* * *
Место рожденья не помню, но кажется:
там был фонарь, безумно-летящий поезд
и машинист-раздолбай.
Вагоны тряслись в лихорадке, кого-то
в углу рвало, из всех пассажиров, плацкартных,
я был как туман за окном:
неведомый, потусторонний сгусток плоти живой.
Волхвы на полках молчали, в окне серебрилась
звезда и дико колёса стучали: тыдыц, тыдыду, тыдыда.
* * *
С твоей точки зрения; я – сквернослов.
Ну, извини за игру фантазий. Птицы, тоже,
знаешь ли, говорят, поют про любовь,
а не о червях и о грязи.
Я не знаю: наступит для тебя «потом».
Ты не знаешь, никто не знает.
Только верю: если есть этот дом,
в который приходишь пьяный,
и без оказий. Значит и есть тропа,
а там порыться, и лампадка найдётся,
иконка, любящие глаза, «надежда
на что-то» и слёзинок немного.
Для того чтобы увидеть жизнь, конечно,
надо к ней прикоснуться, осторожно
погладить, сказать: держись.
Может чмокнуть, иль застегнуть
все пуговицы.
Короче, помнить и отсюда слова,
Эти, чуть сдавившие горло,
напоминающие астероиды,
иль острова.
Нежилую часть космоса
Да и только.
* * *
Щёлкнувшей почке, утру вообще,
и тем паче яркому, небу бездонному
в нём, паутинке в росе диамантовой.
Перекличке пархатых в девственной
тишине, мирно спящим детям при этом,
ощущенью порыва без разницы в чём,
настроенью, летящему мимо.
Жестам, каракулям, счастью,
соплям, спектру, ресницам,
свежести.
Пяткам, крылечкам, калитке,
губам. Нежности и пижаме
сатиновой.
Локону золотистому твоему,
Деревянной ложке, естественно.
Прописи букв к кофею
Налетевших с наива.
* * *
Я сохраняюсь как предчувствие тепла
дорогой дальнею, с морозами скрипучими,
в последствии ночей, вечор, утра, чтоб
оторвать от сердца – здравый смысл.
Не нужен мне молекулы распад, мне доктор
запретил унынье.
Я сохраняюсь как предчувствие тепла
в последствии озноба сохраняет жизни.
* * *
На пляже песчаном, солнечном, как у Сезанна,
белеют купальщицы, резвятся натурщики и
пограничники сверлят небо радарами, а за
морем, говорят, живут в Швеции.
Безобразие лета в полном объёме,
пацаны – одуванчики кого-то напоминают,
море тёмно-синее с завитушками,
пусть всегда будет солнце, небо и память.
* * *
Молча свернись в калачик.
Навостри уши, и, прикрыв
нос хвостом, слушай: как
умирают звёзды; как дремлет
печаль над люлькой младенца;
как абзац, которому уже и
минор скушен, улетает как
птица из леса, из сердца.
Летит, летит над землёй, словокрыльями
машет, приучается к жизни иной,
улыбаясь, и, отдавая тепло,
что душа хранила.
Ну их всех к чёрту,
с ихней ТяжМашей. Летаю и всё тут.
А вы что хотели? Вот лечу, куда захочу.
Хочешь летать? По-ле-те-ли…
Пусть говорят: мол, говно не тонет;
но быть легче всего, особенно боли
сам Бог велел. И не надо тут
выражаться. Видите – так лепится
жизнь; она любит рождаться
из ничего; из звона ложки чайной
о дно стакана; из архаики слов;
случайно, как собака из подворотни.
* * *
До чего уютно в доме!
Пахнет мылом, табаком,
но сидеть мы тут не будем,
а пойдём гулять пешком.
Ну-ка, детки, кто тут на фик,
с вас – отчаянный бандит?
Пусть характер свой покажет –
быстро шарфик снарядит.
Улыбнёмся, щёчки-шапка,
лапки в валенках стоят.
На передние натянем
пару тёплых варежат.
Разлетимся воробьями.
В крошках снежных толчея.
На носу себе зарубим:
Нас – таких лечить нельзя!
* * *
Драконы изрыгали ужас,
топталися в дверях, пока…
ты мастерила что-нибудь на ужин
колдун унёс богатыря…
Ох, скверная должно быть доля,
всегда чего-то починять, искать
терпеть, страдать, но не теряться,
а только радовать и ждать.
И только песня и молитва,
и слёзы чисты, как алмаз.
Гляди: а дни бегут, как дети,
как наши дети, но без нас.
* * *
Зима – добрый учитель пения.
Кто, как ни она, научит уютным капризам скрипа?
Сугроб её испещрён птичьими лапками,
крыльями, каплями, символами,
как клинопись фараона по имени Чар-Чирчиф-Чиф.
