Константин Комаровских. Душегуб, или беспутная жизнь Евсейки Кукушкина (роман, часть 17)

Рано утром выступили на поимку злодея. Дорога, вернее, едва заметная тропа, была и на самом деле тяжела. Балакча ехал верхом на своём учуге впереди колонны, периодически пуская в ход пальму для расчистки пути. Но там, где он проезжал на олене, у казаков проехать верхом даже на привычных к тайге якутских лохматых лошадках не получалось. Приходилось спешиваться и вести коней в поводу. К обеду сделали привал, так как сил идти уже не было. Однако долго отдыхать урядник не позволил:

– Упустим ведь, а что тогда? А тогда, господа, – сказал он, обращаясь к смотрителю и надзирателю,- нас с вами ждёт суд. А там по головке не погладят. Правильно мы идём? – спросил он Балакчу. – Я что – то не вижу следов.

– Ты, господин, не видишь, а я вижу – примятая трава, поломанная ветка. Да и нет здесь другого пути – если уйдёшь с тропы, там такие камни, что не пройти.

Через час вышли на большую подсохшую лужу.

– Смотри, господин, его это следы? Теперь ты веришь, что мы правильно идём?

– Теперь – то вижу.

– Он только что прошёл, устал он однако.

– А как ты знаешь, он что, сказал тебе?

– Э – э, паря, надо быть тунгусом, чтобы это знать. Русскому не понять. Он сидит вон за тем поворотом.

– Ты, что, его видишь?

– Дальше там крутая гора, усталому человеку надо отдохнуть перед ней, да и ручей там. Жарко, пить надо. Даже мы всегда там отдыхаем. Привязывайте коней, пойдём пешком. Ты, господин, с винтовкой иди впереди, я за тобой.

Уряднику не понравилось, что тунгус распоряжается, но он понимал, что говорит тунгус правильно.

– Ежели мы сейчас выйдем на него, я буду с ним говорить, а ты заходи сзади и набрось на него аркан, – приказал урядник Цирену. – И молча всем идти.

Балакча оказался прав – через четверть версты они увидели довольно большую поляну и сидящего на камне, видимо, без сил Митьку.

– Ну, что, Митька, набегался? – направил на него винтовку урядник.

– Ха – ха – ха! – вырвался из беззубого митькина рта смех. – Так ты меня и испужал! Стрелять – то тебе не велено. А что снова на цепь посадят – так я хоть повеселился маленько…

– Зачем ты убил тунгусов, ведь они же тебя накормили?

– Ха – ха – ха! Люблю я энтим делом заниматься больше всего на свете. Вот кто бабу любит, кто пожрать, а я убивать люблю. И ты попробуй меня возьми, думаешь, силов у меня совсем нету? Ну, подходи, подходи ближе, – Митька поднял лежащий рядом с ним нож. – Хороший жулик? Хороший. Тунгусы и не пикнули. Так и ты – не пикнешь даже.

Урядник понял, что пришло время. Он махнул рукой, как было условлено. Аркан просвистел тихо, будто птичка малая около своего гнёздышка. Крепкая волосяная верёвка затянулась на тощих митькиных чреслах. Нож выпал из руки на траву. Урядник поднял его и обратился к подоспевшим казакам:

– Слышали его слова, видели нож? Будете свидетелями на суде, если понадобится.

Читайте журнал «Новая Литература»

В состав военно – полевого суда начальник тюрьмы назначил урядника и ещё двух офицеров рангом пониже. Заседание суда состоялось через день. Мнение членов суда оказалось единодушным – смертная казнь через повешение. По телеграфу было доложено генерал – губернатору. Тот также по телеграфу утвердил приговор. На тюремном дворе началось приготовление к казни. Пришлось готовить новые столбы для виселицы, перекладину и всё прочее, необходимое в таких случаях. Вечером в кандальную, где содержался приговорённый, зашёл священник – отец Пантелей, крупный мужчина с красно – фиолетовым носом от неумеренного употребления церковного вина. Митька без оков сидел на лавке, безразлично блуждая взором по стенам хорошо знакомого ему места. При появлении священника безразличие его к своей судьбе однако враз исчезло. И хоть вся его жизнь в последние годы, с точки зрения нормального человека, была сущим адом, это всё же была жизнь, жизнь с малейшей хотя бы надеждой на улучшение её. Теперь – всё, конец. Взгляд его стал каким – то жалким и бесцветным. Нервная дрожь появилась во всём его костлявом грязном теле.

