Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 31)

Еврей заметил перемену настроения своего друга, как он любил называть Тихона.

– Что, нет у тебя такого одеяла?

– Почему нет? Для тебя найдётся. Александр! – крикнул он приказчика, – покажи Исааку Моисеевичу розовое стёганое одеяло. Ну, то, что недавно привезли из Томска.

Через несколько минут Александр развернул перед гостем красивое атласное одеяло, розовое, простёганное голубыми нитками.

– Ну как?

– Хорошее одеяло. Деньги тебе или одеяло прислать?

– Что ты будешь волноваться? Мне ведь всё равно продавать. Давай три целковых, да и разойдёмся.

– Дороговато вроде.

– А ты посмотри получше – разве такое у кого ещё есть? Да и что, будет Андрей Кондратьевич торговаться из – за копеек?!

– Ну, ладно. Держи, спасибо, – Кацнельсон вытащил из кармана три серебряных рубля. – Видишь, новые совсем, с портретом нового царя.

– Говорят, что проезжал новый царь через Мариинск когда – то?

– Проезжал, когда ещё был только наследником.

– А ты видел его сам – то?

– Видел. Все видели. Много народу было около собора, вся соборная площадь была заполнена, не говоря уж о самом соборе. Молебен отслужил батюшка в его честь.

– Ну, и как? Понравился тебе царь?

– А как может царь не понравиться? На то он и царь, чтобы нравиться всем.

– Ну, это ты не скажи! Кое – кому и не нравится.

– Это кому же?

– Есть такие люди, социалистами их зовут. Так вот, не любят они сильно всех царей и господ. Слышал, наверно, что в Петербурге Великого князя взорвали бомбой?

– Как не слышать? Слышал. В газетах писали.

Читайте журнал «Новая Литература»

– А ты и газеты читаешь?

– Это тебе можно не читать – ты русский. А бедному еврею всё надо знать, чтобы выжить.

– Ну, насчёт бедности … Ты много русских видел таких бедных, как ты? То – то. А в собор ты ходишь что ли? Ведь ты же не православный.

– Ха, вот ты и ошибаешься. Был в детстве не православный, а вот теперь уже давно самый что ни на есть православный.

– Что – то не видел я тебя в соборе.

– А сам – то часто там бываешь?

– По большим праздникам, к стыду своему.

– Вот – вот, да как же ты меня можешь там встречать? А я, если не каждый день, то в воскресенье к заутренней молитве там.

– Молодчина. Значит, твоя вера крепче, чем моя.

– Я же тебе сказал уже: что можно не делать русскому, обязательно надо делать еврею. Ну, а церковь – то – это особенно.

Тихону вспомнилось, сколько удивления вызвал у Степановского люда приход в церковь цыган.

– Что – то вспомнилось?

– Да так, подумалось, что и мне почаще надо бывать в церкви. Грехов – то на нас на всех ой как много.

– Да, грешны мы все, прости господи, – Кацнельсон перекрестился на висящую в углу икону Ильи Пророка.

– Ну, да заболтался я с тобой, а человек – то ждёт. Нехорошо.

– А что, твой приказчик не сообразит его кроме чая ещё чем угостить? Или пожалеешь рюмку зубровки? Ха – ха – ха!

Тихон знал, что Кацнельсон очень скуп. При своём многотысячном состоянии одет был всегда очень бедно. Засаленный сюртук, туго облегавший его выпуклый живот, куплен был, наверное, ещё до проезда через Мариинск цесаревича Николая.

– Будь здоров, Тихон Фомич! Заходи в гости.

– Непременно забегу как – нибудь.

Кацнельсон с трудом оторвал своё грузное тело от изящного стула, который при этом жалобно под ним проскрипел, словно, жалуясь на непосильную ношу и предупреждая хозяина, что он не предназначен для таких суровых испытаний. И тут Тихон вспомнил, что не поговорил про предстоящие бега.

– Исаак Моисеевич! Погоди, забыл совсем. Кобылу ты, говорят, приобрёл отменную. Правда ли?

