Штатных лётных дней – три в неделю: вторник, среда, четверг. Ещё есть резервный день – пятница, если в штатные дни по каким-либо причинам не состоялись полёты или прервались, не закончив смены. При мне полёты в пятницу бывали не раз по причине непогоды. В субботу полётов не бывает никогда! Вообще! Только один раз было, и может, ещё несколько, потом расскажу. Понедельник – для предполётной подготовки. Пятница, если нелётная – парковый день (ПД), либо парко-хозяйственный день (ПХД). Если пятница лётная, то ПД либо ПХД плавно перемещается на субботу и, о счастье, получаем шесть служебных (ну не рабочих же, в армии ведь не работают) дней в неделю. По понедельникам и пятницам полк строится в полукаре на плацу у штаба в «зелёной», повседневной форме. Строит нас начальник штаба (начштаба), он же докладывает командиру полка о том, что мы построились, а то он слепой и сам не видит. Полк стоит в полукаре, начштаба – в центре плаца. Опоздавшие, за спинами построившихся, быстро и бесшумно занимают место в строю. Важно наискосок через плац проходят замы командира, комэски, замы комэсков, ручкаются с начштаба. Не положено по плацу ходить пешком – или бегом, или строевым. Но этим полковым боссам можно.

После построения бывают варианты. Можно попасть на собрание, где доведут всяческие лётные происшествия, предпосылки к лётным происшествиям и другие вопиющие случаи из армейской жизни. На все эти случаи к ним уже в понедельник будут получены и отработаны на технике телеграммы соответствующих ГИ и ГИА. Рассказывали нам о статистике лётных происшествий и предпосылоку нас в полку. Получалось красиво: по вине пилотов – нуль, по вине техсостава – единицы, остальное – КПН. Что характерно, когда я уже работал на заводе и, получив вторую форму допуска, имел возможность лицезреть подобную заводскую информацию, то там всё было по-другому. Во-первых, ошибки лётного состава были не нулевыми, техсостава – зашкаливали, а КПН были в количестве недостойном упоминания. Расскажут, как подлец и изменник Родины Зуев Александр Михайлович из 176-й ГвИАП с аэродрома Миха-Цхакая (Грузия), угнал в Трабзон (Турция) МиГ-29, и тут же расскажут, какие меры мы примем. Тут гнев к изменнику Родины резко повышается, народ требует суда Линча, потому что теперь в послеполётную подготовку включается операция то ли «Капкан». Смысл операции сводится к тому, чтобы одолженными в соседних колхозах боронами, остриями вверх, закрывая на замок, перекрывать ВПП и рулёжки для предотвращения несанкционированного руления и взлёта. Вроде бы всем понятно, что даже с подвесным баком наши птицы ни до одной границы не дотянут, а вешать крыльевые ПТБ – задача для всей эскадрильи, но есть чих – есть наш ответ коварному Зуеву. МиГ-29 вернули через сутки, турки не захотели конфронтации, Зуеву предоставили политическое убежище, на этом и закончилось. А мы каждые полеты в начале убираем бороны, в конце расставляем и запираем на ключ.

По пятницам также бывает главное развлечение армейской жизни – проверки, иногда дополняемые угрожающим словом «комплексные». Тогда за день можно и помаршировать (см. эпиграф), и физической подготовкой заняться (физо), и из пикаля популять, и в противогазах побегать, нюхая хлорпикрин, и повысить свой политический уровень на политзанятиях. Грамотные городские для таких случаев приносили справки из городских больниц, и вся проверка для них превращалась во внеплановый выходной. Местные же были вынуждены бегать, подтягиваться, дышать слезоточивым газом и слушать замполитов. Запомнилась проверка, когда на показных занятиях присутствовал корреспондент нашей родной газеты МО ПВО «На боевом посту». Проводил занятия ПИВкин лично. Проходили политзанятия в красном уголке в казарме. Поскольку никто к политзанятиям не готовился, на несложные политические вопросы ответить никто не мог. Поднял он и меня. Не зная сути вопроса, я много и бестолково говорил, поминая незлым тихим словом Иосифа Виссарионовича. К тому времени я уже слышал о культе личности, прочитал «Детей Арбата», «35-й год и другие» Рыбакова и «В круге первом» Солженицина. Политзанятия затянулись. Когда время перевалило за 13:15, народ начал ёрзать. Дело в том, что на 14:00 у нас было назначено новое развлечение – обкуривание хлорпикрином. Общевойсковой защитный костюм (ОЗК) воспитанные люди хранили на стоянке. Нужно было успеть отобедать, слетать в домик эскадрильи и к двум вернуться на спортплощадку, где установили палатку с газами. Я поднял руку, ПИвкин с улыбкой, думая, что я скажу что-то умное, дал мне слово. Я коротко сообщил замполиту о нашем цейтноте. Он побагровел, сделал вид, что не услышал меня, но всё-таки быстро завершил политзанятия. Я схватил шинель и к выходу. Покинуть казарму я не успел, меня догнала команда «Винник – к замполиту!» Ожидая худшего, вернулся в красный уголок. Сияющий ПИВкин вместо нагоняя объявил, что со мной хочет побеседовать корреспондент. Корреспондентом оказался чахлый капитан в больших очках – значит умный. Он спросил, что я думаю о Сталине? Я отвечал: «Изверг, сатрап и т.д.» А что я думаю о дедушке Ленине? Я привстал и потребовал дедушку Ленина не трогать своими грязными корреспондентскими руками. Он опять спрашивает, что я думаю о том, что за годы правления дедушки Ленина, народу замордовали больше, чем при Сталине? Я парировал, мол, гражданская война. Корреспондент поправил, что это данные без учёта жертв гражданской. Я ответил, что у меня таких данных нет. На этом беседа закончилась. Увы, жизнь показала, что корреспондент был прав. Руками поляка с холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем замордовано столько народу – не сосчитать, больше, чем при всех последующих главах ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ вместе взятых. И жертв гражданской до сих пор сосчитать не могут, хотя исследователи склоняются к мысли, что их количество сопоставимо с жертвами всех участников Великой (Первой мировой) войны, включая Россию. Беседа с корреспондентом имела негативные последствия: как борец за обед для эскадрильи я сам остался без обеда, да ещё это откликнулось мне после отпуска. Обкуривание состоялось. Как и всё на свете и в армии со своими нюансами. Когда мы получили ОЗК, бывалые научили – вымойте тальк. Резина, как и все полимеры, имеет неприятное свойство – стареть. Со временем она иссыхает, трескается, склеивается. Замедляет эти процессы притрушивание тальком. Однако сам тальк сильно пачкает радикально белым. Тальк, по совету товарищей, мы смывали в ванной струёй под напором. Второй нюанс, даже и не нюанс, а основное в обкуривании – противогаз. Он должен быть правильно подобран, подогнан, короче – быть герметичным. Мне ли не знать, меня учил п.п-к Теленков, известный на всю Полтаву Коля Череп. Кто этого не выполнил требования по герметичности (я-то выполнил), после палатки с хлорпикрином выходил как девушки после фильма «Унесённые ветром» – в слезах, слюнях и соплях. Причём после окуривания и того, и другого, и третьего было в изобилии. А такие умные как я, выходили без слюней, но после раздевания становились причиной дружного здорового ржания. Почему? Да тальк смывать нужно уметь! Его струёй не сшибёшь, его мочалочкой да щёточкой тереть надо. Мы не тёрли, поэтому влезли из ОЗК в чьей-то парадной белой форме, а залазили в зелёной. Ну, Деды Морозы, да и только. Вдруг, кто подумает, что это весело, не смейтесь. Тальк  – штука мелкодисперсная – зело мелкий. Его и с хорошей одёжной щёткой, да на тремпеле, вытряхивать не полчаса нужно. А руками, на себе – и смех, и грех – долго, больно лажошкам, неэффективно, обидно. Но просто Дедом Морозом быть лучше, чем Дедом Морозом в слезах, слюнях и соплях!

Надись, в пятницу был и на суде офицерской чести. Один пилот, имени не помню, придумывать не буду, был списан с лётной работы по состоянию здоровья. Для пилота – беда. Я его лично понимаю – меня списали до лётной работы, я даже неба попробовать не успел. А он вкусил. Ну, жизнь на этом не должна закончиться. На земле есть должности именно для бывших пилотов. Все, может, и не знаю, но штатные РП и начштаба полка – это бывшие пилоты, нелетающие должности. Однако наш был упертый: если не летать – увольняйте из армии. Думаю, ему объясняли многие, чувак, за твоё обучение страна платила – ты ей должен, а он ни в какую. Ну, вы же знаете армию – махина. Не можешь – научим, не хочешь – заставим. Ты прежде всего коммунист, а уже потом списанный по здоровью пилот. Однако наш подсудимый на уговоры не поддался, на наземную должность не повёлся. Не знаю, кто его научил, но действовал он, как сейчас принято говорить, в правовом поле. Шесть дней он сачкует, службу косит, на седьмой выходит служить. Потом опять шесть дней косит, на седьмой выходит. Офицеры сразу понимают юридический нюанс, уходящий корнями в Уголовный кодекс, в его раздел о воинских преступлениях. Все, кто служил, знают, что такое самоход или самоволка – самовольная отлучка. Для солдатско-сержантского состава это самовольное оставление части на срок до трёх суток. Наказание за самоволку – губа. А вот после трёх суток – это уже дезертирство и наказание, в лучшем случае – трибунал и срок. В ДЗ у нас висел большой транспарант, где этот срок детализировался: оставление боевого поста в мирное время – от трёх до семи, в воэнное – расстрел. Для офицеров и прапорщиков срок самохода – семь суток. Наш подсудимый делал всё, чтобы руководству надоесть, но под дезертирство не попасть. Мы его дружно осудили и постановили: выгнать разгильдяя из ВС СССР. То есть удовлетворили его просьбу – щуку бросили в воду. Многие с пониманием относились к нему. Что, если служба не мила – тянуть двадцать пять лет до пенсии? А выход из армии – только через суд офицерской чести. Забегая вперёд, скажу, что через год армию стали сокращать и каждый желающий мог подать рапорт и покинуть армию без всяких судов, не отнимая время у уважаемых сослуживцев и их командиров. Многие воспользовались. Из моей эскадрильи двое, точно знаю, ушли: мой новый, после Вальдасовича, стартех звена Петров Михаил Андреевич и спарочник Игорь Кочнов.

Раз уж заикнулся об Уголовном кодексе, задам коварный вопрос из серии ликбеза: «В каком году был принят Уголовный Кодекс (УК) СССР?» Ну, и расскажу, чем отличается опора шасси – от стойки шасси. На МиГ-23 – да ничем. На МиГ-23 эти понятия совпадают. Но где-то высоко в горах, не в истребительной авиации они разнятся, точнее, одно поглощает другое. Опора может быть многостоечной, а стойка многоопорной нет. К примеру, Ан-124 «Руслан» имеет трёхопорное шасси с носовой опорой: носовая опора – двухстоечная, основные пятистоечные. На основной опоре стоек пять, а опора всё равно одна. На носовой – опора одна, а стоек две, а колёс вообще четыре. На основной опоре колёс десять и очень большие – диаметр 1 200 мм – обалдеть! «Мрию» разберите сами, там стоек и колёс ещё больше, а опор всего три: носовая и две основные – правая и левая.

Бывали по пятницам и другие офицерские собрания. Я помню только те, на которых в начале года подводили итоги прошлого, намечали планы на будущее, в том числе доводили типовую служебную неделю: понедельник – предполетная, три дня полёты, пятница – резервный полётный день, пятница – парковый либо парко-хозяйственный. Тут же вспоминается пара-тройка расхожих армейских анекдотов об офицерских собраниях.

Первый.

На офицерском собрании командир полка доводит личному составу расписание типовой рабочей недели: «Понедельник – отдых после выходных; вторник – подготовка к работе; среда – работа; четверг – отдых после работы; пятница – подготовка к выходным; суббота и воскресенье – выходные. Вопросы есть?» Встаёт слегка побритый и слегка взволнованный летёха и спрашивает: «Товарищ полковник! Долго мы ещё будем по средам вкалывать?!»

Второй.

На офицерском собрании командир полка предлагает обсудить предстоящий выезд на охоту:

– Какие будут предложения?

Встаёт слегка побритый и слегка взволнованный летёха:

– На такое дело предлагаю взять по бутылке на нос!!!

Ему тут же возражает капитан:

– Мы прошлый раз взяли по бутылке – автобус не нашли. Я предлагаю по две!!!

Возражает майор:

– Ты что! Мы в позапрошлый раз по две взяли – ружья потеряли. Предлагаю по три!!!

Против замполит:

– Мы как-то брали по три – женщин потеряли…

Командир полка:

– Прения прекращаем! Берём по четыре!!! Ружья и женщин не брать, из автобуса не выходить!!!

Тут очень кстати заметить, что водка на охоте спасла больше животных, чем Гринпис за всё время своего существования.

Третий.