– Исповедуйся, сын мой, покайся в грехах своих.

– Грешен я, батюшка, грешен. Но каяться не буду, ибо в радость мне был мой грех.

– Дерзок ты, гордыня тебя обуяла – вот это самый тяжкий грех. Но гордыню твою не преодолеть. Вот и трясёшься ты от страха перед смертью, а всё норовишь показать гордыню свою. Скоро предстанешь ты перед судом высшим, – священник поднял указательный палец правой руки вверх, – там воздастся тебе за грехи твоя.

На этом церковное напутствие было закончено. Отец Пантелей вышел из кандальной и направился к уряднику.

– А что, Епифан Лукич, кто вешать – то его будет? Давно у нас не было такой потехи. Года три или четыре?

– Больше, батюшка, шесть лет уже. В последний раз повесили ещё при Кононовиче. Он хоть и добрый был человек, но убийц не прощал. А того, кто накинет петлю, я уже нашёл. Хотел сначала поручить это дело кому – нибудь из конвойных, но передумал. Не очень приятно этим заниматься. Ерошка есть у нас, ну, тот, что сбегал уже два раза, помните его? Так вот этот Ерошка согласен, даже удовольствие выразил, когда я ему предложил. Мол, нравится ему этим заниматься. Не знаю уж, правду говорит или дурака валяет, но согласился с улыбкой. Скорее всего, потому согласился, что врагами они были с Митькой ещё на воле. Из одной деревни они. Вместе их и сюда доставили. Казалось бы, в дружбе им было надо быть, ан нет – враги лютые. Как – то чуть не поубивали друг друга. А причину не знаю, но, видно, серьёзная причина была.

– А что, дадите перед казнью ему водочки?

– Вроде бы и не положено, но берём грех на душу – даём. Только не все соглашаются выпить.

– Так, может, мы с Вами согласимся?

– Нет уж, увольте. Мне моя служба дорога. И так я вроде бы виноват, что не приставил тогда к тому окну караул. Да кто же мог и подумать такое, что брушлет он поломает? Не чисто тут что – то. Проверять надобно.

Казнь была назначена на пять утра. К тому времени всё уже было приготовлено – и столбы с перекладиной стояли почти посередине двора, и верёвка смазана салом…

Чуть рассвело, когда дробь трёх барабанов нарушила таёжную тишину. На тюремном дворе выстроена сотня каторжников на почтительном расстоянии от виселицы. Урядник скомандовал вдруг осевшим голосом:

– Выводи!

Два конвойных казака буквально выволокли Митьку, который то ли от страха, то ли от слабости уже не мог идти самостоятельно. К нему подошёл Ерошка с саваном и петлёй.

– Ну, вот и поквитались, сосед! Давно я жду этого момента. Хотел сам тебя придушить ещё раньше, да не способен я на энти дела. Это ты любил отправлять людей на тот свет. А теперя я тебя не убиваю, я только делаю работу, как мне приказано.

Митька смотрел на него потухшим взором, продолжая дрожать всем телом.

– Что, не сильно хочется подыхать – то? А как ты зарезал мою жену, да я ещё из – за тебя безвинно уже столько лет на каторге?

– Не тяни, давай уж скорее. Об одном сейчас жалею, что не зарезал тогда тебя вместе с твоей бабой.

– Ну, что там? Прощаетесь что ли? – пробурчал урядник.

Ерошка накинул на голову Митьке саван – большой белый балахон, сверху накинул петлю. С помощью конвоира поставил Митьку, придерживая бережно, как лучшего друга, на чурку между столбами. Отрегулировал длину верёвки и замер, ожидая команды.

Стоящий рядом батюшка скороговоркой прочитал отходную.

