1.

Ночная мгла рассеялась, сырой воздух леса покрыл стальными каплями еще не вытоптанную траву Ходынского поля. Солнце подбиралось к земле, стаскивая с нее серую тень. Наступал рассвет. Ходынский стан царского войска встречал его буднично. Флаги, хоругви, ерши из копий и пищалей, лоскутное одеяло шатров всё отчетливей проступали сквозь белесую утреннюю дымку. Телеги, как мошкара, липли к срубам и шатрам, увязая в зеленых лужах раскисших дорог лагеря. Бродяги в худых одеждах, дворяне в шитых золотом кафтанах, ратные люди в латах сновали между телегами, поеживаясь на студеном утреннем воздухе; заходили в шатры и землянки, выходили оттуда, опять куда-то шли и при этом что-то выкрикивали, приказывали, исполняли и кланялись. Из леса показались обозы с товаром. Они медленно ползли в сторону торжища, устроенного недалеко от въезда в лагерь. С дальних кордонов возвращались дозоры, и новые разъезды рысью уходили за вал. Протяжно выкрикивали названия полков. Стрельцы в ярких кафтанах трясли частоколом пищалей и, сбиваясь в нестройные ряды, уходили вдоль нарытого вала к ближнему мосту через ров. В наспех срубленной церквушке у большого шатра звал к заутрене дребезжащий колокол. С ближних лугов уже трусил к лагерю табун лошадей, подгоняемый пронзительным свистом и гиканьем казаков.

Крики «скачут!» неожиданно нарушили размеренное утро стана. Как круги на воде, быстро разошлись они по лагерю. На холме забегали холопы. Словно горох из мешка, высыпалась из церкви толпа ратных людей.

Вдруг залаяли собаки. К лагерю, разбивая комья засохшей грязи и поднимая клубы пыли, приближалась группа богато одетых всадников. Сверкая на солнце кольчугами, покачивая над головами копьями и царскими знаменами, они миновали ближний холм. Шлемы всадников, сливаясь в одну блестящую ленту, подрагивали от быстрой езды и искрились на солнце. В лагере ударили в бубны. Зазевавшиеся торговые люди, переворачивая свой скарб, бросались в стороны от разгоряченных лошадей. Все кланялись верховым в пояс. Казаки, грозя нагайками, отжимали ряды проходящих стрельцов к обочине. Не сбавляя хода, рысью, прошел отряд по лагерю и спешился около большого шатра.

Сильная боль ударила кистенем и заныла в левой ноге Кметя. Спросонья стукнувшись раза два об оглоблю, Андрюха просунул голову между колесами телеги.

• Ты что, по кнуту соскучился? Где тебе быть должно?

Боярин Иван Никитич Романов, нагнувшись, смотрел на своего боевого холопа подслеповатыми глазами; каблук его сапога сильно сдавливал ногу слуги, торчавшую из-под телеги.

• Так ведь не готово, Иван Никитич, я же справлялся, – морщась от боли, прокряхтел Кметь, – и шлем, и кольчуга у немца еще
• Я тебе дам «у немца»! Вылазь быстро! – Боярин убрал с ноги холопа свой сапог. – Главный воевода от царя прискакал. Сыщи доспехи где хочешь – и к шатру мигом!
• Романов, держась за бок, поковылял к своей палатке. Когда Кметь с доспехами прибежал к большому шатру, Романов уже был там, среди встречающих. Он о чем-то говорил с Ромодановским, держа его за локоть. Тот кивал, а сам смотрел на людей, только что слезших со взмыленных коней. Это были сплошь воеводы, прискакавшие из столицы вместе с главным воеводой ходынского войска – князем Михаилом Скопиным-Шуйским.

Иван Никитич, увидя слугу, зашипел:

• Ну, Андрюшка, давай же! – И нетерпеливо протянул руку за шлемом. – Смотри, Григорий, – обратился он к Ромодановскому, – как мой холоп воюет: из-под телеги не вытащишь.

Батогами, – протянул Ромодановский, продолжая всматриваться в приближающуюся свиту главного воеводы. Романов принял шлем и отмахнулся от лат.

• Ну вот, хоть на воеводу стал похож, – усмехнулся он. – А ты стой за мной. Да прибери патлы.

Кметь кивнул. Скопин шел быстро, но тяжело, переваливаясь с ноги на ногу и покачиваясь, придерживая рукой червленную золотом саблю. Чуть поодаль от него держался Мстиславский; боярин был весел, улыбался и кивал встречающим. За Мстиславским спешил

 

2.

