«Люди умирают, потому что они      одни, и их некому любить»

Андрей Платонов

Рассказ «Река Потудань»

 

«Итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это – доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?»

Книга Екклесиаста, глава 3, стих 22.

 

1

Стоял весенний погожий денёк с утренним заморозком. Редкие лужи празднично серебрились тонким льдом, ветхие ветки деревьев ни менее празднично золотились апрельским солнцем, трава по-весеннему зеленела таинственным морозоустойчивым хлорофиллом, птицы пели о чём-то своём, незабвенном и сокровенном. И было что-то около десяти, когда дверной звонок загородного особняка уездного города Nбрякнул два раза: «Дзынь, дзынь!». Таинственный визитёр прислушался было к звукам по ту сторону двери, и совсем не заметил камеру (или сделал вид, что её не заметил), ведущую за ним наблюдение. В то время как она, камера, уже внимательно изучала утреннего пришельца.

Пришелец был изобретателем.

И он, очевидно, презирал все известные миру технические средства, в том числе и камеры наблюдения. Может именно оттого и весь вид изобретателя был каким-то помятым, нелепым, нездешним. Сказать что утренний гость был рассеян, значит ничего не сказать. Скорее можно было заверить камеру или публику, что перед нами человек – не от мира сего, да и только. И это было бы верным.

Так же можно было бы сказать дополнительно, от имени самого пришельца-изобретателя, что его звали Полом Натом. Представим так же для вящей убедительности, что господин  Пол Нат является Исполнителем и перепутал время визита, назначенное ему господином Заказчиком, впрочем, как и адрес вышеупоминаемого. И в то время, когда бедовому изобретателю отворяли дверь неведомого ему дома, со стороны противоположного особняка, что выглядел довольно роскошным, его окрикнули: «Господин Нат, вы ошиблись домом?!».

«О, я, я!», – находчиво ответил утренний гость голосу со спины, и словно ни в чём не бывало, развернулся, и было… пошёл в обратную сторону, навстречу, окликнувшему его, господину.

Крашенная рыжая пожилая женщина (короче, старуха-модница), хозяйка ошибочного дома, та, что всё-таки ответила на звонок нелепого утреннего гостя, теперь видела некую удаляющуюся мужскую фигуру в плаще… с тыла, разумеется. Фигура подняла трость, сняла шляпу, и, расправив руки, уходила навстречу одинокому холодному весеннему солнцу. И долго ещё ослеплённые глаза соседки Заказчика путали фигуру неудачливого гостя с крестом, со щебетанием птиц, с радужной сеткой ресниц или чего-то потустороннего. «Кто там?», – спросили старуху-модницу изнутри дома. «Ошиблись номером», – ответила та. «Что-то они часто у тебя стали ошибаться номерами», – прозвучало в ответ. Трудно сказать что: может, утренний свежий воздух, может, весёлый весенний свет, может, ревнивое дребезжание старого мужа – жука, короеда, может, неизвестная призрачная мужская фигура в плаще, может, что-то ещё, вообще, изобретательски невинное, и оттого непохожее ни на что, в образе новоявленного нелепого господина, но что-то всё-таки новое (чёрт подери!), необыкновенное и таинственное наполнило тут же грудь престарелой женщины (короче, старухи-модницы).

Кстати, о тайне и вытекающей из неё таинственности.

Мы ведь никогда не можем понять её, тайну, сразу; и лишь пользуясь её открытием и эффектом в своём быту, мы доверяем ей свою жизнь, свои надежды и чаянья, свой суетный и отчаянный путь в этом яростном мире. И то, если эта тайна возымела кредит доверия общества и не вызывает разумных сомнений у большинства из нас. Так, по крайней мере, до сих пор и было и с нами и с нашим братом – обычнейшим обывателем.

Другое дело – изобретатели, в их неуимчивых головах сам чёрт ногу сломит. Это уж такие люди! И наш господин Заказчик правильно делает, что любит Их. Тоже своего рода – искусство: окружать себя сумасбродами, терпеть их, хранить их, приносить развитие обществу посредством дружбы народов. Короче говоря, наш Заказчик – Билл Морон, был очень авторитетным  и респектабельным господином. И хватит тут уже демагогий!

– Прекрасное утро, не правда ли, Пол?

– Да, утро – прекрасное, Билл. (Справляясь с отдышкой) Доброе утро!

– Доброе, доброе. Что это, вы, опаздываете? Мы с вами вроде как договаривались на субботу.

– А сегодня – что?

– А сегодня уже воскресение!

– Что вы говорите? Но это абсолютно не важно!

– А что же позвольте спросить: важно?

– Важно лишь движение к истине. Жизнь – это кинетическая инерция духа, помноженная на массу обстоятельств. Иными словами: кинетическая инерция никогда не ошибается. Движения могут быть ошибочными, отвлекающими, дезинтегрирующими, но суть их одна – вести неумолимую борьбу теней.

– Почему же она, мой милый друг, – кинетическая, почему же – не потенциальная?

– Потому что и эффективной и потенциальной, она априори здесь быть не может!

– Почему же?

– Потому же!

– Не говорите загадками, Пол. Что-нибудь выпьете: виски, водку, содовую?

– Водичку, если можно, не очень холодную. Итак, разрешите вас порадовать, мой дорогой Билл, ваш заказ на проект «неуязвимого хомосапиенса» выполнен! Всё работает!

– Да? И как же он работает, держите воду.

– Очень просто … голограммная поляризация света в силиконовой тонировке, и только. Троньте меня. Ну, троньте, троньте меня.

Заказчик тронул рукав изобретателя. И… о, ужас! Да, именно так, господин Ио Ужас предстал перед заказчиком. Его рука провалилась в мнимой оболочке присутствующего визитёра, так, как будто никакого физического тела изобретателя перед ним не было. Затем утренний фокусник демонстративно засунул палец в стакан и палец в воде растворился.

– Что это вы с собой сделали, Пол? – брезгливо вытирая руку о салфетку, спросил Заказчик своего Исполнителя, после персонального визуального опыта. – Вы, что же – не настоящий, вы, что же это, голограмма что ли?..

– Ах-га! – самодовольно ответил Изобретатель.

– А где же, вы – настоящий?

Утренний визитёр взял трость и, направив её в сторону окна, ответил: «Там, далеко. В галактике своих чувств. Но по части моей речи – не беспокойтесь. Трансляция моего разума – самая, что ни на есть – настоящая …». Затем он взглянул в окно и продолжил:

– Представляете, если мне удастся завтра сотворить второй опытный экземпляр такого же существа, как то, что сейчас перед вами. Представляете? Это означает, что, тогда мы уже сможем с вами подумать, э… и поговорить э… о промышленных масштабах производства. Затем представьте, э…что мы сможем с вами заголограммить не только меня, или, скажем – вас, а всё наше лучшее прогрессивное общество. Представьте так же, что посредством массы лучших людей мы сделаем мир добрее, честнее, свободней. Все диктаторы будут вынуждены сложить с себя свои жалкие диктаторские полномочия. Люди станут свободными от своих неуживчивых физических тел!.. и станут заниматься исключительно своею душой, только её совершенством.

Пытливый взгляд Заказчика недоверчиво сверлил мнимое тело Изобретателя. Казалось, что этим взглядом дорисовывался вполне конкретный ответный проект со стороны Билла Морона.

– Ну, что же, я очень рад! Очень рад, что наши совместные творческие усилия начинают находить юридическую основу для разговора о финансовых инвестициях.

– К чёрту инвестиции. Я сам себе – инвестиция. Я предлагаю вам коренной перелом мира технологий, а вы мне о каких-то смешных деньгах говорите.

– Ну-ну, голубчик, не горячитесь. Вы хоть и, как это, голограмма, а вид-то у вас не очень, не очень. Вон и круги фиолетовые под глазами, и сами какой-то бледный. Я к тому, что вашему оригиналу надо больше спать, и кушать, кушать надо здоровую пищу, и дышать надо свежим воздухом, а не выпинывать вместо себя на улицу тусклые галлюцинации. А для того чтобы жить нормально нужны деньги. Ну, согласитесь, нужны?.. Бабки. Бабулечки. Капустка, как я её называю. Капустку надо ням, ням, хрум, хрум, а то коза рогатая забодает, забодает…я ведь вот вам о чём, сейчас говорю… поберечь вам себя надо, другими словами, мой милый Пол. Вы ж совсем себя не бережёте. А это знаете, чем заканчивается? Коза забодает и всё… ничего не останется. У-у-у, придёт рогатая и пи.дец.

– Мне иногда кажется, мой уважаемый Билл, что нам никогда не понять друг друга. Ну что вы себя жалеете? Ну зачем? Не надо себя жалеть. Надо всего себя отдавать людям. Всего. До последнего атома. Вот ведь в чём вопрос и ответ. Понимаете?

– Ну, хорошо, хорошо, Пол. Понимаю. Не будем фамильярничать. Я вас понял. Что вы такой раздражённый? Расслабьтесь. Вы – галлюцинация, я – ваш технический редактор. Уполномоченный по правам, так сказать. Нам всегда есть, и будет о чём говорить. Скажите мне лучше, а сколько по времени живёт эта ваша трансформа, ну эта ваша голограмма, или как там её ещё, ну вы же не вечны, надеюсь?

