Они вышли из избы и начали бороться. Несколько кандальников, проходившие мимо, остановились, подумав сначала, что это драка. Драки в тюрьме – явление обычное. И хоть пыталось начальство их запретить, сажала драчунов в карцер, драки возникали довольно часто на радость неизбалованным зрелищами каторжанам. Повздоривших арестантов их товарищи даже науськивали друг на друга:

– Вам не подраться, нам не посмотреть!

Иногда в дело шёл нож, «жулик», по – каторжному, но это случалось крайне редко. Применение «жуликов» каралось как начальством, так и не одобрялось «обчеством». Обычно дело заканчивалось разбитым носом, и обиды драчуны особой друг на друга потом не таили. Сейчас же зрители поняли, что это не обычная драка, это соревнование. Евсейка, тщетно пытался справиться с могучим и вёртким грузином. Тот каким – то образом быстро кинул его на землю, придавив сверху всей тяжестью своего большого сильного тела. Зрители остались весьма недовольны скоротечностью поединка. Как это так, даже нос не разбили? Не интересно. И все тут же разошлись. Борцы тоже вернулись в избу.

– И как это у тебя получается так ловко? Я ведь в Степановке всех перебарывал…

– Это уметь надо. В грузинских деревнях мальчишек учат бороться с детства. Тут ничего особо и хитрого нет. Надо только знать, когда куда поставить ногу или руку. Ну, и силу надо иметь, конечно. Сила – то у тебя есть, а вот уменья никакого.

Обучение борьбе проходило весьма успешно. Через месяц Евсейка уже не так быстро оказывался на земле. Сосман оказался неплохим тренером, однако был уж слишком горяч. Он буквально взрывался, когда Евсейка что – то делал не так. И даже переходил на грузинский, сгоряча забыв, что не знает его ученик этого языка. Тренировки прервала весна. Обоих спортсменов направили «убирать хвосты». Вот тут и вспомнил Евсейка насмешливые слова кандальника из тюрьмы. Прав тот оказался. Убирать пустые ненужные уже пески после промывки по заказу, на урок – вот тут – то в полной мере и показывает себя каторга. Даже сильные от природы Евсейка с Сосманом в первое время еле могли дотащиться от разреза до избы – настолько они уставали. Руки и ноги становились каменными, не хотели подчиняться. Но постепенно, через пару месяцев, эта окаменелость стала проходить, и урок уже не казался таким страшным. А вечерами даже возобновились разговоры в избе. И вот как – то артист, видимо, решив, что Евсейка уже достиг нужной степени зрелости, повёл весьма серьёзные речи о жизни, о политике. Сначала, учитывая, видимо, абсолютную неподготовленность аудитории, он немного рассказал об Отечественной войне двенадцатого года, особо подчеркнув заслуги Багратиона. При этом очень оживился Сосман:

– Багратиони – это царская фамилия. Цари такие когда – то правили Грузией.

– Совершенно правильно ты говоришь. Генерал Багратион – потомок древних правителей Грузии. Так что, тебе есть, кем гордиться, Сосман.

Евсейка зачарованно слушал рассказ артиста об исторических событиях девятнадцатого века. Слушал, как дети слушают сказку, мало что понимая во всём этом рассказе. И если про войну он еще что – то понял, то уж про декабристов – не понял совсем ничего. Как это, богатые люди, офицеры, такие, как Суходолов или Шульц – и вдруг против царя? Да ещё ведь знали, что их или повесят, или отправят на каторгу – зачем им это? Однако ничего не спрашивал, пока рассказ не дошёл до истории самого артиста.

– Зачем же царя убивать? Ведь он помазанник божий…

– Должен быть парламент, то есть народ выбирает лучших людей, которые и решают основные государственные вопросы. Вот, и была такая организация, называлась «Народная воля». Она хотела, чтобы в России была Государственная Дума. Но царь не хотел этого, поэтому царя надо было убить. Другого способа не было. Часть этой организации преобразовалась в «Террористическую фракцию», одним из руководителей которой был мой товарищ по гимназии Саша Ульянов.

