Случилась в те времена ещё одна свадьба. Собралась замуж моя одногруппница из Харькова. Её папа, Алексей Владимирович, для нас просто – Сэм, наш замдекана, золотой человек, коми по национальности. Жениха я тоже знал, он учился на параллельном «0»-потоке. С «0»-потоком мы встречались только по средам на агитчасах – часах замдекана. Там нам рассказывали о нашей ужасной успеваемости и о невероятном количестве пропусков занятий без уважительных причин. После восстановления на этом новом для меня курсе на первый агитчас я, конечно, пришёл. Алексей Владимирович буйствовал, называя часы пропусков и время от времени задавая вопрос, куда мы катимся. В конце часа я попросил слово и задал вопрос: названные цифры прогулов в месяц – это на группу? Сэм утвердительно кивнул. Тогда я сказал, что на том курсе, где я учился ранее, такие же цифры прогулов были на одного человека. Отсюда следует вывод, что мы не катимся, а неуклонно поднимаемся, укрепляя дисциплину. Если мой друг Храпыч, образца 1981 года поступления, за месяц прогуливал до двухсот часов, а в группах поступления 1982 года группа нагуливает меньше двухсот, то показатели прогулов снизились в двадцать пять раз. Ну, может, меньше – таких уникумов как Храпыч было немного. После этого выступления слова на агитчасах мне больше не давали, да я и, потеряв интерес, перестал их посещать. Только по большим праздникам. Ко Дню Победы на них обязательно выступал кто-нибудь из ветеранов. Один раз, помню, выступал декан подготовительного отделения (ПО). Очень запомнился его рассказ, не похожий на написанные под копирку и говоренные-переговоренные многократно, когда, даже если это и была выдумка, сам рассказывающий начинал в это свято верить. На этом была построена вся марксистско-ленинская пропаганда. Декан ПО рассказывал о последних днях войны, когда умирать хотелось меньше всего. Служил он в тяжёлой гаубичной артиллерии. Когда во время артиллерийской подготовки Берлинской операции им позвонили из штаба и поинтересовались наличием снарядов, их комбат, привыкший всю войну экономить снаряды, бодро доложил, что сэкономили машину снарядов. На что матом получил приказ немедленно расстрелять все сэкономленные снаряды и ещё две машины, которые к ним уже едут. В Берлин гаубичная артиллерия входила последней. Уже прошли танки и пехота, уже коммендатура позанимала помещения, уже кое-где начиналась мирная жизнь и полевые кухни подкармливали бездомных, и вот только тогда начали вползать в Берлин большие артиллерийские калибры. Уже упомянутая жажда жизни и ненависть солдат, дошедших до нацистского логова, были настолько высоки, что одиночный выстрел из какого-нибудь дома расценивался как объявление войны. Батарея останавливалась, разворачивалась и мощным огнём, начиная с верхних этажей, превращала дом в кучу щебня. Ещё раз я пришёл, когда дошёл до нас слух, что нашему другу-собутыльнику Ломакину Серёге, по-простому Лому, на самом деле герою афганских событий, будут вручать второй орден Красной Звезды. Точно, прибыл воэнком, вручил орден. Вместо торжественной речи Лом всех пригласил на ХОМУ (пивнуха, по легенде названная по имени бывшего хозяина магазина, впоследствии расшифрованная как Харьковское Общество Молодых Авиаторов). Там вечно отмалчивавшийся о войне Лом рассказал, как получил первый орден. Когда их разведвзвод, напоровшись на засаду и потеряв несколько бойцов, получил приказ отходить, Лом, не подчинившись приказу, оставил своё отделение и сам вытащил с поля раненых, как ему казалось, товарищей. Все они оказались мертвыми. Потом ещё добавил рассказов об анаше и водке, и как он в минуту тоски расстреливал из ДШК клин журавлей. Война – дело грязное, рядом с геройством идут и аморалка, и преступления. Тем, кто там не был, мне в том числе, не понять и не судить тех, кто там побывал. Никогда мы не узнаем, никакие писатели не напишут книги, никакие режиссёры не снимут фильмы, хоть в малой степени отражающие тот накал страстей, то напряжение нервов, те эмоции, что кипели в душах воевавших.