– Аминь! – закончил он молитву. И тут же прозвучала команда урядника:

– Давай!

Ерошка пинком вышиб чурбак из – под ног своего старого врага. Раздался какой – то всплеск, то ли стон. Лёгкое и кажущееся бесформенным от неплотно облегающего савана тело закачалось под перекладиной виселицы.

Каторжники с ужасом смотрели на страшный спектакль. И хоть много они слышали о смертной казни, и многие из них сами не одного человека отправили на тот свет, большинству стало не по себе от увиденного. Евсейка с Сосманом стояли совсем близко от виселицы, слышали каждый вздох и стон приговорённого к повешению Митьки. Митька не был их другом, наоборот, он, можно сказать, был единственным ненавистным здесь, на Каре, для Евсейки человеком, потому что постоянно издевался над его фамилией. Обрадоваться бы должен был Евсейка, но радости не было. Какая – то угрюмость и непонятная тоска овладели им.

Для начальника тюрьмы всё это происшествие также не осталось без внимания. Ведь пока ещё в Нерчинске начальство не знает всех подробностей – ладно. Сбежал каторжник – убийца, поймали, повесили – всё хорошо. Но когда выяснится, что сбежал он с цепи, вот тогда – то, кто знает, как повернётся для него самого вся эта история. Он решил сам разобраться во всём. Были вызваны урядник и смотритель.

– Ну – с, господа, я жду объяснений. Начнём с тебя, Мокей Павлович, – обратился он к смотрителю. Тот бледный, от волнения и страха, стоял перед начальником навытяжку.

– Что молчишь? Ведь ты должен в первую очередь следить за порядком.

– Так, ржа же…

– Ржа, говоришь? А как же в Акатуе сидел на цепи Гришка Столбов пять лет, пока не сдох, и никакая ржа не взяла его цепь? А не тебе ли было сказано, Епифан Лукич, приставить караул к тем окнам, где были сняты решётки? Почему не исполнил?

– Виноват, Ваше высокоблагородие. Кто же и подумать мог, что этот Митька на такое сподобится.

– А где он взял нож? Ведь ножи в тайге не валяются…

– Не могу знать, Ваше высокоблагородие. Спрятанный он, наверно, где – то у него был.

– Даю вам два дня сроку. Если не разберётесь во всём – пеняйте на себя.

Урядник со смотрителем вышли из кабинета начальника растерянные и злые.

– Чёрт бы его побрал, этого Митьку. Наделал делов. Пошли смотреть его цепь.

Цепь оказалась ржавой, но совершенно целой. А вот «брушлет» был сломан и разогнут. Смотритель взял его в руки, внимательно осмотрел со всех сторон.

– Смотри, Мокей, а ведь не ржа в основном виновата. Пилили его, потом он ржавел, а чтобы сильнее ржавел, поливал его Митька собственной мочой. А потом снова пилил. Видишь, какие тонкие концы у излома. Он давно этим делом занимался, видно. Не один год.

Урядник носком сапога брезгливо поворошил грязное тряпьё, что служило Митьке постелью.

– Чего ты ищешь?

– То, чем он пилил. Дай – ка какую – нибудь палку, противно пачкать сапоги об это дерьмо.

Но никакой палки поблизости не было. Пришлось уряднику преодолеть свою брезгливость и продолжать раскопки с помощью собственного сапога. Внезапно сапог наткнулся на что – то твёрдое.

– А что я тебе говорил?! Это же рашпиль.

– Так кто – то должен был дать ему этот рашпиль. У кого он может быть?

– В кузнице только, нигде больше. Пошли туда.

Михеич и Евсейка никак не ожидали визита столь высоких гостей.

– Ну, что, Михеич, рассказывай, откуда рашпиль попал к Митьке.

– Ей богу, не давал я ему рашпиля. Да я и в тюрьму – то не заходил уже года два.

– Не темни, говори правду. Ведь тебя могут обвинить, что пособил Митьке бежать. А за

это, ты знаешь ведь, по головке не погладят. Ежели забыл, два десятка плетей тебе могут

вспомнить.

– Не имеете права, я теперь вольный. Скоро дадут мне крестьянское звание.