Лошади были единственной слабостью, единственной любовью старого скупца, рано овдовевшего и не имевшего детей. Хотя, болтали злые языки, шустрый кучер Ёська вроде бы был его внебрачным сыном. Однако Ёську, в отличие от лошадей, он держал в чёрном теле.

– Неплохая кобылка, это так.

– Породистая?

– Английская верховая.

– Большие деньги поди отдал за неё?

– Да уж не так и большие. Всего в пятьсот рублей обошлась она мне, это вместе с дорогой от Москвы.

– Ну, вот! А говорят, что скупой ты.

– На хорошее дело не жалко.

– На скачках – то думаешь её попробовать? Опять ведь на масленицу устроим мы бега и скачки. С Яремой и с Самохваловым договорённость уже есть. Так, ты тоже не против?

– А когда я был против?

– Ты сам будешь в седле или кто другой?

– Ну, что ты – сам! Береги меня господь – куда я с таким пузом! Ёська у меня для этого есть, ты же знаешь. Грех смеяться над старым толстым евреем, господь тебя покарает.

– Не обижайся, это я в шутку, любя. Ну, а на приз по сотне сброситься согласен?

– Куда ж деваться! На общее благое дело как не раскошелиться!

 

 

Через несколько дней, увидев у Фроськи уже чётко обозначившийся живот, Тихон решил всё – таки окончательно определиться с отцовством её будущего ребёнка. Он вызвал Абдула и Никишку для откровенного разговора на эту тему. Ожидал каких – то трудностей в этом выяснении, но всё оказалось довольно просто. Никишка сразу сказал, что хочет жениться на Фроське.

– Ну, а что молчал? Она – то согласна?

– Согласна, согласна. Сказала, что меня любит, потому что я хороший, хоть и тунгус.

– Так ведь, надо сначала обвенчаться, свадьбу сыграть, а уж потом заниматься этими делами. Ты же был у меня на свадьбе…

– Это у русских так. А у нас по – другому. Надо сначала, чтобы родился ребёнок, а уж потом делать свадьбу.

– Оно, может, и так у вас принято, но ты же живёшь среди русских, значит, надо жить по их обычаям. Завтра же пойдём с тобой к Фроськиному отцу. Как ещё он согласится. А впрочем, куда ему теперь деваться? – рассмеялся Тихон.

Анисим Проскуряков, Фроськин отец, работал на самом дальнем прииске Тихона в верховьях Кожуха. Выбирался оттуда раз в год, по зиме. Он – то и рассказал хозяину, что на его прииске начали мыть золото люди Ваньки Федулова. Сейчас он жил дома, если домом можно было назвать его полуразвалившуюся лачугу. И каждый день пьянствовал, пропивая к весне все заработанные за сезон деньги, весьма немалые. Жена его померла несколько лет назад, вот и определил он единственную свою дочь в услужение к хозяину. Судьбой её совершенно не интересовался. Интерес у него был только к выпивке. Но совсем другим становился он на прииске. Не пил, работал до упаду и имел какое – то особое чутьё на золото, за что и ценил его Тихон. Вот и сейчас, когда Тихон с Никишкой пришли испросить его родительского благословения, он был в хорошем подпитии, был весел и доволен жизнью.

– А, Тихон Фомич пожаловали! Да ещё и с тунгусом! Проходите, гости дорогие. Выпить хотите? Водочка у меня, что надо, да и на закуску солёная стерлядка.

– Здорово, Анисим! Слава богу, что ты сегодня вроде бы в полном соображении. Что ж ты дочкой своей совсем не интересуешься?

– А что ей интересоваться? Я знаю, что хозяин мой дорогой её не обидит. Накормит и напоит.

– А что замуж её пора выдавать, ты об этом думаешь?

– Что мне об этом думать? Пусть сама думает. Мне – то что!

– Как это – что?! Ты же отец!

– А ты, что, жениха ей подыскал?

– Как не подыскал! Да она сама его подыскала. В общем, скоро будет у тебя внук или внучка. А жених – то вот, – Тихон показал на тунгуса.