Бутурлин, смотря себе под ноги. По лицу Скопина было видно, что нерадостную весть привез он из дворца; очевидно, решился на что-то неприятное, но неизбежное для себя.

Давно видел князь, как уходит из лагеря воинский дух, терпел, пытался что-то исправить, не хотел верить, что многим ближним воеводам и дворянам уже нет дела до царя и долга перед отечеством. Кровавые сшибки с неприятелем верных полков, даже малые победы, – все сводилось на нет толпами перебегающих то в Тушино, то от царика стольников, стряпчих, жильцов и другой царской челяди. Казалось, всех устраивал такой исход. Даже лагерь превращался в какую-то ярмарку. Все продавалось: порох, лекарственное зелье, люди, вера, преданность и предательство. Дозоры царские и тушинские, почти явно сговариваясь между собой, то пропускали, то задерживали всяких бродяг, изменников и торговых людей, вымогая

А лагерь, встретив воеводу, опять успокоился. Торговцы открыли лавки. Дозоры лениво ходили вдоль земляного вала и тына. Недалеко от шатра пушкари с криком и руганью стаскивали с негодной телеги пушку. Скрипел очередной обоз из Москвы. Холопы детей боярских, мельтеша по лагерю, что-то чистили, мыли, носили и убирали.

Скопин обнял Романова, они расцеловались.

• Ну что, Иван Никитич, как вы?
• С Божьей помощью, князь. Что государь?
• Во здравии, во здравии дядя.

Шуйский тронул плечо Ромодановского:

• Полки глядел?
• Всё слава Богу, Михаил Васильевич, и разъезды вернулись.
• Тогда идем на совет, государь принял решение.

Вся свита ввалилась в шатер, тихо перешептываясь и звеня доспехами. Шум от вошедших, прокатившись по шатру, утонул в развешанных и расстеленных повсюду мягких коврах и шкурах. Скопин сел, следом за ним расселись и остальные. Сложив ноги крестом, князь уперся руками о лавку и выпрямился. Он посмотрел вокруг себя. Лицо Скопина казалось серым. Яркое солнце, пробившееся сквозь полог шатра, полосой прошло по коврам, осветило тусклое золото икон, но не коснулось лица князя. Тяжелые веки прикрывали усталые глаза Скопина. Он смотрел куда-то поверх голов, покусывая обветренные губы и время от времени моргая и даже жмурясь.

Князь Скопин-Шуйский, великий мечник, жалованный этим титулом Гришкой Отрепьевым, ближний царев боярин, получивший этот сан от царя Василия, и полководец по провидению Господнему, этот двадцатидвухлетний молодой человек был последней надеждой царя в это тяжелое и проклятое для России время.

Скопин, как будто что-то вспомнив, перевел взгляд на иконы, перекрестился и перестал кусать губы.

• Государь наш, – начал он тихо и медленно, – зная радения ваши о благе отечества своего, повелел мне объявить слугам его верным свое благоволение и желал бы и далее надеяться на ваше рвение в битвах с вором тушинским и погаными ляхами. – Тут Скопин замолчал, потом поднялся и, раскачиваясь с каблуков на носки, продолжил громко и зло: – Но за грехи наши в попустительстве самозванцам и с дней предания царя Федора, отрока безвинного, в руки убийц не удается нам удавить сей бунт! Потому как опять предательство живет в стане нашем! Перед иконами Свято-Сергиевой лавры устраивают дьявольские пляски воры Сапегины! Мы же бездействуем. Отложилась Тверь, оплот веры нашей в победу, да шайки тушинские и Сигизмундовы рыщут по дорогам государевым. А войско наше в смятении, и нет духа у нас воинского, чтобы дать решающее сражение!

Скопин замолчал и посмотрел на Мстиславского. Тот, видя внимание князя, поправил на голове шлем и встал.

• На то царева воля, – сказал он, – пусть братец его повоеводит, а мы полки завсегда поставим!

В шатре зашумели.

• Значит, так тому и быть! – Скопин хлопнул рукой по сабле. – Волею государя нашего отправляемся мы с надежными людьми на поклон к Карлу просить о вспоможении, чтобы получить войско искусное и договору верное. А также города северные под знамена царские поставить и с доблестными дружинами нашими отогнать врага от Твери и Москве дороги к городам северным открыть. А теперь прощайте, службу несите исправно. Далее я вам не воевода. Любимый брат государя нашего, воевода Димитрий, вам теперь полководец.

