Иван Плахов. Поездка в ни-куда (повесть). ДЕНЬ ШЕСТОЙ.

Выныривая на поверхность сознания, открывает глаза и обнаруживает себя в постели рядом со спящей Светой. Утренний сумеречный свет сочится в комнату через огромное окно, вплотную к которому стоит двухспальная кровать. На улице идет дождь. Тихим поцелуем он будит ее. По очереди заходят в стеклянную кабину посреди номера, чтобы выполнить утренние гигиенические процедуры. Все, что они сейчас делают, приводит их в замешательство: они столкнулись впервые с таким отличным от привычного алгоритмом жизни, где понятие стыда между людьми напрочь отсутствует, что не знают, как им на это реагировать.

– Гомонистическая архитектура, – констатирует Гроссман, когда Света с мокрыми волосами появляется из стеклянного бокса, – высоко гомонистическая архитектура. Ты не находишь?

– Не раздражайся, – стряхивая волосы, беззаботно отвечает ему она, продолжая одеваться, – лучше подумай, что мы будем сегодня делать.

– Для начала пойдем позавтракаем.

– Надеюсь, что нас ждут там не таблетки, как пошутила Маргарита, а что-нибудь привычное.

Спускаются вниз, на второй этаж, где их встречает на входе в ресторан вьетнамка, услужливо кланяющаяся и требующая их купоны на завтрак. Когда купоны сданы и они внутри, обнаруживают, что они одни в пустом помещении причудливой формы, где каменные плоскости потолка сползают к полу треугольными складками стен.

За окнами виднеется искусственный сад, разбитый на кровле стилобата, среди камней которого там и сям торчат фонари в виде стрекоз, раскачивающиеся под порывами зимнего ветра. Все столики круглой формы намертво прикручены к полу, чтобы не нарушать замысла автора интерьера постоянным стремлением постояльцев что-либо изменить в расстановке мебели. Вдоль южной стены обеденного зала тянется невысокая стенка-преграда, за которой располагаются раздаточные столы буфета с завтраками и наборы одноразовой посуды и столовые приборы на приставных столиках. Вся еда уже порционно упакована в пластик и состоит из готовых сэндвичей с паштетом, сыром и ветчиной и вареных яиц.

Рядом со столами высится универсально-поильный аппарат, разливающий все напитки от воды до молока в одноразовые бумажные стаканчики, на которых предусмотрительно нанесена маркировка, что они произведены из 100%-ного вторсырья. Стерильный мир рафинированного эгоцентричного рационализма, привыкшего упрощать весь окружающий мир до простых математических выверенных схем, где эмоциям нет места.

Пристроившись за один из столиков, они пробуют есть то, что здесь позиционировано как еда. Полезно и безвкусно. Появляются Огородовы, подкрадываются к ним и интересуются, как дела. Короткий обмен мнениями неутешителен – это пространство плохо пригодно для жизни таких, как они.

Появляется еще пара постояльцев с ярко выраженной нетрадиционной ориентацией: это черный и белый яппи, одень модненько одетые во все обтягивающее, подчеркивающее их накачанные тела. Каждый следующий постоялец невольно становится продолжением впечатления, что все здесь не совсем нормальные люди.

– Слушайте, это мне только кажется или мы все здесь – часть гомосесаети? Или это кажется только мне? – недоумевает Гроссман, обращаясь к Огородовым.

– Не обастривай, – цитируя Горбачева в версии Скороходова шутит Кирилл, – может, скоро мы все так будем одеваться. Это же мода такая.

– Ага, все выглядят вокруг как педики и ведут себя как педики. Это нормально?

– Это Европа, Ваня, – одергивает его Света, – у них здесь так принято. Право на частную жизнь. Если ты никому не мешаешь, то живи как хочешь.

– Да нет, почему, я не против. В нашей стране они единственные, кто хотят хоть что-то поменять по-настоящему. А то мы при Петре сбрили бороды, одели европейскую одежду, но ничего остального не поменяли. Но все равно как-то боязно и непонятно, когда с такими вот, понимаш, людьми встречаешься. Близко.

– А ты их не замечай, – советует Огородов, пробуя пить чай из автопоилки, – какое же говно этот чай.

– Зато в экологически правильном стаканчике, – ободряет его Гроссман.

– Продолжай, твоя шутка не удалась, – сплевывая чай обратно в стакан, констатирует Кирилл, – вообще, ты плохой собеседник.

– Почему?

– Ты не любишь людей. И не слышишь тех, с кем разговариваешь.

– Я тебя прекрасно слышу. А вот людей и, правда, не люблю. Но не так сильно, как тот, кто спроектировал этот отель.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Зато все выглядит так модненько, – перебивает его Маргарита, – наверняка в каком-нибудь архитектурном журнале типа AD или Де-Жюрди проект опубликовали. Васса же сказала, что он был премирован. Вообще, почему так – как только проект плохой, так на фотографиях в журнале он выглядит отлично?

– Потому, что это не архитектура, а дизайн, – поясняет ей Кирилл, – а дизайн легче рекламировать. Всякие там фенечки, штучки-дрючки.

– А по-моему, это все заговор голубых, – возражает ему Гроссман, – у меня такое ощущение, что мы внутри наркотического бреда педика-дизайнера. А заказчиком у него наверняка был какой-нибудь другой педик-девелопер, обнюхавшийся кокаина.

– Ты хотя бы иногда веришь в то, что ты говоришь? – удивляется Кирилл, – причем здесь гомосеки, когда мы говорим о дизайне? Не надо упрощать проблему, сводя все к теории заговора.

– Кирилл, ты просто не знаешь жизни, – возражает ему Гроссман, – и у нас, и здесь все устроено одинаково – все делается по блату. А у голубых самое значительное влияние в искусстве и финансах. Эх, почему я не родился извращенцем: давно бы стал звездой голубого экрана.

– Почему голубого экрана? – недоумевает Огородов.

– А потому, что у нас все лезут на телевидение, чтобы влиять и руководить, манипулировать сознанием зрителей. Чтобы стать сколько бы ни было важной в репутационном плане фигурой, надо быть масс-медийной персоной.

– Не получится, – возражает Огородов, – у тебя не то лицо.

– Лицо?

– Да, лицо. У тебя лицо обыкновенного человека типа меня, а не дегенерата. И ты не карлик или какой-нибудь урод. Уроды любят смотреть именно на уродов: им их уродство в радость.

– А причем здесь уроды?