С Анисима сразу вроде бы и весь хмель спал. Он серьёзно и даже печально уставился на своих гостей, ничего не говоря.

– Так что, ты согласен?

– Куда ж деваться? А она – то согласна?

– А вот мы сейчас у неё и спросим. Ефросинья! – крикнул он, открыв дверь в сенцы. Вошла Фроська.

– Здравствуй, тятенька!

– Здравствуй, здравствуй, дочь негодная! Нагуляла, значит, пузо, бесстыдница!

– Так, я же по любви. Да и замуж за него собралась. Благослови нас, тятенька!

Анисим помолчал какое – то время, сохраняя суровое и недовольное выражение лица. Но вдруг широко улыбнулся, почти засмеявшись, сказал:

– Придётся благословить, едри вас в корень. Ты, тунгус, хоть и нерусь, парень неплохой. А в церкви – то вас обвенчают?

– Он же крещёный, Никифором ведь его звать, али ты забыл?

– Может, и забыл. Всё время тунгус да тунгус. За это надо выпить. Не побрезгуешь, хозяин?

– С чего бы мне брезговать? Я ведь мужик простой, хоть и хозяин. Вот, ты бы не пил так, тоже хозяином бы стал. Нюх – то у тебя на золото, что у нашей Найды на белку. А теперь мы с тобой будем как родственники. Ты же знаешь, что у меня Никишка как бы заместо брата, а, может, и сына. Хоть и нерусь он, как ты говоришь. Дай бог всем русским быть таким честным и толковым, как он. Если Абдул у меня правая рука, то Никишка – левая. Это уж точно.

День рождения у Яремы Васильевича праздновали за неделю до Великого поста. Гостей было не так уж и много. Но всё это были уважаемые в городе люди. Сам городничий Серафим Лукич Герасимов, пожилой уже, в меру упитанный мужчина в пенсне, совершенно не похожий внешне на главу здешней верховной власти, почтил своим присутствием скромное жилище станового пристава. Впрочем, может, и не совсем случайно он здесь появился. Уже пару месяцев в верхних слоях местного общества ходили упорные слухи, что Ярема Васильевич вот – вот должен сменить на посту полицмейстера престарелого Луку Евстафьевича Мардашёва, срок службы которого истекал в этом году. Это могло бы случиться и раньше – заслуги Яремы Васильевича были весьма велики, да и дворянское звание имел в полиции он один – но подвела его странная для здешних мест фамилия. Говорят, что губернатор, прочитав представление городничего, расхохотался до упаду и счёл не совсем удобным назначать на столь высокую должность человека с такой необычной фамилией. Но теперь был другой губернатор, молодой, без предрассудков. Для него сама по себе фамилия не важна, важно дело.

Тихону было предоставлено почётное место рядом с именинником. Потому они могли под общий гвалт, возникший вскоре за столом, вполголоса разговаривать друг с другом. Спокойно решили, как будут устраивать бега, что объявление в газете надо дать не меньше, чем за месяц. Но вскоре спокойная их беседа прервалась всеобщим весельем хорошо подвыпивших сливок здешнего общества. Будучи сильно навеселе, гости напрочь позабывали о своём высоком положении и превратились в простых мужиков, какими они были в молодости, когда не были такими богатыми и уважаемыми. Появилась гармошка, начались песни и пляски. И объяснения друг другу в любви и уважении. Ярема тоже не выдержал – сплясал гопака под русскую плясовую, так как гармонист не умел сыграть этот родной малороссийскому сердцу Яремы танец. Чинных тостов уже не было. Каждый из гостей норовил выпить с именинником, в результате чего сам виновник торжества быстро опьянел и снова напомнил Тихону, что тот похож на беглого Кукушонка. Смеялся долго и как – то нехорошо над этой своей, как он сам считал, шуткой. Часы он принял с благодарностью. Гости передавали их из рук в руки, выражая удивление и даже восторг при виде такой знатной вещицы. Впрочем, видимо, кто искренне, особенно дамы, а кто не очень. Но так было надо, так как Тихон уже успел стать человеком уважаемым. Да и как не зауважаешь человека с такими доходами! Величины его доходов никто, конечно, точно не знал, но почему – то большинство присутствующих гостей считало его чуть ли не самым богатым человеком в городе. Правда, Кацнельсон тоже не беден. Но кто считал деньги у того и другого!

