Эта брокерская контора 90-х годов была похожа на ковчег, который соединили с Вавилонской башней. В ней, вместо библейских тварей, находились всякие разночинные граждане, бежавшие сюда от охватившего всю страну сокрушительного потопа хаоса и разрухи. Здесь искали своей прибыли хитроватый завгар автобусного парка с подозрительно честными глазами, инженер-монтажник, тоскующий о лимитах и плановых поставках, физик-теоретик, рассматривающий товарно-денежные отношения только как часть теории большого взрыва, мелкий партийный работник, желающий втиснуть свободный рынок в рамки партийной дисциплины. И еще много всякого народу, занесенного сюда лихолетьем, обживало это тесное полуподвальное помещение. Все эти персонажи хотели встроиться со своими представлениями и навыками из прошлой жизни в непонятно откуда свалившийся на их головы капиталистический рынок. Они мало что в нем понимали, эти в прошлом строители, ученые, инженеры и преподаватели. Но сошлись все именно здесь, в бывшей конторе ЖЭКа, именуемой теперь брокерской конторой.

Контора состояла из трех бригад с названиями: «Навигатор», «Локомотив» и «Стрела». Бригады сидели в небольших полутемных комнатах с маленькими оконцами и одним на всех проводным телефоном. Все брокеры таскали с собой толстые тетрадки с перечнем, как бы сейчас сказали, виртуального товара, который им поручил продать или обменять на другой товар главный бригадир, официально называвшийся начальником брокерского отдела. Глядя на этот список, каждый пытался понять, может ли он обменять то, что было записано у него в тетрадке, на то, что было записано в тетрадях у других брокеров. Все мечтали получить хоть какие-то деньги в результате этих виртуальных обменов. Сотрудники брокерской конторы хороводом ходили вокруг единственного телефона, оттесняя друг друга от заветной трубки, в надежде сделать хотя бы один звонок возможному покупателю или продавцу. Надо сказать, что телефон в девяностые годы заменял собой всю гаджетовскую муть, появившуюся значительно позже в нашей жизни. Телефон выполнял роль ксерокса, принтера, компьютера, и даже айфона с айпадом в одном лице.

В стране был огромный спрос буквально на все и абсолютный ноль этого всего на нашем доморощенном рынке. Поэтому номера телефонов продавцов, хоть каких, либо товаров были настолько засекречены брокерами, что потеря заветного блокнота с этими телефонами означала для них что-то вроде вселенской катастрофы. Иначе говоря, будущее владельца потерянного блокнота было плачевным, ибо он был уже разорен, так и не став богатым.

В стенах таких заведений витал дух балагана, придававший коммерческим отношениям форму грубой и тупой клоунады. Самыми колоритными клоунами этой брокерской фирмы были сокращенные работники развалившегося стройтреста – бывшие три снабженца и прораб. Казалось, эти люди впитали в себя худшие черты работников рухнувшего советского строительного хозяйства – тупость, лень и стяжательство.

Среди бывших снабженцев была одна дама, имени и фамилии которой я не помню, но буду называть ее просто Дуней. Это имя очень сочеталось с ее зачаточным интеллектом. Она была похожа на короткую жирную сардельку, перетянутую в нескольких местах веревочкой. Лицо Дуни напоминало бесхитростный детский рисунок. Оно состояло из хомячьих щек, крошечных, заплывших жирком точек-глаз и маленьких дырочек носа и рта. Дуня была одним из последних представителей снабженцев советской эпохи. Сидя за столом, она умудрялась, положив на него всю верхнюю часть своего пухлого туловища, распластаться по всей столешнице. Плотно угнездившись на рабочем месте и вложив себе в рот очередную сигарету, Дуня ждала, когда начнутся звонки от ее знакомых снабженцев. Самым ценным документом для Дуни был ее красный блокнот с перечнем номеров телефонов, или, как бы мы

сейчас сказали, носитель информации. Она подкладывала его себе под задницу, как только садилась за стол. Ее маленькие глазки зорко следили за сохранностью блокнота, подозревая в каждом сослуживце потенциального шпиона. Дуня могла просидеть за столом целый день, цепко держась за провод от единственного телефона, пока не раздавался нужный ей звонок. Если в трубке ее знакомый из блокнота предлагал какой-нибудь товар, она тут же звонила другому человеку из своего же блокнота и продавала этот товар со своей наценкой. Так, за счет такой маржи, Дуня и существовала в конторе. После непродолжительных телефонных переговоров она выуживала из-под живота очередную сигарету и закуривала, победно сверля своими поросячьими глазками других брокеров.