Дятел – это особая птица, она живёт на деревьях
и долбит их на досуге. Синица – другое дело,
та любит сало. Воробья хлебом не корми –
дай из-за хлеба подраться, другими словами,
Жизнь – это всё то, что порхает в сердце,
и заставляет нас удивляться.
* * *
Денёк был морозный – сипели валенки
за окном. И ты, провожая, вышла
за мной, накинув платок.
Брехали во тьме собаки – тропили воздух
ночной. И где-то звёзды дрожали
далёким своим барахлом.
Я сгрёб твои локти в объятья. Всю-всю,
прижимая к себе. И ты осторожно сказала:
«А вдруг я сломаюсь в тебе?».
– Сломаешься – новую слепим, по памяти,
навсегда. И ты, ангел мой, не заметишь,
как песнею станет душа.
* * *
Ты просто пробеги глазами – меня уж больше
не разжечь. Горелой спички увяданье так явно
укрощает речь. А помнишь, как она горела?
Как гнулась, плакала, кляла!
Как незаметно притулилась
в двойном предместье коробка.
Какая боль! Скажи на милость.
Жить так: с обратной стороны,
и рисовать что и не снилось
сгоревшей хрупкостью любви.
Лошади Пржевальского
С тех пор как НикМих открыл её,
утекло много воды, запятых и бензина.
Да и сама она стала достоянием словарей.
Дикая лошадь – явление, бесспорно,
красивое, особенно если догадываешься,
кем создан был зверь.
Странно, но сами эти животные, очень скромны,
неразговорчивы, и зачастую, стоят в стороне.
И там, где её видели в последний раз, их нет.
Они, как уже говорилось, бродят Кириллицей,
едва-едва, одиноко. Где-нибудь в библиотеках,
И если бы не НикМих, мы б не узнали о них,
вообще. Судьба и фортуна, однако, её богата.
Мало кто знает, что под ней падал Рим.
Медные трубы, огонь и воду она устояла.
Теперь вот Кириллица,
Хронос, дальше – больше,
За сим, она стоит, по прежнему одиноко.
Ни о гуннах, ни о величие не помышляя,
на ножках-копытцах, где каждая запятая,
подобно попытке кубиста, её временит.
Что за всем этим станет, бог её знает…
Лошади – очень странные люди, они, хотя,
и млекопитающи, но очень непарнокопытны,
и живут от двадцати пяти до сорока земных
лет. А эта вообще, и бомж и трансформер в
одном флаконе. Что она делает там? В русской
грамоте, где сам чёрт себе ноги сломает?
На кой ей этот дурдом? – она не ответит подобно
своему имяреку. И не усомнится как тот на кресте.
И если бы из неё вытянули нислово…
Оно бы не стало, спорить ни с кем.
Постимпрессионизму.
Амедео Модильяни.
Что-то там, да было, в этом, да гротеске,
Рисовать людей, портреты, тело.
Живописец в нём отчаян, как тореро,
Матадор, играющий со временем на лицах.
Будто бы ребёнок всей душою
мимикрии человеков постеснялся.
Будто лампочка «его природа
Человека». Иль модели,
как там, говорится?
Звали Моди, будто бы
все знали, что короче век
у живописца. Умерев, он
критикам добавил, и
халтуры и авантюризьмы.
Умерев и половины человечьей,
не прожив, так характерна воля.
Что-то там, да было – скажут люди.
И коллекцию пополнят коллекционэры.
У судьбы так много вариантов – быть
и молодым, и мудрым, и умелым.
И за холст переносится взглядом,
презирая время и его секреты.
* * *
Я полюбил крестьянский быт;
усталость к вечеру немую,
гул разомлевшей печки, пыл,
шуршанье чайника вслепую.
Уютно дышит печь в углу
и топка пламенем поёт.
Собака рядом на полу,
Во сне чего-то создаёт.
Деревья, ветки обрубив,
из брёвен сложились в избу.
и на ночь их, не протопив,
так сложно отойти ко сну.
А за окном луна пасёт
небесных тучек хоровод.
И кажется: ещё не всё
изжито сердцем наперёд.
* * *
Лужа высохнет, если ей нужно.
День погаснет, медленно тая
в кроне зелени, и, улетая,
голуби не оставят ксивы:
о том, что красиво.
О том, что в глазах застыло
и улыбнулось приятно,
пошутив не понятно:
о пище забвенья на
блюде судьбы.
* * *
Возьми собаку, этюдник и смойся в деревню.
Корми себя холодом осени
и равнодушьем холста.
Броди долго в осинниках памяти,
стереги золото терпеливых берёз,
багрянец рябины и сочную неторопливость дуба.
И когда все твои краски полезут
слезою из глаз – остановись.
Видишь – как щедра и престижна природа:
даже умирая, она тиха и невинна, покладиста
и нерасторопна, причудлива и обыденна.
Видимо, нет у ней ничего, что могло бы
её убить иль расстроить. Это ли ни пример
того, что она бесчеловечна и бесконечна?