Больше с Сэмом в институте я не виделся. С кем чаще всего встречается замдекана? Конечно, с залётчиками. Выдаёт хвостовки (это такой документ на право пересдачи экзамена или зачёта, от слова «хвост» или академическая задолженность) двоечникам, рассматривает липовые справки прогульщиков. Отличников могут даже в лицо не знать. Нет, по фамилиям знают точно – гордость факультета. А я не был ни залётчиком, ни круглым отличником, поэтому повода встречаться с замдеканом не было. Хвостовки я получал два раза: один раз из-за болезни, заработал в сессию ангину, да такую, что в инфекционную больницу прокатился на скорой; второй раз был схвачен за списыванием на пятидесятом юбилейном крайнем в институте экзамене по воэнке, но об этом я уже писал. Нет, был ещё раз, я встретился с Сэмом на мандатной комиссии по воэнному распределению. Оказалось, что я чуть ли не единственный из курса написал рапорт с просьбой сразу после института направить в армию, были у меня свои резоны, писал об этом. Комиссия состояла из Сэма и воэнкома. Когда Сэм меня представлял, сказал о рапорте и желании послужить. Воэнкома перекосило, я услышал его угрюмый шёпот: «Двоечник?» Сэм сообщил ему отметки экзаменов крайней сессии – четыре «отлично» и один «хорошо». Воэнком оживился: «Куда хочешь, орёл?» Я ему: «Воэнно-морской флот» – уж очень хотелось походить в море и получить кортик к парадке. Но воэнком отрезал: «Нет вакансий в ВМФ. Есть ПВО и ВВС. Куда?» Я попросился в ПВО. До сих пор не уверен, что наш разговор имел смысл, но в ПВО я попал. А мой друг-собутыльник и сосед по чмошницкой комнате Л. О. Лумяев, по прозвищу Муля, без всяких рапортов отслужил два года в Бельбеке. Вот и верь после этого воэнкомам. Правда, в Бельбеке стоял полк, всё-таки, ПВО. С женихом я тоже познакомился в чмошницкой комнате, куда меня поселили после восстановления. Вторым жильцом, кроме Мули, был Толкачёв Серёга, или Толкач. Сами коренные жители своё жильё называли «комнатой раскрепощённого быта», а все остальные – чмошницкой. За год в этой комнате убиралось четырежды. Все четыре раза уборку делал я – в первый месяц, раз в неделю, стараясь личным примером побудить не в меру раскрепощенных соседей взяться за веник и тряпку. Метод личного примера результатов не дал. Я не стал грести против течения. Уборки прекратились. А вот гости в комнате не прекратились. Водку из экономии они не пили, пили плодово-выгодные вина. Особой популярностью пользовались два сорта: «Алечка» и «Зося» – «Альминская долина» и «Золотая осень» соответственно. Распитие спиртных напитков сопровождалось беседами на высокие темы. Уборка помещений считалась темой низменной и не обсуждалась. От уборки ещё никто не умер, но лучше не рисковать. Были в комнате раскрепощённого быта и свои достопримечательности. Во первых, на стене карандашом были начертаны названия всех пятидесяти одного штата США и имена всех сорока, на тот момент, президентов США. Над кроватью Толкача кнопкой была пришпилена газетная фотография с подписью на украинском: «Орнэла Мути – супэрзирка захидного кино». Со временем в дальнем углу возник стихийный музей. Экспонаты попадали туда прямо со стола. Под ними карандашом появлялись пояснения: рыба; недопалок; газета и т. д. Всё же главной достопримечательностью была карта Харькова, где условными обозначениями были отмечены харьковские пивные. Условными обозначениями были стилизованные изображения пивной кружки разных цветов. Синяя кружка соответствовала самым