Сидя на своем стуле, Дуня чувствовала себя великим комбинатором товарных потоков, но, как только возникала необходимость куда-нибудь съездить для оформления документов по сделке, она тут же начинала жаловаться на отсутствие условий работы. Дуня цеплялась к каждому работнику конторы и нудила над его ухом, прося что-нибудь куда-то отвезти или откуда-то забрать. Правда, тут же заговорщицким тоном предупреждала согласившегося ей помочь, что, то место, куда он пойдет, – это ее конец и работать с ним ему нельзя. Вообще разговор о концах был важной темой в Дунином бизнесе. Слова «мой конец», «мой цех», «мой район», «моя база» вылетали из ее рта, как пули из автомата Калашникова. Она метила вокруг себя все, о чем хоть раз слышала или где хоть раз побывала. Надо сказать, что при дефиците, который был в те времена, практика обхаживания начальников предприятий, которые хоть что-нибудь производили, была распространена в подобного рода конторах. По негласным законам этого бизнеса, лезть туда, где уже кто-то что-то брал, продавал или договаривался о сделке, не разрешалось. Но наша Дуня была ненасытна в присвоении себе права быть везде

первой. И поэтому ее претензии на весь рынок товаров уже никого не останавливали. Тогда она слезала с продавленного стула, грозила посягнувшему на ее концы своими маленькими жирными кулачками и, оттопырив большие квадратные ягодицы, семенила к директору рассказать, как обижают его драгоценные кадры.

Драгоценность Дуни была действительно велика, так как в вопросах купи-продай она твердо знала, что продать товар надо в два раза дороже, чем купить, и можно было быть абсолютно уверенным, что она таки впарит клиенту товар по двойной цене. Однако, торгуясь с продавцами и покупателями, Дуня мало что понимала в оформлении договоров, актов и накладных, поэтому пыталась переложить эту работу на других. Ласково глядя тебе в глаза, она предлагала оформить за нее все документы и отчитаться перед бухгалтерией. На резонный вопрос, почему кто-то должен за нее работать, она, расплывшись в улыбке, говорила: «А зато я дам тебе на такси». Если за этим следовал отказ, Дуня, скривив заплывшее от жира личико, недовольно гнусавила: «Вот какой ты плохой работник: тебе специалист передает опыт, а ты отказываешься помочь».

Дуня была крайне необразованным человеком. Например, информация о том, что Баку – это столица Азербайджана или что Владивосток находится недалеко от Японии, вызывала у нее неподдельное удивление. Если же собеседник мог объяснить процесс фотосинтеза в рамках школьной программы или выдать фразу типа «алгоритм взаимодействия должен строиться на понимании процессов», Дуня просто впадала в ступор. Она закатывала глаза, качала головой, глубоко затягивалась сигаретой и, выпуская дым через обветренные ноздри, сообщала собеседнику, что он наверняка до переворота работал в каком-нибудь закрытом «ящике».

В брокерской конторе трудились два снабженца-родственника, отец и сын. Специализировался этот семейный подряд на продаже краски, но от выпученных глаз папаши, вращавшихся за мутными стеклами его погнутых очков, не ускользали и другие ходовые товары.

Выглядели эти два родственника почти одинаково: помятые брюки и куртки, грязные растоптанные туфли и такие же неопрятные лица. Но причины, по которым они так выглядели, были разные. Неряшливый и потрепанный вид папаши являлся итогом его преклонного, видавшего виды возраста, а потасканный облик сынка сформировался в результате частых попоек и неконтролируемого обжорства. У Папаша был особый нюх на клиентов. Украв или купив что-то задешево, он продавал приобретенный продукт именно тому, кому этот товар был нужен в данную минуту. Старик всегда выторговывал за бросовую продукцию приличные деньги. Сынок же был у него на подхвате, но держался так, как будто сам руководил всеми папашиными делами. Так же, как и Дуня, он метил все места, где, по его мнению, можно было