На офицерском собрании замполит свой доклад о моральном климате в части начал словами: «Знаете ли вы, товарищи офицеры, в какой профессии самые распущенные нравы?» После минутной паузы, убедившись, что никто не знает, продолжает: «На первом месте актёры театра и кино – богема. На втором тоже богема – журналисты. А на третьем месте – воэнные!» Из зала возмущение, встаёт майор и говорит: «Да как же так, товарищ подполковник! Я со своей женой Люсей 20 лет по всем гарнизонам. Ни разу лишнего не выпил, ни разу глаз на другую не положил!» Встаёт слегка побритый и нешуточно взволнованный летёха и отвечает: «Вот из-за таких, как ты, уродов, мы на третьем месте и тащимся!»

Где-то на таких собраниях я познакомился с Дроздовым Александром Александровичем. Лейтенант из нашей эскадрильи, такой, как и я, только прибыл в часть на год раньше, только лётчик. Я называл его тогда Саней и запомнил, потому что, разговаривая со мной, он озвучил несколько мощных мыслей, характеризующих его как целеустремлённого, упертого. Первая была простая, о питании. Он поинтересовался, знаю ли я, почему после обеда хочется спать? Я же не дурак и для поддержания беседы рассказал, что в конце ХІХ века в России возникали бунты из-за отмены послеобеденного часового сна. А на самом деле, когда пища попадает в желудок, животик становится больше, кожа на нём натягивается и тянет веки – глазки и закрываются.  Саня сказал, что это не ответ на вопрос, а правильный ответ – жрём много. Я его спросил: а сам что, не ешь? Ответ меня удивил. Он сказал, что первое не ест, во втором – мясное не ест. Есть начинает с третьего. Лётчикам положены в обед сто грамм, но не того, о чем вы подумали, а натурального сока. Так он этот сок пьёт мелкими глотками пятнадцать минут. Я это себе рельефно представил – я бы сошел с ума. Дальше, мы не забыли, первое пропускаем, а из второго – только кашу. Опять представил, опять рельефно. Появились вопросы. Один: «Хватает?» Вспомнилась известная в воэнно-авиационных кругах байка о Мао Цзе Дуне. Говорят, он посетил полёты. Понятно, свои китайские. От начала до конца. Что он увидел? Технота ни свет ни заря шуршит на свежем воздухе. Лётчики за час до разлёта на автобусе подруливают. В тёплом помещении получают задачу. Стометровая пробежка, и он в самолёте. Улетел. Вернулся через полчасика, опять стометровка, и он в тепле и уюте. А технота –  всё на свежем воздухе. После красной ракеты (отбой полётов, кто забыл) пилоты немедленно на автобусе в городок, по домам. А технота на свежем воздухе самолёты растаскивает, чехлит. Увидел Великий Кормчий великую несправедливость и приказал нормы питания лётного и технического составов поменять. Только он не видел, чем занимаются пилоты-истребители между двумя стометровками. А нагрузки не малые, поверьте. Что вышло из этого? Технота начала в весе прибавлять, а пилоты сознание в воздухе терять от недоедания. Нормы питания в Китае вернули взад. А Саня говорит, что ему сока за пятнадцать минут и каши хватает и сознание в воздухе он не теряет. Смотрю на него – крепко сколочен, потому верю. Ещё одной философской мыслью поделился. Говорит, если чего-то сильно-сильно хотел, старался-старался, а не вышло – сам виноват! А если чего-то сильно-сильно хотел, старался-старался и вдруг вышло – значит повезло, ну, мол, это не твоя заслуга. Интересное кредо, требовательное не к окружающему миру, а к себе. Многие знают, неспроста после расформирования полка многих раскидало по миру, а Саша попал в академию. А я, зная его кредо, уверен, что, конечно, повезло, но он-то к этому ещё и сильно-сильно старался-старался. С Саней Дроздовым было связано одно моё разочарование. В детстве я, приведенный родителями в бассейн, так и не научившись плавать, заработал хронический гайморит. Плавать меня потом научила девушка, сама не умевшая плавать, – Стамескина Ирина из Питера. Было это на родине моей бабушки Ксени (в паспорте – Софья, в селе – Стеша, а по крещению – Степанида), в селе Ивановское Рыльского района Курской области, водоём – Мухин пруд. Плавать я научился, а гайморит остался. Мечтал я о небе давно, с первого класса. Тогда мама привела меня в городскую детскую библиотеку и спросила, что могут мальчику предложить. Библиотекарь неосторожно предложила книгу «Наша авиация». Автора я не запомнил, но другие книги уже не читал, только на авиационные темы. Нет, то, что положено учебной программой по литературе я читал, но остальное только об авиации. Пробел восполнился случайно. Пребывая в академке, работая по ночам доставщиком телеграмм, имел избыток дневного времени. Мои друзья-одноклассники были недоступны. Кто учился не в Полтаве, кто служил, тоже не в Полтаве. В общем, был серьёзный дефицит общения. Все новые фильмы, которые выходили на экраны города по понедельникам, я просматривал в понедельник. Поэтому, когда к брату, врачу-интерну (после одноимённого российского сериала, кто такой интерн, объяснять не нужно) приходили такие же интерны побухать, я оживлялся и норовил попасть за стол. Я старался делать это деликатно, ненавязчиво. По нескольку раз ходил то в туалет, то на кухню, то ещё за какой-то ерундой. С пятой или шестой попытки мои походы заметили и оценили. Старший группы, Козловский, уже не интерн, спросил брата, почему это я не бухаю со всеми? Брат ответил, что я после болезни Боткина на диете. Козловский заверил, что это ерунда и в доказательство рассказал грустную историю, как он с друзьями первокурсниками, на своём же однокурснике после Боткина опыты ставил. Сначала напоили пивом – еле откачали, потом водкой – скорая забрала, потом вином. Вино прошло. Резюме – бокал сухого вина не повредит. Застолье студентов-медиков заметно отличалось от застолья студентов-авиаторов. У нас сначала велись разговоры о женщинах, потом о политике, а когда напивались – до хрипоты спорили об авиации. Спорили потому, что информации о ней даже в специализированной литературе было близко к нулю. Уже упоминавшийся журнал «Зарубежное воэнное обозрение» кишел статьями, писанными воэнными докторами наук, на воэнные темы: технические статьи, анализы вооруженных конфликтов и т. д. Там можно было почерпнуть достоверную информацию о вражеской технике. Журнал с похожим названием «Советское воэнное обозрение» публиковал статьи о неуклонно растущем боевом духе, об отличниках боевой и политической подготовки, наводившие на грустные мысли, что войну победит не техника, а замполиты. Многие данные о наших самолётах мы черпали в зарубежных изданиях, таких как справочник Джейна, и журналах, что были у нас в библиотеке. По ним мы сдавали тысячи знаков текста по английскому и расширяли кругозор. Переводить текст, усыпанный техническими характеристиками, было легко, поэтому педагоги склоняли нас переводить «Moscow news», а мы упёрто рылись в журналах с техническими характеристиками.

У медиков было всё не так. С первых рюмок они начинали говорить на профессиональные темы, обсуждая случаи в больнице и ставя диагнозы советским политическим деятелям по телевизору. Тогда как раз выступал очередной Генеральный секретарь (Генсек) ЦК КПСС – Черненко. Собутыльники Виктора отмеряли ему, максимум, полгода. Ошиблись всего на месяц. Я, политически грамотный, с ужасом слушал эти речи, за которые, как я думал, даже Магадан мог показаться довольно близким и милым местом. Это потом я осмелел, слушал и пересказывал шутки и анекдоты типа – пятилетка за четыре Генсека или как на очередных похоронах очередного генсека на очередном кольце оцепления у еврея потребовали пропуск, а он им: «А шо такое? Может, у меня абонемент». После обсуждения врачебных тем, переходили к высоким сферам – к искусству. Если в самом важном для нас искусстве – кино – я был докой, то в вопросах литературы поддержать дискуссию не мог, ровно как и предложить свою тему. Врачи ничего не читали об авиации и ей не особо интересовался, а я ничего не читал, кроме как об авиации. Кстати, о самом важном искусстве: высказывание Ленина «Для нас самым важным искусством является кино» – тоже ложь родной пропаганды. Ну, если хотите, не вся правда. Полная цитата гласит: «Пока народ забит и необразован, для нас самым важным искусством является кино и цирк». Согласитесь, не одно и то же. На вопрос врачей, почему я не участвую в обсуждении «Пармской обители» Стендаля, вынужден был ответить, что не читал. Они осторожно выяснили, что я ещё не читал, пришли в ужас и задали вопрос: «Почему?» Говорить о любви к авиации я не стал, сказал, что дома нет таких книг. Брат легко вскрыл мою ложь, предоставив обществу соответствующие книги. Пристыженный, я приступил к изучению мировой литературы, начав с нашего книжного шкафа. Вот так медицина и пьянство подтолкнули меня к позитивным действиям.

В девятом классе, на призывной комиссии, гайморит снова откопали. Я-то с соплями не расставался никогда. Я провёл консультации братом-врачом, с лётчиками дислоцированного в Полтаве 186 ТБАП, которые, повергнув меня в уныние, однозначно сказали, что надурить один раз можно любую медицинскую комиссию (медкомиссию). Только медкомиссий в жизни лётчика (и гражданского, и стюардессы в том числе) будет ого-го сколько. При малейшем намёке на гайморит – спишут из лётчиков. Так я стал мечтать, вместо закрытой наглухо лётной мечты, об инженерной авиации – стану главным конструктором! Где-то через полгода Саня Дроздов сказал, что ложится в госпиталь с диагнозом гайморит. Я человек, как я думаю, тактичный, виду не подал, что знаю, что его лётной карьере гаплык. Однако Саня после госпиталя вернулся в строй, к нелёгкой и опасной профессии лётчика-перехватчика. Это бы ничего, но вы знаете, кто он теперь? Уже не Саня и не Саша, даже не уверен, что он меня помнит, потому что он теперь Александр Александрович, лётчик-космонавт, Герой России. В космосе дважды бывал, в 2010 году и сейчас где-то над нами кружит по орбите. Добился-таки своего. Тогда я не знал, а теперь точно знаю, что о том, что он станет космонавтом, он знал с первого класса, если не раньше. Приезжал к нам в гарнизон его отец, полный тёзка, с прибавкой старший. Великое начальство вывалило здороваться с Александром Александровичем-старшим, а зеваки – смотреть на его машину. До этого лучшей была машина п. п-ка Ропхуна ГАЗ-24-10 «Волга» (в народе «Новая Волга», даже ещё новее) в голубом окрасе. А тут черная тридцать первая, хотя тоже «Волга». Такие уже попадали в разряд «членовозов». Что сказать, у меня есть знакомый космонавт! Я его знаю точно. Знает ли он меня – большой вопрос. Александр Александрович-младший, если помните, привет Вам от молодого лейтенанта тогда и начинающего писаки сейчас!

Техники с лётчиками вообще, а пиджаки особенно, встречались много реже. Общие построения, собрания по подведению итогов, ДЗ. В день предполетной подготовки – это всегда понедельник – мы «отдыхали» на аэродроме, а пилоты пахали в учебных классах и спортзале, даже в футбол играли, но больше бесконтактные игровые виды спорта – бадминтон, волейбол, где вероятность травм много ниже.

