twiiist. Apathown

“Не в том месте, не в той ситуации; не то сказал, не то сделал,” – не надо расценивать это так, как будто я вспомнить не могу. “Не то сказал или не то сделал?” – Вроде спрашиваю себя. Помню точно. Сделал не то. А потом еще и сказанул. Теперь приходится прятать всё от малочисленных знакомых и на работе. Только разницы уже нет. Все скоро всплывет, в любом случае.

I.

“Не в том месте,” – чертова деревня. Тут не принято здороваться на улицах, ответом на дружелюбную улыбку будет, в лучшем случае, безразличие. Однако, забегая немного вперед, за шесть лет в этом захолустье непроизвольно запоминаешь каждую морщинку на лице какой-нибудь пожилой дамы, живущей двумя улицами выше. А вот к новым морщинкам здесь относятся очень критично. Точнее, к лицам. На самом деле, обыватели этих трущоб общаются исключительно со своими ближайшими соседями, друзьями детства и некоторыми коллегами. Как ни странно, но даже пожилых горожанок не интересуют сплетни о соседях, городские сплетни и новости; если же опуститься до уровня одной такой жительницы (любой — разницы совершенно нет, включая внешние данные), то мы окунемся в мир полного безразличия и отстраненности. По крайней мере, так мне казалось в первое время. Против этих впечатлений выступили воспоминания о тех местах, где я вырос. В дополуденное время часто можно было наблюдать, как мистер Габерник, живущий в начале моей улицы, и молодая Дана, моя соседка, негромко обсуждали последние политические новости, медленно прогуливаясь вдоль домов.

Да и в любом городке, каким бы маленьким он ни был, малознакомые люди могут по-светски болтать в пабах, или отпускать безобидные шутки в адрес неряшливых прохожих, или, столкнувшись в книжной лавке, могут посоветовать что-нибудь своему новообретенному собеседнику. Но привычное для меня поведение идет вразрез с местным колоритом.

Вдобавок к этим странностям, в этом городе первый год я не видел детей. Их вообще не было. Были девушки и юноши, а детворы – нет. Лет десять назад, помню, выходил по вечерам проветрить голову, еще из родительского дома, недалеко от которого было утоптанное поле. Школьники с галдежом и криками гоняли по полю какой-то тряпичный тюфяк, а их одноклассницы повизгивали, подбадривая каждая своего фаворита. Мне тогда можно было просто смотреть, чтобы насладиться такими трудоемкими увеселениями. И эту возможность я почти никогда не упускал. И вдруг из поля зрения пропадают все напоминания об наших истоках, пропадает неисчерпаемое хранилище как неудержимого смеха, так и милой сердцу нежности. Это был шок.

Все-таки, через год в какой-то праздник (что-то связанное со знаниями) я встретил тут родителей, прогуливающихся со своим малышом. Потом еще несколько раз видел, но не так много, как до попадания сюда.

Сейчас каждый вечер в этом городе отмечен тучами, закрывающими весь горизонт. Каждый закат выглядит так, будто кто-то в задымленном пабе зажигает свечу, но вот безликим завсегдатаям теплый огонек не приходится по нраву, отчего новые и новые густые клубы окутывают светоч, возбудителя спокойствия, и, в конце концов, душат его своим нестерпимым чадом. Да и на каждый новый день в этих краях солнце с трудом выбирается поглазеть. Устал, видимо, Апполон своими золотыми стрелами впустую сыпать.

Когда уж начинаю про небо, то невозможно не вспомнить места моего детства. Бывали там такие вечера, когда привычный для родного города чистый небосвод вдруг укутывался в одеяла из грозовых туч. Даже тогда случайный встречный в ответ на наш заинтересованный (или сочувствующий) взгляд мог подарить нам замечательную улыбку. А она могла послужить прекрасным поводом для предложения выпить что-нибудь, просто согреться. И уж если разговор пойдет хорошо, если собеседник обнаружит себя достаточно привлекательным, то продолжение предложения несомненно последует. А нынче за ободряющую улыбку я могу лишиться, чего таить, доброй её половины. «Нечего зубоскалить!» – Бесспорный аргумент.

Ох, этот город. В каждом его проулке, во всех окнах томится застойная безнадежность, буквально стекающая по стенам, засасывающая, липкая и склизкая.

Ах да, забыл упомянуть. Где находятся вышеописанные трущобы, — я до сих пор ни малейшего представления не имею, как собственно и о своем местоположении, что несколько огорчает.

О названии этой помойной ямы в первое время известно было не больше. Чаще всего в предположениях встречались варианты для уже сдавшихся: «а хрен его знает», «да плевать», «чертова дыра», а остальные неофициальные версии звучали так, что нужно бы очень крепко дружить для произнесения хотя бы одного из этих названий в компании близких или знакомых.