– Да, вот тут ещё есть существенная работёнка. Увы, мой друг, увы. Мой двойник не только не вечен, но и растворим в воде (тут Изобретатель показал свой отсутствующий указательный палец). Да. Тут ещё есть шероховатости. Два часа ещё могу замещать свой оригинал, а дальше всё разветривается, испещряется, растворяется. Но это тоже уже не важно. Есть наработки, намётки. Есть некоторые мысли. Главное, в общем, не выходить из-под контроля и идти в необходимом нам направлении.

– Контроля чего?

– Контроля Безопасности Разума, разумеется. В этом ведомстве у нас возможно появятся некоторые технические проблемы. Они не хотят регистрировать моё изобретение, как якобы антигуманное. В общем, обстоятельства, Билл, меня режут уже сейчас.

– Вы, думаете, они смогут нам помешать?

– Не сомневаюсь.

– Ну, не стоит так драматизировать ситуацию, не стоит сгущать краски. Тут мы уладим все трудности. Я думаю, что у меня найдутся связи в кабаре (КБР). Я весь мир подниму за уши и заставлю поверить в гения. Уж не сомневайтесь. Скажите лучше, а как, как вы, как вы это, всё делаете? Каким образом? И почему это, интересно, палец растворился в воде?

– Хм. Я-то?.. Знаю как. Э… это, что называется моё ноу-хау. Э… в этом, как говорится, и зарыта изюминка, э… ха-ха, заметили, как я сказал? Зарыта изюминка. Хе-хе, должна быть собака зарыта, а я взял и изюминку закопал. На ваш вопрос о воде отвечаю: в воде, если вы помните, существует память, а она не терпит иллюзий. Ну да бог с ней, с водой. Тут можно тоже как-нибудь приноровиться. Надеть на опытный экземпляр, например, специальный водолазный костюм, и пусть себе там выкаблучивается…

Тут одержимый Изобретатель о чём-то задумался, будто увидел подопытный образец, а Заказчик посмотрел на часы и отчего-то порозовел. Зазвучал телефонный звонок. Хозяин ответил: «Да. Да. Всё по плану. Действуйте, как договаривались. Я сейчас не могу, у меня клиент. До связи. Окей».

Были ли эти слова каким-то сигналом к следующим действиям до сих пор не понятно, однако, в следующую минуту, гость Заказчика – Изобретатель исказился лицом и через другое мгновение растворился в воздухе.

Через некоторое время двое неизвестных людей в балаклавах внесли в шикарный особняк Заказчика на той же Весенней улице некий чёрный мешок. В нём, по неподтверждённой информации от местных жителей, находился труп человека (или снайперские винтовки). Эти сообщения опроверг сам хозяин особняка (некто Билл Мэ), он рассказал нам, что это просто очень ценный древний персидский  ковёр. Тем, кто не верил, он показал его.

Держитесь крепче!

«Ковёр, как ковёр. И чего в нём древнеперсидского?», – подумали местные жители.

– Неподтверждённую информацию от коренных жителей – стоит называть бабушкиными сказками, а бабушки, как известно, говорят надвое, – не без юмора ответил хозяин загадочного особняка, улыбнувшись в ответ местным жителям. Местные жители в лице крашеной рыжей пенсионерки и её мужа после убедительного осмотра подозрительного особняка разошлись удручёнными. Они-то хотели помочь обществу, а оно, на тебе, чего вышло.

Но интрига всё ж таки была.

Была, была. Чего говорить? Господин Морон, конечно же, водил за нос окружающих и умалчивал о своих скрытых планах. В то время как в темнушке, с кляпом во рту, сидел самый настоящий Изобретатель, с водительскими правами на имя Пола Ната. Те же неизвестные люди спустя некоторое время вытащили бедолагу на белый свет, вынули кляп, и посадили в кресло, предварительно застегнув наручники. Горемычный Изобретатель, вздохнув судорожно, приоткрыл глаза.

– Где я? – спросил он.

– Сейчас у друзей. Но в самом начале вас хотели похитить люди из кабаре (КБР). Мы отбили вас у этих людей. Теперь уже всё позади и вам совсем не стоит беспокоиться. Вы у друзей.

– Да?

– Да.

– А почему же друзья меня держат в наручниках?

– О, это не мы, это – они. (В сторону) Мифодий, Кирилл, где вы там?

В холл вошли два русых бородатых мужчины неопределённого возраста (бородатые мужики всегда кажутся старичками). Балаклав на них уже не было.

– Ну надо же что-то с браслетами делать? – сказал им хозяин дома.

– Это, как иво, – ответил один из верзил, – ключей-то у нас нету. Это ж не мы иво, а эти, как их, которые из кубаре. Мы можем, конечно, топором перерубить, если ваши сиятельства будут не против.

– Ещё по металлу ножовкой, можно, это как иво, – добавил другой мужчина, дополнительно шмыгнув носом.

– Ну так делайте, делайте, чёрт вас всех подери! Что вы мне тут такого дорого гостя в кандалах держите?

Угрюмые мужчины разбрелись по дому и стали искать необходимый им инструмент. Хозяин дома тем временем налил стакан воды и подал его своему удручённому гостю.

– Что, голова болит? – заискивающе спросил он.

– Какая там к чёрту голова. Вы что не видите? Меня будто катком переехали.

– Вот, а я вам что говорил.

– Что вы мне говорили?

– Тю, а то вы не помните? Не бережёте вы себя. Вот, что я вам говорил. Кто вас просил идти в кабаре?

– Какое кабаре, о чём вы, Билл?

– Да ладно вам, Пол. Хватит вам ей-богу прикидываться. Вы мне полчаса назад говорили, что обращались туда.

– Я? Говорил? Так это я вам говорил. А мне показалось, что это мне всё приснилось в страшном сне.

– Перестаньте шутить. Вы заявили мне, что научились создавать своих двойников. Вы представили на это мне вполне убедительные доказательства. Я вам поверил, а вы мне снова дурака тут валяете. Это несерьёзно. Ая я яй, не хорошо, не хорошо. Коза забодает.

– Бог с вами, Билл. Какое кабаре, какие двойники? Я ничего не понимаю. Ну, вы сами представьте себя на моём месте. Вас захватывают какие-то неизвестные вам люди, всовывают вам в рот кляп, куда-то везут в багажнике, потом вам говорят, что это так друзья пекутся о вас. Что я должен при этом думать? Или кому мне в ножки за это кланяться?

– Я ему про Фому, а он мне про Ерёму. Кланяться вас никто не заставляет, но посмотрите вокруг. Вокруг идёт реальная жизнь. И вы живёте. Да очнитесь же. Почувствуйте жизнь! Вы – живы, и это прекрасно! А могли бы уже, между прочим, в казематах кабаре исходить кровью. Вы сами подумайте! Я уже не напоминаю вам о том, откуда я вас вытащил. Благо память у нас у всех коротка.

Тут в холл роскошного особняка из сада влетела синица, перепугав всех своим «Чиу-Чиф», вспорхнула под потолок, описав дугу, и вылетела, будто и не было никакой птицы.

– Дежавю, господин Морон. Ошибка! – вдруг ответил кандальный гость, будто роясь в своих воспоминаниях, как старый садовник в заросшем саду, – про двойников я ещё не говорил никому. У меня, действительно были кое-какие мысли, кое-какие намётки, насчёт моих виртуальных тел, но все эти мысли были здесь. – И палец изобретателя указал на голову.

– Вы, мой друг, очевидно, прослушиваете меня, – добавил он, – что так хорошо информированы о последних достижениях моей мысли. Всё хотите техникой взять. Всё напролом прёте. А то, что у любого творца есть душа, вам на это вроде как и наплевать вовсе. – За последним словом нависла продолжительная оглушительная тишина, за которой изобретатель, не мудрствуя лукаво, поднёс к своим губам стакан с водой и начал пить. Отпив два-три глотка, он спросил: «Скажите, а ваша прослушка, ничего вам не говорила про воду?». Затем он улыбнулся, и стал допивать содержимое стакана. Заказчик охнул, вскрикнул, призвал чёрта, но было поздно. Изобретатель исчез в воздухе посредством воды, принятой внутрь. От него буквально осталась одна неприличная кучка. Малопонятная гадость в наручниках теперь пузырилась в кресле, напоминая что угодно, только не Изобретателя.

– Мифодий, Кирилл! – в бешенстве заорал Заказчик.

– Да, ваше сиятельство, – ответили Кирилл и Мифодий.

– Я вас убью! Что вы мне опять привезли? Он же не настоящий. Он, как иво? Растворимый. Срочно езжайте обратно и привезите мне настоящего. Вы слышите, настоящего. А не то я вас сначала уволю, а потом убью электронным оружием. Чтоб никто, значит, не догадался в чём дело. Ясно, вам?

– Ясно, ваши сиятельства. Что ж мы, дураки что ли…

– Да проверяйте их сразу на воду. Растворимых мне не везите. Понятно?

