он, сняв дорогое кашемировое пальто, садится за письменный стол, указав молодым людям на два кожаных кресла, стоящие напротив, у стены, над которыми висит официальная фотография патриарха в золоченой раме. Сам он уютно устроился в большом вольтеровском кресле и с нескрываемым любопытством разглядывает своих нечаянных гостей. Наконец, выждав необходимую для его сана паузу, он интересуется,

– Ну, и о чем вы хотели со мной поговорить? Слушаю вас.

– Видите ли, отец Арсений, – это мой друг Сашик, он биржевой аналитик. А я работаю в кинобизнесе продюсером. Мы оба до недавнего времени не знали друг друга, встретились случайно, на праздничной службе в Лавре. И знаете, для нас обоих эта встреча оказалась знаком свыше: мы оба поняли, что созданы друг для друга. Мы будто две половинки одного яблока. Теперь мы вместе во Христе, любим друг друга и хотели бы узаконить наши отношения.

– В каком смысле  этого слова? – не очень понимая, уточняет он.

– Ну, мы хотели бы обвенчаться. Вы мне обещали на исповеди, что это сделаете. Вот мы, перед вами, со всей отчаянностью влюбленных просим вас об этом. Мы оба веруем в Иисуса Христа и не хотим жить во грехе. Хотим, чтобы все было по закону.

«Они что, меня разыгрывают? – начинает наконец понимать пикантность всего положения отец Арсений, – а может, это все подстава? Может, меня тайно снимают на камеру? Сейчас это модно, на первом канале это практикуют с медийно известными людьми. А я звезда, мне завидуют. Нет, правда, а если это подстава? Или провокация, которую организовали мои враги, зная, что я должен выступить с обличением голубых в Церкви».

Сделав вид, что он плохо понимает, о чем его просит юноша, он уточняет,

– Так вы вместе живете?

– Да.

– Как муж и жена?

– Да, да!

– И кто из вас жена, если так можно выразиться?

– В основном Сашик, но мы меняемся ролями время от времени.

– Н-да, и как же я вас буду венчать, коли сегодня вы муж и жена, а завтра наоборот?

– Так венчайте, как я и сказал – Сашик жена, а я муж.

– Н-да, как сказано в Писании «оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей и будут два как одна плоть». Но это сказано о мужчине и женщине, а вы оба – мужчины.

– Как сказал апостол, «лучше вступить в брак, нежели разжигаться». Ведь он же говорил, что «хорошо человеку не касаться женщины», поэтому мы с Сашиком и воздерживаемся от них.

– Но то, чем вы промеж себя занимаетесь, ведь это же содомия, смертный грех!

– Нет такого греха, отец Арсений, кроме греха блуда. Мы с Сашиком всю библию просеяли и нигде не нашли слов осуждения в адрес мужчин, любящих друг друга. А Содом и Гоморра – это не про нас, ведь наша с ним любовь – это исполнение закона.

– И какого же?

– Как какого, люби ближнего твоего, как самого себя.

– Душа, тянувшаяся к другой душе, не умела соблюсти меру и остановиться на светлом рубеже дружбы – уже пала. Близость с женщиной уже грех, осквернение самого себя, но это хотя бы оправдано продолжением своего рода. Понимаете вы это! – почти взвизгнул вдруг на последних словах отец Арсений и возмущенно всплеснул руками, – Мерзость, понимаете! Когда мужчины совокупляются между собой, то это извращение, это грех прелюбодеяния. Гр-е-е-х-х!

– Нет, отец Арсений, это один из путей господних, которые, как известно, не совсем для нас исповедимы. Бог может использовать любую нашу слабость, чтобы привести человека к себе. С нами он поступил так, что мы с Сашиком полюбили друг друга, а вас – как-нибудь иначе к себе направил.

– Вы что, меня в чем-то обвиняете? – искренно возмутился отец Арсений. – Да как вы смеете, негодники. Вон отсюда, пошли вон, – испуганно визжит он, потеряв самообладание, искренне испугавшись, т.к. уж слишком самоуверенно держит себя юноша:

«Он явно что-то знает, – лихорадочно елозит у него внутри страх, – неужели то, чем я занимаюсь с девочками, как-то просочилось наружу. Это подстава, это провокация».

– Лешик, зря ты все это затеял, – почти испуганно плачет другой юноша, по-бабьи заломив руки, – он нас не понимает. Он нас боится. Зря ты раскрылся.

– Но я верю в Бога, я признаю Христа и живу по его заповедям. Я христианин и мой гомосексуализм не мешает мне ему служить. Пусть он докажет, что я не прав.

– Да что тут доказывать, – орет на него отец Арсений, – пидорасам здесь не место!

– А грехи отпускать бандитам, да еще и за деньги, это не грех мздоимства? Отпевать бандита – это не грех?

– Нет, – почти задохнулся он от возмущения, – они приходят сюда покаяться, понимаете, покаяться в своих грехах и спастись. А вы – чтобы узаконить свой грех перед Богом.

– Любить другого человека по его согласию – это, по-вашему, грех? А убивать и грабить других, чтобы потом вы им отпускали грехи – это не грех?

– Нет, точно нет.

– Но это же мздоимство!

– Ну и что, это основа русского характера. Если вы даете мне деньги за отпущение грехов, то это даже не мздоимство, это жертва. Да, правильное слово – жертва.

– Побойтесь Бога, отче, вы же лжете. Жертва – это когда от сердца, а не по расчету. А вы занимаетесь мздоимством, отпуская грехи за деньги. Симония…

– Вон, пшел вон!

– Да как вы не поймете, человек нашего времени изменился.

– Что?

– Изменился!

– Человек не может измениться, он остается по своей природе таким же, каким его сотворил Господь Бог.

– Вы же знаете, что это не так. За последние сто лет люди так поменялись и изменили себя настолько сильно, что нормы морали, которую вы так ханжески здесь нам проповедуете, давно устарели. Вон, у протестантов уже женщинам разрешено служить. А вы им в алтарь до сих пор запрещаете входить.

– Не я, предание запрещает, апостольские правила.

– Правила надо менять, если изменилась жизнь.

– Вы предлагаете поменять церковь?

– А почему нет: можно сделать церковь менее замороченной, без излишнего аскетизма, пышности ритуалов. Как на Западе.

– Слушайте, уходите, прошу вас. Пока я не принял мер по насильственному выдворению вас отсюда, – окончательно лопается терпение у отца Арсения, – вам здесь не место. Вон отсюда. Немедля.