– Ну ты же сам все время утверждаешь, что у нас страна уродов. Разве не так?

– Если следовать твоей логике, то нужно смотреть порнуху с утра до вечера, т.к. это единственное, что вставляет наш простой народ.

– С порнухой проблема.

– Почему?

– Там главными действующими лицами, если так можно сказать, являются половые органы.

– А можно сменить тему, – жалобно просит Света, – нам с Ритой это не интересно. И так этого в Интернете полно.

– А все потому, что это все потребляют, невзирая на социальный статус: и богатые, и бедные; с высшим образованием и без. Даже Умберто Эко в этом признался в одной из своих статей, хотя мне сложно представить, как он это делал: он же все-таки культурный человек, писатель. Мне вообще трудно вообразить, чтобы порнуху смотрели в коллективе или вместе с женой, к примеру.

– Ну хватит, прошу тебя, Ваня, хватит.

– Свет, ну мы же просто так говорим, безадресно. Не так ли, Кирилл?

Огородов растерянно, почти испуганно смотрит на Гроссмана, т.к. неоднократно ему признавался в том, что любит смотреть жесткое порно, запершись у себя в мастерской и представляя, как он то же самое проделывает со своими студентками.

– Зато этим здесь занимаются все и нисколько этого не стыдятся.

– Почему ты так решил? – недоумевает Маргарита.

– Ну как там звали эту бабу, чью порнуху мы видели в музее, в Стокгольме?

– Синди Шерман?

– Ну да, да. Так вот, я тоже подобное могу предложить, только в формате видеоарта. Представьте – истоляция: экраны телевизоров, на которых совокупляются разные люди, – молодые и старые, черные и белые, азиаты и европейцы, животные и человеки, – и все это под музыку Вивальди. Чем не искусство?

– Ты нам уже об этом раньше говорил, еще в Талине, когда мы порноактеров встретили. Не уклоняйся от вопроса, – настаивает Маргарита, – почему ты решил, что все здесь занимаются просмотром порнографии?

– Мы с тобой сейчас на Родине Греха, не так ли? Судя по твоему красноречивому молчанию, ты согласна. Запад есть главное искушение России: он манит свободой и благополучием своей обустроенной жизни.

– Эк ты завернул, – хмыкает Огородов, довольный тем, что данная тема уже лично его не касается.

– Почему так популярно порно на Западе? Потому, что у них гипертрофированно развито чувство личной неприкосновенности. А во время полового акта ты поневоле нарушаешь личную неприкосновенность своего партнера. Для нас, нормальных людей, это не проблема: мы привыкли, что с нами никто не считается, – но для местных это нарушение их прав. Просмотр же порно позволяет оставить человека наедине с собственным грехом и самым грязным, низким желанием, мысленно соучаствуя в акте духовной симуляции совокупления. Можно сказать, что порно для них – это способ безопасного существования в пространстве греха. А знаете почему?

– Почему?

– Потому, друзья мои, что в пространстве личной порнографии западные люди спасаются от любви. Это пределы возможностей их чувств.

– Только западные люди? – уточняет Маргарита.

– Да, пожалуй, можно сказать, что это относится ко всем людям. Эти акты реального онанизма являются отличным способом человеку заняться любовью с самим собой, используя визуальный ряд просматриваемого порно. А рука тебе заменяет партнера, который никогда не откажет.

– Ты таким образом оправдываешь онанизм? Но зачем? Это же проявление человеческой слабости, уступка греху.

– Грех есть основа нашей жизни, т.к. суждение нашего тела ничуть не менее важно, чем суждение нашего ума, по словам одного француза. Они это прочухали и нисколько этого не стыдятся в отличие от нас.

– Это прям какая-то речь в защиту греха. А ты, Ваня, сегодня у нас в роли адвоката Дьявола?

– Нет, просто я честно пытаюсь разобраться, почему все люди этим занимаются. Но не так, как какой-нибудь Тинто Брасс, показывающий писающих женщин, а с точки зрения нормального человека. Наверняка, если бы был жив Достоевский, то он бы каждый день смотрел порно.

– Но зачем? – почти возмущается Маргарита.

– Чтобы увидеть, насколько низок человек в своих желаниях. Нет, даже иначе, чтобы на собственном примере убедиться в этом. Половой акт унижает человека, если он без любви.

– Ну, это ерунда какая-то, – поперхнулся вдруг Огородов и, откашлявшись, предлагает, – давайте заканчивать этот порнографический завтрак и отправился осматривать город.

Все охотно соглашаются и поспешно покидают ресторан, возвращаются в свои номера и готовятся к выходу в город. Пока Света одевается, а Гроссман смотрит телевизор, она его спрашивает как бы невзначай:

– А ты и правда считаешь, что секс без любви унижает человека?

– Думаю, да. Я не врал в отличие от других. Дело в том, что смысл нашей жизни заключается в уверенности, что то, что мы делаем, имеет хоть какое-то высшее предназначение, а не получение сиюминутного удовольствия. Иначе чем мы отличаемся от животных? Без любви совокупляются только с проститутками.

Стучатся в дверь. Гроссман открывает и видит Огородова, который молча делает ему знак выйти. Как только он оказывается в коридоре, тот резко прижимает его к стене, уперев локоть ему в горло и яростно шепчет на ухо:

– Ты что, совсем одурел, поддонок. Если ты хотя бы словом обо мне обмолвишься, что я делаю в мастерской вместе с Вассерманом и Жорой, если Ритка хотя бы только о чем-то догадается: о наших левых бабах,- то я тебя урою. Понял, еврейский ублюдок?

– Отпусти, дурак, – хрипит тот, – мне дышать нечем. Тот резко его бьет по дых и отпускает. Он оседает на пол и тихо сипит:

– Дур-а-а-а-к. Если бы я был евреем, я бы уже давно отсюда свалил. Ты, кхе-кхе-кхе, ох дурак, зря горячишься. Помоги подняться.

Огородов поднимает Гроссмана и, одернув ему одежду, шепчет на ухо:

– Ну погорячился. Прости, Степаныч. Но я не хочу, чтобы меня бросила жена, как когда-то тебя. Я люблю свою Ритку. Понимаешь? Люблю.

– Ты просто псих, – морщась от боли, выдыхает Гроссман, – бабы этого не стоят.

– Чего?

– Нашей дружбы, дружище. Пока ты ее содержишь, она тебя никогда не бросит. Ладно, проехали. Спускайся с женой вниз, пойдем смотреть город.