дешёвым пивнухам, включая и ХОМУ, где кружка отпускалась по 22 копейки. К 1986 году цена бокала выросла до 26 копеек, что тоже удобно для подсчёта – на рубль четыре бокала, ну и мелочи немного. Зелёный цвет отводился пивным более высокого ранга, там можно было присесть, там могла быть закуска, но и кружка пива стоила 35 копеек. Для подсчета тоже удобно – на рубль три бокала, ну и опять-таки мелочи немного. Красным цветом было отмечено только два заведения: единственный на весь город пивной ресторан «Янтарный» и пивной зал ресторана «Старэ мисто». Цена за кружку в «Старом мисти» была 50 копеек, а в «Янтарном» – рубль, но и кружки были в «Янтарном» литровые и керамические. Керамические многим нравились, нам нет. В то время как плакаты во всех пивнухах Советского Союза учили синяков требовать отстоя и долива, в керамической кружке увидеть и то, и другое было невозможно. Но «Янтарный» мы любили. За червонец ты мог выпить пять бокалов – как ты думал, пять литров пива – и покушать. Дальше от твоего состояния и толщины кошелька было четыре пути: самый дешёвый – троллейбус № 12 до главной проходной, а там пешком до общаги №10 (просто «десятка» или «червонец»); скинувшись по рублю-два на четверых, прямо в общагу на такси; особым шиком считалось большой компанией подъехать к червонцу на жёлтом городском «Икарусе» с настоятельным требованием посигналить перед выгрузкой; четвёртый путь самый приключенческий – с дракой или без на ментовском воронке (они всегда под «Янтарным» дежурили), как на бесплатной развозке, до Дзержинского районного отделения внутренних дел (РОВД). А там разные варианты экстрима в виде ментовских побоев и бесплатного отпуска ночью на все четыре стороны, такого же бесплатного отпуска, но без побоев, но с письмом в институт и его отловом на пути из ректората в деканат, либо платный отпуск без побоев. Почти все дорогущие и не очень пивные заведения Харькова были известны, но Харьков зело большой. Когда судьба забрасывала хаёвца в удаленные и неисследованные районы огромного Харькова, ну, там, на Новые Дома, Павловку, Ивановку, Новую Баварию, Москалёвку или Клочки, и он обнаруживал новую пивную, то думаете, ему разрешали нанести её на карту? Как бы не так! Создавалась комиссия уважаемых людей, первооткрывателя тоже включали в состав – всё по-честному, или, как сейчас трёт новая генерация, – по чеснаку. Комиссия выдвигалась в зону открытия, дегустировала тамошнюю винную карту, подтверждала факт открытия. На следующий день первооткрыватель проставлялся десятилитровой канистрой пива и уже под распитие оной получал право нанести изображение кружки соответствующего цвета в соответствующем месте. Я тоже добавил колорита в комнату раскрепощённого быта. Витя Скиба, который на момент моего поступления уже лет пять учился на втором курсе, а после моего выпуска, таки перевёлся на второй курс, но пятого факультета (там не было курса сопротивление материалов – славноизвестного сопромата – Витя его пройти никак не мог), научил меня вязать эшафотный узел. Тут же мне попалась пара симпатичных верёвочек, я их завязал свежевыученным узлом и повесил над кроватью. Так началась моя коллекция. Где видел интересную верёвку или шнур, брал метр, вязал узел и на стенку. Из Полтавы привёз купленную в центральном универсальном магазине (ЦУМ) верёвку, по артикулу – бельевую. Только она была очень толстая – сантиметра два с половиной. Для этой петли решил и место найти не рядовое. В каждой комнате червонца