– Понятно, ваши сиятельства. Чиво уж тут не понять…

– Что вы мне тут заладили. Сиятельства, да сиятельства! Идиоты! Братья, блин, Карамазовы. Идите уже исполняйте. Да сразу водой-то их. Водой-то их, говорю, сразу крестите. Ненастоящие сразу сгинут. Ох, тыбожежмой! Что ж мы наделали? Этаж он так из-под контроля разума выйдет. Катастрофа придёт, однако. Пойдут, значит, кругом растворимые человечки по закоулочкам и коза забодает всех. – Последнее было сказано с такой неизбежной обречённостью, что даже бывалые Кирилл и Мифодий не стали перечить мрачным домыслам шефа. Перепуганные козой и страшной угрозой всему человечеству, они благополучно свалили из палестин Морона. И вот не в первый, не в первый раз неуютное жилище Пола Ната было взломано вездесущей отмычкой. И вновь, вновь помещение освещала пыльная лампочка под потолком. Освещала сиротство вещей, каждая из которых теперь говорила не столько о себе, сколько о характере своего владельца. Но поиски были тщетны. Изобретателя в помещении не было. След его, как говорят, простыл. Однако, была зацепка: был включен ПК. Растерянные кладоискатели позвонили хозяину.

– Ваша Светлость, тут как иво, нету никого, стало быть. Как сквозь землю, почитай, провалилися. Заразы-то эти. Вот вычислительную машину включенной оставили, а их, самих нету. Нету, стало быть, и всё. Уж итак всё пересмотрели и эдак. Даже за плинтусами таво, глядели. Ну нету нигде. Вот, стало быть, такой хрен в огороде.

– Берите комп и живо сюда, сталобыть, – прозвучала команда в ответ.

– Ась? Эта, какой такой комп?

– Вычислительную машину, олухи тащите сюда! Да окропите помещение. Слышите? Окропите помещение. Может он ещё и невидимый, сссука!

Кирилл и Мифодий остолбенели от приказов шефа. Но приказ всё-таки выполнили. Логово Изобретателя было окроплено святою водой. Чёрта-Изобретателя помещенье не выдало. Что же до компьютера? С компьютером неувязочка вышла. Братья Карамазовы с недоверием подошли к технике и взялись отключать провода. Но проводов у вычислительной машины было много, ужас просто с проводами вышел какой-то, они змеились, кишели, пылились на зло искателям приключений; вдруг, что-то пошло не так, что-то скрипнуло, что-то звякнуло, что-то сверкнуло, провода разбегались из рук, и чем больше штекеров отсоединялось, тем большим количеством проводов обрастал сумасшедший компьютер.

– Что-то тут не так, – произнёс Мифодий. – Его явно угнетал столь явно разрастающийся технопрогресс. – Откуда они тут берутся-то, провода эти? – переспросил он Кирилла, будто себя.

– Ох, и не говори. Бисова машина, бисов извозчик, бисовы вожжи и рожки. Я одного впрок не возьму, и как это он в стакане воды смог раствориться. Это ж не спирт, и не растворитель…

– Да и с растворителя – ничего не будет. Я пробовал. Немного пожжёт, пожжёт нутря и успокоится. А этот, гляди-кась, какой нежный выискался. От воды, стало быть, угомонился.

– Ох, и не говори, ушлый народ пошёл. А всё провода эти, да экраны жидкокристаллические. Сидят как сморчки возле них, гниют круглые сутки, а мы тут ходи, ищи их. Не жизнь, а пытка. А у нас сейчас в Юконске, в лесу, может быть, птички поют, рыбка плещется, бабы бельё стирают на речке. Лепота! На Пасху у нас дома всегда родня собирается. На Пасху, да на Рождество. Сядем, бывало, вот так за столом: и стар, и млад, соберёмся, стало быть, по чарке пропустим, и песню затянем. Сидишь себе, поёшь, глаза тают, слёзы текут. Стало быть. Эх, думаешь, жизь наша – хреновина, кому ты нужна, кабы ни песня эта, кабы ни разноголосье это милое, да вечное это раздолье.

– М-да, вот, брошу всё и уеду в деревню, к Машеньке, стану фермером, буду коров пасти. Надоело всё.

– Ты бы прослушку, стало быть, отключил сначала, а потом бы ехал в свою деревню, коров пасти. Ковбой с раной в башке.

– Хм, дурак, дурак, а котелок-то варит. Тебя бы к этому изобретателю в помощники, мы б с тобой сейчас здесь бы не парились.

– А чего тебе этот чудила не нравится. Он такой же, как мы, только безбашенный.

Этот разговор мог бы продолжаться и далее, да вот прослушка для непосредственных слушателей подвела ненароком.

А тем временем, Некто, в плаще и в шляпе, сидел в лодке с очаровательной Незнакомкой, лицезрел существованье природы, наблюдал за рябью пруда, умиляясь лебединой паре, скользящей по водоёму (дело было в центральном парке), и  ненавязчиво рассуждал:

– Знаешь, Сьюзи, я тут совсем уже было прокрался к бессмертию, накидал некий этюд, разглядел необходимый момент равновесия, понял – как должны работать все планы, от молекулярного до астрального, как тут же меня вычислили люди из кубаре. Теперь меня ищут, моя дорогая. Так что, тебе не безопасно встречаться со мною. Может, запросто, испортиться жизнь, досрочно, как говорится.

– И зачем же ты туда прокрался?

– Бог его знает. Дурак был. Тебя рядом не было, вот голова и начала упражняться. Вышло как-то, согласен, нелепо всё.

– Бедный, мой бедный Пол. Сьюзи рядом не было, он и сошёл с ума. И что же мы теперь будем делать с этим твоим бессмертием. Сколько у нас есть времени?

– Самое смешное, что его нет вообще, в принципе. Время придумали те, кто не может осознать пространство. Отсюда же и язык, и слова, и все эти скучные и долгоиграющие средства от нескончаемого убожества и ничтожества.

– Не говори так, Пол, мне становится страшно.

– Мне тоже. А ну, как там, как и здесь, всё кишит провокаторами, спекулянтами и шарлатанами.

– Где это «там»?

– Ну, там, в бессмертии этом.

– Пол, милый Пол, ты заработался. Тебе нужна передышка. Двое испуганных в лодке – это уже перебор. Давай уедем куда-нибудь, где мы будем одни, где нас никто никогда не найдёт. Давай, а?

– Да, да, похоже всё так и будет. Бессмертные не должны жить на людях. Мы покажем им Кузькину мать и отчалим, скроемся где-нибудь. Тут всё абсолютно понятно. Отрастим бороды. Ты умеешь отращивать бороду?

– Я научусь, если надо будет. Я – способная, ты же знаешь.

– Ладно, знаю, теперь о другом. Слушай и запоминай внимательно. Это очень важно. Может случиться так, что вместо меня появится мой двойник, моя голограмма. Если этот двойник будет от меня, то он тебе скажет…

– Молчи, я сама разберусь.

– Ну вот и умница. А теперь нам нужно причалить. Что-то мне не нравятся вон те хмыри на берегу.

– Слушай, ты становишься сумасбродом.

– Не волнуйся, без сумасбродки я им не стану, и нигде не смогу жить и быть без неё. А, следовательно, кирдык мне наступит сразу же. – Тут незнакомец изобразил смешную, но страшную мордочку.

– Безумец, слышишь, безумец! Я люблю тебя каждой клеточкой своего усталого тела. Всё, что у меня есть светлого, это – твоя душа… и у меня так же есть к тебе одна просьба.

– Кто же по воскресениям просьбами занимается?.. ну, говори же, несчастная свою просьбу..

Глаза незнакомки сверкнули слёзой.

– Только не бросай меня никогда. Слышишь. Никогда.

– Ну вот, начинается… горе ты моё, маринованное.

– Я не шучу. Если ты меня бросишь, я боюсь, что потеряю веру, и, и, и стану ведьмой, фурией, исчадием ада.

– Ну вот, мало у меня провокаторов, так давай их пло…

– Ты не понял меня… я – беременна.

– Я знаю.

– Откуда, я – сама, только сегодня узнала.

– Ну, я же тебе говорил о своём новом качестве, о своих достижениях. Теперь я вижу всё немного насквозь. Теперь это виденье и пугает людей, и в качестве самозащиты, я вынужден создавать своих двойников, своих «дублёров», если так можно выразиться. Эти существа безопасны, если бы речь шла о театре, кино и прочем. Но нашлись люди, которые хотят мои наработки использовать в своих не очень-то гуманных целях. Теперь моё видимое нынешнее существование под большим вопросом. Однако, внутри тебя живёт моё главное чудо… и тебе необходимо Его сберечь.

За этими словами Пол Нат (а это был именно он) вытащил из нагрудного кармана конверт и отдал его Сьюзи Труп.

– Здесь билет на самолёт на твоё имя. Из аэропорта возьмёшь билет на автобус до Доусена. Устроишься в местной гостинице. Тут же в конверте кредитная карта на тебя. Денег на карте тебе хватит надолго.

– Ааа…

– Чш. Я прилечу, как только разгребу все косяки. Ты не должна не о чём беспокоиться. Ты меня поняла?

– Да.

– Ну вот и умница.

 

2

И вдруг мир рухнул, пал в тартарары. Правда, никто ничего и не понял толком. Исчез парк. Исчез пруд. Исчезла лодка. Исчезли неизвестные люди в них. Солнце померкло. Свет перестал оставлять следы. Впрочем, что-то ещё оставалось аморфным, но это «что-то» уже ни на что не влияло.