Каждый из них возвращается в свой номер и через десять минут две пары выходят на улицу и быстро удаляются от отеля в сторону старых домов, куда их вчера пытались вести Скороходовы. В свете дня район выглядит намного дружелюбней, чем вчера. Хотя по-прежнему на улицах очень мало людей.

Среди геометрически правильных объемов, расставленных в причудливом порядке, четыре странника, – каждый с надкушенной душой, сочащейся тихим горем, – неспешно бредут через жизнь, в которой им нет места. Они пребывают в мире, в котором порядок превалирует во всем, от природы до свободы от законов естества, где даже геометрия домов нарушает законы всемирного тяготения. Серое небо над головой с клочьями облаков, свежий ветер и блеск воды, тихо струящейся между двумя берегами.

Они между любовью и ненавистью, жмущиеся друг к другу, как первобытные дикари, испытывающие ужас при виде того, что не укладывается в их представление о здравом смысле. Цивилизация, которой никто не препятствует развиваться, приводит их в священный трепет собственной неполноценности.

Перебравшись на другой берег по слегка выгнувшемуся над водой мосту, среди зелени и велодорожек, уклоняясь от проносящихся шальными пулями велосипедистов, двигаются на север вдоль воды как главного ориентира. Цель их движения иллюзорна – они хотят достичь места, где станут счастливыми, вооружившись для этого бесплатной картой из отеля. На карте стоит заветное слово «Христиания», куда они и хотят попасть в итоге. Созерцание пустого города настраивает на философский ряд.

Остановившись в баре у моста, за которым расположился ров с водой и ряд старых бастионов, превращенных в ландшафтный парк, заказывают себе согревающие напитки и начинает беспредметный треп. Инициатором разговора в этот раз выступает Маргарита.

– Как же здесь все уютно устроено, – начинает она, – и как это им удается  так жить?

– Они просто живут в другом измерении, – прихлебывая горячий чай, замечает Гроссман, – нас от них отделяют добрые лет двести. А может, и все триста.

– Почему же двести? – интересуется Огородов, принюхиваясь к своему глинтвейну.

– Потому, что мы к Европе присоединились только при Петре Первом, т.е. 300 лет назад. Они живут в нашем будущем.

– То есть ты хочешь сказать, что до Петра у нас истории не было? – уточняет Маргарита.

– Ну почему, история-то у нас была, вот только цивилизации не было.

– А как же знаменитая Гардерика, а Рейнское евангелие, а Ярослава – королева Франции? Тогда никто не подвергал сомнению, что у нас есть цивилизация, – возражает Огородова, – мы были самой просвещенной страной в Европе.

– Тогда почему мы сейчас не часть Европы?

– Но у нас же свой путь, своя, очень тяжелая, история.

– То есть ты хочешь сказать, что у нас своя цивилизационная парадигма?

– Конечно.

– То есть крестьянская хохлома против Бенвенуто Челлини, отечественный нужник типа сортир против фаянсового унитаза и канализации?

– А причем здесь хохлома?

– Потому, что это в чистом виде русский тип цивилизации – имитация.

– Имитация?

– Да, да! Ведь что такое хохлома как не имитация крестьянами металлических заграничных ложек господ посредством специальной окраски под металл деревянных. И то же самое происходит и в других областях нашего знания – копируется только внешняя форма, но не содержание.

– Так все делают, содержание возникает потом, – замечает Кирилл, – взять хотя бы Малюту Скуратова. Ведь это же копии западных образцов в ноль, но талантливые копии. И все охотно говорят о них как о чем-то стоящем, совершенно забывая о том, что они полностью вторичны. В нашей стране можно состояться, только если ты талантливая посредственность.

– Зато у нас есть духовность, а у них ее нет, – вступает вслед за мужем Маргарита, – у нас есть молитва и церковь. Нам не дают состояться как цивилизации, т.к. не дают церкви окормлять русский народ. Отсюда все наши проблемы.

– Наши проблемы не в этом.

– А в чем же?

– В том, что мы так же, как и западные люди, хотим стать поколением богов, но для этого ничего не делаем, а они делают: они работают над этой проблемой. А мы практикуем духовную алхимию по превращению внутреннего говна в чистое духовное золото, но безуспешно, по твоим же словам, Кирилл.

Чуть не подавившись своим глинтвейном, Огородов долгот откашливается, а затем спрашивает:

– Не слишком ли ты круто загнул, Ваня? Я не ослышался – поколением богов?

– Да, да, именно так. И мы этого тоже хотим. Именно этого. Править всем миром. Но вот в чем отличие нас от них – у них другой подход.

– И какой же? – интересуется Маргарита.

– Они изучают и изобретают, а мы лишь гадаем. А все началось с того, что они взялись за свои сортиры, превратив их в туалеты, и подняли личную гигиену граждан на недосягаемую для нас высоту.

– Я не уловила твою мысль, – недоумевает Маргарита, – какая здесь связь?

– Существует прямая связь между ртом и анусом – они нам нужны для того, чтобы просто элементарно жить и получать еще при этом удовольствие.

– Ну да, опять тема педерастии, – тянет Огородов, брезгливо морщась, – если бы я не знал тебя тридцать лет, то подумал бы, что ты тоже из этих.

– Нет, Кирилл, все намного сложнее, – возражает ему Гроссман, невозмутимо прихлебывая свой чай, – русский сортир типа «очко» и их унитаз олицетворяют наши духовные миры, разные типы практики духовной жизни.

– Поясни на примере, старик, если сможешь, – зло хихикает Огородов, – в тебя прям бес Скороходова вселился, ты такую пургу понес, что просто мама, не горюй.

– Ты зря смеешься, – спокойно отвечает Гроссман, ставя стакан со своим чаем на стол прямо перед собой, – при кажущейся абсурдности формулировки все достаточно просто. Что такое русский сортир как не дыра в дощатом полу над выгребной ямой. И русские испражняются не глядя в эту дыру. Европейцы же для этого изобрели особый аппарат, позволяющий им видеть результат своих действий. Что заставило их это сделать? Ведь изначально они пользовались сходными методами испражнений.

– Фу, как можно, – возмущается Маргарита, – мы же пьем…

– А если бы мы ели, что бы поменялось?

– Ты это, Степаныч, кончай. Сортирная тема – это совсем не тема для посиделок за столом.

– Да я, Кирилл, говорю вовсе не о сортире, я говорю о другом. О двух типах духовности.