сделать коммерцию. Был, как Дуня, жаден и глуп. Страшно ругался с теми, кто залезал, как он думал, в его концы. Нетрудно догадаться, что этим кем-то часто была сама Дуня. Каждый раз, когда эти коммерсанты начинали выяснять, где чей конец, спор доходил до перебранки, переходившей в ругань, которая перерастала в трехголосый вой. Громче всех выл сынок. Он не делал пауз между бранными словами и выкрикивал их слитно, на одном дыхании, что превращало его гневную речь в какое-то скуление сиплым фальцетом. Его папаша тоже старался не отставать от скандала и вставлял в их с Дуней перепалку свои редкие, но очень образные выражения. Так и ходили они по коридорам, воя и скуля друг на друга.

Под стать этой веселой компании в конторе числился еще один сотрудник, бывший прораб развалившегося стройтреста. Это был квадратный человек; я бы даже сказал, квадратный в кубе. На его квадратном лице, озабоченном двумя вопросами – где украсть и как обмануть, – располагался квадратный нос, а под ним – такой же квадратный рот, из которого регулярно извергались матерные выражения. Все подвижные части тела прораба сидели на грузном, квадратном, широком туловище. Ходил он мало и, как негабаритная тара, всегда занимал в комнате много места, садясь сразу на несколько стульев. К коммерции прораб не имел никакого отношения. Выполняя обязанности заведующего столярным цехом при брокерской конторе, он сохранил на этой должности все профессиональные навыки советского прораба: в срок никогда ничего не выполнял и по нескольку раз переделывал порученную ему работу. Сидя в компании своих бывших коллег, он жаловался, что теперь, совсем не так, как на казенной службе: и работа стала в убыток, и красть не в прибыток.

Ярким представителем общности бывших советских ученых в брокерской конторе был Яша Мержан. Имя и фамилия этого человека говорили о долгих скитаниях его предков по миру, прежде чем они встретились на необъятных просторах нашей Родины. Удивляла внешность Мержана. Никто не мог определить возраст этого человека; ему давали и тридцать, и пятьдесят лет – и то и другое подходило к его сутулой, исхудалой фигуре. Сам Яша никогда не говорил о своем возрасте. Узкое лицо, маленький рот, оконтуренный рыжими усиками и бородкой в стиле а-ля эспаньоль, делали Яшу одновременно похожим и на старого скромного учителя, и на молодящегося модного интеллектуала. Копна ржавых волос на голове, походившая на пучок проволоки, придавала ему вид рассеянного мыслителя. Мержан был, как я уже говорил, худ и сутул, шея его утопала в плечах; поэтому, когда он шел, фигура его напоминала скорбящего человека, идущего в похоронной процессии. Во время ходьбы Яша будто бы плыл широко размахивал руками. Его руки не только мотались во все стороны, но еще и выгибались дугой при ходьбе. Время от времени Мержан подносил дугообразную правую руку к толстым очкам и указательным пальцем поправлял их на конопатом пухлом носу. За мощными окулярами очков скрывались живые, цепкие глаза бывшего интелегента.

До перестройки Яша работал в засекреченном институте. Из своего закрытого прошлого он вынес привычку травить анекдоты везде и по любому поводу. Количество анекдотов в его голове равнялось количеству часов, проведенных им в закрытом институте. У Яши была манера выражать мысли отдельными емкими фразами. Например, его выражение «на минуточку», произносимое с разными оттенками в зависимости от ситуации, заменяло такие фразы, как «давайте подумаем», «это неправильно», «какое безобразие!». Главный Яшин вопрос был «а почему?». Задавал он его в основном самому себе, но и  адресовал каждому, кто появлялся рядом с ним. Не дожидаясь ответа на заданный собеседнику вопрос, Мержан тут же рассказывал сослуживцу очередной анекдот и, теребя свою рыжую бороденку, удалялся в какой-нибудь безлюдный угол. Там он садился на стул и замирал на некоторое время, ища в закоулках своей памяти ответ на поставленный себе же вопрос.