Всплывала во мраке вдруг чья-то лошадиная голова, которая, впрочем, тут же и исчезала. Её заменял круторогий бык. Быка сменял вопль женщины над убиенным младенцем. Рядом лежал труп мужчины с распростёртыми нараспашку конечностями. Очевидец, смотрящей за этой картиной, легко мог бы узнать в ней «Гернику» Пикассо, будь очевидец хоть немного знаком с живописью прошлого века. Но очевидец был не знаком с творчеством неординарного живописца.

Очевидец был в коме. Вот уже сутки над ним колдовали врачи киевской экстренной реанимации. Очевидец был бойцом «Беркута». Всё что сейчас возникало в голове бойца, было нелепым до ужаса. Жизнь, балансируя на грани смерти, уходила всё глубже и глубже в тайны молекул. И там, на этом молекулярном уровне шла напряжённейшая борьба мрака и света. И один только бог ведал об этой борьбе.

Доктор Красин, вот уже сутки не смыкающий глаз от работы, сдавал свою смену доктору Лещице19 февраля 2014 года.

– Плохие вести, коллега, – устало сказал он, вытирая очки носовым платком, – отделение переполнено донельзя. Много тяжёлых. Вот этого беркутовца пришлось спасать электрошоком. Многочисленные ожоги, переломы, порезы. И как только душа держится – не понимаю. Он должен был уже тыщу раз умереть от болевого шока. Однако, всё ещё держится, бедолага.

Лещица попросил карту больного и стал внимательно её изучать. Сознание обречённого на муки бойца теперь можно было бы сравнить лишь с писком какого-то аппарата, подключённого к организму.

«Господи, – подумала медсестра Лида, стоящая за спиной Красина, – за что же они его так?»

Господь безмолвствовал или просто не хотел отвечать за поступки людей. И лишь вид кровоточащих бинтов по всему телу говорил сам за себя.

– У него есть родственники? – спросил Лещица.

– Кто его знает, – ответил Красин.

– Надеюсь, вы понимаете, коллега, что всех этих так называемых бойцов всё население Киева считает сейчас врагами народа.

– Он выполнял свой долг, коллега. Будь он хоть тыщу раз врагом человечества, мы обязаны оказать ему помощь.

– Но у нас есть пострадавшие и из мирного населения. Сами же говорите – отделение переполнено.

На эти слова доктор Красин ничего не ответил. Он посмотрел в потолок, потом вниз, потом налево, потом направо, и вдруг стремительная звонкая пощёчина обожгла лицо Лещицы. Самое интересное, что даже никто не увидел удара, настолько мастерски владел доктор Красин своими ремеслом убеждения.

– Слушай, ты, выблядок. Я тебя вот этими руками сам придушу, если ты этого парня отключишь от системы жизнеобеспечения. Наше дело лечить и спасать людей, а не разбираться: кто из них враг, а кто не враг человечества. Ты понял меня?

– Вы… говорите людям всегда «вы». Не забывайте. И вы, господин доктор, за это ответите, – хищно сверкнув глазами, злобно ответил ушибленный Красину.

– Ни на секунду не сомневаюсь в этом. Можешь уже сейчас бежать к своим гомосекам. Но я хочу, чтобы ты знал. Вот этими руками, ты слышишь, вот этими руками, возьму и придушу, как Моську. Ты, понял меня, ублюдок?

– Это мы ещё посмотрим: кто здесь будет Моськой.

– И смотреть нечего.

– Разжигание межнациональной розни. Статья №161, лишение свободы до двух лет.

– Ну, это мы тоже ещё посмотрим: кто тут чего разжигает? Ты только помни, дружок, что я – мужик, и я своих слов не меняю… от обстоятельств времени.

– Доктор Красин, вас к телефону, – вдруг вмешалась из-за двери голова медсестры Олеси.

Красин вышел. На этом драматическая сцена в палате закончилась. Медсестра Лида выскочила за доктором. Лещица остался в палате один, не считая еле-еле живого больного. Он посмотрел в окно. Там опять зарядил мокрый и нудный снег. Попискивающий аппарат раздражал доктора. Он подошёл к окну и приложил горячую щёку к прохладе стекла. Сердце в груди дико прыгало. День только начинался, а рабочее настроение уже испорчено.

«Чёртова кацапня, – подумал Лещица, – чёртовы москали, никакой жизни от них нету нигде»

Дверь опять скрипнула, и за спиной засеменили шаги. Доктор обернулся. Перед ним стояла Лида со льдом.

– Возьмите, пожалуйста, доктор, приложите.

– Что, так сильно видно?

– Нет, просто, пятно красное. Через пару минут пройдёт, если лёд приложить.

– Спасибо, – сказал Лещица, – вы очень милы, Люда. – Он приложил лёд к щеке и, задумавшись о чём-то своём, уставился было опять в окно.

– Там ещё 38 больных, – робко напомнила Лида.

– Да, да, сейчас пойдём. Скажите, Люда, могу я на вас надеяться…

– Нет, – быстро перебила его медсестра, – я ничего такого не видела.

Лещица изумился быстроте реакции «Люды» и зло усмехнулся: «А откуда, вы знаете, о чём я вас хотел попросить? Может быть… я, как раз, об этом и хотел с вами поговорить? Мне, как медику и учёному, конечно же, чужды всякие тайны и слухи. Но эта тайна особого рода. Пусть пока она останется таковой».

– Не думаю, что именно об этом вы и хотели меня попросить. Однако, что же мы будем делать с этим больным?

– Как это что? Как это что? Мы с вами врачи или кто, Люда? Будем лечить. Что ему там прописал Красин?

– Пиро…

– Вот и ставьте ему этот пирамидон. Меняйте повязки на лице. Мазь Вишневского и всё такое. Что я вам объясняю прописные истины. Вы должны уже сами знать, что в таких случаях делают. Обо всех изменениях докладывать мне лично. Ясно вам это?

– Да, конечно.

На этой договорённости Лида и Павлиныч вышли из палаты реанимируемого пациента и продолжили утренний осмотр больных. Павлинычем Лещицу звали в больнице за глаза всё больше злые языки, за его сексуальную либеральность. Впрочем, всё это слухи, сам же Павлиныч никогда не придавал особого значения насмешкам над своим прозвищем. Угораздит чёрт родиться Павлинычем, так и что?.. Тут уж, как говорится, смирись и живи. А что до злых языков: когда же их не было? – скажите мне.

– Ох, не скажите, не скажите. Раньше город Киев был совсем другим. Вы, слыхали, например, что князя Владимира, крестителя Руси Киевской осквернили вандалы?

– Да, ну. Тоже пади злые языки брешут.

– Вот вам – истинный крест! Неизвестные люди в масках на набережной Днепра напали на князя, выбили у него крест из руки и вторую длань тоже оттяпали. Одна арматура осталась.

– Ох, ты боже ж мой, божежмой, и что же это с Ридной Украиной делается? И куда ж Филарет-то смотрит?

– Да, а что Филарет? Что Филарет? Раньше как говорили? «Язык до Киева доведёт» А сейчас, как говорят? «Все реальная информация находятся в Маунтин-Вью». Вот вам и Филарет, вот вам, и жизнь нынешняя. Так что вы не очень-то насчёт злых языков. Оно, ведь, как говорится, и у стен уши есть.

Да и это правда… были, были и у стен уши. И сами стены переговаривались и подслушивали. И был так же Дарт Вейдер – рыцарь Джедай, член совета Джедаев, командир Совета Джедаев, главнокомандующий республиканской армии, верховный генерал одноимённого корпуса, направляющийся к стенам стольного града Киева.

– Да ну? А как же Барак? Неужли он допустит этого Вейдера к Киеву?

– Где Барак, а где мы? Думайте тоже, что говорите. И потом Вейдер, говорят, переводится, как отец.

– Отец кого?

– Отец Ситхов.

– Погодите, погодите. Какие Ситхи? Вы же сами только что говорили, что он главнокомандующий у джедаев…

– Так это ж когда было?

– Когда?

– До перехода Энакина на Тёмную сторону.

– Какой ещё к чёрту Энакин?

– Эх, батенька, да вы что ж, звёздные войны совсем не видали?

– Я, батюшко, всякую пиндоскую хрень не смотрю.

– Ну, и зря. А теперь вот он, говорят, хочет стать президентом Украйны.

– И кто ж ему даст, интересно.

– А он никого и спрашивать там не будет. Придёт и сядет, и будет править. И дойдёт до Москвы. И всем москалям животы повспарывает.

– Ну, это положим, ещё бабушка надвое всё сказала. Трогать русских силой ума, да ещё Тёмной её стороной, этаж – полный пи.дец. Апокалипсис.

– Ну, пи.дец, не пи.дец. А свободу, говорят, всем раздадут.

– А кровавые мальчики снится, не будут?

– Нет, вы знаете, у нас очень крепкая кладка и прочная щекатурка.

И было это всё как-то умопомрачительно. Какая-то блажь говорящих стен. И за окном всё так же наяривал мокрый весенний снег. Будто сама Весна взялась воевать с Зимой. Будто сама украинска мова взялась рьяно уничтожать свои православные корни. Блажь, полная блажь, блажь умалишённых киевских стен! Однако, именно эта блажь организовала Евромайдан в ноябре, на реакцию действующего президента о временном приостановлении вступления Украины в Европу. И, именно эта блажь привела с Винницкой, Львовской, Ивано-Франковской, Тернопольской и  Хмельницкой областей массу молодого и не пуганого народа, который не хотел жить по-старому, а по-новому ещё не умел.