– Духовности?

– Да, да, а духовность напрямую связана с типом нашего мышления. Мышление же сродни типу непроизвольного извержения из нас мыслей, чтобы освободить разум от продуктов его жизнедеятельности. Так же, как анус избавляет нас от продуктов жизнедеятельности организма, чтобы они не привели его к гибели, так и рот извергает слова, в которые облекаются наши мысли, чтобы очистить  наш разум от яда размышлений. Ведь мышление не свойственно нам, человекам, это инфекция, ментальный паразит.

– Ментальный паразит? – недоумевает Маргарита, – это как?

– Все наше сознание не более чем ментальная инфекция мозга, призванная помогать телу, в котором она находится, выживать. С помощью психики человек переваривает информацию о мире, помогаю телу адекватно реагировать на изменения вокруг. Умирает тело – умирает и ментальный паразит. Ведь он существует только для того, чтобы обслуживать владельца – тело.

– Однако, – возмущается Огородов, – однако, однако получается, что у человека нет души?

– Correct, как говорят англичане. Абсолютно верно. Есть лишь тело, а все остальное – результаты его жизнедеятельности. Именно этот подход и позволил Западной цивилизации создать ясный понятийный аппарат, позволяющий максимально беспристрастно анализировать все наши выделения. Отсюда такой нездоровый интерес всех западных людей к собственному здоровью. А это привело их неизбежно к анализу физических выделений тела, прежде всего к визуальному их осмотру, т.е. изобретению унитаза, который позволяет с помощью воды избавлять нас от запахов наших экскрементов и от них избавляться. Для изучения смысла слов они изобрели науку семиологию, а для содержания экскрементов каломантию и копрологию. Они хотят ясности, ясности во всем. Именно поэтому они создали великую цивилизацию, потому что постоянно анализируют то, что делают. Им важно, как, а не что. А нам как раз наоборот.

– Что же в этом плохого, – тревожно возражает ему Маргарита, – смысл всегда дороже, чем форма.

– Как оно и значит что, на самом деле, – смеется Гроссман. – Пойми, Рита, мы как люди искусства и занимаемся как, чтобы получить что. Но в отличие от них у нас это плохо получается. Да нет, у нас вообще ничего не получается. Мы можем только воспроизводить, т.е. копировать то, что делают они. Или говорить о том, чего совершенно не понимаем.

– Ты что, хочешь нас обидеть? – угрюмо смотрит на него Огородов.

– Да нет, Кирилл. Просто когда нам нечего возразить, мы все начинаем говорить о нашей духовности. А на самом деле русская душа – это темная и вонючая клоака, которую элементарно стоило бы для начала почистить. Надо научиться канализовать наши мысли и чувства наружу в мир, а не складывать их в одно место, за пазуху, где они смердят и разлагаются.

– А они это умеют делать? – злится Огородов.

– Да, именно. Они превратили это в основу своего прогресса. Даже все их девиации и извращения – это следствие их достижений по развоплощению тела от законов природы.

– Вот как! Это как? – искренне недоумевает Маргарита.

– Ну, по законам природы мы являемся заложниками наших инстинктов, ведь так?

– Ну, и? – тянет Огородов.

– Я сейчас буду говорить об очень щекотливых темах, – предупреждает Гроссман, – как говорится, не для женских и детских ушей.

– Здесь все свои, можешь продолжать, – торопит нетерпеливо его Маргарита, – мы все взрослые.

– Ну, например, развитие личной гигиены привело к тому, что здесь массово стали практиковать извращенные формы секса, которые в обычных условиях, кроме омерзения, ничего не вызывают и являются абсурдными.

– Это какое-то голословное утверждение, – возражает ему Света, – мы не знаем, чем местные жители занимаются у себя дома…

– А я поддерживаю, – перебивает ее Огородов, – они все здесь евросодомиты. Либерасты проклятые.

– Вот видишь, – поддерживает его Гроссман, – я не могу заблуждаться по определению, т.к. говорю правду. А все почему? А потому, что цивилизация позволяет нам не заботиться о нашей природе, она нас освобождает от ее законов и ограничений. Ну, банальное – мы едем на машине и она является продолжением нашего тела, она расширяет его возможности до бесконечных пределов. В конечном счете от них здесь останутся только мозги, упакованные в оболочку из гаджетов, которые дадут их ментальным паразитам, избавившимся от своих тел, существовать вечно. Они тогда превратятся в богов, в бессмертных и всемогущих.

– И что затем? – тревожится Маргарита.

– Они перейдут в другое историческое измерение по отношению к нам.

– Это как?

– Ну, Циолковский утверждал, что любая цивилизация переживает место своего рождения и рано или поздно, но покидает его в поисках новых горизонтов своего развития. Я считаю, что он прав.

– И-и-и? – тянет Огородов.

– Это объясняет наличие на земле следов предыдущих эпох. Ранние, – те, кто жили до нас, – открыли для себя пути в другие измерения и покинули Землю. Наверняка настанет время, когда и эта цивилизация разовьется настолько, что тоже покинет Землю. Останутся только примитивные народы типа нас и монголов, которые сменят их в движении к всемогуществу и бессмертию, вечной жизни.

– А чем же займутся тогда продвинутые европейцы, покинувшие Землю? – не скрывая иронии к услышанному, интересуется Маргарита.

– Они будут творить иные миры и новые формы жизни.

– Ты и правда в это веришь? – присоединяется к жене Кирилл.

– А как тогда объяснить наличие на Земле остатков следов стольких цивилизаций, превосходящих нашу в своем развитии, как не этим умозаключением. Оно намного логичней, чем вера в зеленых человечков, прилетевших из Космоса, – окончательно допив свой чай, уверенно заявляет Гросмман и, глядя на часы, предлагает, – Нам пора, а то ничего не успеем посмотреть. Мы на пороге Христиании, еще чуть-чуть – и мы увидим место, где люди свободно уходят в астрал. Пошли?

– Ты еще больший псих, чем я думал, – расплачиваясь за напитки, замечает Огородов. – Тебе, Вань, грибы точно не нужны. Тебя и так по жизни плющит.

Они выходят на улицу и, пройдя под автомобильным мостом, оказываются на окраине города, отгородившегося от современной части Копенгагена обводненным рвом. За срытыми бастионами начинаются разновеликие домики, старые склады с барочными  фронтонами и кирпичными заборами, увитыми плющом. Двигаясь вдоль набережной, упираются в канал, перегородивший им движение вдоль реки.