– Как бы заместо этого звания не загреметь тебе снова кандалами. Признавайся лучше.

Сам ты, ясно дело, не давал Митьке рашпиль. Но не мог же Митька его у тебя украсть?

Он же на цепи сидел. Значит, дал кому – то, кто передал его Митьке. Ну, так кому ты его

дал? – в голосе урядника звучала злость и угроза.

– Богом клянусь, никому я его не давал. А потерял я его больше двух лет назад, когда

ладили мы на разрезе тачки. Рашпиль тогда я положил рядом с тачкой, чтобы её

перевернуть, и в это время случился, вы же помните, обвал породы. Она завалила

рашпиль. Я не мог его откопать, тогда все испугались и убежали подальше от обвала.

– А кто тогда был с тобой, кто тебе помогал?

– Много там было народу, все те, кто работал на разрезе.

– Ты вспоминай, вспоминай. Породу упавшую потом разобрали. Кто её разбирал?

– Не знаю, я не разбирал.

– Мокей, может, ты помнишь?

– Дай бог память, а ведь Ерошка там был. Это случилось как раз перед его последним

побегом. Допустим, Ерошка нашёл рашпиль. Но зачем бы он передал его Митьке, ведь

они были злейшими врагами. Недаром он с радостью согласился стать палачом при его

казни.

– Не могу и я этого понять. А Михеич правду говорит, был тогда обвал.

Урядник и смотритель вышли из кузницы и направились к начальнику тюрьмы.

– Ну, что, попытаем Ерошку, может толк какой будет, – предложил урядник по дороге.

– Не будет толку, не скажет Ерошка, даже если и виноват. А как докажешь? Не пойман – не вор. Пошли – ка к начальнику, доложим ему всё, что выяснили. Можбыть, он чего придумает.

Начальника тюрьмы ещё не полностью покинуло плохое настроение, однако злость его уже несколько утихла. Поэтому он выслушал доклад подчинённых спокойно, не перебивая.

– Ну, и что, вы в самом деле думаете, что это Ерошка передал Митьке рашпиль? Если так, не понятно тогда, почему и для чего. Ведь они же были лютыми врагами. Зачем ему было пособлять его побегу?

Все замолчали, не зная ответа на этот вопрос.

– Ладно, идите, думайте. С Ерошкой пока никаких разговоров.

Урядник и смотритель ушли, довольные, что гроза вроде бы миновала. А начальник сидел за столом, пытаясь разгадать вдруг возникшую загадку. Много разных каторжных хитростей приходилось ему распутывать, но там всегда изначально просматривался какой – то смысл, какая – то выгода для преступника. А здесь? Никакой выгоды от побега Митьки Ерошка бы не поимел… Хотя, стоп! Была выгода. Ведь они были врагами. Ерошка, если б смог, то и убил бы Митьку. Ведь недаром же он согласился на роль палача. Но сам убить он не мог. Не та натура. Человека ведь убить не просто, не каждый может. А что, если?.. Неправдоподобная версия пришла ему в голову. Нет, слишком уж сложно. Ерошка ведь тупой, как пень, не может придумать такую хитрость.

Он выпил стопку водки, крякнул, закусил стеблем солёной черемши и закурил.

– А может, и не такой тупой Ерошка, а только таким прикидывается? – подумалось начальнику. – Надо посмотреть его документы.

– Так, так. Из деревни Кольцовка, Курской губернии. Служил пономарём в местной церквушке. Значит, не так уж и глуп был. А попал сюда за участие в убийстве местного крестьянина. Не понятно как – то, участие в убийстве, а Митька по природе своей на убийство не способен. Но сейчас не об этом. Не пересматривать же мне приговор. Был в одной группе с Митькой. По одному делу они и проходили. Только Митька почему – то убил и жену Ерошки. Так что, у Ерошки были большие причины ненавидеть Митьку. Получается, что Ерошка хочет смерти Митьке, но сам убить не способен. Значит, надо пособить ему в побеге, во время которого Митька обязательно кого – нибудь убьёт. Митьку поймают, так как далеко он по причине своего хилого здоровья уйти не сможет. И тут ему крышка. Ай да Ерошка! Как всё рассчитал. Ведь получилось точно так, как он задумал. Я – то ещё думал, что тупой он. Но теперь надо доказать. Ерошка, конечно, ни за что не признается. Нужны свидетели того, как он нашёл рашпиль и передал его Митьке. Остаётся неясным, где он взял нож.