Бытует присказка, когда техник самолета (старший техник самолета, техник группы, начальник группы) в сорок лет, глядя на себя в зеркало и приглаживая седину, мурлычет себе под нос, чтобы жена не слышала: «Надо же, я такой молодой, а уже старший лейтенант!» Эта горькая шутка родила ещё одно обидное прозвище старлеям – старый лейтенант. У лётчиков старых лейтенантов не бывает. Как я уже отмечал, нигде нет лейтенантских должностей, минимум – старлейские. Отходив два года без драк с командиром полка и совращения несовершеннолетних дочек офицерского состава, лётчики и техники хором получают старлеев. Дальше каждый идёт своей дорогой. Во-первых, минимальный срок до следующего звания у пилотов два года, а у техников – три. Нужно ещё через три года, чтобы занять капитанскую должность. Для техников в эскадрилье, да думаю и в ТЭЧ, таковые отсутствуют – до заместителя командира эскадрильи по ИАС – инженера, включительно, все должности – старлейские, инженер – майорская. У лётчиков есть должность старлейская – лётчик, но есть ещё должность старший лётчик – это уже капитанская. Я не изучал штатное расписание эскадрильи, мне это не положено. С одной стороны – секретно, с другой – меньше знаешь, крепче спишь, с третьей – не так обидно. Так вот, я не знаю, сколько должностей старших лётчиков в эскадрилье, но ровно столько, чтобы через четыре года каждый лейтенант, прибывший полк, стал капитаном. И Вы будете меня теперь уверять, что кто-то из техсостава не мечтал быть лётчиком. Каждый, кто в детстве бредил небом, мечтал стать лётчиком. Я, зная, что у меня хронический гайморит, разрешил себе мечтать о профессии лётчика гражданской авиации, т.к. знал наверняка: в воэнную не возьмут, по здоровью. В гражданскую тоже не взяли. Осталось стать авиационным инженером. Вот я и пошёл в ХАИ. Думаете, кто-то из техников мечтал о профессии «техник самолёта» или «техник группы»? Они о такой и не знали, и не думали. Есть, конечно, исключения. Тельмащук Николай Анатольевич, невероятно позитивный и разговорчивый, за что от меня получил довольно длинное прозвище – Птица Говорун отличается умом и сообразительностью, попал в техники не от мечты стать лётчиком, а от любви к технике. У себя в селе он возился с тракторами, мотоциклами и пр. Но и он о карьере техника не мечтал. Всё решилось в коридорах воэнкомата. Чаще всего об этой должности и узнают в воэнкомате, где мудрый воэнком, отговаривая ехать в Черниговское, Армавирское, Харьковское или Ставропольское лётные училища, аргументируя огромным конкурсом, твоим хилым здоровьем, плохими оценками или ещё чем-нибудь, предлагает беспроигрышный вариант – техническое училище. Со слов воэнкома выясняется, что техник в армии – уважаемый человек, страна его жалует, почти как лётчика, – и званиями, и карьерой, и зарплатой, и квартирами. Мой кум, капитан-лейтенант и подводник, рассказывал о должности на подводной лодке (подлодке) – трюмный. Это невероятно ответственная должность – обслуживать гальюн – туалет по-флотски. Никто, из мечтавших попасть во флот, да и на подлодку, и не думал, и не знал о такой должности. Но кто-то должен обслуживать и гальюн. Для престижа должности был выдуман слоган: «Тихо плещет вода в гальюне, профессия трюмного нравится мне!» У техсостава тоже был слоган: «Мы орлы! Но не те, что в небе летают…» Ну, а в жизни… О званиях и карьере я вскользь намекнул. Поверьте, с квартирами не намного лучше, помните городских? С чего бы это им снимать квартиры в городе, от хорошей жизни в городке? Столовые различаются – есть лётная, там лучше готовят, и техническая, где, в целом, тоже вкусно, есть доппаёк (дополнительный паёк), он тоже не для всех. А вот общежитие одно и для лётчиков, и для техников. Только ни одного лётчика я в общаге не видел. Техники самолётов, техники групп, офицеры и прапорщики базы, даже начальник группы АВ эскадрильи, жили в общежитии, а лётчиков – ни одного. Как в старом анекдоте, когда медведь ночью зимой голоднющий вылез из берлоги, сделал засаду на тропе с аэродрома в городок. Идёт техник, медведь подзывает: «Подь сюды, буду тебя кушать». Техник ему: «Что тут есть? Смотри – худющий, щёки впалые, весь грязный, пропитанный маслом, керосином – тебя может и стошнить. Ты подожди, сейчас лётчики пойдут, чистенькие, шоколадом откормленные, румяные – объедение». Медведь за такую ценную информацию отпустил техника. Сидит, ждёт, светать стало. Бежит лиса, спрашивает медведя, что это он не спит. Медведь ей о вкусных лётчиках рассказал. Лиса удивляется, кто это ему такое наплёл? Медведь сказал. Лиса ему в ответ: «Дурачина ты, простофиля, иди в свою берлогу спать. Кто же позже техника с аэродрома уходит? А лётчиков давно на автобусе увезли». Да, задачи у нас были разные. Трагедия, когда у пилота нет развитых инстинктов, – во внештатной ситуации он вовремя не среагирует. Ещё хуже, когда навык утрачен, а мозг пилота всё еще думает, что он есть. Тогда случается трагедия в Скнилове. «Украинские соколы» с двадцатью пятью часами годового налёта демонстрировали пилотаж над тысячами сограждан, пришедших на праздник. Я не знаю их полётного задания, но догадываюсь, что из виража на двухстах метрах, они не собирались выходить вниз. В какое-то мгновение самолёт потерял скорость и клюнул. Выйти из обратной полупетли двухсот метров не хватило… Это вам не велосипед: раз научился и на всю жизнь.

Поэтому девиз лётчиков: летать, летать и ещё раз летать, налёт, налёт и ещё раз налёт. И так до самой пенсии. Система построена так, что государство, армия и пилоты – за повышение лётного мастерства, ОБСРТО, наверное, всё равно, а ИАС и ОБАТО – против. Чем больше пилот летает, тем выше его мастерство, тем вероятней он поразит вероятного противника, тем выше его зарплата, выслуга (если пилот истребителя-перехватчика налетал 150 часов за год, то этот год ему зачтется как два). У спецов ИАС, ОБАТО и ОБСРТО нет материальной и выслужной заинтересованности в налёте самолета. Им нужно этот налет обеспечивать: расчехлять самолёты и выкатывать их на ЦЗ, обеспечивать заправку топливом, воздухом, тормозным парашютом, маслом, гидрожидкостью, дисцилированной водой; проверять все системы самолета – гидравлическую, масляную, воздушную, кондиционирования, охлаждения локатора, радиолокационную, радионавигационную, вооружения, автоматизированного управления, авиационное оборудование, контрольно-записывающее оборудование, планер, шасси, двигатель; обеспечивать регламентные и другие ремонты, обеспечивать самолеты связью на земле, в воздухе, обеспечивать радиотехническими средствами руководителей полётов и автоматизированную посадку, обеспечивать метеорологическую разведку, отслеживать воздушную и наземную обстановку в зонах полётов, отслеживать вражеские спутники. Есть полёты – технота в мыле. Кроме того, налёт «съедает» ресурс планера, двигателя и агрегатов с ограниченным и не очень ресурсом, что в свою очередь требует ремонтов и замен, т.е. физических усилий техсостава и материальных затрат. Поэтому наземные службы и сам самолёт – против большого налёта, т.е. против армии, государства и народа. Народная мудрость гласит: «Не трогай технику руками и она не подведёт!». За народ можно поспорить. Чем меньше летает самолет, тем меньше палит керосина, тем на дольше хватит его ресурса, тем реже нужно покупать новые самолёты, тем меньше денег будет уходить на армию, тем лучше народу. Всё сказанное о наземных службах не говорит о том, что мы нерадиво относились к службе. Мы делали всё толково, но налёт нам чуточку мешал. Если бы не зима и не замолёты…

Иногда по пятницам устраивали и стрельбы из табельного оружия. Тир был организован на свежем воздухе в обваловании, поэтому стрельбы старались проводить не зимой. Брали четыре пистолета, больше стрелков на огневом рубеже не помещалось. На первые свои стрельбы я очень рвался в оружейку, чтобы получить именно свой пистолет, проверить бой. Почему-то такие же кадровые, как я, не рвались. Моё табельное оружие – пистолет ТТ (Тульский Токарева) № АК745, творчески переработанный знаменитым тульским оружейником знаменитейший Кольт М1911, был выпуска 1950 года, т. е. относился к современной модификации образца 1947 года. Основное отличие Кольта от ТТ – калибр. У папаши Кольта он был 45-го или 11,43 мм, а ТТ – 7,62. Модель образца 1947 года от более ранних моделей внешне отличалась мелким рифлением на боках затворной рамы, вместо глубоких и более редких вертикальных насечек на моделях образца 1933 года. Кадровые имели пистолеты Макарова (ПМ). У моих товарищей-пиджаков были ТТ образца 33-го года,  выпуска 38-го и 39-го годов. Зловещие годы, даже в руки было страшно брать, а вдруг НКВДистские? У ТТ было много достоинств и недостатков. Но нигде в литературе я не нашел упоминания, что это пистолет-пулемёт.

Прибыли в тир. В этот день к нам присоединился проверяющий полкан. Первая четвёрка, получив три пристрелочных патрона, встала на боевой рубеж – 25 м от мишени. Я был в этой четвёрке, пистолетик-то мой. Стойку разрешалось принимать любую. Вся четвёрка заняла позу Джеймса Бонда – пистолет взят двумя руками, доги ноги на линии перпендикулярной направлению на цель, присогнуты. Бабахнули. Пошли проверять мишени. Лучшие попали в молоко, середняки в фанерный щит, на котором приклеена мишень, остальные – в никуда. Я прямо сердцем услышал лаконичную чёткую фразу п/п-ка Теленкова, легендарного полтавского Черепа, которую я слышал ранее в тире МВД, где мы школьниками стреляли из АКМ: «Дермо стрельба!» Проверяющий полкан промолчал, зато предложил стать на огневой рубеж 10 м. Получили по три патрона. Полкан попросил забыть о суперагенте, но вспомнить стойку из «Наставления по стрелковому делу» – ноги на линии 45 градусов к линии на мишень, левая рука на талии (у кого есть) или за спиной (у кого нет талии). Бабахнули. С дистанции в 10 м все оказались отличниками. На рубеже 15 м – все отличники, на рубеже 20 м – появились хорошисты. На рубеже 25 м все показали уверенную стрельбу с оценкой «хорошо».

На рубеж становились новые четвёрки, патронов не жалели – рубежи 10 м, 15 м, 20 м, 25 м. Все отстрелялись на хорошо и отлично. Была пара неувязочек. Один ТТ после крайнего выстрела оставил раму в заднем положении и выбросил магазин (это один из часто описываемых недостатков). От неожиданности стреляющий выпустил пистолет из рук. Со стороны показалось, что пистолет развалился на куски в воздухе. Второй ТТ красиво выдал все три патрона очередью – ну чем не пистолет-пулемёт?

Парковый день (пятница либо суббота, если пятница использована как резервный лётный день) – служба на аэродроме. Можно выполнить требования очередных телеграмм, выполнить замены агрегатов с ограниченным ресурсом. Это на технике, но есть ещё закреплённая территория. Подмести свой карман, поправить или натянуть колючую проволоку, пособирать металлолом, подготовиться к зиме, то да сё. По сравнению с полётами – лафа. Торопиться никуда не нужно, всё делается с чувством, с толком, с расстановкой. После обеда, если раздобыто спиртное, можно и хряпнуть, но это очень редко. Всё, что я сейчас рассказываю, относится к летнему периоду. Зимой свои причуды, и разговор о ней отдельный. Я очень рад, что в отличие от некоторых старших братьев-пиджаков – Юрия Юрьевича и Тимофея Владимировича – прибыл в часть весной, было время подготовиться к зиме.

Парко-хозяйственный день – работа в городке. Всё что не выполнила база, выполняем мы. Видел я как-то, шла по Централи комбинированная поливальная машина (КПМ) на шасси ЗиЛ-130. Такие машины в городе видел каждый советский человек. Летом они поливали и подметали, зимой убирали снег – потому и комбинированная. В КПМ скомбинированы цистерна с водой, вращающаяся щётка и навесной отвал (щит), расположенный вне базы ходовой части машины. Что-то в этой комбинации не сработало, машина шла по Централи, поднимая клубы пыли. Не сработала цистерна, точнее вода, ещё точнее – её отсутствие. Пыль, поднятая с Централи, равномерно оседала на широкие газоны и саму Централь. Пришлось попросить бойца доложить своему командиру, что мы-де отстраняем его от выполнения поставленной задачи. Боец нехотя уехал, но потом, как я узнал, закончил сухую уборку Централи. Почему мы проявили активную жизненную позицию, ведь общепризнано, что сезонникам на всё наплевать? Да потому, что знали – если база не уберёт как следует, то придётся убирать нам. Какие ещё работы? Кто служил, знает – в армии пыль не вытирается, а закрашивается, потому вся наземная техника покрыта не поддающимся исчислению количеством слоев краски. Ещё в армии любят красить в белый цвет стволы деревьев и бордюры. Один год бордюры красили трижды. Сначала, как обычно, в белый. Потом пришла депеша, поясняющая изменение тенденций в моде ландшафтного дизайна. Белый нынче не носют, нынче к лицу цементно-серый. Собственно, разведенным цементом и наносится. Нанесли. Приехал очередной генерал, а к нам они приезжали часто. Ефремов от Москвы отстоит на каких-то триста километров. На самолете полчаса с небольшим, туда-назад за день смотаться можно. Вот и проверяли по поводу и без. Очередной генерал отметил, что цементом, может, и правильно, но некрасиво. Третий раз перекрасили в белый ещё до отлёта генерала.

Была чехарда с канализационными люками. Это они так в народе называются. Понятие это более широкое. Кроме канализационных колодцев, люки накрывают и водопроводные, и газовые, и телефонные. Так вот где-то высоко в горах, но не в нашем районе малыш попал в люк. Беда. Как нам довели, малыш обделался лёгким испугом, но меры решили принять – выкрасить люки в цвет мухомора – красный с белыми кружочками, чтобы видно было лучше. Выкрасили. Добились желаемого, люки стали заметнее, даже издалека. Через время, не душите, не помню точно, через какое, новый приказ – мухоморы смыть. Оказалось, что если раньше падение малышей в люки было единичным, то теперь приобрело массовый характер. Раньше люки были серые неинтересные, а теперь яркие красивые и стали пробуждать интерес в лицах новой генерации.

Похожие действия породили армейский закон, и касается он не только ПВО, хотя по-иному расшифровываем только эту аббревиатуру: Погоди Выполнять – Отменят! Следствием невыполнения этого закона стал стишок из двух строк:

Под дубом лежит офицер ПВО.

Он не пулей сражен – задолбали его!