ровно по центру потолка был крюк под люстру. Люстры в чмошницкой не было, зато крюков было три. Один – как у всех, по центру, а два – на равном удалении от центрального по диагонали. Один над моей кроватью, точней, над краем, другой – центрально-симметрично над краем Мулиной кровати. Мой крюк был занят: там на плечиках висела моя одежда. Кстати, в Харькове плечики называются тремпелями. В Харькове был завод собственника по фамилии Тремпель, украинец, наверное, который выпускал плечики. Вскоре это слово стало нарицательным, но широкое распространение получило только на Слобожанщине. Так что, если вы слышите, что кто-то пробует назвать плечики иностранным словом тремпель, знайте – это харьковчанин. Итак, мой крюк занят, я испросил высочайшего разрешения Мули прицепить петлю из красивой толстой верёвки на его крюке. А Муля – добрый, Муля разрешил. Висит себе, украшает помещение, нам нравится, мы привыкли. Правда, некоторые вновь заходящие шарахались, но это их предрассудки. Украшение провисело недолго. Как-то слегка взволнованный Муля прибыл домой и ему очень захотелось примерить петлу себе на шею. Пацан захотел – пацан сделал. Муля встал в ботинках на кровать, влез головой в петлю, покачнулся и повис. Глазёнки вылезли из орбит, хрипит, а сказать что-то и нащупать кровать не может. Благо чмошницкая имела высокий индекс посещаемости и пусто в ней никогда не было. Присутствующие, всё те же любители «Алечки» и «Зоси», насладившись зрелищем самоповешения, выташили Мулю из петли, а когда он отдышался, напоили целебным плодово-выгодным зельем. Верёвку пришлось перевесить. А после того как ещё один, напившись, схватил петлю из альпинистского реп-шнура и убежал вешаться на чердак, я ликвидировал всю коллекцию. От доброты завсегдатаев чмошницкой и от будущего жениха, Серёги Иноземцева, перепало и мне. На третьем курсе 31 декабря, вернувшись с занятий по стандартизации и взаимозаменяемости, я почувствовал лёгкое недомагание. В комнате было холодно и неубрано, щели в окнах были с палец и зимой на подоконнике был постоянный сугроб. Благо я спал  подальше от окна, но всё равно было не жарко. Спал я под тремя одеялами в футболке, спортивных штанах, свитере, в зимней шапке и накрывался кожухом поверх одеял. Решил отлежаться, до Нового Года время ещё было. Меня колбасило, хотелось спать, но не получалось – чмошники начали подготовку к Новому Году. Они не готовили закуски и основные блюда, не резали колбасу и салаты – они выпивали «Зосю», закупленную, судя по звону, в изобилии. Один мой знакомый говорил, что одна бутылка не звенит, а две звенят не так. Каждый вновь входящий интересовался, что с Урри (моё институтское прозвище). Когда вопросов было задано достаточно, как и выпито горячительных напитков, их доброта превысила их тягу к высоким темам обсуждений – они начали меня лечить. Разбежались по общаге как тараканы и через минут десять начали сползаться. Кто принёс градусник, кто молоко, кто лимон, кто дополнительные одеяла. Иноземцев притащил литровую банку малинового варенья. Померяли температуру – за 38˚, напоили молоком с малиновым вареньем, потом чаем с лимоном, уложили в койку, забросали одеялами, кожухами, пальто и стали пить за моё здоровье, а я под слоем утеплителя потел, но пошевелиться не мог – был слаб, да и утепление весило не мало. Я был горячий и мокрый, но взял и выздоровел. Случилось чудо – друзья-собутыльники, не отрываясь от основного занятия, как бы между делом, вылечили друга.