Начальник снова позвал урядника, рассказал ему свою версию.

– Не помнишь ли ты, Епифан Лукич, кто тогда вместе с Ерошкой разбирал обвал?

– Ещё было двое, но они уже померли.

– Значит, свидетелей нет. Ну, и что будем делать? Как докажем?

– А зачем, Ваше высокоблагородие нам что – то доказывать? Скажем нерчинскому начальству, если спросят, что рашпиль передал один из умерших. Нам поверят, так как оба они были бессрочниками. А может, и не спросят. Наказывать Ерошку не имеет смысла. Ему и так ещё десять лет. Дотянет ли этот срок – кто знает. Или Вам жалко Митьку?

Митьку начальнику жалко не было. Зла на Ерошку он не держал. А начальство, скорее всего, и не спросит. Так что, он, подумав немного, согласился:

– А ты, наверно, прав. Ну его, этого прохвоста Ерошку. Но каков хитрец! – уже почти восхитился начальник Ерошкиными способностями.

После казни жизнь на Верхней Каре потекла обычным спокойным образом. Никто больше не сбегал, всё шло по установленному распорядку. Михеич с Евсейкой ремонтировали решётки, закончили эту работу поздней осенью, когда на эту дикую забайкальскую землю уже пришли первые морозы со снегом. Для Евсейки снова началось зимнее безделье, так как с небольшими кузнечными работами Михеич справлялся один. И снова начались разговоры об устройстве жизни с артистом и Сосманом. В разговорах этих прокатилась медленно длинная зима. А с наступлением тёплых дней и возобновлением работ на карьере Евсейка был направлен уже не на зачистку хвостов, а на промывку песка. Работа тоже была тяжёлая, но всё – таки не такая, как на хвостах. Как – то Евсейке попался самородок – округлый кусочек золота с ноготь на мизинце. Положено было сдать его конвою на выходе из разреза. Но что – то остановило Евсейку. Он зажал этот жёлтый кусочек в ладошке левой руки, продолжая работать. А сам глазами искал, куда бы его спрятать. Ничего подходящего не было. Тогда он незаметно засунул самородок за голенище чирка, вспомнив, что около выхода из разреза есть удобное место, где можно спрятать самородок. На выходе из разреза арестантов иногда проверяли, раздев догола, иногда, когда охране, видно, неохота было нюхать грязные тряпки, надетые на потные тела, их не раздевали. Евсейка приметил, кто из охранников был особо брезглив и, видимо, поэтому не выполнял строго предписанный порядок. Сегодня будут раздевать, вычислил он. Когда каторжных проходила через узкий прорубленный в горе проход, он незаметно сунул самородок в трещину каменной стены.

Дома он никак не мог решить, говорить соседям о самородке или нет. В тот вечер не сказал ничего. Но потом, когда ему удалось благополучно пронести самородок через охрану, не смог выдержать и рассказал. Соседи не очень удивились. Сосман сказал, что у него уже два самородка спрятаны в надёжном месте.

В то лето Евсейке повезло, он нашёл ещё три самородка.

– И много золота будет звенеть в твоём кармане, – вспомнилось ему предсказание цыганки. – А может, так и будет? Пока что не много, но ведь ещё целый год впереди.

Однако золотое везение кончилось, больше самородки не попадались.

Этой осенью подошёл к концу срок у артиста. Ему выдали положенные бумаги об освобождении, деньги, которые полагались ему как политическому ссыльному. Незадолго перед этим он получил письмо и денежный перевод из Москвы от старых друзей.

– Ну, вот, дорогие мои, и пришла пора прощаться. Здесь московский адрес, по которому меня можно найти, если будете в Москве. В театр меня снова принимают. Главный режиссёр, хоть и не участвовал в нашей организации, но сочувствовал нашим идеям.