После того, как я устроился (обосновался в небольшой комнатушке, начал работать на заводе, немного изучил город), мне все-таки открыли название этой глуши. Эпатаун.

II.

Чтобы объяснить кто же я такой, почему здесь и зачем, нужно хорошенько постараться. Меня, думаю, надо неплохо знать, да и семью мою тоже. Кое о чем даже придется догадываться. Так вот к дотошным господам, каких здесь немало, у меня есть небольшая просьба. В случае, если вы уже взялись за раскопки информации о бедном Малуше, прошу вас, поделитесь найденным. А то в свои вроде как двадцать восемь лет стыдно быть настолько потерявшимся в «такой простой системе городских реестров», как они это называют.

Лучше, всё-таки, поправлюсь: скорее это непонятно для окружающих, чем стыдно для меня. Как же это: не знать кто ты, сколько тебе лет (когда шесть лет назад меня нашли, дали примерно двадцать два, так теперь и считаю). Ладно, черт с ним, с непониманием. Другое дело — постоянная подозрительность горожан ко всему, включая себя. Ну, кажется, это можно было легко понять уже из описания этой хрéновой дыры. Кстати, я предполагаю, что некоторые очень хорошо знают, где же мы находимся, но как это выяснить, пока не придумал (только потому что лишь недавно появилось эта догадка). Кроме того, эти некоторые знают много интересного о других горожанах. Не заявляют, конечно, об этом открыто, но ведут себя именно так. А под тех, о ком не знают, очень основательно копают.

И сплетни здесь пользуются, как оказалось, очень высокой популярностью. Хоть жители Эпатауна стремятся укрыть не только любые сведения о себе, но и ненасытный интерес к жизням других. Он все равно через какое-то время выдает себя. А тогда уже все жаждущие становятся легкой мишенью. Думаю, в городе есть такие умельцы, которые не упустят такую ситуацию.

Возвращаясь к разговору обо мне, – невыясненные обстоятельства появления усугубляются периодическими флэшбэками. То это воспоминания о родном городе, то совершенно неожиданное умение петь так, как никто в этом городе не мог. Но чаще всего всплывают мелкие, незначительные записки из памяти. Хотя иногда кажется, что есть там, в черепушке моей, еще «сюрпризы для всех».

III.

Я, вроде бы, уже упоминал о ситуации с детьми в Эпатауне. О том, что их тут очень мало. Так вот в чем, оказалось, дело. Многие родители предпочитают воспитывать их дома. Точнее, все. Поголовно. Этому несколько причин. И за их поиск мы взялись с Андерсоном, моим новым и единственным здесь приятелем, впервые за гребаные почти шесть лет здесь. Взялись с его подачи; его, как он выразился, «личных счетов». Дальше он выразился так, что и вспоминать не хочется.

Первыми моментами, которые мы отметили, стали основные причины выбора горожанами такой формы воспитания. Они считали это отличным способом сохранения личной информации, каких-либо семейных тайн, которые мог услышать ребенок, а потом транслировать всем остальным. Домашнее воспитание для семьи — не только сохранение безопасности, но и некая «автономность», очередной идиотский идеал этого города.

Читайте журнал «Новая Литература»

Потом мы взялись за истоки программы. Как рекламировали, внедряли. Порылись в архивах, обнаружили недостаточно убедительную аргументацию для внедрения. Предлагающие программу сравнивали свой проект с национальным воспитанием. Только в рамках одной семьи. После чего добавили пункты об индивидуальном подходе, составлении новой программы и тому подобное. Лучше не буду вдаваться в подробности, просто отмечу, что принимавшим проект четырнадцать лет назад стоило чуть внимательнее вчитаться.

Знакомство с «индивидуальными программами» повергло нас в замешательство, потому как, на первый взгляд, это и были схемы работы с детьми. Но стоило начать разбор всех элементов — дисциплины предстали как способ программирования детей. Для меня это было неожиданно, а мой спутник ни капельки не выглядел обескураженным. Тогда выяснилось, что его знакомство с таким домашним обучением началось изнутри. Но только не родители его воспитывали, а «разработчики», которые забрали его из дома брошенных. Собственно говоря, на нем и «разрабатывали».

Вот так я обрел своего первого товарища здесь. Такой важности знание о нем, которое мне открылось, известно не каждой женщине о своем супруге. Наверное, пока рано думать об этом. Еще нужно будет ужится с тем, что мне известно. А ведь скоро начнутся попытки вытащить все это из меня, – когда откроют расследование.

IV.