А ещё мы рубили кустарники и деревья. Сначала кустарники. Спрашивается – зачем бы? Оказывается, чтобы бойцы срочной службы не таскали офицерских дочек по кустам. Тогда мне было смешно, сейчас я сам отец и практически солидарен с тогдашними командирами. Правда, после вырубки кустарников, через неделю поступил приказ рубить ветви, те, что растут ниже чем два с половиной метра от земли. Соответственно, деревца высотой до пяти метров попадали под сруб. Крупными слезами рыдали служившие в Туркестанском воєнном округе (ТуркВО). Они рассказывали, что в Ак-Тепе, например, было одно дерево на весь гарнизон. Его поливали все – от мала до велика. Потому что Средняя Азия. Вспомните, как диктор объявляет погоду: «Сорок два градуса в тени». Средняя Азия – не Европа, не Сибирь, там эту тень ещё поискать нужно. В Ак-Тепе одно дерево. В Ташкенте, где я был на практике в 1986 году, деревьев много. Киев гордится своими каштанами, их много, они красивые и дают много тени. Каштан даже стал символом Киева. А в Ташкенте их не меньше, а тени они дают даже больше, потому что она там нужнее. Но нюанс есть. В Киеве каштаны растут сами по себе, нет, за ними, конечно, «Зеленстрой» следит, подрезает, пилит старые, высаживает новые. А в Ташкенте к каждому каштану, к каждому деревцу прорыт арык. Горожане семьями, с детишками малолетними, за этими арыками следят. Забился арык, через неделю каштану кирдык – вычёркиваем. Поэтому негодование «азиатов» понятно. Мы в городке, по их представлению, целые леса вырубали. Это учесть, что Ефремов и Ефремов-3 лесами не разбалованы. При мне три одиноко стоящих дерева называли рощей. После наших парко-хозяйственных дней городок просматривался из конца в конец так, что по нужде сходить негде. Но ДОС-раз-квартира-раз уже была, как туалет, закрыта на замок.

Был случай, когда нас построили и объявили, что конкретной задачи на ПХД нет и предложили личному составу найти себе работу самим и облагородить территорию возле своих ДОСов. Все нормальные люди разошлись по домам, только юные пиджаки зашевелились. Я предложил присыпать диагональную тропиночку к нашему подъезду щебёночкой. Дело в том, что от Централи к ДОС-раз шла асфальтированная дорожка, по которой могли передвигаться и автомобили. Автомобилей было не много – только командирский УАЗ-69. От асфальтированной дорожки к подъездам шли боковые дорожки. Однако удобней было идти наискосок, по тропинке. Только в дождь тропинка размокала, появлялись лужи, а ночью их плохо видно, и вляпаться в грязь перед самым домом – не Фен-Шуй. Поделились идеей с дедами. Леонард нас отговаривал, остальные просто забили. Но призыв 1988 года взялся рьяно. За нашим ДОСом шел затянувшийся ремонт окружной. Точнее никакого ремонта не было, но были насыпаны несколько куч щебня и гравия. Раздобыли носилки, сделали пару ходок за щебнем. Притрусили самую глубокую часть. Нашли пару десятков камней покрупнее и начали ими организовывать бордюр, или поребрик, если хотите. За этим нехитрым занятием нас застал п/п-к Ропхун – первый (чистый) заместитель командира полка – второй человек в гарнизоне. Поинтересовался, чем мы тут занимаемся, кто приказал и/или кто разрешил? Мы хором в ответ, горячо, как на пионерском собрании: «гласность», «перестройка», «широкая инициатива снизу», «ненавязчивое руководство сверху»! Рассказали, как академик Келдыш в Сибирском отделении Академии Наук (АН) СССР распорядился не асфальтировать дорожки между корпусами, а дождался, пока учёные протопчут тропинки, и вот их-то и распорядился заасфальтировать. А Ропхун нам: «Ну-ну». Получив такое одобрение, мы похвастались Леонарду и остальным дедам-ретроградам. По логике, оставался только один человек, который мог бы отменить разрешение Ропхуна – комполка, сам Гурьин!!! После обеда мы даже известку нашли и поребрик засиял белоснежным цветом. Мы сделали больше половины дорожки, когда выяснилось, что с армейской логикой не всё в порядке и есть ещё один человек, который может отменить «нунушное» разрешение второго человека в гарнизоне – сам Ропхун. Мы не заметили, как он подошел и некоторое время наблюдал за нашей ударной работой. Как гром, прозвучал короткий приказ: «Убрать!» Мы опять хором о «гласности», «перестройке», «широкой инициативе снизу», «ненавязчивом руководстве сверху», о Сибирском отделении Академии Наук, а он нам ещё раз коротко: «Убрать!» И ушел. Мы, разочарованные переменами в стране, не коснувшимися родного гарнизона, сильно расстроились. Леонард и Сабонис довольно хихикали. Решили мы ситуацию половинчато – достраивать дорожку не стали, но и убирать уже отстроенный участок не захотели. Прошел месяц другой и следы «широкой инициативы снизу» утонули в русской грязи, похоронив наше стремление сделать страну прекрасней, зато подтвердился застойный армейский принцип: «Инициатива – наказуема».

А ещё по пятницам мы записывались в журнал инженера эскадрильи на выезд в город. Я общался со служившими во многих ПВОшных полках – нигде такого не было. Нам же объясняли просто: «ПВО – войска повышенной боевой готовности». Вот ты уедешь в город, городские уже там – кто по тревоге ракеты подвешивать будет? Мы не просто записывались, мы аргументировали. На вечернем пятничном эскадрильном построении непрошедших тест на аргументы инженер вычёркивает. К примеру, я записался с причиной – покупка носков. Инженер с контраргументом: «Купишь в воэнторговском магазине» – вычёркивает. А аргумент: «Еду за крышкой для унитаза» прошел потому, что на контраргумент: «Купишь в воэнторговском магазине» был контрконтраргумент: «В воэнторговском – нет». Тогда накладывалось ограничение на время прибывания в городе – максимум, следующим рейсом, за сразу возвращавшимся. Автобус был один и он целый день, как челнок гонял в город из города. То есть у тебя на покупку крышки унитаза было время, пока челнок сгоняет в городок и назад, но это часа полтора – водки и пива не купить, а седалище с крышкой можно.

Чтобы совсем скучно не было,  жизнь нам подкидывала веселухи. Возвращаемся с ночных полётов – в квартире темень. Мы парни тёртые, все с фонариками, но без света как-то неуютно. Мы, СДшники, – чистые механики, но инженеры. Опять же электротехнику в ВУЗе изучали, ноль от фазы отличаем. Что делать? Ну, не дураки же, пробки проверить надо. Выкрутил, сотоварищи подсвечивают, гляжу – нет плавкой вставки, есть медная проволочка – жучёк, по-народному. Неперегоревший. Что дальше делает механик? Правильно – вкручивает пробку с жучком на место. Вспышка, искры – не получилось. Мозговой штурм приводит к появлению термина короткое замыкание (КЗ). Термин правильный, хороший, только где его искать? Появляется новая мысль – отключить все потребители. Выключили все светильники, повынимали все вилки из розеток, правда, комната Леонарда и Сабониса закрыта. Пробки на место. Вспышка, искры – снова не получилось. Вытащили весь щиток, при свете лучины (да в свете фонариков, конечно) нарисовали схему щитка. Долго думали. Как ни крути, без КЗ искр быть не должно. Может, где проводка коротит. Проверили. Расставили людей по комнатам и коридорам и снова вкрутили пробки. Вспышка, искры – свечения под штукатуркой не зафиксировано. Пришёл Леонард, мы к нему, отключай, давай свои осветительные и другие приборы, а он: «Всё муде (это чисто ефремовский фольклор), у нас всё в порядке». Мы ему подробно описали, всё, что мы сделали для проверки, и перечислили количество вспышек в щитке. Наконец он смилостивился, сказав, что, может, у Сабониса что-то не в порядке. Мы гурьбой вошли в комната-два. Свет выключен, розетка у Сергеевича пустая, ринулись к Сабонисовой кровати. В розетке торчит вилка удлинителя. Проследили до розеток удлинителя. В трёх розетках торчат вилки, но сразу не понять, что и куда, кабелей много, всё перекручено, перепутано. Начали распутывать и отслеживать. Пошли по кабелю первой вилки – дошли до компрессора аквариума. Не говорил? У Сабониса был аквариум с рыбками. Просто случая не было об аквариуме говорить, да и не подпускал он никого к нему. Если бы не КЗ да Сергеевич не пришёл раньше Сабониса, может и в этот раз не пустил бы. Второй кабель привёл к подсветке аквариума. Ладно. Пошли по третьему кабелю. Он закончился ничем, в смысле никакого прибора-потребителя электроэнергии мы не нашли. Зато нашли два оголённых конца кабеля, скрученных воедино. К чему бы это? Вытащили это несложное электротехническое изделие из розетки. Я снова к щитку, снова рискуя здоровьем, вкручиваю пробки. Вспышка и искра не проистекли. Командую: «Включить свет в коридоре!» Бац! Да будет свет! Всё работает, всё светится, подключили даже рыбкам компрессор и освещение. Всеобщее ликование. Пардон, не всеобщее – Сабонис из третьей эскадры долго добирался. Но, наконец, прибыл и он. Мы уже чистые вымытые, он ещё в техничке, весь в маслах и керосине. Мы к нему, показываем несложное техническое чудо из вилки и кабеля со скрученными проводами. Он – в отказ, причём, с характерным жестом, на вытянутой руке, слегка согнутой в локте, растопыренная ладонь покачивается вверх-вниз вокруг запястья: «Муде это, я тут не причём». Мы давай горланить: «А кто причём?! Мы же в вашу с Леонардом закрытую комнату войти не могли. Это кто-то из вас». Дождавшись, пока Сергеевич с ругательствами в наш адрес и объяснениями, кто мы такие на самом деле, вышел принять душ, Сабонис пояснил, что сам-то он хороший и не мог бы сделать подляну, но вот у Леонарда душонка мелкая, сам он вредный, только прикрывается будущим ученым званием. Вот он мог бы! Только при Сергеевиче этого повторить не решился. Их в комнату, похоже, по росту подбирали – оба под два, а может, и за два метра ростом. Правду мы так и не нашли, но, уже разбираясь в электротехнике, отмечая День Энергетика, алгоритм подставы могу описать. Он не сложный: выкрутить пробки, изготовить прибор со скрученными жилками, воткнуть в розетку, покинуть ДОС-раз-квартира-раз. Правды не нашли, но опыт заработали. Не поверите, он нам пригодился. А говорят, снаряд два раза в одну воронку не попадает. Снаряд, он тупой, а инженер умный. Он попадет и в воронку, и в кабель. Ну как не вспомнить после такого двух ушлых электриков, сидящих на столбе и просящих бабушку подать провод? Бабушка подаёт. Тогда один электрик говорит другому: «Я же тебе говорил – ноль. А ты – фаза, фаза!»

Так мы, практически незаметно, подошли к особой группе дней – выходные и праздничные. Сначала о праздниках. Вот ведь правду говорят, что в каждой шутке, только доля шутки. А армейская шутка о праздниках, по-моему, правда на все сто: «Праздник для воэнного, что свадьба для лошади – голова в цветах, попа в мыле!» Зная философскую мудрость о том, что примеры ничего не доказывают и ничего не опровергают, всё-таки разберём случай на примере. В 1988 году День авиации был 18 августа. Это был четверг. Вся страна в едином трудовом порыве вершила очередную пятилетку, а в авиации, в том числе и авиации ПВО (заметьте, не во всёх войсках ПВО) – выходной. И что вы думаете, офицер ПВО по этому поводу мог бы выехать в город и купить без очереди разбавленного разливного пива? Обывательские разговорчики. Воэнным в праздники нужно молоко за вредность выдавать! Так вот, выспаться не получится. Во-первых, нужно позавтракать. Это можно было бы оттянуть до 09:00, однако на это время, к всеобщей радости, назначено праздничное построение у казармы. Тут уж не полк, а все части гарнизона – и ОБАТО, и ОБСРТО, только воэнных строителей не помню. Значит, с вечера нужно почистить парадные черные ботинки, чтобы с утра надеть их на свежую голову. Вместе с ботинками нужно и всю парадку (на языке пиджаков «красивая форма», в отличие от «зелёной» – повседневной) достать, отутюжить. Для сезонников моего призыва – это в первый раз. Никого не парит, какая у тебя была вчера смена, возил ли ты городских на автобусе, – праздник – радость всеобщая!