– Снова будешь бороться против царя?

– Видно будет. Много я тут передумал. Бороться надо, но не так. А как, не знаю ещё.

Евсейка и Сосман остались в избе одни. Скучно стало без весёлого артиста. Жалко было Евсейке, что не у кого теперь спросить о многих волнующих его вещах. Сосман, конечно, хороший парень, но грамотёшка его не сильно отличалась от евсейкиной.

Вскоре им подселили нового соседа, который только что попал в разряд исправляющихся. Это был казанский татарин Хусаин, угрюмый, не очень разговорчивый человек. О своём прошлом он только и сказал:

– Лошадь воровал, много лошадь воровал.

Если при артисте они жили как одна семья, то теперь это были совершенно чужие люди. Сосман, которому оставалось ещё четыре года, после отъезда артиста всё больше и больше мрачнел. И тоже, как и татарин, стал неразговорчивым. Как – то, когда они были с Евсейкой вдвоём, признался ему, что хочет сбежать.

– И как же ты думаешь добраться до своей Грузии? Первое, что тебя ждёт – пуля из трёхлинейки. Ты не забыл, как она бьёт? Допустим, промажет конвоир, и ты уйдёшь в тайгу. А тогда что? Станешь бродягой? Но с твоим обличьем мало надежды, что русские бабы тебя накормят и приголубят. И поймать тебя опять же будет нетрудно. А тогда тебя ждёт виселица или приковывание к тачке на всю жизнь. Ладно, вдруг ты доберёшься до своего дома. А там что? Там кровники, которые не простили тебе убийство Вахтанга.

– Не знаю я, что будет. Только сил моих уже нет, терпеть нашу теперешнюю жизнь.

– Ты подумай хорошо. Четыре года – это не очень много. Ты ещё молодой, будет время пожить на свободе. Мне вот тоже ещё почти столько же, но я не думаю о побеге.

Сосман ничего больше не сказал, погрузившись снова в свои мрачные думы. Видимо, доводы Евсейки не убедили его, через месяц он попробовал сбежать. Они с Евсейкой только что вышли из разреза после работы. Сидели и отдыхали, как обычно, поджидая, пока выйдут остальные. Конвойным был как раз тот солдат, что стрелял в берёзу для проверки винтовки. Звали его Прохором, за это время, что он их сторожил, они привыкли друг к другу, стали чуть ли не родными. Вот и сейчас несколько арестантов мирно беседовали со своим конвоиром, расположившись кто где вокруг конвойного. А тот с упоением рассказывал про свои молодые годы. И с турками он воевал, и бабы его сильно любили, и что осталось ему служить всего три года. Винтовку, чтоб не мешала, он прислонил к растущей рядом осине. Сосман сидел несколько поодаль от всех, ближе к дороге. Вдруг он вскочил с места и побежал. Но Прохор, хоть и был сильно увлечён рассказом о своей героической жизни, мгновенно схватился за винтовку.

– Стой, Сосман! Стрелять ведь буду, – как – то очень буднично сказал конвойный.

Но предупреждение это не подействовало на беглеца. Прохор, как положено, выстрелил в воздух и тут же мгновенно перезарядил винтовку. Сосман стремительно удалялся.

– Эх, Сосман, Сосман, – проворчал почти сочувственно Прохор, прицелившись в быстро бегущего человека. На сей раз выстрел был уже не в воздух. Вскочившие на ноги каторжники с ужасом увидели, как споткнулся вроде бы Сосман и упал на утоптанную множеством их ног дорогу, чтобы уже никогда не подняться.