Евсейка и Сосман слушали с открытыми ртами непонятные для них слова артиста. Он вдруг замолк, видимо, рассказ на этом этапе не доставлял ему удовольствия.

– Ну, и что, убили царя? – спросил грузин после длительной паузы в рассказе.

– Не получилось. Пять человек повесили, в том числе и друга моего, Александра Ульянова. А многих приговорили к каторге. Теперь понятно, почему я здесь?

Ни Сосман, ни Евсейка не знали, что и сказать – настолько было необычно всё, что они услышали.

– Теперь понимаете, что такое «политический»? – придя быстро в себя после не очень приятного для него рассказа, с обычной своей улыбкой спросил артист.

 

…

 

В конце мая на Кару пришла настоящая весна. Еще зеленее стала тайга, которой густо были покрыты окрестные горы, напоминающие застывшее в шторм море. И только вершины гор оставались еще долго под снегом. В горах этих несметные богатства – серебро сверху, золото внизу, под ногами. Наклонись – и бери его. Но тысячами каторжных судеб было заплачено за эту возможность – наклониться и взять его, золото.

Каторжников выводили из разреза не всех сразу, а по очереди, так как работали они на разном расстоянии от входа в разрез. Евсейка в этот день работал недалеко от выхода, поэтому и вывели его раньше. Была возможность хоть немного отдохнуть, расслаблено растянувшись на прогретой ярким весенним солнцем земле. Два конвойных солдата с винтовками следили за вышедшими из разреза каторжниками. Им тоже можно было расслабиться – при такой зверской усталости мыслей о побеге у их подопечных не возникало. Для побега нужны силы, это прекрасно понимали и каторжники, и солдаты. От нечего делать один из солдат вдруг расхвастался, а, может, просто хотел припугнуть тех, кого охранял:

– Ох, и винтовки получили мы новые – и посмотреть любо – дорого, да и бьёт она о – хо – хо как, – сказал он, обращаясь вроде как к Евсейке, потому что тот лежал совсем недалеко от сидящего на камне солдата. – Видишь вон ту берёзу? Так вот щас я в неё стрелю, а ты сходишь, поглядишь, что получилось.

Он прицелился в березу с аршин в обхвате, которая росла наверно в четверти версты от них. Прогремел выстрел. На звук его выскочило из разреза два казака:

– Что случилось? Чегой стрелял?

– Да я для острастки, чтоб не вздумали сбежать.

– Ну, и дурак ты, нашёл, чем пугать. Патроны – то чо жечь зазря?! Узнает урядник – всыпет тебе.

– А вот и не всыпет, скажу, что вот этот, – он показал на Евсейку,- хотел сбежать.

– Ладно, говорить я не буду, а зря клепать на человека не надо, ему и так не сладко тут. Ну, и в кого ты всё ж – таки стрелял?

– А вон в ту берёзу – проверить надо новую винтовку – то.

– Ну, дак иди, смотри.

– Айда со мной, Кукушонок.

Они подошли к берёзе.

– Вишь, попал, – указал солдат на дырку в бересте. – Это входная дырка, сюда пуля зашла, а щас поглядим, вышла ли.

На другой стороне берёзы тоже была дырка, побольше первой.

– Во бьёт! Это берёзу такую толстую пробила наскрозь, а уж таких, как ты надо не одного для ентого дела. Кумекаешь, что будет, если пуля попадёт в тебя?

Евсейка молчал, абсолютно поражённый увиденным. Он впервые в жизни услышал выстрел и впервые увидел, что может сделать пуля.

– Трёхлинейка это, винтовка энта. А почему так называется, не знаю. Вроде и никаких линий на ней нету. У нас всегда были берданки, говорят, их придумал какой – то Бердан, то ли немец, то ли хранцуз. А вот эту придумал наш, русский. Мосин евоная фамилия. Ну, что, передумал сбегать? Ха – ха – ха!

– Дык, я и не думал. Зачем мне сбегать? Год уже прошёл, осталось два. А сбегать – продырявишь ты меня, как эту берёзу.

– То – то, – сказал довольный солдат.