3.

Скопин опустился на скамью. Воеводы Куракин и Лыков подняли шум:

• С врагами под одни знамена не встанем; тут ляхи, а из Новгорода другая напасть приползет!

Голицын, показывая на крикунов, тонко затянул:

• Лучше швед да француз, чем дурак али трус!

Зашумели теперь все. Тем временем Скопин повернулся к Романову:

• Ты вот что, Иван Никитич, с Борятинским не враждуй: полководец он усердный, другие хуже во сто крат. Я накажу ему к Смоленску идти людей ратных собирать, а ты главному то ж посоветуй. Даст Бог, с Карлом договоримся, тогда со всех сторон ударим.

Романов поклонился.

• Да, еще… – Скопин посмотрел на ругающихся воевод. – Так о чем это я? Ах да, дай мне человека верного от себя, боевого. Дорога дальняя, как бы на тушинские разъезды не наткнуться, пройти бы спокойно.

Романов спросил:

• Из наших кто с тобой?

Скопин, помолчав, вздохнул:

• Андрея Головина возьму да Чулкова еще, Зиновьева из грамотных да еще кого, может.
• А от меня возьми Кметя, помнишь его? – Романов повернулся к холопу.

Скопин улыбнулся:

• Ну, Андрюха, от меня ни на шаг, а то по шее.
• Твоя воля, князь. – Кметь поклонился до земли.

В шатре стало жарко. Воеводы звенели кольчугами, трясли бородами и не унимались. Скрипели лавки, в воздухе стоял густой мат. Мстиславский сначала шикал на всех, потом сам, матерясь, сорвал с головы шлем и метнул его по головам спорщиков. Борятинский еле увернулся и, всплеснув руками, перекрестился на иконы.

Наконец Мстиславский крикнул Скопину:

• Утихомирь своих воевод, князь! Стыд да и только, царский приказ поносят, это ковами пахнет!

Скопин встал:

• А они теперь твои, воевода, да дядины!

Мстиславский отмахнулся:

• Ладно! – Повысив голос, Скопин прокричал:
• Тихо!

Воеводы не унимались. Тогда он вышел на середину шатра:

• Не слыхать, что ли? Головин, остынь!

Но перепалка не прекращалась. Скопин набрал воздуху в грудь и пронзительно засвистел в два пальца. В шатре стало тихо.

• Идите к полкам, – Скопин ближе подошел к воеводам, – скажите, что главный воевода за царя и землю Русскую живота не пожалеет, потому с победой все одно вернется! А кто кричать станет – значит, ворам пособник, – казните!

Единый вздох прошел по шатру.

• Казните! – упрямо повторил Скопин. – Чтобы хоть в себе веру в победу укрепить, казните!

Поле было чистым, без единой травинки. Всё до лоснящегося чернозема вырвано, выброшено и сожжено. Редкий кустарник окаймлял его с трех сторон. Пройти на поле можно было только со стороны центрального входа школы номер десять, где на третьем этаже, в учительской, после выпускных экзаменов проходил очередной педсовет. Окна учительской как раз выходили на поле, которое завуч школы Спиридон Харенович Паносян, по совместительству учитель биологии, называл не иначе как «экспериментальное». Этот небольшой клочок земли стараниями биолога-фанатика стал существовать без единого сорняка. Он был похож на овальный пригорелый пирог на фоне зеленой скатерти травы, разросшейся на школьном дворе. Такое же смуглое, как и его хозяин, поле никогда не давало никаких всходов, чем бы его без устали ни засаживал почвовед Паносян. Но для Паносяна важен был не результат, а процесс. С утра до вечера биолог носился по полю и гонял табуны учеников, топтавших его детище своими ботинками и сандалетами. Надо сказать, что на откуп завучу для его агрономических экспериментов было отдано школьное футбольное поле. Паносян то и дело, срывая уроки биологии, выскакивал из кабинета, скатывался по лестнице

4.

на улицу и рыскал по полю в надежде поймать хоть одного школяра-футболиста. Воспитательный процесс завуча в этих случаях сводился к одной фразе, раздававшейся вдогонку убегающим: «Сэчас как дам по ж-ж-жопе!» Между тем поле, даже зимой, при обильном снегопаде, оставалось черным. Тогда Паносян задумчиво произносил: «Мой метод» – и посылал мальчишек с очередного урока забрасывать поле снегом.