Невеста Света была родом из Харькова, а жених Серёга – из Плавска Тульской области. Одну свадьбу отгуляли в Харькове, вторую решили отгулять в Плавске. В Плавск, очевидно, по территориальному признаку, получил приглашение и я. Ни секунды не раздумывая, меньше всего думая об обороноспособности войск ПВО на эти конкретные выходные, я рванул в Плавск. Была у меня пара вопросов и к Сэму. После воэнного распределения нам устроили и гражданское. Я, как не самый разгильдяй, получил распределение на КМЗ им. Антонова. Я даже в какой-то толстенной книге расписался, где напротив моей фамилии были заветные слова: «КМЗ им. Антонова». Расстраивал только один нюанс – на руках у меня не было не то что направления, а вообще никакой бумажки. Я переписывался с КБ, главное, чего я ждал – взлёта изделия «181», в КБ имеющего неофициальное и потому очень нежное прозвище – «Маруся». У этой машины я, студент-дипломник, был ведущим конструктором по фюзеляжу. Звучит круто, на самом деле всё проще. В те времена КБ разрывало между двумя крупными проектами: «четыреста вторая» и «семьдесят седьмая». Под индексом «402» скрывалась «Мрия» – Ан-225 – крупнейший и самый грузоподъёмный в мире самолёт, а под индексом «77» – Ан-70 – первый и пока единственный в мире самолёт с турбовинтовентиляторными двигателями. «Маруся» – экспериментальный самолёт для проверки и отработки довольно причудливой аэродинамической схемы комбинированного крыла – никак не втискивалась в эти две гигантские работы, поэтому Виктор Фёдорович Самойленко, начальник бригады № 21 – носовая часть, КО-2 (фюзеляж) – предложил стать мне ведущим. Говорил, что для любой машины важно, чтобы ею постоянно кто-то занимался – собственно, вёл. А «Марусю» то запускали впереди паровоза, с какими-то дикими нереальными сроками, то забрасывали на месяцы на полку. Задачи у меня были не сложными: собрать в кучу уже спроектированные шпангоуты, панели и лонжероны, проследить, чтобы разработали недостающие, что не разработают – разработать самому. Я, под присмотром Виктора Фёдоровича, выпустил чертежи двух силовых шпангоутов, всё остальное сделали настоящие конструкторы. Венцом моей работы стал выпуск общего вида фюзеляжа. Работа по «Марусе» легла в основу моей дипломной работы. Поскольку работа была реальная, а не гипотетическая, как у многих моих сокурсников, разрабатывавших модное тогда, из-за влияния «Мрии», направление сверхтяжёлых транспортников, защитился я легко и красиво. Машину собрали, и к моменту моего выезда на службу в войска ПВО была даже определена дата первого подъёма, как говорили на фирме, «колёса в воздухе». Будучи на службе, я живо интересовался судьбой родной для меня машины, переписывался с КБ. Дату подъёма переносили многократно, пока не отменили вовсе. Машина долго стояла в модельном цеху, один раз её выставили на выставке авиатехники, прообраз нынешнего «Авиасвита», но я её так и не увидел. Много лет я искал через знакомых хотя бы фото, а пару лет назад нашёл случайно в музее авиации Украины. Стоит, как живая, но не полетит уже никогда. Концепция поменялась. С такой аэродинамической схемой предполагали создать палубную машину ДРЛО, но потом от идеи отказались и на подъём и испытания уже построенного лётного прототипа тратиться не стали. Пишу так подробно, чтобы подчеркнуть, что интересовался жизнью КБ и ощущал перестроечные тенденции и мрачные перспективы устройства на работу в КБ после армии. Была бы бумажка. Выяснение нюансов послеармейского трудоустройства я и собирался обсудить с Сэмом. Но не в первый день свадебного веселья, а на второй. Первый день веселился от души, пил только водку, много танцевал. Молодой был хорош, молодая – чертовски хороша, я в ударе. Спать улёгся почти трезвым. Меня уложили с братом молодой – Лёхой. Он помладше, но перед сном мы нашли много общего и на дружеской ноте заснули. На утро, спозаранку пришли друзья молодого, его коллеги по ХАПО. Они утверждали, что нужно поправлять здоровье принесенным партейным вином. Я долго отнекивался, объясняя ХАПОвцам, что моё состоянее не требует поправки, но ребята были настойчивы. Есть такие нудные люди, которым лучше уступить, себе в убыток, чем объяснять, как тебе этого не хочется. В переводе на женский язык – легче отдаться, чем объяснять, почему нет. И слой портвейна был уложен на голодный желудок. Потом за столом, верный вчерашней винной карте, я продолжал пить лёгкую, но во вчерашней карте к водке было много горячих и холодных закусок, а портвейна на голодный желудок не было. Очень смутно помню, что где-то я таки ухватил Сэма за грудки и пытался вскрыть нюансы моего проникновения в Киев, в единственное авиационное КБ в Украине. Даже ответ запомнил: «Что вы, Саша! Поезжайте в Министерство авиационной промышленности и всё! Назовите себя и получите направление в вожделенноё КБ им. Олега Константиновича Антонова – и всё!» Дальше помню плохо. Очнулся я на автостанции в Ефремове у открытой двери автобуса на Ефремов-3. Как я добрался до Ефремова, я не знаю. Знаю, что где-то должна была быть пересадка. Сначала по московской трассе добраться до поворота на Ефремов, Елец, Липецк, а уж потом сесть на что-нибудь до Ефремова. И отъезд из Плавска, а уж тем более пересадка на Ефремов, начисто вытерты с жёсткого диска моего бортового компьютера. Осмотр себя любимого по дороге в гарнизон понимания не добавил. Светлая рубашка осталась светлой и чистой, насколько я смог себя осмотреть. Зато передняя часть таких же, в тончик, светлых брюк была ярко зелёная. Воспаленный водкой с портвейном мозг смог только предположить, что часть маршрута, то ли до пункта пересадки, то ли после него, я преодолел волоком по траве, причём волочились только ноги, торс оставался на весу. Стирка брюк не дала положительных результатов, и они были выведены из моего гардероба. Не велик убыток для боевого офицера – пыль для моряка. К тому времени в состав гардероба были включены дивные самопошитые джинсы, из дивной индийской джинсовой ткани цвета индиго.