Тихон, как и всегда, пил немного, а вскоре, когда гулянка была ещё в полном разгаре, уехал домой, сославшись на головную боль. Жена Федосья, не зная всей подоплёки его вдруг возникшей болезни, всерьёз обеспокоилась:

– Говорила тебе, не пей эту дрянь. Так ведь нет – где ж ты жену послушаешь! А про Пахомку ты думаешь? Оставишь его сиротой…

– Полно тебе, подумаешь, заболела чуть – чуть голова. Да и не от этой, как ты её называешь, дряни, а от шума и гвалта общего. Да и не люблю я, если честно сказать смотреть на уважаемых людей, которые в это время теряют свой облик, а значит, и моё уважение. Поэтому поедем лучше домой, выспимся хорошо, ты меня поцелуешь. Или не поцелуешь? – шутливо успокоил он жену.

А головная боль не проходила. Правда, это не было настоящей головной болью – старое чувство страха, боязнь разоблачения давних, вроде бы уже и забытых, дел вновь всплыли в его сознании. На сей раз он не стал ничего говорить ни Абдулу, ни Никишке – всё равно сейчас ничего не сделаешь. Подождём ещё. Дальше будет видно.

Вскоре сыграли скромную свадьбу Никишки с Фроськой. Фроська перебралась окончательно во флигель, где жили Абдул и Никишка. Надумал жениться и Абдул. Присмотрел он в Казанке смазливую шуструю татарочку. Она была ему почти родственницей – племянницей жены его дяди Минахмата. Свадьбу сыграли татарскую там, в Казанке. Теперь во флигеле жило две молодых семьи – вроде бы и тесновато. Ни Абдул, ни Никишка не жаловались хозяину на тесноту, Тихон сам это понимал прекрасно. И как только появился в продаже дом на соседней улице, тут же вызвал Абдула и предложил его купить:

– Вот у нас с тобой сейчас товарищество. Это что значит? Это значит, что доходы у нас вроде как общие. Давай выделим из этих доходов денег на дом для тебя.

– Да у меня и своих денег бы хватило!

– Вот, что касается твоих расходов на жизнь – это да, это твои деньги, из твоего жалованья. А дом надо купить на прибыль. Или она плохая у нас с тобой?!

– Как скажешь. Да, – рассмеялся Абдул, – я ведь так и не вернул тебе долг, помнишь, на пароходе ты мне дал червонец. Забыли мы как – то про это.

– Да, много воды утекло с тех пор. Но нет – нет, да и отрыгается та старая вода тухлыми яйцами.

И он рассказал про день рождения Яремы.

– Успокойся. Мы ведь не раз уже говорили, что нечего нам опасаться, все следы стёрло время.

– Так – то оно вроде и так. Но не могу полностью быть спокойным. Вот и часы не помогли. Или он ещё какой подарок вымогает? Понял что ли что – то?

– Никаких подарков больше делать не надо, а то, если не понял, так поймёт.                                  – – И всё – таки самое надёжное – сыграть в хакасскую игру.

– Как ты себе это мыслишь?

– Пока никак. Надо думать. Надо хорошо думать. А пока – скоро ведь масленица, бега.

– Ты в седле сам хочешь?                                                                                                                      – – В седле – то, на жеребце, думаю, ты. Ты полегче. А вот в санях – то я, на кобыле. Надо и потренироваться мало – мало. Репетициями займёмся, как говаривал мой товарищ по каторге, артист. Жив ли он? Письмецо написать бы надо. Хороший человек, многому меня научил. – Тихон на некоторое время умолк, уйдя в воспоминания. Но быстро вернулся из них, – завтра воскресенье, вот и приступим к этому делу.

– А ты знаешь, как это надо правильно делать?

– Знаю немного, не забыл ещё, как барин тренировал своих англичан. Да ты же помнишь, мы и в прошлом году их тренировали перед бегами.