Господи, да что там Хмельницкая! И кого же тут только не было на этом Майдане Незалежности. Тут были и немцы, и латыши, и грузины, и шведы, и поляки, и чехи. Другими словами – потеха шла ещё та! Была тут, кстати, и Виктория Нуланд (помощник госсекретаря США), которая говорила: «Настало время довести все дела до конца!». Какие дела? – не понятно. Однако, эти дела усиленно подкреплялись пирожками и кексами. И  благодетельная попечительница самолично их раздавала.

– Погодите, погодите, какое дело, до какого конца? И кто она, вообще, такая – этот Виктория Нуланд?

– Воистину, говорят, где сатана сам не может, там он бабу пошлёт.

– Да перестаньте ж юродствовать.

– Жить на Украйне, и не юродствовать, я вас умоляю, да вы же через месяц сдохните тут от тоски.

Эх, дал же бог родиться в такой стране в неурочное время Алексею Васильевичу Гончарову – бойцу  донецкого «Беркута» (элитного подразделения МВД Украины). Алёшку (как звала всю жизнь его мать) направили в Киев для поддержки общественного порядка. Кто же знал, что мирные демонстранты будут жечь милиционеров коктейлями Молотова, резать пиками и мочить шипованными булавами? Такого никто и представить не мог из здравомыслящих громадян. Однако, мирные демонстранты, не на шутку обиженные на «мусоров», достали где-то снайперские винтовки, и потеха пошла ещё «швидше»*… и взялись палить пульками митингующие своих врагов. А пульки-то, оёй-оёй, не резиновые!

– Откуда  у мирных громадян снайперские винтовки?

– Я вас умоляю, что вы как ребёнок!

Тут тоже особо не цацкались на Незалэжной. Били и своих и чужих. Надо бы представить сердце Алёшкиной матери в эту минуту. Да мамы уже не было на этом свете. «Может оттого Алёшка туда и поехал, – считала бывшая Лёхина девушка, – от безысходности что ли». Как бы там ни было, Алексей Гончаров давал присягу своей Родине, своей Украине. И в этой присяге он клялся: безоговорочно выполнять приказы своих командиров. И, не смотря на мнение девушки, он отправился в Киев, для поддержки общественного порядка, а, следовательно, исполнять приказы своего непосредственного начальства.

Но родина не оценила поступка Гончарова, а начальство предало. Мало того, эта родина забрасывала его булыжниками, втаптывала в мостовую, дубасила битами и жгла горючими веществами. В какой-то момент толпа митингующих оттеснила Алексея от своих сослуживцев и, озверевшие от сиюминутного успеха мирные люди стали его откровенно «мочить». Когда первая волна победителей свалила его, подошла вторая, за ней третья. За третей четвертая и так далее…

И вот то, что осталось от Алексея Гончарова, сейчас еле-еле дышало в палате экстренной помощи. Думало ли оно о чём-либо? Навряд ли… Умирающие обычно не мыслят. Они пророчествуют. Они видят грядущее без всякой завесы. Кома, это ведь, по сути, аудиенция к Богу.

– Да ну?..

– Истинный крест, вам говорю.

– Вы, что же, там были?

– Об этих вещах живые не любят распространяться.

И правильно делают, сказал бы апостол Пётр. Ибо кому, как не ему, знать всех обращающихся в приёмную бога.

– Что же это за приёмная-то такая?

– Да зачем вам, Алёша, это всё знать?

– Вот те раз. Так мы разве знакомы?

– Да, Алексей Васильевич.

– Откуда, позвольте узнать? – заинтересовало внутренне сознанье бойца.

– От верблюда, – ответило чьё-то до боли знакомое лицо.

Алёша приблизил свой взгляд к говорящему и узнал соседа – Вовку Остапчука, убитого взрывом метана, в 11-ом году.

– Вот те на, Вовчик, а ты-то тут каким образом оказался. Впрочем, погоди, ты же умер.

– Чш, не умер, а успокоился. Шахтёры не умирают, запомни. – И тотчас глаза Вовки засветились каким-то особенным, сияющим, синим светом. Будто само небо прозрело в них. Прозрело и засияло. С седеющими прожилками, глаза Остапчука, уносили бойца Гончарова наскрозь к далёкому горизонту.

– Слушай, Лёха, – остановил Лёхино движенье души Вовка, – ты особо-то не торопись, тебе трошки остыть здесь надо от своих подвигов.

– А где это мы, Вовчик?

– Да ты не парься, тебе-то какая хрен разница, можешь считать, что это просто курорт. Хочешь, покажу тебе море?

– Хочу.

Остапчук щёлкнул пальцами, и перед Лёхой появилось море. Синее, с завитушками, оно плескалось у берега, как дитя, и ослепительно жмурилось у горизонта, будто старуха в полдень. Где-то в солнечной дымке стояли на рейде суда, да судачили неугомонные чайки у безлюдного пирса. Гончаров в восхищении вздохнул, и почувствовал, как во рту у него всё пересохло.

– Всё хорошо. Только сушняк.

– Что?

– Сушняк, говорю. Где бы попить?

Алёше дали попить и он опять, к своему удивлению, понял, что он вовсе не на курорте. Тут же исчезло море, исчезли чайки и корабли. Пошутил, видать, Вовка-сосед. Только шумело ещё в голове Остапчукское море.

– Где я? – спросил Алексей сгустившийся мрак.

– В реанимации, – ответила ему Лида.

– А что случилось?

– Случилась… беда. Но теперь, Алёша… всё страшное позади. Главное, что ты вышел из комы. – Имя бойца было сказано с особенным чувством, так, что у Алексея Васильевича под бинтами зачесались глаза.

– А что с глазами?

– Ожог слизистой. Но это ничего. Он не страшный. Скоро пройдёт. Вам, Алёша, нельзя разговаривать, вам теперь поберечься надо. – И тёплая рука Лиды легла на его руку. Немного помолчав, она добавила: «Любой крест, Алёша, любые трудности даются… ведь для чего-то же они даются, да же? Вот так. Я так считаю. Главное, что вы живы, а остальное, остальное – всё – пустяки… ерунда… чушь собачья… вам теперь надо слушать своё сердце… просто слушать своё сердце… и разговаривать с ним… иначе оно обидится и перестанет биться».

Крупная слеза сползла по щеке Лиды на край скулы и, немного повиснув, капнула на белый халат.

– Что же со мной всё-таки приключилось? – спросил Гончаров.

«Амнезия, – подумала Лида, – господь милостив, коли так»

А вслух ответила: «Это не только с вами, Алёша, случилось. Это со всеми нами случилось что-то ужасное… но ничего… и это пройдёт… пройдёт время, и, бог даст, всё образуется, устаканится, утихомирится. Вы выздоровеете, выйдете из больницы, женитесь, и у вас будут дети. Вы будете их любить, а они будут любить вас. Потом они вырастут, станут большими и взрослыми, народят вам внуков. И жизнь будет продолжаться. Как раньше. Когда всё было спокойно и хорошо. Вы будете гулять в парке с внуками, путешествовать в разные страны, смотреть на вечно синее  небо с белыми облаками, на изумрудное море с морепродуктами, дышать полной грудью и восхищаться волшебством жизни, и всё будет, как всегда».

От мурлыкающих слов Лиды Алексей опять провалился в сон и засопел, как дитя.

– Ну, вот и хорошо, вот и молодец, – сказала шёпотом Лида.

– Лидка, – встряла голова Олеси из-за двери, – тебя Павлиныч зовёт.

Вздрогнув крыльями, ангел-хранитель Гончарова вышла, оставив в палате травмированного тот редкий мирской уют, когда надеешься жить, несмотря ни на что, даже тогда, когда жизнь становится непереносимой, нечеловеческой болью. А за окном тем не менее падали снежные хлопья, влюблено ворковали голуби и постреливали снайперы с крыш. Людей убивали наркотики, алкоголь, смутные надежды на светлое будущее и собственная неусидчивость. Самые молодые и горячие из этих людей шли напролом, шли проливать кровь, а те, что постарше командовали ими. Подставленные в эту заваруху стражи порядка, как могли,  сдерживали натиск митингующих. Дьявольская мясорубка крутилась исправно. В уличных боях гибли люди, взрывались гранаты, раздавалась стрельба. Бесовщина, развёрнутая под эгидой западной демократии, обретала лицо. Изначально этому лицу противостояло лицо архангела Михаила, которое с лёгкого языка громадян получило прозвище «Бетмена». Но вот загорелось здание консерватории, дома профсоюзов. И работа А.В. Куща (украинского скульптора) подернулась сажей и копотью. Святой Михаил безмолвствовал в чёрном облике буянящей «мовы». Однако не безмолвствовало лицо, ему противостоявшее. Оно отдавало приказы из тюремного изолятора истинным джедаям и ситхам: «Вы должны взять власть мирным путём, без кровопролития!». И верноподданные этого лица шли брать власть всеми доступными средствами.