Дома, как называли обитатели избы своё жилище, Евсейка рассказал про то, что видел:

– Шагов триста, не меньше, и берёзу такую толстенную наскрозь пробила пуля! А вот не знает солдат, почему она так называется – трёхлинейка.

– А это потому, что в стволе три нареза, три линии. Пуля, проходя по стволу, вертится. За счёт этого набирает скорость и силу, – пояснил артист, который в своей организации был ответственным за оружие. Винтовки, правда, они не применяли, готовили сами бомбы, считая что бомбы надёжней, да и проще, их можно сделать самим. Но Степан Орехов как ответственный за вооружение тщательным образом изучил всю литературу и о разных винтовках, и о пистолетах. Евсейка почти ничего не понял из объяснений артиста, кроме того, что страшная это штука – винтовка. Сосман тоже слушал, раскрыв рот. Сам он не видел показательной стрельбы, так как в тот день работал в разрезе очень далеко и выведен был в последнюю очередь. Но выстрел слышал. Теперь же услышав рассказ Евсейки и объяснения артиста, он заметно приуныл. Резкое изменение его настроения тут же заметил наблюдательный артист:

– Уж не бежать ли хотел, а сейчас испугался?

Сосман смутился и промычал что – то невнятное.

Кузнец Михеич не обманул. Евсейку вызвал надзиратель и определил в подручные к кузнецу:

– Слыхал я, что ты в кузнечном деле мало – мало соображаешь. Будешь помогать Михеичу. Он тебе всё растолкует, что надо.

Для начала кузнецы определили фронт работ, обойдя всю огромную казарму снаружи и изнутри. Гнилых решёток оказалось много. Они помечали их мелом. Михеич доложил о результатах осмотра начальнику тюрьмы:

– Тридцать пять штук погнило, надо бы менять, Ваше благородие.

– И где же я возьму столько железа на новые?

– Не надо все новые. Старые можно подшаманить. А когда и из двух сделать одну.

– Но сначала их надо снять. А я, что, к каждому окну поставлю солдата? У нас их столько и нету…

– Не надо все сразу снимать. Можно по три – четыре зараз. Ну, а на четыре окна и одного солдата хватит. А железо кой – какое у меня имеется, осталось ещё с тех времён, когда ставились эти решётки.

– Ты ведь теперь вольный, платить тебе надо. Сколько ты хочешь за всю работу?

– Работа, Ваше благородие, большая, шибко большая, на всё лето.

– Говори, не юли.

– Сто рублёв бы надо. Это мне, да и помощнику моему сколько – то надо тоже.

– Что ж, это ещё по – божески. Тебе – согласен, а помощник обойдётся. Ведь его же на разрез не будут посылать. Расчёт, когда всё закончишь. Задаток – десять рублей, получишь завтра.

Начальник подумал и вдруг сказал: – Если всё хорошо сделаете, и помощнику твоему заплатим. Двадцати рублей ему будет довольно.

Снять решётки оказалось не очень просто. Брёвна, к которым они были прибиты толстыми коваными гвоздями, хоть и частично погнили, были ещё крепкими и держали гвозди так, что вырвать их даже хитроумным гвоздодёром, что специально выковал Михеич, было иногда почти невозможно.

– И кто бы их смог вырвать? – думал Евсейка, но он молчал и радовался в душе, что послали его на такую работу. Это не то, что «убирать хвосты» или даже долбить киркой породу на разрезе, чем он занимался в последнее время. Тут и отдохнуть можно иногда, и поговорить с Михеичем о жизни, что вдруг стало нравиться Евсейке. Да и обещанные двадцать рублей пригодятся.

Михеич, однако, по – другому расценил состояние решёток:

– Ты вот думаешь, крепко они сидят, и зачем было с ними заниматься. А смотри, – он несколько раз стукнул молотком по железной полосе одной из решёток. Покрытая густой ржавчиной полоса прогнулась после первого удара, а после третьего сломалась.

– Ржа съедает железо, может сожрать полностью, превратить его в труху.

– Отчего это так?

– А вот так, сжирает, и всё тут. – Михеич химию не изучал.