Теперь жизнь для Евсейки стала и вовсе невыносима. Не с кем совсем было поговорить вечером, когда возвращались с работы. Подселили ещё одного на освободившееся после гибели Сосмана место. Но и этот человек оказался неинтересным для поумневшего за каторжные годы Евсейки. Он был абсолютно глуп, думал только о том, чтобы больше пожрать, да, если получится, увильнуть от работы. Получалось, правда, это у него крайне редко, так как обмануть опытного надзирателя было невозможно. Зато был новый сосед заядлым картёжником. Однако и тут у него получалось плохо. Майданщик Герасим, хитрюга и плут, давно перестал ему давать в долг. Потому Архип, как звали нового соседа, всё своё свободное время отирался около майдана, униженно умоляя игроков поверить ему и сыграть с ним в долг. Но желающих не находилось, и Архип мрачный и злой возвращался в избу. Он пытался втянуть в игру и своих соседей по избе. Но Евсейка хорошо запомнил предупреждение артиста, да и сам уже не раз видел, как проигрываются до последних портов. Татарин тоже не любил карточной игры. По своему обыкновению в ответ на предложение Архипа сыграть он или молчал, или что – то бормотал по – татарски.

Наступившая зима не внесла изменений в привычную уже Евсейке жизнь. Каждый день одно и то же. И он начал понимать Сосмана – дикая тоска делала дни и ночи невыносимо длинными. Но кончилась и эта зима. Снова зазеленела тайга, и снова начались работы на разрезе. Евсейка немного повеселел – до конца каторжного срока оставалось уже не и не так много. Правда, ещё три года ссылки. Но это уже другое. Может, будет та ссылка не такой страшной, как каторга.

За неделю до окончания срока его вызвали в кабинет начальника тюрьмы.

– Ты знаешь, что заканчивается твой срок. Теперь ещё три года ссылки. А знаешь ли ты, почему тебя определили сразу в избу?

– Никак нет, господин начальник.

– Барина своего благодари, Суходолова. Мы с ним вместе служили когда – то, в Азии ещё. Был он моим командиром. И отца твоего, Пахома, помню. Так вот, Владимир Андреевич знал, чем я сейчас занимаюсь – мы иногда переписывались. Он и попросил меня в письме помочь тебе, чем возможно. Больше я сделать ничего не мог, да и следовало тебя наказать за твою глупость и неблагодарность. Но теперь ты вроде поумнел, слава богу. Поэтому я предлагаю тебе выбор – или ты остаёшься на поселении у нас, или мы отправляем тебя в Шушенское.

– А где это Шушенское? Мне же ссылка в Восточную Сибирь.

– Это в Енисейской губернии, тоже Восточная Сибирь. Но там немного теплее, чем у нас. Будешь жить в деревне, почти, как вольный житель.

– Шушенское, господин начальник.

– Хорошо. Через неделю собирайся в дорогу. А, впрочем, чего тебе и собираться! – расхохотался начальник.

Сборов, действительно, было не много. Единственное, что волновало сейчас Евсейку – как спрятать самородки. Ведь, если обнаружат, могут три года ссылки переделать на три каторжных года. Да и новым соседям по избе он не доверял. А теперь у него было аж шесть маленьких кусочка золота – два осталось в наследство от Сослана.

– Эх, Сослан, Сослан, глупо ты погиб. Но, видно, не выдержала твоя душа, вот и побежал ты неизвестно куда и зачем. Нет, я так не сделаю. Не для того я здесь три года занимался хвостами, чтобы получить пулю меж лопаток, – вспомнил Сослана Евсейка.

За два дня перед отъездом его освободили от всех работ, чтоб сил набрался перед дорогой, как сказал ему надзиратель. Воспользовавшись тем, что соседи его днём были на разрезе, Евсейка выкопал из – под половицы самородки и зашил их за обшлаг своего старого зипуна. Сейчас, правда, он его не наденет, так как стоит сильная жара, засунет в суму. А если будут проверять её содержимое, зипун просто вытащат, и навряд ли кто начнёт его прощупывать. Так и случилось. Никто не поинтересовался его грязным зипуном.

Дорога до Шушенского заняла без малого две недели. Сопровождающие его два казака оказались обычными деревенскими мужиками. Однако сразу предупредили, что дружба дружбой, а табачок врозь. То есть, чтоб он не вздумал сбежать.

– Какое там – сбежать. Я, мужики, рад – не рад, что отправляют меня в это Шушенское. Сам – то я из деревни, так что мне, что Степановка, что Шушенское – всё деревня.