Как-то, вскоре после четвёртой свадьбы и описанной много раньше покупки невероятного количества бразильского кофе, на полётах со мной изъявила желание поговорить Люда, очень миловидная официантка лётной столовой, жена техника из нашей эскадры. Я знал, что её мужу вчера кофе не досталось. Людочка слыла известной защитницей справедливости по отношению к своему мужу и умела слухи о вопиющей несправедливости вкладывать в уши комэска, а то и комполка, во время приёма теми пищи в лётной столовой, вместе с блюдами. Я уже заготовил фразу, которая должна была пресечь посягательства на мой кофе, и тут же её произнёс, вместо «Здрасьте»: «Кофе не дам! Моё!» На что Людочка только фыркнула: «Какой там кофе?» Я удивился, какое у Людочки, кроме кофе, может быть ко мне дело. Для меня официантки даже из технической столовой казались недосягаемыми богинями, а тут – из лётной. Людочка рассказала, что к её подруге приезжает в гости двоюродная сестра. Я спросил:

– Ну?

– Ты что, тупой? Нужно её развлечь.

– Ты о плотской любви?

– Фу, дурак!

– А чем в гарнизоне можно развлечь? Вечером по Централи выгулять?

– Давай для начала попьём кофе.

Это выглядело вполне прилично и безобидно. Договорились на завтра на девять утра, полёты во вторую смену с одиннадцати. На утро я бессовестно проспал. Но мимо Люды на обеде на старте не пройдёшь:

– Что же ты?

– Проспал. Давай завтра.

– Она сегодня ночью уезжает.

– Ну тогда только сегодня вечером.

– Так полёты же!

– А вдруг отобьют.