Вовлечение в общественную жизнь подарило мне новое дыхание. Хотя какая тут общественная жизнь? Не так давно я восстановил некоторые отрывочные воспоминания о школьных годах: в каждом классе, насколько помню, был хотя бы один ребенок, будто изолированный от остальных невидымими стенами непонимания. А если двое — они постоянно держались друг друга. Этот город похож на собрание школьных аутсайдеров. Жизнь, интересы, мысли каждого из живущих в этом месте окружает широченный ореол тайн. И если, даже случайно, подберешься к их сокровенному (не очень-то, на самом деле), то ответная реакция будет похожа на крики и требования «поднять все мосты» короля-параноика при виде одного-единственного всадника, появившегося из-за черты горизонта. Каждое слово, вылетевшее из уст горожанина, взвешивается им гораздо обстоятельнее, чем грамм золота торговцем на грани разорения. У меня большие сомнения насчет того, что кто-нибудь здесь думает о происходящих событиях в масштабе общества. Если есть хоть одно такое мнение — оно очень хорошо скрыто. Общественное недовольство или, наоборот, одобрение, любые волнения — всего этого здесь нет. Соты в улье.

Да и действия находящихся у власти почти незаметны. Общественной жизни, как таковой, нет в этих местах. Повседневная машина управления заправлена топливом, двигатель смазан, кузов отполирован до блеска. Кажется, что такая жизнь нереальна. Кажется, невозможно достичь полного ансабля в управлении городом, насчитывающим много тысяч жителей. С тех пор, как люди стали объединяться для совместного выживания, – а ведь это время несоизмеримо велико, – вопросы, связанные с политикой и общественной жизнью, были изучены вдоль и поперек. Я не очень хорош в этой теме, скорее нехорош совсем. Но того, что слышал и помню, хватает на однозначный вывод: знания этих двух предметов не то, чтобы спорные или нечеткие, а, скорее, малопрактичные. Бессчетное количество попыток создать идеальный, с точки зрения власти, строй констатировало фантастичность таких намерений. Этот город — вот мое опровержение.

Последнее погружение в бездны памяти подарило мне отрывки одного школьного дня. Особым контрастом вспомнились поток непрекращающегося шума, криков, беготни (а что еще может ребенку запомниться?) и умиротверенное занятие после. История, если не ошибаюсь. Мы, кажется, говорили об угнетенных народах в Риме, о Цицероне и о рабстве. Вот это слово – «угнетенные». То, что нужно. Оно, к сожалению, описывает местных жителей. По крайней мере, многие так выглядят. Но если бы здесь были какие-то давления или преследования жителей со стороны власти. Тогда бы я употребил слово «покорные», но горожане как-то мудро смирены. Они бессловесны и кротки так, будто видели уже многое; будто ничем новым их не пронять, а раз так, то незачем самим создавать сложные ситуации.

Возвращаясь к притеснениям: конечно, блюстители закона могут применить санкции к провинившимся, но не более того. В городе нет преступности, только «штрафники»: хватившие лишку горожане, редко затевающие драки около баров, пристающие к прохожим с непристойными шутками. О преступлениях и их масштабах, о новостных сводках и газетах я вспомнил когда-то давно в бесплодных попытках заснуть. И, кстати, после упомненного со сном распрощался надолго. Мне не верилось тогда (и до сих пор малопонятно), что раньше эти слова звучали как само собой разумеющееся. А сейчас тело покрывается гусиной кожей от любого упоминания о беззаконии.

V.

Человеческая жизнь многогранна, но этот город практически не сталкивается с её разрушительными сторонами. Когда живешь здесь, такой уклад не вызывает никаких недоумений и обсуждений. Но, возвращаясь к своим воспоминаниям, я не могу отделаться от безосновательных подозрений; непонятная тяжесть около затылка начинает ныть. К счастью, обычно это быстро проходит.

Вытесняя негативные моменты, город без сожалений лишает население и всеобщих увеселений. В качестве исключения есть три особых отметки на календаре: день Рейля, день Познания и день Прощания. Но ощущения от празднований, вопреки моим представлениям, имеют мало общего со словами «торжество», «веселье», «единство». Кроме перечисленных, в каких-то компаниях отмечают свои даты, но их празднования ограничены тесным кругом друзей. Ни один живущий, находящийся за пределами близкого окружения, не посвящен в существование этих празднований.

Кристиан Рейль — основатель города. Двадцать четвертое марта — редкий день, когда полунищий трудяга может позволить себе редкий отдых, поблагодарив первостроителя. Кроме памятной даты, вклад Рейля в историю обозначен трехметровым монументом на главной площади, обязательным для посещения во время торжеств. Собственно, все действия руководящих городом сводятся к организации публичных лекций о строительстве города, его становлению таким, какой он сейчас, планах на будущее. Ничего примечательного, ничего праздничного. Просто выходной день посреди недели.