Углубляются тогда внутрь квартала, где за уютными фасадами протекает тайная жизнь манящего мира параллельных им людей: где живут, чтобы жить, и умирают, чтобы умереть. Проходят мимо зачехленных яхт, поставленных на зимний прикол, мимо трехсотлетних домов, не успевающих стареть в собственном подновлении, они страстно ищут себе здесь места и не находят. Они здесь чужие. Здесь так все уютно и покойно, что это чуть-чуть больше, чем нужно. Для них это даже чересчур: уют из этой страны можно экспортировать без ущерба для ее жителей, которым и оставшегося хватит за глаза.

Разноцветные дома, каждый со своим лицом, одной высоты и размера, образуют линии улиц, по которым наша компания от перекрестка к площади, а от площади до церкви, все движется и движется к цели своего приключения. Наконец им начинают попадаться странного вида люди, чем-то отдаленно напоминающие их самих. После площади, напоминающей отхожее место, церковь кажется чем-то столь необычным, что хочется спросить, а не галлюцинация ли это: барочное здание из темно-красного кирпича венчает черно-золотая спираль причудливого шпиля, вавилонской башней вспарывающего небо.

Внутри храм весь белый, словно из сахарной глазури, преграда перед алтарем украшена белоснежными ангелами. На западной стене смонтирован массивный пышнотрубный орган, покоящийся на двух  удивленных слонах. Скромная табличка возвещает, что это Церковь Спасителя. Невысокая кирпичная оградка является призрачной гранью между миром и небом, безуспешно ждущим всех  желающих отсюда спастись. Церковь пуста, как речи их президента, серого, как моль, пожирающая будущее их собственной страны.

Выйдя снова на улицу, они поворачивают направо, искренне недоумевая, где же Христиания, которую они ищут. Через пять минут они оказываются  на набережной канала, плотно покрытого корпусами яхт и катеров, брошенной стаей со сложенными парусами пережидающей здесь зиму. Заходят в маленькое угловое кафе и устраивают себе небольшой перекус, бурно обсуждая, где же все-таки Христиания.

Как ни странно, они стыдятся спросить об этом местных, как о чем-то столь интимном и непристойном, о чем в здешнем обществе не принято говорить. Интуитивно, на уровне подсознания, они понимают, что это их личный выбор и они сами  должны его сделать.

Пока они сидят и обедают, за соседним столиком немец доказывает датчанке на хорошем английском языке, что у него совершенно ужасная жизнь – у него нет цели, т.к. он все имеет и не знает, как мотивировать себя жить дальше, а еще он страдает от одиночества, т.к. он и его девушка не понимают друг друга, сидя в разных социальных сетях.

Подслушав разговор соседа, Гроссман ликует, т.к. это подтверждает его уверенность в исчерпанности и испорченности здешнего человеческого потенциала. Рассчитавшись за еду и напитки, они выходят на набережную и начинают спорить, куда идти дальше: или послать все к черту и идти в центр города, или продолжить поиски страны легальной наркомании. Побеждают мужчины в их любопытстве к запретному, и они вновь, по инерции, возвращаются к Церкви Спасителя, только теперь решаются продолжить движение налево от нее.

Сразу же за углом церковного забора они натыкаются  на угол дома, выкрашенный в изумрудно-бирюзовые цвета, на глухой стене которого изображены скрещивающиеся между собой драконы и единороги. Рисунок плохой, но очень выразительный. Разрисованный брандмауэр обозначает вход на территорию маленького квартала, выглядящего как кусок России: все загажено и много интересного, а также полно праздношатающихся людей.

Низкий кирпичный забор из самодельной кладки заканчивается аркой, над которой укреплены разнокалиберные буквы Christiania. Рядом с входом установлена табличка, предупреждающая, что фотографировать нельзя.

– А, ну что я говорил, главное искать и не сдаваться, – ликует Гроссман, радостно обнимая свою Свету, – ну теперь, Кирилл, главное не испугаться. Испытать себя.

– Мальчики, а может, не надо, – неуверенно тянет Огородова. – Ну, посмотрели и пойдем обратно. Уже и так ясно, что это приют наркоманов.

– Да мы еще ничего не видели, Рита, – возражает ей внезапно оживившийся Огородов, – я не могу такого пропустить. Если такие рисунки на входе, то какие должны быть внутри?

С трудом сдерживая внутреннее волнение, они заходят на территорию страны хиппи, которая выглядит достаточно загаженной даже по русским меркам: как самодельный парк искусств, организованный из подручных средств. При входе кирпичное здание ангара, переделанного в почтовый офис, где висит табличка на всех европейских языках, включая русский «Спасите Христианию. Пожертвуйте деньги, купив открытку».

Проходят мимо и оказываются в лабиринте земляных проходов меж огороженных клумб грядок и сарайчиков разной величины, раскрашенных многочисленными граффити. Везде теснятся группки плохо ухоженных людей, а кое-где высятся прилавки из картонных коробок, на которых разложены пакетики разного размера и вида, которыми торгуют барыги с темными лицами демонов.

Навстречу им идет человек с глазами, символизирующими полное отсутствие у него души. Движения его медлительны и угловаты, будто он не человек, а механическая кукла, способная двигаться. Подойдя к торговцам, Огородов просит Гроссмана спросить, говорит ли кто-нибудь из них по-русски.

Один из них, встрепенувшись, хрипит:

– Эй, зема, канай сюда. Я тебя по полной отоварю. Чем хочешь закинуться?

– Ты сам-то откуда? – подходя к нему, интересуется Огородов, – давно сюда перебрался?

– Я-то? Из Питера, здесь уже три года. Че там на Родине делается?

– Да все та же херня: дураки, воруют и плохие дороги. А как здесь, клево?

– Да нормальненько, с дурью везде хорошо. Че брать будете? Или так, просто любопытствуете?

– Нам бы что-нибудь для гигиены мысли: очиститель мозга по сходной цене, – присоединяется к ним Гроссман.

– Ну, это, чувак, – трясет своими немытыми сальными дредами под растоманским беретом продавец, – здесь сильной химии нет. Запрещено. Только трава, гашиш и грибы. Но если хочешь кислоты или амфитаминов, то можно организовать, но только если тебя с ними повяжут, то это будет уже твоя проблема.

– А кокс у вас есть? – интересуется Огородов.