В Шушенском казаки сдали Евсейку полицейскому исправнику и, пожелав ему хорошей ссылки, поехали снова на Кару. Исправник оказался не таким добрым, как его конвоиры. Он брезгливо взял его бумаги, прочитал и ворчливо то ли спросил, то ли пожаловался на судьбу:

– И на кой чёрт ты мне нужен? Куда я тебя буду селить? Ладно, политических присылают. Это хоть спокойные люди, не побегут. Да и разговаривать с ними – одно удовольствие. Антилигенты, а ты – варнак, за тобой глаз да глаз нужен.

Исправник замолчал, закурил папиросу, думая как решить вопрос устройства нового ссыльного. Вдруг, видно, что – то интересное пришло ему на ум, он расхохотался:

– А устрою – ка я тебя к Катерине. Места у неё много, да и по хозяйству ей поможешь, а может, и ещё чем – без мужика уж скоро как два года живёт. Да, а что ты умеешь делать, кроме того, что собак убивать да воровать коней?

– В кузнечном деле мала – мала соображаю.

– А вот это хорошо. Наш – то кузнец совсем состарился, силов у него уже нету. Будешь ему помогать. Всё и деньгу какую заработаешь.

– Так я не против.

– Ну, ладно, пошли.

Шушенское оказалось довольно большим селом, может, даже побольше, чем Степановка. Шли они с урядником долго, на другой конец. Вышли к маленькой речушке, вдоль которой тянулось несколько крепких бревенчатых домов. В один из них они и зашли.

– Эй, Катерина, принимай постояльца!

– На кой он мне, Поликарпыч, сдался?! Бродяга, что ли?

– Ссыльный он. Мужик он здоровый, поможет по хозяйству, а, может, и ещё в чём. Ха – ха – ха!

– Охальник ты старый, Поликарпыч. Я ведь честная вдова, ты знаешь. Так, ты мне его вроде как в работники определяешь?

– Ну, это вы уж сами договоритесь. Так что, согласна?

– Пусть остаётся, посмотрим. Не понравится – выгоню. Вон какой он грязный, – сказала высокая молодая баба в тёмном, не смотря на жару, вдовьем платке.

– Это он с дороги. А ты ему баньку истопи.

– А вшей у него нету?

– Не знаю, не искал. А если и есть, в баньке – то выпарит. Ну, ты оставайся, а я пошёл. Писать надо ещё твои бумаги, принесла тебя нелёгкая.

– Как звать тебя, работничек?

– Евсеем меня зовут. А родом я из Тамбовской губернии.

– Ну, это мне всё равно, откуда ты. Лучше признайся, есть у тебя вши?

Евсейка смутился:

– Нету, вроде.

– Смотри, если есть, то одёжу твою пропарить надобно. А сейчас сиди здесь, я баню растоплю, – сказала Катерина уже не таким, как сначала, злым голосом, внимательно рассматривая Евсейку. Она ушла в огород, где видна была маленькая избушка.

– Баня, – догадался Евсейка. Вскоре вся баня окуталась дымом, а Катерина вернулась во двор.

– Ты не лодырничай, воды натаскай. Пойдём, я покажу, где колодец. Я тебе чистое исподнее дам, от Николая осталось. А твою грязь надо будет замочить в щёлоке, я потом выстираю, да на солнышке просушу.

Баня топилась по – чёрному. Стены покрыты толстым слоем сажи, однако дыму почти не ощущалось, наоборот, горячий воздух был приятен. Крохотное оконце пропускало мало свету, поэтому Евсейка не сразу рассмотрел, где и что находится. Но вскоре глаза привыкли к полутьме, стала видна лавка, полог, деревянная бадья…

– Ну вот, отмылся, и на человека стал похож, – уже почти ласковым голосом сказала Катерина. – С лёгким паром!

– Спасибо, Катерина. Ты не бойся меня, я не убивец какой. А по хозяйству я тебе помогать буду. Я из деревни, всю крестьянскую работу знаю.

– Ты тут посиди в тенёчке, а я тоже быстренько помоюсь, пока баня не остыла.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.