Основная часть праздника – праздничное построение. Кому не понятно, построение – это уже праздник. Мало того, что ты в красивой форме, ни у кого такой нет, ни у сухопутных, ни у мореманов (согласитесь, черная форма – строгая, красивая, но не праздничная, хотя… на свадьбе жених  в черном), вокруг все тоже в красивой форме. У кого-то есть награды. Красиво! Вынос знамени полка, знамённая группа (все выше 185 см), у ассистентов шашки наголо – красота. Гимн. Вступительная речь начальника гарнизона, читка праздничных приказов. Награждение, сначала почётными грамотами, потом медалями (при мне орденов не давали). Вся эта канитель до 12:00. В полдень офицеров, одуревших, как куры под газами горьков, душили новой радостью – после обеда снимаем красивую форму, одеваем рабочую и разбираем свалку, стихийно образовавшуюся в тылах ТЭЧ и медсанчасти, размерами с два-три футбольных поля. Металлолом в одну сторону, мусор – в другую. Металлолом вывезти и сдать, мусор ликвидировать. Часа два растаскивали, грузили крупный металлолом, потом начали жечь костры. Костры из-за неоднородности содержимого горели медленно, грозили сорвать нам ужин и послеужинный праздник. У меня созрела мысль. Найдя ведро, проник в ТЭЧ и со стоящего на улице самолёта слил ведро керосина. Лить керосин в костер было страшновато, мог бы и сам костром стать, поэтому раскачав ведро, плеснул в костер сразу все десять литров керосина и резко отошел назад. Эффект превзошел все ожидания. Во-первых, красыво. Керосин, попав на разогретый костер сверху, полыхнул так, что столб пламени взвился вверх, организовав гриб, похожий на ядрёный. Во-вторых, то, что до этого горело вяло, стало полыхать как реактивный двигатель. Куч было много, бегал в ТЭЧ я раз десять, но результат был. Через час интенсивного сжигания мусора с использованием передовых керосиновых технологий, выгорело всё, включая мелкие алюминиевые и стальные детали, которые из-за мелкости не попали в металлолом. Свалка напоминала пожарище, но очень плоское, и давала надежду, что после дождичка в четверг её даже можно будет распахать под культурные растения либо под английскую лужайку. Годы показали, что ни первое, ни второе оказалось не актуально, и на удобренной минеральными удобрениями (золой от кострищ) лужайке, высотой под два метра выросли главные славянские растения – бурьяны. Зато после скоростного сжигания мусора под удобрения у личного состава появились излишки времени, что привело к появлению трезвых мыслей о самогоне (спирт технику самолёта почти не доступен, водку купить можно только в городе, но на выходные там такие очереди и контингент, что купить почти невозможно). Мысли были тут же реализованы – самогон куплен по диким ценам в 10 рублей за пол-литра цветной гадости, в то время как всей стране, по той же цене был доступен значительно более качественный казенный продукт. В городке алкоголь за два года моей службы в продаже был три раза. Первый раз давали пиво в день выборов, перед клубом по три бутылки в руки. Организовалась кольцевая очередь из мужеского населения и народ ходил по кругу, покупая за раз по три бутылки, пока каждый не набрал свою норму, а она у всех разная. Как говорили во времена борьбы с алкоголизмом: «Норма – трезвость жизни!» или «Норму знает каждый, но кто же её выпьет?» Второй раз в пятницу завезли в гастроном сухое венгерское вино. Мы об этом узнали после обеда и огорчились, понимая что к нашему приходу к 18:00 боевые подруги (жены офицеров и прапорщиков) выгребут всё. К нашему удивлению, вина было столько, что досталось и нам. Даже после того как мы, совершив пару-тройку ходок, превратили кухню в ДОС-раз-квартира-раз в склад сухого вина, в гастрономе ещё оставалось. Третий раз был без меня. Перед Новым 1990 годом в магазин завезли болгарское «Червоне пенливе вино». Судя по тому, что в новом году, когда я вернулся, на кухню нельзя было зайти, так как она теперь была превращена в склад пустой тары от «Червоного пенливого вина», болгарского шампанского завезли тоже очень много. Моральное разложение на почве пьянства было доступно только фишкам, получавшим спирт, но среди пиджаков их было не много.

Праздник Новый Год достоин отдельного рассказа, поэтому переходим к выходным. В выходные действовали уже описанные ограничения. Во-первых, их могли урезать из-за погоды и использования пятницы в качестве резервного дня, а субботы, соответственно, – в качестве ПД-ПХД. Во-вторых, культурное времяпровождение в городе в прогулках, кино и ресторанах было сильно затруднено из-за записи у инженера по пятницам. Даже если кто-то один из нас троих (четвёртый – Митя-Толмач записывался у своего инженера, в первой эскадрилье) мог записаться, это автоматически накладывало вето на остальных. В-третьих, культурный отдых со спиртными напитками также был затруднён из-за недоступности, особенно в начале службы. Чем же занимался двухгодичник на выходные? Вариантов не много, если отбросить бытовые, типа стирки и уборки, остаётся три.

Первое – ничего не делать. Это очень сложно, но очень полезно для нервов.

Второе – книги и журналы, всё-таки СССР был самой читающей страной в мире! А двухгодичник, по странному стечению обстоятельств попадал в две категории интеллигенции одновременно – в гражданскую, на постоянной основе, и в воэнную – временно. Читали много, литературы появилось много. Когда началась подписка, мы, конечно, сорвали подписку главного печатного органа ВС СССР – газеты «Звезда» и журнала «Коммунист ВС», зато остальные гражданские издания подписали все, что придумали. Я попробую перечислить издания, которые нам приходили, но, боюсь, вспомню не все: журналы «Огонёк», «Юность», «Новый мир», «Наука и жизнь», «Роман-газета», «Техника молодёжи», «Вокруг света», «Ровесник», «Современник», «Здоровье», «Крокодил» и его украинский коллега «Перец», «Зарубежное воэнное обозрение», «Коммунист ВС» (конечно же), была даже попытка выписать «Мурзилку», газеты «Правда», «Известия», «Труд», «Литературная газета», «Комсомольская правда», «Звезда» (а как же) и родную газету МО ПВО «На боевом посту». Да, «Звезду» и «Коммунист ВС» мы выписали, только не по восемь экземпляров, то есть каждому жильцу по штуке, а по одному на ДОС-раз-квартира-раз. В результате, мы платили меньше, чем за комплект «Звезда» плюс «Коммунист ВС», а читали больше десятка изданий. Попытки ПИВкина склонить нас к покупке «воэнного коммуниста» каждому натыкались на наш дружный отпор с использованием слов «гласность», «перестройка», «широкая инициатива снизу», «ненавязчивое руководство сверху». Кроме того, мы ему пообещали беречь и предоставлять «Звезду» для обзора лично замполиту в течение всего года. Слово мы сдержали. Поскольку «Звезду» никто не читал, то её годовая подшивка у нас была хрустящая, как из типографии, и не была готова к использованию в туалете, где, как известно, более уместны до дыр зачитанные газеты.

Третье – преферанс. Когда я на первом курсе, ещё до первой сессии, ехал из Харькова на побывку домой на дизель-поезде (неэлектрифицированная электричка), соседом у меня оказался педагог Полтавского медицинского стоматологического института. Мы разговорились. Оказалось он знал (с хорошей стороны) моего брата, студента того же института. Сам же он заканчивал Харьковский медицинский. Он поинтересовался, чем нынче живёт современный студент. Сказать мне было ему нечего. Я был так напуган возможностью исключения из института, что кроме грызения гранита науки, что само по себе отбирало много времени, а то и рассудка, вступал в любую организацию, которая намекала, что своих в обиду не даёт. Если рядового студента могут отчислить за три шайбы подряд, то организация напишет ходатайство и нерядовому студенту могут дать возможность получить ещё и четвёртую. Так я стал заместителем комсорга группы по идеологической работе (прошли годы, я ещё не стал мудрым, но, сдаётся, поумнел достаточно, однако чем я должен был заниматься в этой должности – не знаю по сей день, хоть убей – комсорг хоть по две копейки собирал), членом Добровольной народной дружины (ДНД), занялся наукой – голографией, занялся спортом. Из всего перечисленного только спорт был полезен и я сам захотел заниматься в хаёвской горнолыжной секции, потому что в школе я занимался горными лыжами. Польза была в том, что меня освободили от физкультуры, и я мог после тренировок мыться с горячей водой – в общежитии подобный сервис был недоступен. Хоть в каждой ячейке нашей мудрёной общаги, на каждые шестнадцать человек был душ – воды там не было. Главный механик студенческого городка (студгородка) объяснил, что общага рассчитана на насос напором в 16 атмосфер, а есть всего в 8 атмосфер, но он пашет на две общаги: ХАИ-10 и ХАИ-11, а в перспективе к нему предполагается подключить ещё и третью ХАИ-12. После сдачи сессии на отлично пришлось все организации бросить, кроме спорта и науки – самому нравилось. Сделать это было сложно, в нашей бывшей стране эсэсэсэре принцип: «Вход – рупь, выход – два» действовал не только в Главном разведывательном управлении (ГРУ) Генерального штаба (ГШ), но в отличие от этой зловещей организации покинуть описанные было сложно, но возможно. Я для этого взял в каждой организации справку о том, что я в ней участвую. Потом с ворохом этих справок заходил в очередную организацию, писал заяву о том, что перегружен общественной работой, и показывал все справки, кроме этой самой организации. Сработало.

О потере рассудка при усиленном грызении гранита – почти не шутка. Во-первых, сам на первом семестре почувствовал в четыре утра, переводя тысячи (перевод английского текста измерялся тысячами слов, а средняя тысяча измерялась рублёвой бумажкой, наложенной на газетный текст), получил нокдаун, после чего плюнул, пошел спать и проспал занятия по английскому. Вышло замечательно. Но бытует мнение, что если делать всё, что предписывает учебный процесс, то дорога в пятнадцатую больницу (харьковская психушка) обеспечена. Знаменитая команда КВН ХАИ, обыграла этот факт тем, что переименовала Психиатрическую больницу № 15 в ХАИ-15 – общежитие ХАИ № 15 (их пока всего 12). Подтверждение этому я получил на третьем курсе, когда в Харьков для повышения квалификации приехал мой брат-хирург. На курсах он познакомился с замечательной женщиной Виолеттой, психиатром по профессии. Когда брат гордо представлял меня как студента ХАИ, Виолетта спряталась ему за спину. Впоследствии выяснилось, что во время повышения своей психиатрической квалификации она часто посещала больницу № 15, а там хаёвцев – пруд пруди! Я смог доказать, что не все хаёвцы бешеные, мы подружились, и она мне высылала из Латвии небольшие посылки с обалденными копчёностями.

Весь этот текст только для того, чтобы объяснить, что учиться в хаёвне – не фунт изюму. Поэтому в разговоре с педагогом брата мне было что рассказать, но нечего было ответить на два вопроса: «Какие театры Харькова посетил?» и «Играю ли я в преферанс?» На вопрос о театрах, к сожалению, мне мало, что есть ответить и сейчас. Кроме знаменитого Харьковского академического театра оперы и балета (ХАТОБ), в народе Хоттабыч, я не был нигде. Оперный театр в Харькове начали строить задолго до моего поступления, а закончили намного позже окончания ХАИ, причём в театре тут же пожаром была уничтожена сцена. Поэтому в оперном театре, я был только в его подвальной части, где архитекторы разместили рестораны, кафе и прочее. Этим стыдно гордиться, я просто констатирую прискорбный факт. С преферансом ситуация поправилась. В институте мы играли часто, шулером я не стал, но до семи карт в масти считать научился.

В ДОС-раз-квартира-раз игроков хватало. Почему-то не помню Леонарда за столом, но Сабонис, Быковец, Митя-Толмач, Слава и Дуся участвовали. Иногда к нам заходил комсорг полка, иногда штатный РП – Гена Жаворонков. Играли на деньги, но на небольшие: вист – копейка. Потом, когда научились покупать пиво в городе – играли на пиво, сразу определяя объём. Проигравший, или проигравшие, всегда знал максимальный влёт. У нас не было задачи разуть брата-двухгодичника, была задача занять время. Конечно, нормальное времяпровождение с преферансом было затруднено отсутствием пива. Замена пива самогоном – единственным доступным алкоголем, приводила к повышенному куражу, мизерам, необоснованным торгам и, как следствие, высокогорной горе, тысяче проигранных вистов, утрате реальности.