Яшу всегда беспокоило его здоровье. Прислушиваясь к своему организму, он ставил себе неожиданные диагнозы, часто граничившие со смертельным исходом. Тогда Мержан замыкался в себе и, втянув голову в плечи, неприкаянно бродил по коридорам конторы. В эти часы Яшу ничего не интересовало, в том числе и коммерция. Но когда он выходил из этого состояния, то немедленно цеплялся за первую попавшуюся ему сделку, как клещ. Он доканывал поставщика или покупателя своими нудными вычислениями и аргументами; не стеснялся донимать клиента даже ночью, когда считал свои доводы убедительными. Если же кто-то из его партнеров не выполнял свои обязательства, Мержан так долго и упорно атаковал его разными соображениями о недопустимости такого отношения к работе, что тот сначала уклончиво отнекивался, расплывчато оправдывая свое поведение, а потом начинал говорить

всякую чушь, лишь бы Мержан отстал. И тогда Яша, ловя партнера на косвенном подтверждении его промахов, выклянчивал необходимый ему результат. Поэтому связываться с Мержаном на предмет его надувательства было себе дороже.

В описании персонажей этой брокерской конторы нельзя обойти человека, от которого зависело материальное поощрение коммерческой деятельности брокеров. Осуществляя, так сказать, общее руководство бригадой, никогда ничего не продавая и не заключая сделок, он только скрупулезно записывал в журнал все телодвижения и планы сотрудников в области коммерции. Раньше такое ответственное лицо называлось бригадиром или учетчиком, но здесь его величали начальником отдела брокерской конторы. Звали начальника Ананий, по отчеству Абрамович, а по фамилии Сопляковский. В недавнем советском прошлом инженер-строитель Сопляковский в загранкомандировках передавал свой ценный опыт инженера нашим желтоликим друзьям из стран недоразвитого социализма. По слухам, Ананий Абрамович подхватил там какую-то страшную болезнь, следствием которой явилась потеря интереса к женскому полу, водке и общественно полезному труду. Сопляковский был жутко худым, унылым занудой, человеком с полным отсутствием признаков трудоспособности. Ананий только и делал, что пил кофе, курил в форточку и тупо разглядывал ближайший к его столу угол. Проявлял он интерес лишь к своему журналу, куда аккуратно записывал все сделки и так же скрупулезно высчитывал полагающийся ему от них процент. Поэтому Ананий Абрамович зорко следил за брокерами, чтобы они не ходили налево, то есть не пропускали свои сделки через другие конторы. Частенько к нему забредали беспризорные брокеры; задачей Анания было отказывать полным идиотам, а мало-мальски вменяемых перекупов направлять в отдел и смотреть, что из этого может получиться. Эти одинокие брокеры были особыми людьми. Они не могли работать в узких рамках офисных задач. Их захватывал весь необъятный рынок товаров и услуг.

Ходил к Ананию один маленький мужичок, всегда слегка неопрятный, носивший какую-то допотопную шляпу. У него под мышкой постоянно была зажата большая амбарная книга с замусоленными и затертыми краями. Появлялся он в конторе, как правило, к обеду, чем очень сильно раздражал Сопляковского. Ананий из-за болезни питался по часам и свой диетический паек должен был сглатывать как раз в момент прихода неопрятного гражданина. Этот настырный мужичок подсаживался к Ананию Абрамовичу и открывал перед ним свою толстую книгу, являвшую собой вершину его посреднического бизнеса. Он наклонялся к Сопляковскому и доверительно сообщал ему, что в городе появилась хорошая партия коньяка или кофе, в контейнере или в вагоне, по бартеру или за наличные, по факту, а может, по предоплате, – он никогда не уточнял деталей. Ананий, как правило, отклонял предложение мужичка, и тогда тот начинал предлагать все, что было у него в амбарной книге, от зубных щеток и туалетной бумаги до нефтеналивных танкеров и списанных бомбардировщиков. В конце его списка под грифом «секретно» значилась… «грязная» атомная бомба, но мужичок сурово сообщал собеседнику, что из соображений безопасности ее он может продать только в самом крайнем случае. До крайнего случая дело обычно не доходило, потому что Сопляковскому не хватало терпения дослушать весь список этого коммерсанта и он отсылал его к кому-нибудь из подвернувшихся сотрудников. В основном с мужичком общались бывшие представители советской научной интеллигенции, и уже им-то он раскрывал все тайны продажи атомного проекта. Впрочем, иногда у этого безымянного брокера попадались реальные товары, о наличии которых он где-то слышал и поэтому заносил в свою амбарную книгу. Нам оставалось только заставить предпринимателя вспомнить, где он уловил эту информацию, и за мелкое вознаграждение купить у него адрес владельца товара. Сделать это было легко, потому что неопрятного брокера интересовали только крупные сделки, а мелочью он пренебрегал.