– Не-а, это для пидарасов и мажоров. Такого мы не держим, – сморщив свое коричневое лицо в презрительную гримасу, сплевывает себе под ноги продавец, – это вам надо в гей-бары или ночные клубы. Не наш контингент.

– А грибы галлюциногенные у тебя есть?

– А че, уже ели?

– Нет, но хотелось бы попробовать, – честно признается Гроссман.

– Но они не для гигиены мысли, – скалится продавец, отчего его гепатитовые глаза на несколько секунд прячутся в морщины впалых глазниц, – а скорее наоборот. Если хочешь стать шизофреником, то ешь грибы.

– Нам чуть-чуть, только попробовать, – уточняет Огородов, – но чтобы вставило.

– Ну, выбирайте тогда, что будете брать. Вот эту смесь рекомендую, как для начинающих, – указывает на пакетик с какими-то сушеными ошметками.

– А что это? – брезгливо взяв его двумя пальцами, интересуется Огородов.

– Тут всего понемножку: какашкина лысина, колокольный засранец и навозник дятловый, – бери, чувак, не пожалеешь.

– А че названия такие?

– А какие ты хочешь названия, чувак, от ведьминых грибов, гы-гы-гы. Так берешь?

– А сколько стоит? – уточняет Гроссман, с интересом разглядывая пакетик в руках Огородова.

– Всего 50 крон. Берете?

– А нам двоим одного пакета хватит?

– Ну, полную галлюцинацию не гарантирую, но то, что вштырит по полной – это точно.

– А как это есть?

– Разжуй да запей водой, вот и все дела. Так берете?

– А где можно взять воды? – уточняет Огородов.

– На почте: там есть кафе. Так берете?

– Берем, ладно, – соглашается Огородов и достает свое портмоне из внутреннего кармана куртки, – на, вот пятьдесят. В расчете.

– Удачно кайфануть, – скалится продавец, – если матушку Лилит встретите, то передавайте ей привет от Петюни. Она поймет.

Они возвращаются обратно к входу всей группой и входят в почтовый офис. В дальнем углу совершенно пустого здания виднеется барная стойка из пустых пивных ящиков и пара столиков рядом с ней. Они подходят к стойке и просят у продавца, высокого блондина с косичкой и лицом поэта, одну бутылку воды и одну пустую тарелку. Обступив дальний столик со всех сторон, они высыпают содержимое пакетика на тарелку и с интересом детей разглядывают и обсуждают рискованную покупку.

Всего кусочков семь – два больших и пять маленьких. Мужчины предлагают попробовать и женщинам грибы, но обе категорически против. Решают разделить грибы поровну – четыре кусочка Гроссману, а три – Огородову. На глазах у осуждающих их подруг оба жуют сушеные грибы и, запивая водой, с трудом сглатывают.

Когда тарелка пуста, оба с интересом смотрят друг на друга, пытаясь определить по глазам и речи, действует ли съеденная смесь на них или же их обманули.

– Что-то я ничего не чувствую, – отпив несколько глотков из бутылки с водой, с грустью замечает Гроссман, – может, надо было всю порцию одному съесть?

– Недоброе выражение твоего лица говорит, что быть беде, – забирает у него бутылку и допивает ее Огородов, – сейчас пойдем этому Петюне морду бить.

– Может, стоит подождать, – предлагает Света, – вы только что съели грибы, они даже не успели усвоиться. А уже хотите эффекта.

– Вообще, Кирилл, зачем мы вообще сюда пришли, – нервно хлопочет лицом Маргарита, – эта Христиания точная копия России, только в миниатюре. Какой было смысл ехать на Запад, чтобы снова попасть на Родину. Вы бы и дома могли попробовать наркотики.

– Но там это преступление, а здесь это легально, – вяло успокаивает ее Огородов, – мы ничего не нарушаем. А потом грибы – это не наркотики.

– А что же это?

– Грибы – это грибы. Правда, Степаныч?

– Грибы – это точно не наркотик. Просто еда, просто травануться можно. Смешно, все-таки.

– Что смешно?

– Да права Маргарита – зачем нужно было тащиться в Данию, чтобы попробовать грибов. Мухоморы можно жрать и дома.

– Дома есть водка – наш главный наркотик.

– Не-а, Кирилл, водка – это не наркотик. Водка – это то, что позволяет нам оставаться нормальными людьми в стране абсолютного абсурда. Помнишь, Свет, Гаяра?

– А кто он такой? – интересуется Кирилл.

– Он по профессии алкоголик.

– Есть такая профессия?

– Ага, в нашей стране есть. Так же как бандиты – это тоже работники сферы услуг: они проводят санацию народа, забивают слабейших.

– Не согласен.

– Кирилл, да мы все здесь не более чем божий кал, оставленный на съедение собакам.

– Собакам?

– Да, собакам. Только собаки и волки жрут экскременты. А еще убийцы бога – как Ницше или Вольтер.

– Тогда они тоже собаки?

– Да, шелудивые псы греха.

– Не слишком ли пафосно. Ведь и мы – не святые.

– Мне кажется, что всякий, кто живет в нашей стране, уже герой, достойный быть занесенным в книгу живых. Вот мы с тобой – уже на ее страницах.

– А мы? – почти возмущается Маргарита, – а мы со Светой?

– И вы тоже, – вдруг начинает давиться от смеха Гроссман, – а знаете, почему?

– Ну, и-и-и, – тянет Маргарита с недоумением.

– А потому, друзья мои, что эту книгу пишу я, ха-ха-ха.

– То есть ты – Господь Бог? – присоединяется к смеху и Огородов, начиная тихонько подхихикивать.

– Ага, я ваш Господь Бог, ха-ха-ха. Я всех вас создал, ха-ха-ха.

– Ты – меня? ха-ха-ха, – начинает громко смеяться Огородов, постепенно его смех переходит в отрывистый лай, – га-га-га-ы, га-га-га-ы, га-га-га-ы. Ты – меня, га-га-га-ы.

– Я – тебя, ха-ха-ха.

– Мальчики, что с вами? – испуганно спрашивает их Маргарита, в то время как Света, наклоняясь к ней, шепчет:

– Это на них начали действовать грибы. Надо следить, чтобы они чего-нибудь не натворили. Пусть говорят, главное, чтобы никуда не ходили.

– Ты уверена, что мы правильно поступаем?

– Рита, главное их сейчас не трогать. Посмотри на них – они же невменяемые.