Погода была солнечная, ясная, ни ветерка, ни облачка. Люда приняла моё заявление об отбое полётов как насмешку, фыркнула и сделала вид, что меня тут не стояло. Я и сам обалдел, когда через полчаса, Люда с кухней даже не успела уехать с аэродрома, по громкой объявили отбой полётов, а для глухих, но зрячих продублировали красной ракетой. Я подошел к Лиде, и мы договорились, что я зайду к ней к 17:00. Жила она в ДОС-5 или ДОС-6, я в них так и не научился разбираться, потому что бывал там всего-то раза три-четыре, и было это, по гарнизонным меркам, на краю земли. Даже так: я – на одном краю земли, а она – на другом. Я, надев, вместо привычных шорт и бомжевской жилетки, приличную штатскую одежду, подался на край земли. Когда я шёл по городку, сердцем ощущал, что все бинокли боевых подруг изо всех окон впились в мою скромную персону. Лидочка сообщила, что встреча запланирована не у неё, а в ДОС-раз, куда мы немедленно выдвигаемся. Лидочка была уже готова и выглядела отпадно. Поход назад к ДОС-раз с наряженной Людочкой, муж которой был в отъезде – на учебе в училище, добавил на мне ещё с десяток мозолей и дыр от лучей бдительных биноклей. В ДОС-раз подъезд-два жила Людочкина подруга Аня с мужем Саней Сафоновым и двумя малолетними бандитами. Кузину Ани представили королевой Елизаветой. Королева была среднего роста, стройная и симпатичная. Кофе не подавали, зато был коньяк «Ахтамар», привезенный из далёкого Минска королевой. Всё сходится: Елизавета – королева и коньяк царский – от царицы Тамары. К коньяку полагались закуски, а то я уже по-жлобски начал волноваться, что с кофе пролечу мимо дармового, точнее, оплаченного государством ужина. Людочка очень символично пригубила рюмку и растворилась, как и не было. Оставшаяся компания не заметила потери бойца. Саня не пил. Ему нужно было везти королеву на вокзал. Зато мы с Лизой накидались «Ахтамаром» и водкой, невесть откуда взявшейся после окончания коньяка. Обстановка была более чем дружелюбная, мне казалось, что и Саню, и Аню, и Лизу я знаю вечно. Тем печальней было расставаться. На вокзал провожать королеву меня не взяли: места в мотоцикле не хватило – коляска была забита королевскими вещами. Прощальную слезу пускали прямо у ДОС-раз. Королева уехала. Саня остался. Отправив кузину жены на родину и вернувшись из Ефремова, он тут же нашёл меня и потребовал сатисфакции – он, оказывается, весь изошёл на слюну, глядя как мы с королевой у него на глазах уничтожаем спиртные напитки. Водка у Сани была, закусок осталось валом – так завязалась новая дружба. Я стал частым гостем у Сафоновых. Просто пьянка – это хило. Мы взрывали ночь. В прямом смысле. Саня был химиком базы, и на нём была вся пиротехника гарнизона. Слегка усугубив спиртных напитков, мы выходили на окружную дорогу, подальше от людей, с полными карманами ракетниц и взрывпакетов. Ракетницы были двух видов: под пистолет и автономные. Автономные были ракетницами химической тревоги, запускались, как хлопушка, дёрганьем за верёвочку. После этого ввысь взмывали пять красных ракет, вся эта визуальная краса сопровождалась музыкальным свистом. Пока ракеты летели, свист звучал, мы для усиления впечатления пачками рвали взрывпакеты. Поскольку обычно мы были  слегка взволнованы, а от этого удаль молодецкая лезла из всех щелей, то поджиг фитиля взрывпакета производился не чирканьем о спичечный коробок, а исключительно прикуриванием от сигареты. На конце фитиля был набалдашник из серы. При розжиге он вспыхивал, сжигая усы под носом. Так я и ходил с выжжеными под носом усами, а сослуживцы уже понимали, где и с кем я вчера зажигал огни.

Лиза после этого приезжала ещё, мы подружились. Хорошо проводили время, ходили по ночам в бассейн, запускали фейерверки, рвали взрывпакеты, было весело.