Незаметно в делах прошёл Великий пост, который Тихон особо и не соблюдал, пришла масленичная неделя. Было нанято несколько человек для расчистки огромного заливного луга, который дугой огибала вырвавшаяся из Арчекасских гор река. Забит был в мёрзлую землю большой абсолютно гладкий столб – для потехи. А потеха состояла в том, что на верхушке столба привязана была клетка с петухом. Каждый мог показать свою удаль и попытать счастья – залезть на верхушку столба и добыть себе на суп этого петуха. Только сделать – то это было совсем не просто. В прошлом году петух так никому и не достался. Народу на лугу собралось много. Гармошка, выпивка – веселье для неизбалованного зрелищами Мариинского люда. Но самое интересное – бега. Сначала на санных повозках. Сани у всех разные – то элегантные, лёгкие, как у Кацнельсона, то простые, деревенские, как у прибывших из соседних деревень богатых крестьян. Тихон заранее снял со своих саней копылья, чтоб стали они полегче. И тут же вспомнилась ему дорога на Кару, когда копылья снимали не для лёгкости…

И вот десяток саней, запряжённых разномастными конями, выстроились в не совсем правильный ряд, ожидая команды ринуться вперёд, за призом. Командой этой был выстрел из пистолета. Самохвалов, который участвовал только в скачках, убедившись, что все готовы, поднял свой Смит Вессон дулом к небу.

– Пошли! – гром его голоса наложился на гром тут же прозвучавшего пистолетного выстрела, отчего несколько пугливых крестьянских лошадок рванули кто куда и понесли. В стройном ряду осталось не более половины участников. Тихон натягивал поводья кобылы всё сильней. Этому он научился в молодости у барина. Обычно в деревне натягивали поводья для остановки лошади, а на бегах надо делать совсем наоборот. Галета сразу же вырвалась вперёд, но тут же догнал её незнакомый Тихону жеребец. В наезднике он узнал Ёську. Лёгкие беговые санки, специально купленные Кацнельсоном только для этих бегов, слегка даже задели его сани.

– Ах, ты, хитрый жидюга, и не говорил ничего про нового жеребца! Ну, это мы ещё посмотрим! – Тихон натянул ещё сильнее вожжи и даже замахал прутом над крупом кобылы. Галета, казалось, летела по воздуху, едва касаясь копытами снега. Но и гнедой жеребец не отставал. И даже иногда на пол – корпуса её опережал. Остальные отстали безнадёжно. Подвыпившая толпа зрителей неистовствовала:

– Давай, давай, Тихон Фомич!

Меньше, но тоже много, криков было и в поддержку Ёськи. Небольшой шустрый Ёська, несмотря на своё еврейское происхождение, был уважаем в среде здешних конников.

Полторы версты по расчищенному от снега кругу пролетели, казалось, в одно мгновение. Давно Тихон не был в таком азарте. Забылись вроде все его тревоги, и только дымящийся от пота на морозе круп кобылы был в его поле зрения. Но вот и финиш! Галета, словно понимая настроения хозяина, сделала невообразимый рывок и на длину головы всё же обогнала еврейского жеребца. Бедный Ёська остался без первого приза.

Теперь на старте выстроилась не очень стройная шеренга всадников. В середине её ротмистр Самохвалов на своём огромном вороном жеребце, по случаю праздника, видно, в цивильной одежде, но, как всегда, со своим любимым пистолетом. Через две лошади вправо Абдул на поджаром гнедом Викинге, а рядом с ротмистром на небольшой изящной кобыле Ёська. На сей раз договорились, из пистолета не стрелять, чтобы не получилось такого конфуза, как на бегах. Просто Ярема Васильевич крикнет «Пошли» и махнёт флагом.