Порядком намаявшись, кузнецы к вечеру всё – таки сняли две решётки.

– Ты стой здесь. Вдруг кто побежит через окно, бей его молотком, не боись. Ведь, ежели по нашей вине кто сбежит, будет нам ой как худо. А я пойду, доложу уряднику, пусть приставляют солдата для охраны.

Солдата урядник, однако, не приставил, расценив, что никто не сбежит, так как около этих окон находился прикованный цепью к стене Митька Алдонин. Три года он уже сидел на цепи. А на цепь посадили его за побег, во время которого он просто так, без всякой причины, только из любви к убийству зарезал трёх братских, в том числе и маленького ребёнка. Митька за эти три года стал ещё злее на весь белый свет. Даже «парашник», что приносил ему еду и воду, боялся к нему подходить близко. И вот, на беду, решётку сняли как раз с тех окон, где сидел на цепи Митька. Как это случилось, сначала никто не понял, но Митька сбежал. Утром «парашник», как всегда, принёс ему еду и воду. Митьки на месте пне было. Валялась ржавая цепь и сломанный «брушлет», которым эта цепь прикреплялась к его ноге. «Парашник» бросился к надзирателю:

– Митька Алдонин сбежал!

– Ты в своём уме? Чего ты городишь! Да эту цепь и медведь не порвёт.

– Не верите – поглядите сами.

Надзиратель увидел валявшуюся цепь и хитро выставленное окно, на котором не было решётки. Чуть не бегом направился он к смотрителю, тот к начальнику тюрьмы.

– Что ж вы, сукины дети, не усмотрели, а?! Проржавел «брушлет», вот он его и поломал. Сменить надо было. А почему солдата к этому окну не приставили, как было сказано? Жаль, что нет у меня права всыпать вам с десятка два плетей… Теперь ищите его. Десяток конных казаков, да столько же ещё пеших солдат, и сами вы, оба. А поведёт вас всех караульный урядник Злобин, он хорощо знает округу, да и приходилось ему уже не раз ловить беглых. Не найдёте – пойдёте под суд. Бегут многие, но чтоб с цепи – такого ещё не бывало.

Через час сформированный в спешке смешанный пеше – конный отряд вышел из ворот тюремного двора. Епифан Злобин ехал на сером жеребце впереди всех, пытаясь разглядеть следы. Но узкая дорога, пробитая через сосновый бор, была на вершок засыпана прошлогодней хвоёй, так что никаких следов видно не было. Однако через версту бор кончился, пошёл березник. Дорога была почти голая, особенно на подсыхающих после недавнего дождя лужах.

– Стой! – Епифан остановил отряд. – Видите следы? – обратился он смотрителю и надзирателю.

– Да как ты знаешь, что это его следы?

– А чьи же ещё? Следы – то свежие, а никто утром из двора не выходил.

– Может, кто из деревни прошёл?

– Может. Но следы – то его. Такие коты в деревне не носят. Всем спешиться и подождать, а мы с тобой, – обратился он смотрителю, – пройдём немного, посмотрим.

В июле на Каре бывает очень жарко. Вскоре служивые, идущие по следу, взмокли от пота. Полчища комаров и гнуса ещё больше, чем жара, делали их продвижение принеприятнейшим. Обычно при таких обстоятельствах остановиться бы да развести дымокур для роздыха. Но сейчас не до этого.

– И что я не взял дёгтю?! – вздыхал смотритель.

– Надо было брать, кто не давал. Давай – ка наломаем хоть веток отмахиваться, а то на самом деле житья от этой пакости нет.

Вдруг следы кончились, вернее, их стало не видно, так как дорога снова пошла бором.

– Ну, и ты думаешь, что он так и будет шпарить прямо по дороге, он что – дурак?

– А куда ему – в тайгу глухую? Ему надо до Нерчинска, а там до Читы.

– Ну – ну, чтобы в Нерчинске его поймали? В тайгу – то он куда – нибудь и должен свернуть. Отсидится дня два – три, да и снова в путь.

– А жрать что будет?