Гроссман смотрит на Огородова и с недоумением видит, что вместо него в его одежде радостно лает лохматый барбос-дворняга с седой мордой и шальными глазами, нетерпеливо ждущий награды за свою преданность хозяину. Перед ним лежит пустая пластиковая тарелка – отличный предмет для игры с собакой.

Он берет ее в руки и со словами «Апорт, Кирилл, апорт» со всей силой швыряет ее в дальний угол ангара. Огородов-собака с радостным воем несется за тарелкой, используя все свои четыре конечности, высоко задрав заднюю часть своего тела.

– Эх, дворняга и есть дворняга, – хохочет Гроссман, наблюдая за тем, как человек-собака совершает смешные кульбиты в погоне за тарелкой. Ошеломленная Маргарита с неподдельным ужасом смотрит за метаморфозами поведения мужа, отказываясь верить своим глазам. Света плотно прижалась к ней и, обняв, шепчет,

– Ты только не вмешивайся. Только не вмешивайся.

В это время продавец за стойкой распускает свою косичку в роскошную гриву русых волос и меняет лицо на ангельское. После этого он расправляет крылья, взлетает под потолок и с тихим, серебристым смехом делает круги над столом, вокруг женщин и Гроссмана, в то время как Огородов продолжает осваивать роль собаки, пытаясь зубами поднять тарелку с пола.

– Ах, люди, какие же вы дураки, – смеется ангел, кружась над ними, – какие же вы дураки. Ну зачем вы открываете двери, которые вам запрещено даже видеть? Ну зачем, скажи мне, Ваня? Чем провинились эти двое, коли грибы ели вы с Кириллом?

– Откуда ты знаешь, как нас зовут? – продолжает смеяться Гроссман, совершено не удивляясь тому, что продавец превратился в ангела и разговаривает с ним на русском языке.

– Я не только знаю ваши имена, но и то, как и когда у каждого из вас закончится жизнь, – тихо смеется ангел, облетая их по кругу, – ибо я есть Альфа и Омега, начало и конец. Боль проходит, а красота остается, ха-ха-ха. Следите за вашей собакой, пока она никого не покусала.

С этими словами ангел рассыпается на мириады ярких брызг, которые легким дуновением запаха ладана падают на них, заставляя навернутся слезы на глаза. Даже  Гроссман плачет, продолжая смеяться. Испуганные женщины с мокрыми лицами сохраняют равновесие только лишь потому, что крепко держатся друг за друга и за стол. Огородов занят своей тарелкой и тихо поскуливает, пытаясь ее поднять.

Громко хлопает дверь и внутри почты входит  целая толпа уродов, каждый из который достоин отдельного описания. Впереди них на спине у носорога восседает абсолютно голая блудница, тучная как урожайный год. Впереди нее вышагивают карлики, тоже голые, с гипертрофированно-огромными гениталиями разных цветов. Вся эта толпа неспешно приближается к ним и совершенно непонятно, как все они помещаются внутри здания почты. Гроссман, устав смеяться, издает выдох у-у-ы-а-х, а затем громко кричит:

– Кто такие? Почему голые, без верхней одежды. Здесь вам не баня.

«Баня-баня-баня» – гулким эхом несется вокруг, заставляя дрожать стены и пол, словно бы они в эпицентре землетрясения.

– Владыка Сидиус приветствует тебя, владыка Гроссман. Приветствуем тебя на планете Татуин, где Земля круглая, а не плоская, как у вас, – громко возглашает карлик с огромным фиолетовым носом и длинным, почти черным членом, который волочится за ним по полу хвостом.

– Я не поклонник «Звездных войн», мой самозваный Дарт Вейдер, – опять кричит Гроссман, словно боится, что его не услышат. – Как вам не стыдно ходить без штанов в присутствии дам. Кирилл, фас, фас их, ату их.

Огородов с воем на всех своих четырех конечностях, высоко подняв зад, несется на зов своего новоявленного хозяина, оскалив зубы на своей мохнатой морде лица. Вцепившись в член  ближайшего к нему карлика бульдожьей хваткой, он оттаскивает его в сторону, словно волк зайца, мотая орущим карликом в разные стороны.

– Кому еще из вас яйца прищемить? – орет Гроссман, яростно размахивая руками во все стороны. – Я здесь Господь Бог, я создал этот мир, никто не вправе ко мне приходить без спроса. Вон отсюда, вон.

Начинает дуть сильный северный ветер такой силы, что сдувает всю толпу непрошенных гостей обратно к дверям. Остается лишь носорог с блудницей, оседлавшей его так, словно он ее любовник. Наконец блудница делает какой-то знак рукой, словно рисует перевернутый треугольник, и ветер немедля стихает. В образовавшейся тишине, нарушаемой воем карлика, которому Огородов отгрызает член, они слышат отчетливо-низкий, утробный голос толстухи:

– Нельзя убивать, если не знаешь точно, что это необходимо.

– Ты кто? – орет как сумасшедший Гроссман, – имя, имя назови!

– Света, что происходит? Что нам делать? – испуганно визжит Маргарита, приседая на корточки и стараясь залезть под стол. Света следует ее примеру и плачет:

– Ничего не делай, ничего не делай. Это не с нами, это не про нас.

– Я Каллиопа, прекрасноголосая, дочь тучегонителя, Сына Времени, на лютом звере сижу, обманные песни пою. Спеть тебе песенку, мальчик-с- пальчик.

– Иди к черту, Алла Пугачева. К черту. К черту.

– Спеть тебе песенку, спеть тебе песенку-у-у.

– А, о черт, перестань, тварь. Перестань!

– Спеть тебе песенку, спеть тебе.

– Спой, проклятая, только заткнись. Шалавы-ы-ы, полные огня-я-я. Шалавы-ы-ы, не покидайте вы меня-я-я.

– Гав-гав-гав, – вдруг начинает лаять Огородов, бросив окровавленного карлика с почти отгрызенным членом и сев на корточки, высоко закидывает голову и протяжно воет, – у-у-у-вау-у-у-у, – скаля окровавленные зубы.

– Тихо, мой Фреки. Дай спеть даме.