Ещё одно развлечение придумал для нас Харис Наильевич. Он задумал жениться. Он татарин, и его родители видели невестку той же национальности. Однако Харис почему-то нашел и полюбил другую девушку – русскую. Зная о возражении родителей, свадьбу решил организовать в Ефремове. Событие это в книге назову «Свадьба-раз», намекая на то, что за два года будет ещё не одна. Обмывали это радостное событие в лучшем ресторане Ефремова со сказочно красивым названием «Красивая Меча», по имени реки, на которой стоит Ефремов. Нас было всего пятеро, четверо офицеров-одногодок: сам Харис, Кеша, он же Митя Толмач, Слава и ваш покорный слуга. Пятым членом праздничной команды была её украшение – женщина Нина, уже жена добрейшего из татар. Мужская часть праздничной группы была поголовно одета в пиджаки и галстуки, ещё помнившие защиту и обмыв диплома. В лучшем ресторане города скатерти предусмотрены не были, а полировка стола часто подпорчена прожогами от сигарет. Закуски изыском не отличались, но испортить праздничное настроение это не могло. Мы мирно пили волшебный молдавский коньяк «Белый аист» двадцатипятиграммовыми  рюмками, когда в проходе между столами не появился наш с Харисом и Славой босс – Юзоф Вальдасович. Он шел очень мягким шагом, чтобы не расплескать тот же коньяк, что пили мы. Дозировку и схему питья Юзоф Вальдасович применял несколько иные. Тарой для его «Белого аиста» служил слабоэстетичный советский гранёный стакан. Он с радостью принял приглашение счастливых молодых разделить их радость, но, не имея при себе свадебного подарка, возместил его отсутствие частыми заказами новых порций коньяка, укладывавшихся в его схему. Мы продолжали пить теми же рюмками, но как-то всё чаще и чаще. На улицу мы выбрались слегка взволнованными. Харис снял для себя и молодой номер в гостинице на центральной улице Ефремова. Решили туда добираться пешком, однако добрались только до Пьяного угла – исторического центра города. Там нас ожидало развлечение. Местный бич Соль в не слишком нежных выражениях беседовал со своей мамашей. Мамаша была выпимши и, по виду, это было её стационарное состояние. Мы не были знакомы ни с Солью, ни с его мамашей, больше того, Соль и его маму мы сразу видели дважды – первый и крайний раз. Зато с ними был знаком Юзоф. Он на дружеской ноге посоветовал Соли не слушать старую каргу. Соль, который перед этим награждал свою мамашу ещё более нелестными эпитетами, счёл оскорблением в устах постороннего даже такое невинное выражение. Отреагировал он моментально, Юзоф оказался на земле с разбитой сопаткой. Мы ринулись на защиту, но не успели дорваться до Соли – путь преградил ментовский УАЗик. Мы не могли поверить в такую молниеносную реакцию родной милиции. Разгадка была проста. В «Красивой Мече» не зазорно было появиться в ватнике и болотных сапогах, поэтому появление людей в пиджаках с галстуками вызвало замешательство даже у милиционеров, регулярно дежурящих у ресторана в ожидании пьяных разборок. Дело в том, что Ефремов – город химиков двух типов: профессиональных и отбывающих наказание на так называемой химии. Наверное, поэтому контингент Ефремова сильно расположен к заварушкам. Милиционеры не хотели непорядков с неизвестно как оказавшимися в ресторане интеллигентами в пиджаках. Митя-Толмач был ещё и в очках, что, как известно, главный признак интеллигентности. Это познали на себе очкарики в годы их массового отстрела бойцами Железного Феликса после Великой Октябрьской Социалистической революции и последовавшей за ней, безумной по жестокости и жертвам, гражданской войны. Оказывается, что передвижная милицейская группа (ПМГ) следовала за нами по пятам от «Красивой Мечи» до Пьяного угла. Милиционеры предложили нам не скандалить и мирно разойтись. Мы были не против, но… «Вот с разбитым носом наш командир, вот злодей, его подбивший, – забирайте злодея и тишина и порядок гарантированы». Милиционеры почему-то решительно не хотели связываться с Солью. Я их понимал – Соль был огромным, мог и в машину не поместиться. То, что мы на него смело ринулись, при последующем анализе мы приписали не своей отваге, а всё-таки «Белому аисту». Переговоры зашли в тупик, а Пьяный угол наполнился зеваками. Милиционеры обязаны были разруливать ситуацию. Скорее всего, я был активнее всех, что выдавало моё слегка взволнованное состояние. Сказалась мудрость моего однокурсника и земляка Василия Ивановича Гятло: крайняя рюмка – всегда лишняя. Суть этой мудрости в том, что когда ты в себя вливаешь крайнюю рюмку, предкрайняя ещё не успела всосаться в кровь и, скорее всего, уже она была лишняя, а то и ещё раньше. Милиционеры, упорно искавшие мирного решения проблемы, по моей активности сообразили о невозможности такового, поскольку мирное решение, в моём понимании, предполагало задержание зачинщика. На их глазах в мою кровь впитывались крайняя, предкрайняя, а может, и другие дозы «Белого аиста». Я хмелел. Это и подтолкнуло мельтонов к единственно правильному решению – задержать меня. Меня затолкали в задний зарешеченный отсек УАЗика и повезли. Направление они выбрали правильное – в вытрезвитель. По дороге меня укачало, и я стал полноправным клиентом вытрезвителя. Там я помню только отрывки. Понятно, требовал справедливости. Но сознание мутилось, в результате врача, пытавшегося определить степень моего алкогольного опьянения, обозвал вором, так как по белому халату принял за работника торговли, а они, понятное дело, все, как один – воры. Напоминал о своём офицерском происхождении и, соответственно, незаконности задержания штатскими мусорами. Иногда на меня наскакивало просветление, и я просил у всех моих тюремщиков прощения, но не долго. Потом что-то в мозгу переключалось и мне опять нужна была справедливость. В конце концов, всё же был раздет и с одеялком отправлен в камеру. Воспоминания жуткие. В туалет пускали, но он был самым отрезвляющим – на полу в слое пять сантиметров плескалась, при прохождении по ней, вода, тапки в вытрезвителе не выдавали, хлюпать приходилось босиком. Было зябко, возможно, бил озноб. Спалось плохо – летали вертолёты. Обидное началось утром. Всех штатских постепенно стали отпускать, пока не остался я один. Раньше в милицию не служивших срочную не брали. А сознание служивших отравлено мыслью, что за проштрафившимся воэнным обязан прибыть сопровождающий. Это вопиющее поражение меня в правах. Мало того, что задержали незаконно, да ещё всех самых синих синяков отпустили, а меня, видишь ли, не положено – ждём старшего. Старший приехал без настроения, как я себе это рельефно представляю! Я не знаю, какие у него были планы на воскресенье, но явно не культпоход в вытрезвитель. Когда меня в пожмаканых семейных трусиках, озябшего вывели в зал, справа на топчане сидел мой замкомэска Мартынюк Валентин Олегович. Через два года, уже на гражданке, моим прямым и непосредственным начальником был старший мастер Мартюк Валентин Олегович – удивительное, на мой взгляд, совпадение. Передо мной выстроился весь личный состав вытрезвителя, глядя на который и пренебрежительным жестом указав на меня, Валентин Олегович с диким сарказмом, как сквозь зубы процедил: «Из интеллигентов…» Я готов был провалиться под землю, хорошо, что хоть без очков. Мне выдали одежду, документы и всё до копейки содержимое карманов. Сгорая от стыда, я два раза тут же оделся. Два раза «тут же» потому, что один раз в смысле немедленно, а второй – в смысле в той же комнате. Слава святым, в планы Валентина Олеговича не входило этапирование меня в гарнизон, он-то считал офицера, даже такого двухгодичного, как я, человеком самостоятельным. Он подвез меня на машине до Пьяного угла, за что я ему безмерно благодарен, т.к. вытрезвитель по какой-то причуде архитекторов, был затолкнут в глухую тьмутаракань, а когда везли меня туда, я почему-то дороги не запомнил, так что самостоятельно офицер оттуда не выбрался бы. От Пьяного угла я-таки закончил маршрут, намеченный ещё вчера, после ресторана, – добрался до гостиницы к молодожёнам. Меня встретили, накормили и даже напоили пивом счастливые молодожены, которые очень за меня волновались. Потом они меня проводили до автостанции и усадили на автобус в гарнизон. Свадьба на этом не закончилась.

Приехав в городок, я зашел в свою комнату, где меня радостно встретил Дуся словами, к моим приключениям никак не относящимися: «Саня! Купил магнитофон, звучит здорово! Сейчас запись проверю!» Знаю, что звучит неправдоподобно, знаю, что так бывает только в американском кино, но именно с нажатием клавиши «Запись» на вновь купленном Дусей модном двухкассетнике в комнату без стука вошел замполит полка, наш ПИВкин. И давай вести среди меня разъяснительную работу. Он не ругал меня, не стыдил. Он просто говорил. Очень долго говорил, очень много говорил. Так много говорил, что не всё поместилось на кассету, а мы с Дусей не могли, так же как и Штирлиц, записывая Бормана по заданию Броневого, сказать: «Товарищ подполковник (партайгеноссе) у меня закончилась кассета, я вставлю другую». Это очень печально, поскольку финальная фраза производила меня, пиджака, в боевого офицера, а документально я это подтвердить не могу. Замполит говорил, говорил. Перечислил всех двенадцать апостолов, вспомнил и пересказал пару-тройку недавно виденных им фильмов, ещё чего-то много. О том, что офицер, потеряв моральный облик, угодил в вытрезвитель, он сказал финальную фразу: «Как они могли? Боевого офицера…», и я тут же почувствовал, что я боевой. В функциях модного магнитофона было запрограммированное его включение в назначенное время – будильник. Включенный по этой программе магнитофон проигрывал ту кассету, что была в него вставлена. Мы всегда вставляли кассету с записью беседы ПИВкина. Мы не думали о последствиях, мы просто просыпались под безобидное бормотание главы политотдела. Однако через неделю нам был задан вопрос: «А чё это к вам по утрам замполит зачастил, не стукачки ли вы, милы человеки?» Мы долго соображали, но поняли – то, что мы воспринимали и понимали как магнитофонную запись, из-за двери воспринималось как разговор настоящего ПИВкина. Смешно ещё то, что даже после демонстрации записи, некоторые остались в уверенности утренних посещений замполита. В общем и целом, «свадьба-раз» мне понравилась так, что я за службу посетил ещё четыре. Описание свадьбы-два, что видно из названия главы,  – в этой же главе, через пару страниц.

Эта история имела продолжение. Через какое-то время, но тоже в июне, может в начале июля, был день рождения у Вальдасовича. Праздновали в кабинете инженера эскадрильи. Были приглашены по рангу заместитель инженера, командиры звеньев, начальники групп – элита эскадрильи – и я. Думаю, мало кто знал, как я оказался на этом празднике, хотя, наверное, знали, а то как же я мог бы там оказаться без вопросов? Среди этого цвета эскадрильи я сильно выделялся молодостью, бестолковостью, отсутствием жизненного и технического опыта. Но кое в чём я их сильно превосходил – в разговорчивости. Мне не хотелось бы, чтоб меня считали шутом, но анекдотов я им рассказал достаточно. За столом не помню обилия закусок, но стояли две трёхлитровые банки: со спиртом и с водой. Меня предупредили, что попытка налить соседу или попытаться сделать ему смесь, считается кровной обидой. Каждый наливает спирт сам себе, каждый разводит водой до нужной только ему концентрации. Мне показалось, что на меня многозначительно посмотрел весь коллектив, когда я спросил, нельзя ли чистого? Я спросил не потому, что люблю чистый. Я его пробовал с братом и его интернами-коллегами. Мне не понравилось. Однако разведённый – тёплый, это я знал. И как ты его не наливай: правильно – спирт в воду, неправильно – воду в спирт, результат один – смесь теплее, а это противно. Видать, я показал себя не последним человеком – за годы службы я получал не раз приглашения от фишек и стартехов выпить по чуть-чуть, а это дорогого стоит, думаю, анекдоты пришлись по душе воэнным коллегам-начальникам. Респект моим коллегам, мне с ними было приятно общаться, надеюсь взаимно.

