Он любил музыку. Самостоятельно изучил нотное письмо. Он мечтал когда-нибудь заняться музыкой всерьёз и написать произведение, которое заставило бы людей невольно смеяться и плакать. Он считал, что музыка – это, в высшей степени, философское искусство. Кроме того, весь его ум был настроен по отношению к реальности философски. Однако это не означало обладания ироничной уравновешенностью, напортив – это было хождением по лезвию ножа. Он был постоянно сомневающимся, и воспринимал жизнь, как колоссальный обман или подтасовку.
Ему казалось, что того, что он видит и должен принимать на веру, просто не может быть. Чувствуя какую-то логическую неувязку во времени, он был убеждён, что всё лежащее на поверхности и, за счёт этого, явное – есть только божественный трюк, скрывающий подспудный смысл. Как будто он смотрел на нотный лист, покрытый калькой, и различал за ней смутные очертания нот.
Таким образом, он был неверующим, хотя выводы, делаемые им из своего неверия, как раз и были основой и опорой его Веры.
Просыпаясь утром и задавая себе один и тот же бесконечный вопрос, он начинал испуганно ощупывать своё тело, как будто, не веря, что может присутствовать и существовать в мире. Самым главным и критическим философским вопросом – являлось слово «где»?
Он не мог понять, где это всё происходит; что такое миг? Не умея зафиксировать его начало и завершение, с ужасом заключал, что вся его жизнь осуществлена посредством какой-то мимолётной абстракции. Иногда, ему казалось, что он скрипач, который играет мелодию, заглядывая вскользь на знакомую нотную строку, и внезапно ему приходило в голову, что не будь этой строки (этой записи), то и сама музыка никогда бы не возникла.

Он любил море и морской закат. Любил смотреть, как под погибающим солнечным диском бесконечная водная гладь становилась дышащим испарениями полотном, усеянным бессчетным количеством металлических бликов и испытывал печаль, глядя на волны. Море как будто вздыхало, медленно находя на берег. Вдыхая солёный запах, он желал удержать закат, потому что в нём было что-то трагическое и нежное, как и в самом чувстве печали. По сравнению с грустью, которая могла настигнуть его в любое время и в любом месте, — печаль была чувством более ясным и совершенным. Она была более одухотворена. Грусть же всегда была мимолётной, жалобной и коварной, потому что заставляла страдать.
Когда он шёл по берегу, наитие заставляло его думать, что он очутился в своём детстве, случайно соскользнул назад в прошлое, или попал в одно из своих воспоминаний. Он чувствовал, что «тут» есть «что-то ещё» — кроме мятых газет, навязчивых рекламных надписей, сигналящих машин и душных контор. И знал, что это «что-то» иногда проникало и наполняло собой абсолютно всё.
Спрашивая себя — как долго может продолжаться эта игра в прятки, он смотрел на стенные часы и видел, как кто-то бесплотный выглядывает из-за них и улыбается.
Он чувствовал «присутствие», которое никогда не становилось тотальным внутри него самого. Что-то всегда мешало фиксировать это состояние. Идя по влажному песку, смотрел на комично дёргающиеся фигурки купальщиков, и, если кто-то обращался к нему в такой момент, то он отвечал:
«В студии идёт запись… Тише».
Он был человеком, которого невозможно унизить. Потому что, когда человек начинает верить в Бога, то начинает верить в себя, и в этом, наверно, — суть всякой веры.

Когда я был ребёнком – детство… Всё тогда было другим.

И запахи были другие, и солнечный свет был удивительно ярче и желаннее.

И улыбался я тогда по-другому. И тоску я встречал, как терпкий напиток, вкус которого я должен был разгадать и понять.
Теперь жизнь – как серый шрам на руке убийцы.
А музыка Моцарта кажется мне ребячливой выдумкой, которая столь же прекрасна, сколь и безнадёжно хрупка.
У меня было Моцартовское детство, и душа моя радовалась и смеялась, как трепещущая в пальцах флейта, — легко и самозабвенно.
Но назад я смотрю холодными волчьими глазами, — глазами бестии, которая помнит неясное, смутное тепло.
И теперь моя музыка – это музыка абсурда – музыка убийцы, швыряющего камень в лоб льва!
Музыка Баха, грозная, как Дух, и доказывающая паникующему разуму, что – внутри величайшего абсурда – величайший смысл. Мощной рукой Бах хватает дьявола за горло, и из его испуганных глаз текут жалобные Моцартовские слёзы.
Бах – это победа сознания над чёрным космосом, — аллилуйя души вечному абсурду творения.
И если речь зашла о Боге – то Бог узнаётся в костре, когда под языком пламени кожа начинает чернеть, пузыриться и издавать зловоние.
И вот тогда, выгибаясь от боли и теряя сознание, ты замечаешь, как в толпе начинают плакать дети испуганные твоим воплем. Бог не лжёт и не жалеет ничьи нервы…

Он верил в Любовь, пока она не обошла его стороной, и пока он не осознал, что способность восхищаться красотой женщины заложена в избытке в мужчину природой. Страстно верил, что Любовь может быть только одна, и что в ней обязательно должно быть от судьбы. Очень долго думал, что рождён в мир для одной единственной встречи, пока не узнал, что в любви – нет незаменимых, что это, то вспыхивающая, то гаснущая искра, и, что любовь, вообще, — явление спорадическое. За исключением того случая, когда она, действительно, от Судьбы (замечал он себе с грустью).

Потом он закрыл глаза и увидел её над собой. Её голова, окутанная золотыми вьющимися локонами, медленно опускалась к нему…
Сначала возник шум ветра, как будто исходивший от её распущенных волос, а, когда прикоснулся к её губам, то почувствовал тёплое дыхание (и было неясно – где дыхание, а где – ветер). Устье её рта превратилось в огромное устье морской раковины, и, целуя её, он услышал глубокое и бесконечное дыхание океана…