Но бывали у Анания и дельцы с жульническими замашками. Однажды весной в комнату вбежал мужчина средних лет с папкой в руке.

• Ребята, кто здесь главный? – по-деловому поинтересовался посетитель и, не дожидаясь ответа, представился: – Я директор совместно американской фирмы.

Так и сказал – «совместно американской». Оставалось только догадываться, с кем же американская сторона совмещалась в его лице. Судя по виду «совместного» директора, на котором были не первой свежести футболка, растянутые на коленках спортивные штаны и растоптанные резиновые шлепки на босу ногу, американская фирма совмещалась или с пивным ларьком, или с какой-нибудь другой забегаловкой. Молча оценив директора,  все

указали на Сопляковского, который, как всегда, тихо сидел за своим пустым столом и не мигая смотрел на любимый угол. Услышав шум, Ананий, не двигая шеей, повернул в сторону директора один глаз, моргнул другим и тяжело вздохнул. Видя, что отвертеться от посетителя не представлялось никакой возможности, Сопляковский закурил сигарету. Небрежно бросив папку на стол Анания, «совместный» директор плюхнулся перед нашим начальником на стул и вальяжно, положив ногу на ногу, с картинным безразличием достал из кармана новенькую пачку «Мальборо». Разорвал целлофан, вынул из пачки сигарету и положил себе на край губы. Сделав паузу, «совместный» директор деловито произнес:

• Есть очень большая партия американских сигарет по бросовой цене.

Сопляковский вздохнул еще раз и затянулся своей сигаретой. – Ты мне не веришь? – искренне удивился посетитель.

• Верю, верю, – закивал головой Сопляковский, мелко покашливая и причмокивая губами.
• У меня же бизнес с американцами! – не унимался «совместный» директор.
• Я верю, – уныло повторил Ананий, в очередной раз затягиваясь сигаретой. – Вези, э-э-э, товар; мы заплатим, нет проблем.
• Да ты мне не веришь! – артистично возмутился директор. – Ну хочешь, я принесу тебе письмо, где написано, что я директор? Хочешь?!

Сопляковский пошлепал, как рыба, губами и пожал плечами. «Совместный» директор вмиг сдулся из конторы, пообещав скоро вернуться. Ананий облегченно вздохнул и пошел заваривать себе кофе.

Директор в шлепанцах появился в комнате через пятнадцать минут, держа в руках мятую бумажку с печатью.

• Ну! – победно произнес он, бросая на стол Анания разноцветный листок.
• Что? – не понял Сопляковский, покосившись на появившуюся перед ним бумажку.
• Я же тебе принес письмо на бланке, с печатью, что я директор! – возмутился посетитель.

Ананий похлопал глазами, повертел бумагу и посмотрел на надоедливого собеседника:

• Так ты же это сам подписал.
• Ну я же у них директор, я и подписал, – невозмутимо объяснил тот.

Сопляковский в который раз шлепнул губами, затянулся сигаретой и, выпустив дым из носа, сказал:

• Ну хорошо; покажи, где товар, потом поговорим.
• Да ты что?! – Директор аж подскочил на стуле. – Знаешь, какие там правила? Если откроешь контейнер и посмотришь товар – всё: или расплачивайся сразу, или тебя тут же положат.

Сопляковский поперхнулся дымом, натужно закашлялся и начал мотать головой.