Однако и на сей раз вышло не всё гладко. И хоть голос имел Ярема Васильевич не слабый, с громом выстрела из Смит Вессона он сравниться не мог. Поэтому, видно, крайние всадники не расслышали команды и замешкались на старте, почему и сразу отстали от тех, кто располагался ближе к распорядителю скачки. Абдул буквально лежал на шее жеребца, поддавая ему в бока ногами. Жеребец, как всегда, бежал хорошей размашистой рысью. Он был приучен к этой рыси. Но если темп его хорошо подходил для коляски, то под седлом скорости ему не хватало. Уже скоро вперёд вырвался Ёська. Стройная его кобылка шла лёгким галопом на полкорпуса впереди. Огромный жеребец Самохвалова тщетно пытался догнать этих двоих. Так и бежали примерно половину дистанции. Но вдруг неожиданно поравнялся с ними гнедой жеребец с никому не известным наездником. Теперь уже четверо всадников старались выжать из своих лошадей все их возможности. И, видимо, больше всех в этот раз постарался Ёська – кобылка его пришла к финишу первой. И не было на свете человека счастливее этого маленького еврейского парня.

 

Ледоход на Кие всегда был событием в жизни горожан, особенно тех, кто жил непосредственно на речном берегу. Его ждали с нетерпением, как какого – то обновления жизни. К нему даже вроде как и готовились. И хотя подготовка эта заключалась только в том, что приводили в порядок стосковавшиеся по воде лодки, людям было почему – то радостно, будто праздник какой наступал. Иногда, правда, с ледоходом совпадала ранняя Пасха, но не она была причиной этой радости этих в душе не таких уж и религиозных людей, попавших на берег этой небольшой реки самым разным образом из самых разных мест огромной империи. Какое – то первобытное чувство овладевало ими, какое, они навряд ли и могли бы объяснить. Вот и в этом году Тихону радостно сообщил его приказчик Александр:

– Лёд пошёл, Тихон Фомич! Пошли на берег!

На берегу уже много народу. Все заворожённо смотрели на серый подтаявший снег, скрывавший всё ещё закованную льдом реку. Было тихо. И вдруг послышался какой – то гул. Лёд кой – где вздыбился и разломился, показалась вода. И всё вдруг стихло на короткое время. И казалось, успокоилась река, передумала сбрасывать свои зимние оковы. Но нет! Снова раздалось мощное рычание природы, и по всей уже реке затрещал лёд, закоробился под мощным напором всё прибывавшей воды. И вот нет уже у реки никакого ровного покрывала, оно разорвано на огромные куски, которые в беспорядке наседают друг на друга, будто стремясь оттолкнуть соседа, чтобы быстрее пробиться вниз по течению. Но зачем? Чтобы, покуролесив немного, растаять в мутной весенней воде? Вот так и люди – расталкивают друг друга локтями, да, ладно, локтями, а часто и кое – чем посерьёзнее, а зачем? Чтобы, в конце концов, окончательно успокоиться, исчерпав все свои жизненные силы. И похоронят тебя, купец второй гильдии Тихон Фомич Ланин, на небольшом кладбище за деревней Вторая Пристань, где покоится твой тесть. Но это ещё не скоро, лучше об этом не думать, поживём ещё в своё удовольствие. В последнее время Тихону такие мысли всё чаще приходили в голову, он пытался их гнать. Они нехотя уходили, но возвращались вновь и вновь.

В июне наступили жаркие дни. Вода в реке спала до своего летнего уровня и прогрелась чуть ли до температуры парного молока. Тихон с Абдулом и Никишкой вечерами уходили на реку купаться. Приятно было в предзакатный час понежиться в тёплой ласковой водице, расслабиться, отдохнуть от дневных забот.

– Вот, бездельничаем мы с тобой, хорошо нам. А ведь Ярема, похоже, не бросил мысль о нашем разоблачении. Или так это он, просто играет, заметив, наверно, что занервничал я от его рассказа?

– А ты постарайся не нервничать сильно, не показывай ему, что это тебя волнует.

– Правильно, как всегда, ты говоришь. Но не получается как – то. Так и хочется иногда заставить его навсегда замолчать.

– Так, ты всё – таки, хочешь сыграть в хакасскую игру?

– А не будет у меня без этого жизни. Изойдусь весь в тревоге, да ещё, чего доброго, и с ума сойду. А ведь двое их у меня уже, – вспомнил Тихон про своих ребятишек. – Да и самому ещё пожить охота в полном душевном здравии.