Огородов умолкает, как по команде, а толстуха начинает скороговоркой бубнить себе под нос, напевая на мотив колыбельной:

– Кот Баюн, Баюн, Баюн

Кличет птицу Гамаюн

Та на клич его слетает

Крыльями во всю махает

Сказки сладкие поет

Русским спать все не дает

Призывает пробудиться

За святую веру биться

Супоставов истребить

Мир в державе учредить

Чтоб опять, как при царе,

Было счастье нам вполне

Кот Баюн, Баюн, Баюн

Кличет птицу Гамаюн

Та все сказки нам поет

Да при-ше, при-ше-пришептывает:

Спи, спи, русский человек

До скончания всех век

Истребится зло само

Возвратится в мир Добро

Будем с Богом пировать

Будем миром управлять.

Спи Земля и Небо спи,

Сон мой сладкий не буди.

Сон тот вещий, сон святой,

Он вернет душе покой.

Неожиданно она умолкает и только последние слова «душе покой» низким гулом вибрируют в воздухе, который неожиданно начинает светиться бледно-голубоватым светом, словно подсвеченный туман. Все вокруг светится, постепенно вбирая в себя всех: вот уже ничего нет, кроме света, ярко-белого света, пребывание в котором наполняет Гроссмана эйфорией, ликованием, неземной радостью.

Как долго это длится: минуту, десять, час, день, вечность, – не важно, но постепенно свет начинает складываться в фигуру юноши с ярко-голубыми глазами, стоящего  напротив него. Теперь весь свет сосредоточен лишь в фигуре юноши и его глазах, а вокруг полная, кромешная тьма, внушающая животный ужас Гроссману. Тьма живая и явно враждебная ему.

Юноша, не отрывая взгляда, стоит перед ним и молчит.

– Ты ангел? – наконец спрашивает его Гроссман.

– Ты же знаешь ответ на свой вопрос, – тихо и кротко отвечает юноша, – спрашивай меня о том, что тебя действительно интересует. Следующего раза может и не быть.

– Почему мне не везет? Чем я хуже других, у кого и слава, и деньги! Отвечай, отвечай!

– Вот, я дал тебе все, что ты просил: денег, но ты не стал богатым; знания, но ты не стал мудрым; женщин, но ты не стал любимым, – ибо ты изменил мне и перестал верить в меня. Что есть жизнь без Бога – пустота! Видишь, где ты сейчас находишься. А ведь это только начало.

– Начало?

– Да, это только начало. Весь этот мир без света. Ты можешь объявить себя Богом, но Богом стать все равно не сможешь. Это не ты сочиняешь, это тебя сочиняют.

– А как же Колосов? А как же этот самозванец, присвоивший право на мою жизнь?

– Это твой личностный бред. Ты сходишь с ума, как все, кто решил, что он выше Бога. Когда ты говоришь, что ты божий кал, оставленный на съедение собакам, то это не твои слова, это твой приговор, вложенный в твои уста тем, кто тебя сотворил.

– Но я не могу вернуться. Я не знаю, куда мне надо идти?

– Иди к себе, не промахнешься, – с последними словами юноша исчезает, а вместо него на Гроссмана смотрит гигантский зрак Одина, зависший в абсолютной темноте, вязкой и липкой, которая обступает и начинает душить, словно тысячи питонов, обернувшись вокруг всего тела. Его охватывает паника, раздирающая изнутри словно тысячи иголок, которыми делают зубную анестезию.

«Господи, почему даже галлюцинации такие бездарные? Где единороги, где драконы?» Острая боль пронзает все его тело и отдается в голове тысячью умных слов, значение которых с отчаяньем ускользает от него, обрекая на трусливый идиотизм самодовольной бездари.

Открыв глаза, он видит стоящую перед ним голую девушку, всю перепуганную, чуть пухловатую с тяжелой грудью с крупными розовыми сосками, с распущенными волосами и глупым выражением лица смертельно испуганной девочки.

– Меня зовут Вика, – говорит она срывающимся голосом. Дай мне молока.

– Принимаешь ли ты власть мою, готова ли ты служить мне целую вечность? – слышит он чей-то голос сверху.

– Принимаю власть твою. Я, Вика, готова служить тебе целую вечность, – повторяет испуганно девушка.

– Отдаешь ли ты тело свое во власть мою, готова ли служить мне до смерти? – снова звучит чей-то властный голос сверху.

– Я, Вика, отдаю тело свое во власть твою, готова служить тебе до смерти, – испуганно бормочет голая дурочка, – Так, дашь ли молока, что слаще меда?

– Иди ко мне, – приказывает глосс сверху, а Гроссмана вдруг охватывает ярость на эту дуреху, которая так нагло и неумело ему лжет. Он кричит:

– Дай мне клятву по всем правилам, по всем правилам!

– Так я ваших правил не знаю, – возражает голая девица, – можно, я своими словами в свободной форме поклянусь?

– Ты как с нами разговариваешь? – искренне возмущается Гроссман и поднимает глаза сверху.

То, что он видит, приводит его в совершенное замешательство: он смотрит снизу вверх на женское тело, на полушария грудей, свисающих на ребра, складки кожи, на подбородок, на пряди вороных волос, падающих на плечи, – когда же он пытается убедиться, что это не ошибка его зрения и наклоняет голову вниз, то обнаруживает, что его подбородок является местом начала двух ног. С неоспоримой ясностью он является говорящими гениталиями какой-то женщины.

«Как говорил товарищ Сталин, с таким еблом – да только в Воркуту», – проносится у него в голове похабная шутка о своем нынешнем местоположении.

«Что-то это мне напоминает, но что? У меня явно проблемы с памятью. Да и с лицом, наверное, тоже». Он закатывает в отчаянии глаза и кричит:

– Я, нижнее лицо, должно учить тебя, срань Господню, как говорить с высокопоставленным лицом? Возьми книгу и читай, там все написано.

«Вспомнил, – осенило его, – это же 106 глава моей книги, встреча Людочки и Лилит. Стоп, так вот как выглядит Людочка. Никогда бы не подумал. Неужели наша мысль материальна? Что за чертовщина – получается, что я сам являюсь частью своего собственного текста. Так не бывает. Так не бывает. Так не должно быть. Это противно здравому смыслу. Так же, как и шуточка этого Петюни насчет матушки Лилит. Я хочу освободиться-я-я-я-я».

Его я несется черт знает куда через тысячи дверей и переходов, через миры, полные огня и ледяной стужи, пока он не оказывается в комнате демиурга Колосова сидящим за столом перед чистым листом бумаги.

«Срань Господня», –  звучит набатом у него в голове. При этом он чувствует какую-то необыкновенную легкость собственного бытия, словно с него сняли вериги греха, которые мешали ему жить. Берет ручку и быстро пишет

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.