• А хочешь так? – Не давая Ананию опомниться, «совместный» директор начал эмоционально шептать ему на ухо: – Берем тяжелый сейф, ты кладешь туда деньги за всю партию сигарет, запираешь, один ключ мне, другой себе – и рвем к складам. У сейфа остается твой и мой человек, типа смотрящие, а в это время…

Тут Сопляковский наконец откашлялся и хрипло процедил:

• Нет, знаешь, ничего не получится. Я вспомнил, у нас уже контейнер с кофе проплачен, денег на твои сигареты не осталось и до конца года не будет. – Ананий судорожно схватил чайник, плеснул в кружку воды и жадно ее выпил.
• А-а-а, – разочарованно протянул «совместный» директор. – Ну, тогда я к тебе в январе заскочу; у меня из Штатов партия женских тампонов приплывет, так я тебе первому… – И, похлопав по спине красного как рак Анания, директор выпорхнул из подвала, унося с собой аромат так и не раскуренных никем американских сигарет.

После его ухода все, кто был в комнате, дружно захохотали, и только Жора, бывший завгар, а ныне работник брокерской конторы, подошел к Сопляковскому и серьезно спросил, может ли он заняться этой партией сигарет. Ананий часто заморгал, потом, собираясь что-то ответить, открыл рот, но, так ничего и не сказав, вышел во двор. Жора снял и опять надел очки, сурово посмотрел вслед Сопляковскому и отправился на свое место, где снова снял очки и неодобрительно взглянул на все еще хохочущих сотрудников.

Фамилия у Жоры была Жупелян, но все звали его Жужу. Когда Жора видел в новостях какое-нибудь заседание нашего правительства, он горько качал головой и сквозь зубы

произносил всегда одну и ту же фразу: «Похоронная команда», имея в виду похороненные им надежды на хорошую пенсию завгара и упущенные левые заработки. Было ему около пятидесяти, а выглядел он, как всякий уже немолодой армянин, на все шестьдесят. Густая седая шевелюра, усы щеточкой над поджатыми губами, очки на крупном носу и солидная фигура делали Жору очень значительным. Хотя завгаром Жупелян перестал быть уже с год, замашки мелкого советского начальника у него остались. Всматриваясь в непроницаемое строгое лицо Жоры, можно было подумать, что перед вами крупный хозяйственный руководитель. Но, когда Жупелян открывал рот, становилось ясно: все, чем он руководил, ограничивалось подкапотным пространством его автомобиля, где он мог отрегулировать карбюратор и почистить свечи зажигания.

В конторе Жора занимался обслуживанием транспорта начальства и перевозкой на своих «Жигулях» товара от одного перекупщика к другому, за что ему полагалось определенное вознаграждение. Такая жизнь Жупеляна вполне устраивала, тем более что у большинства сотрудников конторы машин тогда еще не было, а у него была. Жора целый день сидел за столом и напряженно вслушивался в разговоры окружающих его брокеров. Жупелян то снимал очки, то надевал их снова, стараясь услышать что-нибудь об интересующих его перевозках различных партий товаров.

Отличительной особенностью Жоры было полное отсутствие чувства юмора. Поэтому у Жупеляна всегда наблюдалось очень серьезное выражение лица. Когда один из наших сотрудников в жаркий летний день предложил Жоре перевезти партию, как он сказал, высокочистого голубого льда из одного конца города в другой, Жупелян спросил, не растает ли лед при перевозке. Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, сотрудник пояснил Жоре, что если именно этот, высокочистый, лед везти все время со скоростью сто километров в час и нигде не останавливаться, то он не то что не растает, а даже прибавит в весе, за что Жоре будет положена дополнительная оплата. Жупелян в тот день до самой ночи сидел над дорожной картой города, выискивая маршрут, по которому можно было беспрепятственно ехать с такой скоростью.

Такая коммерциализация нашей жизни шла в те годы полным ходом. Сейчас, оглядываясь на дикие девяностые понимаешь, что такая безумная коммерциализация страны уничтожила привычный труд миллионов людей, одних обрекая на нищету и смерть, а других загоняя в стойло спекуляции и воровства. Навязанные циничные, безнравственные условия выживания не оставили людям возможности профессионально заниматься любимым делом, и жизнь для них повернулась далеко не в лучшую сторону, направляя по пути стяжательства и обмана. Многие, попав в это коллективное безумие, не хотели видеть, что деньги, заработанные на горе других, в конце концов принесут их хозяевам только душевное презрение. И лишь некоторые сейчас поняли, что количество накопленных денег – это не показатель итога жизни, а возможность попытаться сделать этот итог более нравственным.