Совершил я два приключения, связанных с нарушением режима повышенной готовности. Первый раз я набрался наглости и на выходные рванул в Харьков. Перед этим долго общался с дедами, которые время от времени гоняли в Москву. Задавал им много вопросов. Не поймают ли отцы командиры, сколько денег взять и многое другое. Объяснили, что поймать – маловероятно, на два дня двести рублей за глаза хватит. Взял триста и рванул. До Харькова было дальше, чем до Москвы, но добираться удобней. В Москву был один проходящий в три часа ночи поезд, я не помню откуда. Творческая командировка в Ефремов в январе 2015 года показала, что это был поезд Липецк-Москва. Надежды сесть на него не было. Потом в пять утра шел автобус. Получалось, что если с поездом пролетел, то почти всю ночь на ногах – не Фен-Шуй. Чтобы добраться в Харьков, нужно автобусом до Тулы, а там каждые пятнадцать минут, как трамваи, идут поезда через Харьков. В пятницу вечером я чухнул на Тулу и к утру субботы был в Харькове. Подобралась компания. Я шиковал, оплачивал выпивку и закуски. Всё самое лучшее, продукты с рынка. Перебрал только слегка. Заночевал у знакомой в квартире. Девочка она взрослая, но вынуждена была объяснить свою ночевку не с папой-мамой желанием навести порядок в пустующей квартире. Утром, после нашего ухода, случайно зашёл папа. Посчитав количество вымытой, но не высохшей посуды, сделал выводы, поделился с мамой. В общем, спалили. В воскресенье мы уже мягко попили пивка, и водки почти без фанатизма, как мне казалось. На вокзал я поехал, по своему обычаю, сам. На вокзале понял, что голоден. Решил скушать кооперативный шашлычок. Увидел там голодного солдатика. Время вроде не дембельское. Спросил. Оказалось, возвращается из дисциплинарного батальона (дисбат). Купил шашлычок и ему. Горячительное не пили, у меня ещё то не выветрилось. После расчета за шашлык с ужасом обнаружил, что от трёхсот у меня осталось три рубля с мелочью. Билет от Тулы до Ефремова стоил 3 руб. 15 коп. За какие шиши добираться до Тулы из Харькова – не понятно. Решил ехать зайцем. Подошел к проводнику плацкартного вагона поезда «Нальчик-Москва», попросился – проводник взял. Я зашёл в поезд и прошел насквозь вагонов пять-шесть. Остановился в общем вагоне – затеряться проще. Пошёл курить в тамбур. Курю, думаю. Проверит сейчас проводник у всех билеты, заглянет в тамбур. Что ему сказать? Высадят в Белгороде. В Тулу к шести уже точно не успею, а  около шести автобус на Ефремов, как раз к построению. Решение в затуманенный алкоголем мозг пришло такое же затуманенное. Я открыл дверь тамбура и вылез на верх вагонной сцепки. Еду, ветер в харю, а я шпарю. Проехали какой-то переезд. Там железнодорожница с флажками и прожектором по поезду светит. Думаю: заметила или нет? Даже если не заметила, в Белгороде точно снимут. Давай слазить. Пока ехал на крыше, протрезвел окончательно – спускаться страшно. Подполз к двери в тамбур, такой страх взял: а вдруг порядочный проводник проверил и закрыл дверь на ключ? Толкнул – о счастье, открылась!. Забрался в тамбур, курю. Вышла ещё пара курцов. Спросил, много ли народу в вагоне? Говорят, немного. Попросил их бросить сумку на свободное место, через пару минут зашел сам, и как ни в чём не бывало улёгся спать. Проснулся около двух. Пытаюсь определить своё и паровоза местонахождение. Смотрю в окно, ночью пейзаж везде одинаковый – не видно ни зги. Думаю. Время отправления я не помню, время прибытия не знаю. Подойти к купе проводников, прочитать расписание – повод к гнилым базарам. Вглядываюсь в окно – и тут повезло! Проезжали станцию, прочитал Щёкино. Где-то я слышал, что она в каких-то минутах от Тулы. Так и есть, минут через пятнадцать я вышел на перрон и дальше, на привокзальную площадь. Вся площадь уставлена машинами с зелёными огоньками, плоды кооперативного движения. Наперебой предлагают: «Куда ехать?» А я им: «Вы в направлении на автовокзал рукой махните». Смеются: «Туда к утру дойдёшь». Смотрю на часы полтретьего. Как раз прогуляюсь, и первый у автобуса. Пришёл на автовокзал к пяти, на Елецкий автобус был третьим – тоже неплохой результат. В автобусе до Ефремова спал как сурок. Начал соображать, как до гарнизона без денег добраться. Смекнул, что можно доехать до развилки, там идти в направлении Москвы, до поворота в городок. По пути голосовать попуткам. Попросил остановить у знака Ефремов на выезде в сторону Ельца, правда, это уже после автовокзала. Водила: «У тебя же билет до Ефремова». Вот память, мне б такую. Я ему в ответ: «Так вот же знак – Ефремов». На том и сошлись. Иду пешком, машу рукой, останавливается машина. Я ему объясняю на пальцах, до поворота, где «большое ухо» – локатор. А он мне; мол, знаю, сам в гарнизон еду. Приехали, говорю: сгоняю за деньгами, живу в ДОС-раз. А он: «Не стоит, со своих денег не берём». А не полковой точно, похоже, РТВшник. Больше он мне не встречался, но спасибо ему огромное. На завтрак и построение успел. Поинтересовался, не было ли за выходные тревоги, не искали ли отцы-командиры. Да нет, всё спокойно. Только в другой раз денег брать нужно больше. Месячную зарплату главного инженера среднего завода вложил в мешки под глазами за двое суток. Молодца! Прошу обратить внимание на оборот «Да нет, всё спокойно». Сочетание «да нет» рвёт крышу иноземцев, пытающихся изучать великий и могучий. Ещё жёстче сочетание, понятное любому славянину, но отправляющее в психушку иностранцев: «Да нет, наверное». А еще лучше: «Нет, нет – да и да» или его вариация в антонимном смысле: «Да, да – да и нет». Врагу даже со словарём не перевести.

Первый удачный опыт побега из расположения части вдохновил. Осенью решил в Киеве жениться мой харьковский комрад Иван Сергеевич Мудрик. С ним я знаком был по своему студенческому стройотряду в Крыму. Он в нашем лагере был водителем. Я, будучи командиром отряда, вставал до шести. Но как ни встану, Ваня уже гуляет, а бывало вечером вместе зажигали. Откуда, интересуюсь, такая привычка? А он – из армии. Где же служил? Оказалось в ОБАТО, водителем. На полётах понял почему. Мы смену летаем – одиннадцать часов, и спать. А он две баранку крутит – двадцать часов (два часа смены перекрываются). На сон четыре часа, даже меньше. Ещё машину в гараж, поесть – спать когда? Позвал меня Сергеевич свидетелем – я поехал. Он с первой женой развёлся, а новую по объявлению нашёл. Она дворник киевский. До Киева дорога сложней и дольше, поэтому на приключения времени совсем не осталось. Приезжал Йось Йосич из хаёвни, были девчонки. Роспись была на БВС (бульвар Верховного Совета),  гулянка на Харьковском, ночевал на Русановке. Свадьба след оставила – весело было, а дорогу не помню. Что запоминать, если не было приключений?

Ещё одно важнейшее событие нужно осветить – покупка велосипеда. Велосипед на аэродроме – это, я вам скажу, явление. Что характерно и удивительно, не массовое. Великов в гарнизоне было много, но почему-то не у всех. Я осенью съездил в город и купил за восемьдесят рублей новенький раскладной велосипед. Столько радости мне не доставил велосипед даже в детстве. Многие сейчас с ностальгией вспоминают Советский Союз, мол, и колбаса по 2 руб. 20 коп. с наполнителем из крахмала и туалетной бумаги (сейчас это, наверное, лучшее, что есть в колбасе), и путёвки в дома отдыха, и образование с медициной бесплатное, и т.д. и т.п. Но у меня на Союз зуб остался. Мама и папа, инженеры-строители, умудрились получить двухкомнатную квартиру. Жили мы там вчетвером: мама, папа, старший брат и я. Нормально жили. Уверен, что многие жили в ещё худших условиях. Но были и такие, кто имел по комнате на человека. Я знал таких. Колбасы, кстати, в Полтаве не было. Как и в Чернигове, Смоленске, Ярославле, Бухаре, Норильске и многих других городах СССР. Колбаса была в Москве. Но и москвичи были недовольны, потому  что эти «понаехали» из Смоленска, Ярославля, Тулы и т.д. и скупали их, москвичей, колбасу. Из Полтавы и Бухары в Москву за колбасой не ездили – далековато. Однако полтавская колбаса с Полтавского мясокомбината шла в рефрижераторных вагонах эшелонами на Москву и Питер. Назад в Полтаву эшелоны, чтоб не гнать порожняк (знакомое выражение?), везли мороженое. А мороженое московское, ой, вкусное! А питерское ещё вкуснее. И стоило 19 копеек пломбир. Разбалован я был в детстве мороженым. Потом какие-то умники в Полтаве построили цех по выпуску мороженого. И осталась Полтава и без колбасы, и без вкусного мороженого. Папа у меня какое-то время работал инженером на мясокомбинате, колбасой мы не объедались, но батон сырокопчёной или сухой колбасы всегда на кухне между оконными рамами висел. Как у моего прадеда голова сахара над столом – пить чай вприглядку. Колбаса полагалась на праздники. Как и майонез в оливье, и шпроты. Советский человек детям в школу бутеры с сухой колбасой не давал. Икру я видел. Во дворце пионеров, где занимался в авиамодельном кружке. Дворец пионеров располагался в бывшем театре. В подвале были технические кружки, а на первом этаже – огромный зал. Мы, авиамоделисты, его использовали только во время соревнований по комнатным авиамоделям (такие модели, сделанные из специальной соломы, обтянутые плёнкой толщиной в 3 микрометра из авиалака, приклеенной к соломенному каркасу сахарным сиропом). Зато раз в полгода там собирались городские профсоюзы. В вестибюле устраивали буфет. Мы возвращались с моделки и видели красоту: заварные пирожные по 22 коп., вроде бы как обычные, но в форме лебедя (их я себе позволял), и бутеры с чёрной икрой по 70 коп. На бутеры я не смотрел – организм, отравленный в детство рыбьим жиром (сейчас он называется Омега-3 и стоит больных денег), ничего связанного с рыбой не принимал. В Украине говорят: «Ты сало йив? Ни, алэ батько бачив, як пан йив». Так и я чорную икру видел, но не ел. И велосипед был не средством передвижения, а предметом роскоши. Мне его родители, во всяком случае, так и не купили. «Орлёнок» мне подарили соседи. Их старший сын, одногодка брата, почему-то им не пользовался. Велик был не новый. Ржавый. Поломанный. Повезло, что в моём доме было два магазина: первый – «Спорттовары», который все называли «Динамо», хотя соответствующей вывески я не видел никогда, правда, рядом был одноименный ментовский стадион и дом мой назывался милицейским – много их жило в нашем доме, но мои мама и папа к ним отношения не имели; второй – «Автомагазин», на самом деле – автомотовеломагазин. Там мы с отцом купили все необходимые запчасти: в основном, подшипники и спицы. Всё восстановили, всё работает. У бабушки Моти (Мотрёна Моисеевна – потомственная казачка, девичья фамилия Гармаш, что в переводе на русский артиллерист или пушкарь) я взял половую краску нежного цвета детской неожиданности и выкрасил велик. Получилось недурно. Я начал на нём гонять со своими корешами – Вовкой Сиренко, Игорем Боблаком, по прозвищу Ганюня, и одноклассником Вовкой Бордюгом. Была у велика ещё одна поломка. Похоже, кто-то когда-то на нём въёхал в непреодолимую преграду – рама изогнулась, ось руля получила наклон вперёд. Переднее колесо из-за таких трансформаций угрожающе приблизилось к раме. Но рамы не касалось. Зато во время выполнения виражей носок ноги иногда задевал колесо, что приводило к падениям. Но это не расстраивало, даже не раздваивало. Просто в один прекрасный день трещина, полученная при изгибе рамы и росшая под знакопеременными перегрузками от экстремальной езды, а по-другому мы не ездили, прошла сквозь всю раму. Я не сразу сообразил, что верхняя труба рамы разошлась. Я с трудом дотягивался до руля – наклон оси сильно увеличился. Озарение пришло поздновато – колесо таки коснулось рамы, затормозило, от этого я полетел кувырком. Папу решил к ремонту не привлекать. Зашёл на стройку обкома, затащил велик на шестой этаж, нашел сварщика, он соединил электросваркой верхнюю трубу и заварил трещину на нижней трубе рамы. Получилось надёжно, но некрасиво. И наклон оси руля вперёд остался. Это заметил мой сосед-армянин из первого подъезда. Предложил сделать поблагородней. Давай, говорит, поедем ко мне в мастерскую, найдём трубку, чтобы вошла внутрь рамной трубы, вставим и обварим красивенько. Я же не дурак, отказываться. Поехали. Трубу нашли только большего диаметра, но вышло тоже неплохо. Но вот опять нюанс. Краска цвета детской неожиданности под горелкой автогена обгорела, и отремонтированный велик представлял собой ужасное зрелище. Долго я так ездил, бросал велосипед у магазинов и на ночь оставлял в подъезде. К тому времени у Ганюни велосипед уже «помыли», а Вовкин украли из моего же подъезда, предварительно отодвинув мой. Мой ворам не понравился по причине эстетической, точнее антиэстетической. Остался во дворе я один с великом, но не надолго. Моей маме тоже не нравился внешний вид чей?. Она с работы принесла чёрную нитроэмаль – подарок коллег автомобилистов-любителей. Я долго изучал инструкцию на банке, неделю зашкуривал до блеска, наконец покрасил. Красотища – радикально чёрный, блестящий. Мой одноклассник и сосед по улице Вовка Бордюг выделил по такому случаю немецкие переводки – портреты фашистских красавиц, шашечки и ещё какие-то. После такого, как сей час говорят, тюнинга, велик напоминал рождественскую ёлку, а я весь сияющий сверху олицетворял светящуюся верхушку ёлки. Выпендривался я на такой красоте аж целый день. На утро следующего дня велика в подъезде уже не было – спёрли, или помыли. Моя трагедия не стала поводом покупать мне другой велосипед, потому что «Орлёнок» за 40 рублей – это дорого. А «Орленок» я перерасту через год-другой. А «Украину» мне рановато. Аргументы я получил, а велосипед – нет. К чему я так подробно? Да потому что не богато мы жили. Весело – да, а богатство при социализме было положено не всем. Когда я стал зажиточным офицером, я решил поквитаться за свои детские обиды и велик купил. Но радости, как в детстве, не ощутил. Я ведь его купил как необходимую вещь, как средство передвижения. Жить с велосипедом стало проще. Добирался я до стоянки за три минуты, с полётов в общагу приезжал первым – ванна моя без очереди. Были и отрицательные нюансы. По готовности я тоже был раньше всех, готовил пару самолётов, но за велосипедом не следил. Трезвых посчитал, что покупка велосипеда – дело накладное, решил сэкономить – взял напрокат. Не повезло ему – украли. Долго разбирались – не нашли. Вроде и городок весь на виду, но не нашли. Инженер взял ещё раз напрокат – опять спёрли и не нашли. Третий раз уже не брал напрокат и не покупал. Стал он безлошадным. В этот эпохальный день решил воспользоваться моим великом для проверки наших южных машин – двух спарок и борта № 80, наиболее удалённых от домика эскадрильи и стоящих в отдельном кармане. Эти ребята, разбалованные удалённостью и невозможностью их контролировать по готовности, самолёты не расчехляли, ракеты не вешали, только открывали фонарь и всё. Пока инженер, проверяя самолёты и начиная с моего, добирался до дальнего кармана, тревогу уже отбивали. Довольны были все: и техники, и вооруженцы. Не могу понять, как лётчики-коммунисты это терпели? А вдруг война? Может, инженер и удивлялся, как это ребята так быстро зачехляются и снимают ракеты без вооруженцев, но виду не подавал. А тут он захватил мой велик и рванул на дальний кордон. Накрыл ребят на горячем. После отбоя тревоги ребята с дальнего решили найти крайнего, кто их подставил. Нашли меня. Обступили угрюмой толпой, обвинили в предательстве. Я на них смотрел, как баран на новые ворота, не мог врубиться, как это я, защищая южные воздушные рубежи возле домика эскадрильи, подставил защитников неба в километре от себя, в дальнем кармане. Внятней всех на русском из этой возмущённой четвёрки говорил немец Рудольф Рудольфович. Из его слов я таки сообразил, что спалил их инженер на моём велосипеде. Я попытался объяснить, что подготавливал несколько самолётов и у меня не было времени следить за двухколёсной машиной – Родина в опасности. Инженер взял без спросу. Такое вялое объяснение, по мнению моих визави, в виду тяжести обвинения, принято не было. Возможно, они считали, что я из зависти отправил инженера подальше от себя. Мне же всё равно самолёт готовить, я же на виду, и, чтобы им стало хуже, дал велик, дабыинженер их проверил. Я оправдывался, мол, у меня и в мыслях не было, что кто-то может не готовить самолёты по тревоге, я же у них никогда не бывал по тревоге. Не сняв с меня обвинений, они сурово ушли. Я решил оправдаться на построении, обвинив инженера в краже велосипеда. Заметьте – в краже, не в грабеже. Грабёж предполагает, что я видел, как Львович завладел без спросу моим велосипедом. Подготовил речь. Когда инженер натолкал всем, особенно дальнему кордону, пряников и затих, я испросил слова. Начал я издалека, сказал, что Советская Армия богата, в её собственности находятся аэродромы, самолёты и люди, эти самолёты обслуживающие. Со своей собственностью Армия может поступать, как ей вздумается – эксплуатировать днём и ночью, поднимать по тревоге, отправлять на полигоны и на войну. Собственность Армии и бессловесные самолёты и наделённые душой, а иногда и интеллектом люди, должна беспрекословно подчиняться. Самолёты и аэродромы, понятное дело, никто не спрашивает, а люди приняли присягу, где написано о стойком перенесении всех тягот и лишений воэнной службы, таким образом пообещав, что они всё выполнят, что прикажет Родина устами отцов-командиров. Однако велосипед не есть собственность Армии, и на него воинская присяга и права собственности не распространяются. Брать его без спросу – уголовное преступление. На этой высокой ноте я обратил внимание на свой велосипед, стоявший здесь же, у двери в бомбоубежище. Увидел, что переднее колесо спущено. Быстро сообразил, что теперь не он меня повезёт, а я его потащу домой, усталый и оклеветанный товарищами по оружию. Я вскипел, быстро вывалился из регламента, плана доклада и нормативной лексики и выплеснул на Владимира Львовича всё своё возмущение. Такое импульсивно-взрывное общение с инженером позже привело к двум положительным для меня следствиям. Первое: мои обвинители сочли, что такую тираду в сговоре с инженером подготовить было трудно, а посему меня оправдали, даже не простили, а полностью сняли обвинения. Это повысило авторитет. Второе: инженер перестал ко мне обращаться «товарищ лейтенант», а перешел на более доверительное «Саша». Вот вам и велосипед. Должен сказать, что эксплуатировал я велосипед очень интенсивно, даже зимой. Даже когда тропинки заваливало глубоким снегом, ездил кружным путём – по централи и рулёжкам, но ездил. Ездил медленно, осторожно, всё равно быстрее и менее энергозатратно, чем пешком.