Когда же они её взяли, самые одарённые и богатые люди уединились, чтобы через несколько часов объявить перед народом о том, с какими должностями в правительстве Украины они теперь справятся. Всё это происходило не сразу. Всё это происходило в сонме событий, сонме десятилетий, столетий, где редкий глаз изумился бы ужасу происходящего. Но когда всё свершилось, древний город засиял огнями новой свободы. И раздались бодрящие лозунги.

– Москаляку на гиляку! – кричали одни.

– Кто не скачет, тот москаль! – подхватывали другие.

И прыгали, прыгали, прыгали. Отдавливали друг другу ноги, и всё равно отрешённо скакали. Партия «Бесовщины», столь талантливо описанная Гоголем, вступала в чертоги Древнего Города, вступала в Незалежну Украйну. Киев с лёгкой, оттяпанной руки Дарта Вейдера потихоньку сходил с ума: в социальных сетях лилась желчь; славянский мир разделялся на два враждующих лагеря: на джедаев и ситхов, на «пиндосов» и «ватников», на «титушек» и «силовиков». Кривились и летели отборные ругательства с обеих сторон. И можно ли было подумать, что за всем этим стояла женщина, очаровательная блондинка с косою? Подумать-то можно было, но вот представить, или хотя бы ответить на вопрос: что, же дальше-то будет? – ни у кого не хватало ума. Предполагалась радушная стройка нового общества в рамках Евросоюза.

И вот тут прилетели мудрые ситхи к самоназначенным органам власти и стали учить новым порядкам: «Вырвать русский язык к чёртовой матери, вывести всех врагов на чистую воду, обесточить славянское милосердие, другими словами: провести немедленную люстрацию». Забавно, но Дарт Вейдер выразил бы это, одним словом: «Обезчеловечиться!» Да, да, соглашались с ситхами  новоявленные свободолюбцы. Вы должны, говорили страстные до охоты охотники, и чуткое ухо борзых вставало в стойку: «Шо, шо мы повынни? Ах-га. Буты впэвнэным. Усё, шо мы повынни – ми выконаемо, тильки вот с хгрошами – бида!». И языки болтались, как галстуки…

В общем, время шло жутко и бесчеловечно. В противовес марионеточному Киеву вставал Юго-восток Украины, подымалась трезвая непобедимая Новороссия. Штаты терзали Россию бесконечными санкциями и обвинениями в эскалации напряжённости, и было всё это похоже на театр Варьете из очень известного романа Михаила Булгакова, с модными женскими магазинами, с раздачей денежных бумажек и лифчиков, с урезанием праздничного марша, без всякого разоблачения чёрной магии. Человечеству, к сожалению, из разряда искусств, из разряда морали, нельзя выдумать что-то нового, ибо старое, ещё совсем, увы, не усвоено. Оно, человечество, неизбежно стремится встретиться с Дьяволом. А уж кто он там: Дарт Вейдер или таинственный господин Воланд, или Фауст, или Заратустра? – это абсолютно неважно. История ходит по кругу и повторяется с драматическим архаизмом: «Директор всемирного театра абсурда спорит с поэтом о том, как нужно правильнее делать прибыль». Поэт упирается. Это естественно. История стоит на своём, но повторяется в главном: Была бы заваруха, а люди найдутся. История повторяется там, где сытый и недалёкий плебс плюёт на искусство и отправляется жечь его ради сиюминутных чувств-с, ради бессмыслия и наслаждения.

Однако, дьявол дьяволом, всё это – мистика, а в реальном стационаре больницы №Х города Киева всё, слава богу, шло спокойно, и без лишнего модернизма. Павлиныч уже не работал здесь, его взяли на повышение, и теперь он, говорят, служит помощником замминистра здравоохранения. Красин всё так же трудился до изнеможения, не покладая рук, и был если не счастлив, то хотя бы доволен спокойной работой в будничном служении медицине. Лида работала тоже, и с особым усердием выхаживала бойца Гончарова. Так же она мечтала удачно сдать сессию, чтобы окончить третий курс медицинского «универа». Олеся собиралась в Германию, к жениху, с которым она совсем недавно познакомилась и влюбилась по уши. В общем, весна затопила улицы древнего града Киева. Светило ясное солнышко, апрель уже подошёл к концу и наступал май. Цвели молчаливые плодоносы и заливались по утрам птицы. А в груди Гончарова томилось что-то новое, необычное, нечто схожее с тайной, с загадкой. Его глухую амнезию Лиде всё-таки удалось нарушить, прервать посредством ежедневного напряжения памяти. Она придумала для него легенду, будто он пострадал от взрыва атомной электростанции (Лиде не хотелось ожесточать Лёшкино сердце). И он совершенно не помнил о своей смутной службе в «Беркуте». Что до зрения, то оно ещё оставалось довольно зыбким и слабым, он совсем не мог ничего читать, и людей различал весьма и весьма расплывчато.

– Однако, это совсем не смертельно, – говаривала Лида ему, – главное, что ты теперь можешь легко читать своё сердце, а не чужие стены.

– Да, да, тут я согласен с тобой, – отвечал ей прежний боец, – и смерть мне теперь совсем ни к чему.

– Ну, вот и славно, – соглашалась с ним Лида. – Ну, а что твои стены, всё так же ещё с тобой говорят?

– Да, всё ещё говорят, но уже всё реже и реже. Однако, вчера ночью они вновь обезумели и кричали: «Слава Украине!», «Героям Слава!», «Слава Украине!», «Героям Слава!»; итак часа два, как об стенку горох, и я всё не мог понять: что к чему? Не было ни мысли, ни диалога. Будто всё ихнее теперешнее сумасшествие сводилось к этому воинствующему дребезжанью. Меня рассмешила эта тёмная тупость моего сумасшествия, так, что я даже услышал, как сердце моё рассмеялось. Да, да не смейся. Я серьёзно тебе говорю. Сердце смеялось над тупостью твёрдых и неуёмных вещей. И мне стало легко и свободно от этого смеха. Будто оно не во мне, а я в нём живу, и мы летим куда-то к кому-то навстречу. У тебя бывают такие чувства?

– Все мои чувства и мысли сейчас обращены к гистологии.

– Ужас, какой! И что же это такое?

– Это наука о живых тканях, о клетках. Хочешь, почитаю?

– Нет, давай лучше про Сьюзи и Пола. Интересно удастся им сбежать от тех хмырей?

– Да мне и самой интересно, но нужно читать гистологию, иначе сессия не закроется. Время остаётся совсем мало.

– Ну, вот так всегда, – обиженно скривил губы Алёша, – на самом интересном месте, понимаешь ли, суки рубят. Это нельзя, сюда не ходи, учи грёбанную гистологию.

– Ну, ладно, ладно не фыркай. Будет тебе планета Глория. Сейчас только уколы проставлю всем. И отправимся в космическое путешествие.

 

 

 

3

– Вечернее небо Глории куталось в перистых облаках. Лиловое солнце садилось за горизонт, его косые лучи скользили по оскалившимся горам, по руслам разговорчивых рек, по задумчивым вершинам лесов. Природа пребывала в томлении после ратного весеннего дня, и всё здесь казалось очаровательным, томным и трогательным. Свежая липкая зелень распускалась, птицы трогали загадочный цветной воздух и, удивляясь ему, пели…

– Слушай, Лид, давай пропустим эту тягомотину.

– Почему?

– Ну, я с детства не выношу описанье природы читать. Того и гляди – уснёшь.

– А мне нравится?

– Что тебе нравится? Тягомотина?

– Нет. Мне нравится, как люди умеют видеть. Я, например, так не умею. А после медицинских учебников, так, вообще, просто отдыхаю на банально простых вещах.

– Ну, ладно, ладно, отдыхай дальше, коли так. Я тоже попробую.

– Загадочная, потусторонняя Глория в месяц нисана выглядит, как невеста. Всё в ней изящно, мило и радостно. Глаз радуется любому мимолётному пустячку. И даже тогда, когда перед вами старое ослепшее солнце скрывается за горизонтом, сумерки долго ещё пасутся своими томными фосфорицирующими пятнами на носу. Засим ночь сгущается, и загораются звёзды. Среди сизых туч выплывает сиреневая Анул (планета-спутник Глории).

Пол Нат был не первым человеком, кто догадывался о существовании у Земли планеты-двойника за Солнцем. До него были египетские жрецы, которые утверждали, что у каждого объекта в нашей вселенной существует астральный двойник. Это же утверждают и квантовые механики ХХI-го века. Однако, они только предполагают и утверждают это, а Нат с помощью того же астрального двойника сумел прописаться и обосноваться здесь, на Глории.

Конечно, поначалу ему было трудно. Попробуйте-ка во сне запомнить все свои похожденья! Но Нат был неистов, как редкий сновидец и терпеливый изобретатель. И вскоре ему удалось, шаг за шагом, построить в своём сознании вполне конкретную и очаровательную вселенную, на примере нашего маленького и уютного солнца и его домоседов.

Говорят, что Глория – это по-испански память.

И, в общем-то, не зря, говорят. Ведь если бы у Земли не было памяти в необозримом и бесконечном пространстве, всё это было бы довольно обидно и странно. Однако, сами глоряне не любят бахвалиться вещами подобного рода. Их уровень духовного развития чересчур велик для такого пустого энергетического занятия. И вообще, надо сказать, что на Глории не всё так хорошо, как казалось бы и хотелось бы нам, дилетантам. Последние сообщенья с Земли тревожат население потусторонней планеты. Земля стоит на пороге третьей мировой войны. А, это, извините, может печально закончиться и для жителей Глории.