Начало июля ознаменовано Днем Познания: я на лекции не ходил, так что неизвестно сколько лет назад, одиннадцатого числа в городе был основан первый (и последний) исследовательский центр Эпатауна. В действительности, вся значимость этого события, по замыслу, должна быть внушена братьям нашим меньшим, детишкам. В этот день для привлечения новых умов сильные города сего осуществляют новую стратегию. Чтобы разбудить интерес молодежи, демонстрируют на выставках все последние технические достижения. Кстати, высокую продуктивность любого местного труда можно объяснить незамедлительным внедрением в практику любого нового открытия.

И самое значительное событие года, завершающее его, – Прощание. Октябрь, первое число призывает горожан подвести итоги прошедшего года. Похвалить себя за продуктивные начинания и отметить ошибки всех неудачных. Эта традиция не имеет эмоциональной окраски, как и предыдущие два праздника. Праздничный день предназначен для оценки своих трудов, для осмысления своих действий, для планирования будущих инициатив. Многие посвящают выходной просмотру и систематизации своих бумаг и документов. Прощание — день, предназначенный для самого себя. А уже следующий за ним, второе октября, принято проводить с семьей и близкими друзьями. В этот раз правительство способствует погружению города в разноцветные огни, маленькие украшения и льющуюся отовсюду музыку. Но с наступлением третьего числа приходит и новый рабочий год. Все возвращаются к своим делам, выбросив из головы развлечения.

А какого мне накануне Прощания? Без близких друзей, родного дома. Еще глупее, без малейшего понятия о том, кто я. И что осмысливать — роль шестеренки конвейера по сборке технического оборудования? Пять раз уже я наблюдал, как семейки и компании друзей бродят по украшенному городу, сторонясь таких же маленьких шаек. Но сам всегда один. Сейчас появился Андерсон, выросший без семьи и не особо дружелюбный, но черт знает, что у него там будет.

Во время праздников, когда одиночество и чувство бесполезности заполняет все нутро и уже чуть ли не выплескивается наружу — самое время обратиться внутрь себя, отогреть желание жить дальше самыми теплыми воспоминаниями прошлого. Самое сильное впечатление детства, восстановленное мной, – ночь накануне торжества. Я тогда с нетерпением ждал праздника. Ворочался в постели, не мог уснуть. А в голове крутились всевозможные мелочи и игрушки, которые так хотелось; представлялись аттракционы, тир, дорожки, по которым буду бегать, и заднее сиденье папиной машины, а в ней громко включенное радио. Такое состояние невозможно повторить и вряд ли получится описать. Когда становишься старше, ожидание уже включает в себя логику. В то время, как надеешься, все равно невольно просчитываешь все вероятности. Мысленно пережевываешь все возможные варианты. А детское ожидание, вера до последнего момента, дрожь предвкушения — они живут только в памяти. Даже, думаю, не у всех.

VI.

Минут двадцать назад сидел на обочине около дома. После четвертого подряд рабочего дня нет ничего приятнее, чем, полностью расслабившись, пялиться на траву и кусты, шелестящие от ветра; на проползающих, пролетающих или, на худой конец, пропрыгивающих насекомых в этой траве. Пускай описание попахивает попытками старого педика-зануды воззвать к чувству прекрасного какой-нибудь девицы, но нет ничего восхитительней, чем развалиться на земле и выкинуть из головы все до единой мысли.

И тут же после моего катарсиса опять появляется странное чувство. Далеко не в первый раз. Вроде бы крутится что-то в сознании, но так сложно это подцепить и вытащить полностью. Наверное, немного найдется тех, кто способен понять, как же невыразимо тяжело восполнять пробелы в памяти, до конца выуживать обрывки своих воспоминаний. Созерцание меня в такие мгновения, подозреваю, не самое приятное занятие. Каждый раз будто впадаю в состояние транса; иногда, сбившись с прощупывания мыслей, замечаю, что непроизвольно двигаю головой или туловищем из стороны в сторону; или открываеся мой рот, выставляя на всеобщее обозрение все содержимое. Зато, если случается удержать драгоценную нить, новые (вернее, старые, но заново переживаемые) размышления наполняют голову.

После таких сеансов меняется восприятие окружающего: взгляд вроде бы становится свежее, но, в сущности, только отягощается старым опытом. Он, конечно, позволяет оценивать сначала более глубоко, а потом, наоборот, ограничивает в суждениях. Представленное здесь скорее отрицательная сторона моих воспоминаний, но взять и отказаться от всех знаний о себе, жить вырванным из своего времени, страны, города — кто готов на такое? Вот я и цепляюсь за любую возможность вернуть крохи, оставшиеся в стенах бастиона моей амнезии.

Продолжение позже.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.