Приключений с велосипедои не искал, но нашел. Начну, как обычно, издалека. В детстве я потерял несметное множество ключей. Родители меня «хвалили» за это разными способами, поэтому терять ключи я боялся. Но терял от этого не меньше. С годами я, кажется, умнел, ну, во всяком случае, набирался знаний. Ключей от этого я стал терять не меньше. Очевидно, чувствуя свой путь в авиации, я каким-то образом, подспудно, неосознано тянулся к авиационному закону, что всё должно быть законтрено и сблокировано. Я стремился сблокировать ключи с собой. Ну, в смысле со своей одеждой. Конструкции карабинов и блокировок (цепочек) были несовершенны, имели недостаточную надёжность. Бывало, они несанкционированно открывались или рвались – и ключи опять терялись. Но я упёрто искал и экспериментировал с новыми конструкциями. Эту затею я не оставил по сей день. Нашел проверенные строительные карабины и цепочку. В армии у меня такой конструкции не было, а связка ключей была: ключ от ДОС-раз-квартира-раз, ключ от ДОС-раз-квартира-раз-комната-раз, ключ от «собачьей конуры» на стоянке и ключ от шкафчика в домике эскадрильи. Но главное – секретная печать. Выдавали её в секретном восьмом отделе, под роспись. Каждая секретная печать имела номер. Предполагалась, что номер должен соответствовать номеру борта. Но, так как техников часто перебрасывали с борта на борт, а менять печати нужно только в секретке и опять же под роспись, этим никто не занимался. Номер печати, выданной мне, может, где и сохранился в секретных архивах, но я его не запомнил. Печатью мы опечатывали – делали оттиски на пластилине – шнуровку самолёта, лючки осмотра первой ступени компрессора, лючки аккумуляторов, чемодан с ключами и даже «собачью конуру». Печать тоже хранилась на связке с ключами. У меня были самые надежные на те времена карабины. В обычной жизни его надёжность была достаточной, карабины не подводили. Я усложнил им задачу – проехал на велосипеде, удерживая один конец цепочки на рукоятке руля, свободная часть цепочки со связкой ключей и печатью болталась на цепи, весело позвякивая. Ехал я из ТЭЧ тайными тропами, короткой дорогой мимо свалки, медсанчасти, через стадион. До ДОС-раз оставалось менее ста метров, когда душа почуяла тревогу. Я погрузился в анализ – что же меня смущает? Анализ быстро дал результат. Я понял, что не слышу звона связки. Может, слух пропал. Я обратился к зрению для проверки слуха – посмотрел на связку. Со зрением, похоже, тоже были проблемы, потому что открытый карабин я различал отчётливо, а ключи и печать не видел вовсе. Лёгкий шок. Опять анализ и новое открытие – ключи потерялись. Ключи-то ладно, а секретная печать?! Я живо представил, как я пишу стопки объяснительных под неусыпным оком особистов, как они делают отметки в моём личном деле, и из-за этого я теряю давнюю мечту – съездить заграницу, посмотреть, как загнивающие гниют. Опять же карьере капец. Работать я собирался в ОКБ им. Антонова, а оно тоже секретное. Как же его поставить на должность генерального конструктора, если этот ненадёжный человек в армии секретнейшую печать потерял? – вот же она запись в секретном деле! Моего дядюшку уже однажды обвиняли в намерении продажи Родины, когда он тянул срочную где-то под Иркутском. В нашей замечательной стране в своё время полстраны сидело за намерение нанести вред любимой стране. С дядюшкой же дело было так. На машине дядюшку отправили из-под Иркутска в Иркутск. Туда с ним ехал офицер – старший группы. Но старший имел дела в Иркутске, поэтому назад дядюшка с водителем добирались сами. Где-то на маршруте они увидели бочку с квасом и остановились попить славянского напитка – жара была приличная. Но не допили – были задержаны патрулём. Воэнным объяснять не нужно, а гражданским поясню. Солдат за территорией части может находиться только со старшим – прапорщиком или офицером. Во всех остальных случаях солдат или сержант должен иметь документ: командировочное удостоверение, отпускное, увольнительную записку. Если нет старшего или документа, солдат считается в самовольной отлучке. Отправив бойцов на машине в часть одних, старший нарушил устав, но в самоволку не отправлял. Есть принцип экстерриториальности. Машина части считается территорией части. Пока дядюшка находился в машине, он считался находящимся на территории части. Как только он её покинул у бочки с квасом, тут же оказался в самоволке. На этом их и прихватил патруль. Заночевать пришлось на губе. На следующий день к задержанным начали приезжать гонцы из частей – забирать своих. Процесс передачи был усилен воспитательной работой. Большая часть попала в каталажку выпимши. Воспитательный процесс начинался с вопроса: «Сколько выпил?» После ответа «Пятьдесят грамм» (большее количество не называл никто, даже те, кого в бутузку заносили) начинался процесс прочистки мозгов: «Вот ты выпил пятьдесят грамм. Завтра выпьешь сто, потом стакан, потом бутылку, а после Родину продашь!» Процесс воспитания был слышен остававшимся в заключении. Дядюшку вывели воспитывать последним. Он гордо заявил, что начал не с пятидесяти грамм, а намного раньше. Воэнные удивились: как это? А он им: «Сначала я выпил кружку кваса, потом выпью пятьдесят грамм, потом сто, потом двести, потом бутылку, а уже потом продажа Родины», т.е. путь длиннее, шансов спастись больше. Разгневанные воэнные насели на него: чего издеваешься? «Принести книгу задержанных». В книге запись: «Задержан у бочки с квасом». Вынуждены были отпустить, не предлагая продавать Родину в будущем. Однако это задержание имело для дядюшки последствия. Служил он воэнным строителем и, кстати, строил полигон в Сары-Шагане, где я побывал. Профессия это гордая и почётная, может, не всегда почитаемая и невероятно сложная. Часто возникали ситуации, которые нужно было как-то сглаживать. Из-за природной смекалки и находчивости, деликатные задания часто поручали дядюшке. Но после описанного случая, если комбат спрашивал старшину, кому поручим то-то и то-то, а слышал в ответ – Виннику, то он одаривал старшину долгим взглядом и говорил: «Да иди ты! Он же на квасе умудрился залететь!»

Пока в голове роились мысли о рухнувшей карьере генерального и пропавшей светлой мечте о загранице, я медленно ехал в обратном направлении и пристально вглядывался в землю. Не при моём счастье было посеять ключи, а я их посеял в буквальном смысле, как Воробьянинов бублики, в доступном для поиска месте: на асфальте или на грунте. Первый ключ я заметил в траве на стадионе. Второй тоже на стадионе, тоже в траве, но в ста метрах от первого. Дело было в пятницу, до наступления темноты я на четвереньках лазил по траве, но больше ничего не нашёл. Домой пришёл в отвратительном расположении духа. Обсуждали бурно, меня подбадривали, но общее мнение было таково: без миноискателя дело с мёртвой точки не сдвинется. И тут я вспомнил об АОшнике из нашей эскадрильи – Сене Ребениче. У него был миноискатель, он сам его сделал. Сеня был родом из Карпат и в отпуске с миноискателем искал оружие в горах, а его там с войны и послевоэнных преследований ОУН и УПА было видимо-невидимо. С утра я был у Сени. Он принял живейшее участие в поиске. Очень быстро мы нашли все ключи до единого. Но! Но секретной печати не было. Карьера и заграница начали таять как миражи. Начались сплошные мытарства. Зачехлялся я быстрее всех, но вместо того, чтобы идти в домик греться, ждал кого-нибудь, кто даст печать для опломбировки. Мучился я однако не долго. Как-то выделили мне на полёты механиком Латуха. После полётов зачехлились, кинули маскировочную сеть. Я стою, жду, кто печать поднесёт? Латух поинтересовался, чего это я не иду в домик. Я рассказал, начиная с загубленных мечты о загранице и карьеры. Латух рассмеялся мне в лицо и тут же пообещал уладить секретный вопрос. Для решения вопроса понадобились две бутылки креплёного вина. Я заказал их у Латуха же, в городке не то что креплёного – никакого алкоголя не было. Когда вино было привезено, мы с Латухом в пятницу пошли в штаб. Он велел подождать, а сам пошёл на разведку. Через пару минут позвал меня. Я зашёл, выставил фугасы, прапорщик секретки подал поднос с печатями. Заграница, карьера тут же вернулись на свои места. Я начал рыться, выбирая. Что я там хотел найти, не знаю, ведь печать с № 89 была у Стаса Ерошина, двух восемьдесятдевятых быть не должно. Но я упёрто рылся и на радость нашел № 86. Печать с номером 86 я легко выменивал у Стаса на свой 89-й, да ещё Стас выставился с доплатой мне в виде бутылки. Не зря говорят: когда евреи с Моисеем пробирались в Иерусалим, хохлы оттуда уже с полными торбами возвращались.