Равновесье вселенной – штука, довольно, серьёзная. Всё в ней держится на пустяке. И если «многим из нас» не дано видеть этих пустяков, то для «других немногих» эти пустяки составляют грандиозную суть человечности нашего облика. Надо ли говорить о том, что у этих людей всё настроено тонко? Глоряне так же считают, что говорить об этом излишне, и может именно поэтому они радушно приняли Ната в своё глорийское общество.

Там, где существует открытое сердце – не стоит беспокоиться ни о чём лишнем, – гласит их первый негласный закон.

Видимо, Нат был одним из таких землян. Что до глорян, им давно уже нужен был некий посредник, толмач, представитель, который вполне официально познакомил бы их с разумным населеньем Земли. Ведь не прилетишь на Землю в летающей блин-тарелочке и не скажешь: «Здрасьте, блин, товарищи дорогие! Мы, блин, глоряне. Мы, блин, старше вас и мудрее и поэтому вы, блин, должны немножечко слушаться нас, иначе мы вас блин будем немножечко убивать, и вы будете все немножечко блин страдать». Такие формы знакомства, понятное дело, неприемлемы и ничем хорошим не заканчиваются.

В космосе же, помимо нас, идёт неукротимая и вечная борьба мрака и света, тёмной энергии и энергии света, борьба, что определяет волны пространства-времени. Всё здесь меняется, всё течёт, одно порождает другое. Сознание же человечества в своём корне призвано защищать себя от личного самоубийства. И в тоже время мы вынуждены признать, что сознание это рождается на грани этой вечной борьбы, на её острие.

– Тут уж никуда не денешься, – любит повторять по этому поводу наставник Ната, глорянин и маг Ли Бо. – Все мы обречены и на то, и на это, пойми уже «это», Пол, раз и навсегда.

– Знаешь, – обычно артачиться в таких случаях Нат, – мне иногда кажется, что я, в принципе, понимаю всё «это»…

Он задумался и продолжил.

– Но иногда у меня всё-таки не укладывается «это» в голове полностью. Особенно, когда речь идёт о глобальных вещах. Ведь если у нас вспыхнет война… и начнёт погибать планета, тогда же и у вас всё полетит в тартарары.

– Да, полетит. Ещё как полетит. Однако, это значит, что так будет угодно нашей общей судьбе. Значит, так будет угодно сознанию волн пространства-времени.

– Но, Ли…

– Чщ… пойми… сознание вселенной не ограничивается сознанием человека. Сознание человека – это сознание человека, а сознание вселенной – это вечная борьба мрака и света. И только. Конечно, нам будет ужасно жалко своей культуры, несбывшейся жизни наших потомков. Но очеловечить всю вселенную не во змо жно.

– Но я, же смог очеловечить своих двойников!

– Всё это говорит только о твоих достоинствах, и несколько не говорит о достоинствах всего человечества…

Ли Бо вдруг задумался и продолжил: «Ты должен понять – земляне рано или поздно исчезнут с лица Земли. Они слишком далеко зашли в своих заблуждениях. Природа их нынешней человечности слишком эгоистична, аморфна и лжива. Для того, чтобы остановить вас, вам потребуется коренным образом изменить своё отношенье к себе, к своим вещам, к своим ценностям. Но думаю, однако, что это уже невозможно».

– Но почему, Ли? Почему? Вот, именно, этот вопрос у меня и не умещается в моей голове!

– Э, парень, да ты рискуешь потерять свой дар творца.

– Почему?

– Потому что чувство жалости грызёт твоё сердце. Пройдёт немного времени, и оно пожрёт тебя целиком, и ты превратишься в дерьмо. Ты станешь, зависим от обстоятельств. А настоящий творец не может быть зависимым, от этого он становится уязвимым.

– Нет, это всё не укладывается во мне. Слушай, Ли, но неужели нет другого выхода?

– Другой выход всегда есть, но боюсь, что для вас он будет не всегда приятный, и где-то даже очень страшный.

Эти слова Ли Бо совсем удручили Ната. В то время как старый маг глорянин наслаждался видом Анул.

– Какая прекрасная ночь сегодня на Глории, ты не находишь? – попытался он отвлечь своего гостя.

– Не нахожу, – мрачно ответил Нат.

– Почему?

– По кочану. Неужели ты думаешь, что я смогу, в конце концов, их всех предать?

– Кого это их?

– Людей, человеков, разумных обитателей планеты Земля?

– А люди ли, они на сегодняшний день? Ты посмотри на них. Они уже хуже зверей. Всё разумное в них незаметно исчезло. Пройдёт немного времени, и они уничтожат себя, как вид. Но не думай, что жизнь на этом закончится, остановится. Жизнь продолжится только уже в других формах, в других существах. Эти новые существа будут обладать новым иммунитетом. Они не станут губить свою землю, себя, они будут совсем иные.

– Но я-то, я-то принадлежу к этим существам, я принадлежу к человекам.

– Ничего, перестроишься. С твоими талантами, это сущий пустяк.

– Нет, Ли, мне кажется, я не смогу сделать «это».

– Ну, вот заладил тоже, не смогу, не смогу. Жить захочешь и сможешь.

– Нет, не смогу.

– А ну-ка, парень, посмотри мне в глаза.

Нат повернул голову и посмотрел в глаза Бо. Жёлтые мерцающие глаза старого глорийского мага начали его буквально рассверливать. Нату было жутко и неприятно. Однако, он вытерпел этот сравнительно лёгкий экзамен. Когда же Ли Бо проник полностью в суть землянина, его глаза быстро вернулись к обычному состоянию, и стали жёлтыми и печальными, как обычно.

– Плохие дела, Пол. И как это я раньше тебя не раскусил. У тебя есть ребёнок, этот ребёнок живёт в чреве женщины с твоей любимой Земли. И он сосёт из тебя энергию.

– И…что дальше?

– А дальше всё будет ещё хуже. Он лишит тебя дара провидца, лишит дара телепата, лишит дара творца. Ты станешь одним из них. И тут уже точно ничего хорошо не случится.

– Звучит, как приговор суда, – обречённо сказал Нат.

– Увы, это так. Тебе нужно срочно вернуться на Землю и предложить этой женщине сделать аборт. Тогда ещё что-то можно исправить.

– Но как ты не понимаешь? Предложить ей сделать аборт – это всё равно, что убить себя, убить её, убить всё!

– Ничего, у тебя уже есть достаточное количество двойников. Я смогу по ним тебя оживить. Ты будешь жить на Глории и вести работу с людьми. Выбирай. Один маленький, не родившийся человечек или всё реально живущее человечество?

– Не могу. Это убьёт ту женщину, убьёт и, в конце концов, меня. Как я смогу потом смотреть в глаза людям. Как?

– Перестань вредничать. В глаза землянам будешь смотреть не ты, а твой двойник.

За этими словами Ли Бо исчез. Что означало, что сеанс путешествия на Глорию для Ната закончился.

Неутомимому путешественнику пришлось вернуться домой. Он открыл глаза и долго восстанавливал атрибуты вещей своей сущей домашней Земли. Атрибуты вещей не восстанавливались. Они рябили и прыгали. После усердного нежного напряжения он всё же смог различить вид своего шалаша, который он соорудил специально для сеансов телепортации на потустороннюю загадочную планету.

 

На этом повествовании книги «Пришельцы с Глории» Лида подняла голову, и посмотрела на Гончарова.

– Лёш, ты спишь? – спросила она бывшего беркутовца.

Алексей Васильевич молчал. Лида закрыла книгу и вышла из палаты травмированного. На дежурном посту сидела Олеська и разговаривала с кем-то по телефону.

«Наверно, опять с будущим женихом говорит», – подумала Лида.

Она прошла в ординаторскую, достала свою гистологию и начала готовиться к предстоящим зачётам. Всё было тихо, спокойно. Время шло по-украински «трывко»*. История Пола Ната не выходила у Лиды из головы.

«Все-таки, какие они все мужики – сволочи, – думала она, – чёрствые и бессердечные!?»

Её размышления прервал дежурный доктор стационара. Звали его Евсей Дорофеич Лукич. В больницу он прибыл не давно и работал вместо повышенного Лещицы. Он деловито прошёл к своему компьютеру и включил его. На экране замелькали российские новости.

– Надеюсь, не помешаю? – спросил он у Лиды.

– Это я вас должна просить о снисхождении. На посту Олеська трещит по телефону, поэтому я и пришла сюда. Мне нужно учить гистологию.

– Что ж учите, учите. Гистология – всему голова.

Евсей Дорофеич повернулся к компьютеру и уставился на экран.

– А вы не боитесь смотреть российские новости? – спросила Лида Лукича.

– Нет, не боюсь, – ответил Лукич, – пусть боятся ваши чёртовы Павлинычи.

– Они такие же наши, как и ваши, – смело возразила Лида доктору.

Но Лукич уже был весь в новостях. Телеканал «Россия 24» передавал последние новости:

«В Одессе сторонники Евромайдана накинулись на сторонников федерализации, загнали их в здание профсоюза и закидали вход в здание коктейлями Молотова. В результате пожара погибло около сорока человек. Правоохранительные органы не смогли препятствовать действиям разгулявшихся стихийных сил митингующих».