– А грех ещё один на душу возьмёшь – от этого будет ли лучше?

– Одни грехом больше, одним меньше – всё равно гореть нам с тобой в геенне огненной на том свете, ежели есть на самом деле тот свет. Я как то не особенно верю всем этим сказкам божьим. Вот если бы кто пришёл оттуда да рассказал! Но никто не вернулся почему – то, нету ни одного рассказа очевидца. А придумать можно всё, что угодно. Впрочем, недаром говорят, блажен, кто верует. Видно, легче им принимать свою смерть. Хотя, что такое смерть? Уснул человек, и никакой боли, никаких переживаний у него более нет.

– Но ведь не проснётся он никогда!

– Ну и что! Он то сам из – за этого уже не переживает. А ты как думаешь? – обратился он к внимательно слушавшему эти рассуждения тунгусу.

– А я теперь и не знаю. Раньше, когда жил среди своих, знал. А теперь – столько разных духов! Да вот ты ещё и говоришь, что и нету никакой загробной жизни. Это, может, у русских и нету. Ведь не общается русский поп с богом, а тунгусский шаман общается с духами, они ему рассказывают, учат его. А он потом говорит об этом простым людям.

– Мошенник, похоже, твой шаман или душевнобольной.

– Никакой он не мошенник! Он хороший человек, так же кочует, как и все остальные, так же работает. А не выгнать меня они не могли, Авай бы разгневался, и умерли бы все наши олени, и не было бы удачи на охоте.

– Так всё же почему ты убил того медведя, раз знал, что этого делать нельзя?

– Он на меня напал, хотел скушать, видно, старый уже был совсем, не мог догнать оленя или лося. На людей медведи не нападают, только, когда не могут ничего другого добыть, тогда начинают охотиться на человека.

– А может, ты нагрешил чего, по вашим понятиям? Вот, у нас, ежели ты нагрешил, иди на исповедь, поп отпустит все твои грехи. Если ты заплатишь, конечно, – рассмеялся Тихон, вспомнив свою родную Степановку и её старенького священника. Сам – то Тихон, Евсейка тогда, никогда на исповедь не ходил, а вот мужики говаривали, что за исповедь и отпущение грехов надо что – то заплатить. А так как денег ни у кого из них не было, приносили они кто курицу, кто яиц с полдюжины. А может, и не совсем так это было. Ведь старенький попик не разбогател сильно от этих подарков.

– Но нам никакой поп, тем более, судья, наших грехов не отпустит. Самим надо изворачиваться. Обидно будет, если всё, что имеем сейчас, пойдёт прахом. И ведь только один Ярема нам сейчас опасен.

– А может, ты и зря так расстраиваешься? Пошутит, пошутит, да и успокоится? – татарину, видно, очень уж не хотелось брать на душу новый грех.

– Не знаю я точно. Но не похоже, чтобы успокоился. Недаром же он всё шутит так, пугает что ли? А может, думает, что сдадут у меня нервы, да я сам и явлюсь с повинной. Доказательств, видно, у него немного. Но может ведь и раскопать что – то, чтобы завести на нас дело. А тогда, даже, если и не докажет ничего, прощай наше доброе имя. В народе ведь что? Только просто распусти какую даже сплетню про известного человека, тут же понапридумают ещё всяких небылиц. И побегут люди не к нам, а к еврею в магазин, да и золотишко не будут к нам привозить. Так что надо избавить себя от этого позора. А способ один. Ты, Абдул, его знаешь.

– Сыграть в хакасскую игру, как с филёром – не получится. Не та обстановка. Всё сразу же выплывет наружу. Надо как – то по – другому.

– Ясно дело, по – другому. Лучше всего, чтобы произошёл несчастный случай. Например, чтоб он утонул. Да, ты хорошо плаваешь, Абдул?

– Я на реке вырос. Переплывал Кеть туда и обратно без отдыха.

– А нырять умеешь?

– И нырять умею. К чему это ты спрашиваешь?

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.