– Протерпит. Да и черника вон уже пошла, и черемша ещё не вся отошла. А скорее всего, выйдет он на какое – нибудь стойбище – тунгусское или братское, там и повеселится.

– Слышь, а вроде дымом запахло?

– Не чую.

– Пройдём – ка ещё маленько.

– Точно, дымом. Теперь – то чуешь?

– А ведь правда – дымом. Значит, какое – то стойбище рядом. Скорее всего, он там и должен быть. Я останусь здесь, а ты дуй за всеми. Стойбище надо окружить, чтоб он не сбёг.

Смотритель ушёл, а урядник продвинулся по дороге ещё вперёд, чтобы поточнее определить, откуда идёт дым.

– А ведь точно, и как я забыл. Это на Сухом ключе снова стоят тунгусы. Ведь и прошлым летом они в это время стояли здесь. Мурнага тогда говорил мне, что летом они снова придут сюда. Это их родовые места.

Он остановился, отчаянно отмахиваясь от мошки и ожидая, когда придёт отряд. Показались первые всадники, впереди смотритель Мокей Зотов на гнедой кобыле.

– Это тунгусы, я их знаю. Их должно быть человек тридцать. Разделяемся пополам. Одна половина со мной, мы подойдём к стойбищу слева. Другая с тобой, вы подойдёте справа. Да не идите кучей, разойдитесь веером, чтоб не пропустить его, если вдруг он от них уже ушёл.

Тунгусское стойбище встретило их густым дымом от многочисленных дымокуров, лаем множества собак и завываниями женщин. Епифан нашёл Мурнагу – главу рода.

– Здорово, Мурнага! Как живёшь? Что это у вас бабы так воют, будто по покойнику? Не было ли у вас чужого человека?

– Здорово, Епишка. Был у нас чужой человек, ваш это человек, каторжный. Мы ему мяса кушать дали. Он кушал, а потом злой стал, как голодный волк, и зарезал двое наших люди. Не знаю, почему зарезал.

– Ну, и куда он делся?

– В тайгу ушёл, на Шилку однако хочет пройти. Там сделает плот и на Амур.

– А далеко отсюда до Шилки?

– Дня три надо кочевать.

– А сейчас – то он куда пошёл?

– Ту гору видишь? – Мурнага показал рукой на еле видную вдалеке гору с голой вершиной. – Туда он пошёл. Оттуда вниз на Шилку близко.

– Что вы его не задержали?

– Так мы его боимся. У него нож большой, да и русский он, однако. Страшно.

– О, вы какие – медведей не боитесь, а одного варнака испугались. Ладно, мы его найдём. Найдём и повесим, отомстим за ваших людей. Дай мне человека, чтоб проводил нас до перевала, да забей оленя нам на прокорм. Я тебе заплачу. Рубля хватит?

Мурнага поговорил по – своему с несколькими тунгусами, стоящими кучкой неподалёку. От этой кучки отошёл молодой тунгус и направился в тайгу.

– Это куда он? – не понял урядник.

– Ловить ездового оленя,учуга – пешком ведь не пойдёшь.

Пока резали оленя и молодой тунгус ловил учуга, урядник организовал небольшое совещание со смотрителем и надзирателем.

– Толку, думаю, будет мало, если мы всей ватагой двинем через тайгу – много шуму, да и кормить всех надо. Одного оленя не хватит. Поэтому пойдём впятером – я, вы оба, да ещё пара казаков. Надо обязательно взять этого братского, как его, Цирена. Он и в прошлый раз помогал его ловить.

– Вот, Балакча проводит вас до перевала. Это два дня ходу. На лошади проедешь не везде, надо спешиваться. А вы все пойдёте?

– Нет, только пять человек, остальные вернутся в Кару.

Балакча, назначенный в проводники, оказался молодым крепким парнем с кривоватыми, как и у всех тунгусов, ногами. Довольно сносно понимал по – русски. Обсудив с ним предстоящую операцию, урядник принял решение отложить поиски до завтра – устали все уже, да и Балакча заверил, что далеко преступник пешком не уйдёт – дорога уж слишком тяжёлая.