Лукич зло усмехнулся и спросил, будто себя: «Мне вот интересно: они и это всё свалят на москалей?».

– Контрреволюционные вещи, говорите, Евсей Дорофеич.

– А кого мне боятся здесь, позвольте спросить?

– Олеся у нас в Германию собирается. Как бы она вас таво… не сдала. Ей сейчас ой как нужны зелённые гроши.

– Нет, это чёрт знает что! – возмутился Лукич, – приходят к власти какие-то откровенно продажные твари, и ты же ещё и вякнуть не смей при этих оборотнях.

– Такова селяви, – попробовала урезонить Лида доктора, – люстрация называется.

– А вы сами-то как на это смотрите, Лида?

– Я думаю: что служители медицины должны быть выше политики. Наше дело лечить людей. Оказывать милосердие, профессионализм.

– Какая тут к чёрту политика? Это уже не политика! Это Хатынь! Геноцид! Ещё немного и нас всех тут будут держать вместо морских свинок.

– Чем вам не нравятся морские свинки?

– Лида, вы, что издеваетесь надо мной?

– Нет, успокаиваю. Мне страшно за вас. А вдруг и на вас заведут дело? Тогда придут новые Павлинычи, Годзилычи и  Гомодрилычи и станет ещё хуже. Я, ведь только на работе и могу защититься от этой политики. Голова кругом идёт. А тут ещё сессия на носу.

– Отлично! У одних сессия на носу, у других президентские выборы. Мир катится в чёрти что, и никому до этого дела нет.

– Что вы предлагаете? Бросить больных и бежать захватывать Верховную Раду?

– А почему бы и нет! Мы могли бы устроить свою забастовку. Пусть приходят эти боксёры, эти Кличко, Тягнибоки и Яроши, и лечат сами людей.

– Глупости говорите, доктор. Они не умеют лечить. Они умеют только калечить.

– Удивительная сообразительность, – съязвил Дорофеич, – и как это вы догадались, как это вы дошли до этого?

– Я от рожденья догадливая, – спокойно ответила Лида.

И было в тоне Лиды что-то спокойное, какая-то неуловимая покровительственная нотка, присущая наверно только священникам да ангел хранителям. Это обидело Дорофеича и он, молча, достал сигареты и закурил.

– Откройте, пожалуйста, форточку, – попросила Лида его.

– Да, да, конечно.

Лукич открыл окно и в ординаторскую хлынул томный ночной воздух с улицы. Лида заметила недовольное лицо Дорофеича и сказала ему: «Не сердитесь, пожалуйста, доктор. Я просто заметила: злые люди всегда чересчур суетливы. Они постоянно пытаются опередить что-либо и поэтому, как правило, ошибаются, наносят непоправимый вред себе и другим  людям. Время рассудит нас всех. А то, что все мы на нервах – с этим, конечно, нельзя не согласиться. Я, например, уже целый месяц сплю по часу в сутки, изредка, по два. Больше не получается. В глазах кружки уже бегают, и всё мерцает, мерцает, мерцает».

Лукич поглядел на Лиду и подумал: «А она не такая уж и глупая, как я считал её раньше».

Лида прочла и этот взгляд Лукича и, немножечко улыбнувшись, обратилась опять к учебнику.

– Ладно, – уже более спокойно ответил Лукич, докуривая сигарету, – я, пожалуй, лягу, посплю, здесь на диване… разбудите меня если что.

– Хорошо, – ответила медсестра.

Так бывает, когда страшная буря пройдёт и оставит затишье. Повсюду сломанные ветки предплечий, дальновидные глаза луж, переводы прозы грозы. Но дышится, как ни странно, озоном, если выживешь в этом страшном и неумолимом буремглое грядущего.

Лида читала слова: «Липиды – это такие жироподобные органические вещества… липиды могут образовывать комплексы с другими биологическими соединениями… липиды являются так же источником образования метаболических вод». Путались, в общем, липиды в голове Лиды, путались и выделяли новые вещества:

Волком воет на паперти горе моё Ночь зловеще стоит над Одессой С янычарскою саблей в крови Отольются и вам наши слёзы Мы вернёмся сюда из бездны смертей Мы вернёмся в ваши дряхлые души Отольются вам крики сгоревших людей Отольются и боль не заглушат Мы останемся в ваших глазах на века Неразумно разрушенной ригой И покоя в душе вам не будет тогда Забубённые чёртом расстриги…

И долго ещё буянили липиды в голове Лиды, да только, и они устали, и стали образовывать более спокойные соединения для сновидений. Ей почему-то казалось, что она и не спит вовсе, что всё продолжается всуе, что цветы на окошке взялись говорить, и тихонько вздыхать друг по дружке. А с потолка на своей слюне-паутинке спустился к ней маленький паучок и, потирая лапки, сказал: «Нуте-с, нуте-с, что у нас тут? Оранжевый ожог крайней степени. Прекрасно, прекрасно, дружок!». Лида смахнула панибратского паучка и ответила ему: «Уйди, дурачок. Разве, ты не видишь, мартышка, ты, безобразная, что люди страдают от твоих оранжевых ожогов? Что же тут прекрасного, глупень?». Но паучок ничего не ответил на это ей, и обиженно вернулся по своей слюне к себе на потолок, и ещё молчаливо погрозил оттуда Лиде какими-то угрожающими жестами. Но спящую Лиду эти телодвижения паучка не испугали. Она с лёгкостью ангела взлетела над своим спящим над книгой телом и взялась поливать цветы. Мерси, ответили ей цветы с подоконника, но почему у вас такой странный метаболизм? Это не метаболизм, это духи, ответила Лида цветам, не нравится – не вдыхайте. После неблагодарных цветов она подошла к Лукичу и укрыла его пледом. Спасибо, сказал сонный доктор во сне. Незашто, ответила ему Лида, и продолжила свой дальнейший просмотр снов. Она обошла все палаты, проверила состоянье больных и, убедившись, что всё в порядке, вышла на балкон. Свежесть ночи окрылила ее, и она взлетела с лёгкостью пёрышка. На сонном языке памяти появились слова песни: «Конечно, всё это глупости – но… земля, как волчок вертится, а вдруг они, как в каком-то старом кино, когда-то ещё встретятся!». Песня встряхнула и устремила сонную Лиду всё выше и выше, и она, уже не раздумывая, отдавалась порыву полёта. Теперь это были уже не слова песни, а безудержный плач неуёмного сердца. «В городе дождь, – самотречённо плакало сердце Лиды, – а так же по области, в городе дождь, холодный циклон встречай! Ты не придёшь, я знаю, меня спасти… ты не придёшь, однажды сказав: прощай!». Светлая, лёгкая грусть сердца Лиды и впрямь образовала уже не сонный, а реальный дождь. Над древним мятежным градом накрапывала небесная влага. Чистые и холодные, как хрусталь, капли омывали город и его обитателей водой милосердия и смирения. Над удавками автомобильных дорог, над цветущими парками, над древними спящими проспектами текли Лидины слезки, и земля принимала их, как вещества скорби, как исцеление от нерадивости буйных сердец, как великое покаяние за все прошедшие преступления тёмных весенних сил.

Дождь пришёл в город с верховья Днепра. Откуда-то с Валдайской возвышенности, он напомнил Киеву о себе. Его, поначалу тихие, а потом просторные капли ударили в крыши и застучали цинком водосточных оркестров. Захлюпали хлипкие лужи, запричитали водосборные стоки, зашумели радостные деревья, уставшие от промозглой сухости. Киев, нерадивый Киев омывался и обновлялся водой. Его перезагрузка шла медленно, но с неусыпной скоростью менялись мозговые вещества громадян. Смывалась мутная роговица с глаз, очищались сердца, душа уходила в печёнки и оплакивала там нездоровье липидов. Страшная ночь кровавой пятницы отмывалась от человеческой грязи, и плакали, плакали, плакали подоконники. Великому покаянию предстояло прозреть в делах человеческих: нерадивым и злобным политикам необходимо было уйти с кровавых арен, а мирным и сытым гражданам надлежало отряхнуться от парши и скверны, с коей они побратались в мутных своих надеждах и вожделениях на светлое и незапятнанное грядущее; безумные игры с огнём необходимо было остановить, а заигравшимся игрокам успокоиться. Дождь будил молчаливых и спящих людей и заставлял их задуматься: а, что же дальше-то? Как вы объясните своим детям: каких выродков вы им посадили на шею? Какую совесть вы дальше будете в них тут воспитывать? Какими словами вы объясните то, что делается у вас уже сейчас на глазах?

Украина, бедная Украина, ты стала Маргаритой на сатанинском балу у Дарта-Вейдера-Воланда-Фауста-Заратустры. Тебе предлагают причаститься кровью людскою, и ты вправе решать сама: что тебе делать далее…

Дождь шёл на юг.

И его великое ноу-хау воды очищало сентиментальную людскую среду. Оно молило о милосердии. Оно молило о человечности. Оно молило о вразумлении беспечных и чёрствых сердец. Дождь шёл на юг…

… и хотелось надеяться, что долгая и счастливая жизнь города Киева и его жителей продолжалась, продолжается, будет ещё продолжаться в его обычных, но вечных делах.