На это самое поле и смотрел из окна учительской осоловевшими от сна глазами завхоз школы Андрей Селеверстович Кметь. Неожиданно заснув на педсовете, он так же неожиданно проснулся от какой-то глубокой тревоги, обуявшей его во время сна. Странный сон так огорошил Кметя удивительными картинами неизвестного прошлого, что завхоз, уже проснувшись, все еще не понимал, где он в действительности находится. Андрей Селеверстович смотрел на чернеющее за окном поле и видел то ли всадника, скачущего на коне, сверкая латами, то ли трясущийся вдоль поля грузовик, в стеклах которого отражался и сверкал солнечный свет.

• Андрей Селеверстович, я к вам обращаюсь, коллега! Что же мы будем делать в преддверии, так сказать? – Директор школы Алик Иванович Свист вытирал пот со лба и с прищуром смотрел на Кметя.
• Казните… – неожиданно для себя машинально повторил завхоз последнее, что слышал во сне.
• Что? – Свист перестал вытирать лоб и быстро начал тереть щеки. – Миленько, миленько! Дел понаделал, развел срам, ремонт, и пожалуйте вам – в кусты! Вы казнить казните, а стену кто доштукатуривать будет без этих, кто? Кто без этих, как их, будет? Что же теперь? Миленько, миленько! А средства, которые я, которые вы, которые мне, за которые вы накладные, того…

Свист замолчал и начал долго сморкаться. Большую часть выделенных на ремонт школы денег директор уже обналичил, купив себе симпатичную иномарочку. При этом Алик Иванович заставил завхоза нанять бригаду штукатуров, чтобы они под честное слово начали работы, и подсунул, между прочим, Кметю на подпись липовые накладные на материалы. И когда сейчас, на педсовете, директор спросил Андрея Селеверстовича, что он будет делать с затянувшимся ремонтом в связи с преддверием праздника независимости, высказывание завхоза «казнить» Свист понял как отказ от работы. А если не будет хоть каких-то работ, куда списать уплывшие деньги?

Покраснев и побелев от этой мысли несколько раз, Алик Иванович погрозил большим пальцем Кметю:

• Вы мне, вы бросьте тут ваши, вами… – Свист порылся в своем словарном багаже и выдохнул: – Ваши… ваши извращения.

Учительница младших классов глубоко вздохнула, а литераторша высморкалась в салфетку.

• Я, Алик Иванович, не по этому вопросу хотел…

Кметь, приходя в себя после сна, попытался что-то объяснить, но тут его неожиданно прервал резкий голос физрука Петровича: – И я тоже не по этому, а по предыдущему вопросу об этом же действии. Кто про нашу зарплату начальству напел, что ее можно раз в квартал выплачивать, того, выражаясь культурным языком, казнить, паразита!

• Ты, Петрович, подумай, что лэпишь, да, – повернул голову от окна Паносян, но, увидев краем глаза на своем поле зазевавшегося школьника с мячом, тотчас рванулся из учительской в коридор. Пробегая мимо Петровича, Паносян успел крикнуть: – Я сэчас, а Петрович пуст думаэт, да!
• Ну, началось! – Свист развел руками.

Хлопнула дверь за завучем. Эхо от хлопка повисло под высоким потолком старой учительской и с шумом вылетело в раскрытое окно. Установилась тревожная тишина. Наконец Свист

прервал молчание. Уже с ненавистью посмотрев на Кметя, раздувая ноздри, Алик Иванович зашипел:

• Так! Оригинально. Значит, срок сдачи объекта ко Дню нашей с вами независимости вас, Андрей Селеверстович, не интересует. Значит, своим этим «казните» вы нам разваливаете работу. Значит, побоку потуги, э-э-э, услуги, то есть, значит, я должен, я, так сказать, сам оприходовать должен! Миленько!
• Да я не понял вас, просто не понял, – опять начал оправдываться завхоз, – да и вообще, я не по этому вопросу высказался, а по предыдущему.

5.

• По предыдущему? – Директор вдруг замер, потом захлопал руками по столу, нашел какую-то бумажку и, прищурившись, прочитал: вот, вот предыдущий вопрос: «Наша инициатива о переходе коллектива на поквартальную оплату труда в связи с экономией средств областного бюджета». Поддержана, между прочим, самой Тиной Моисеевной, первым замом! – Алик Иванович оглядел всех присутствующих. – Так что, Кметь, это ваше «казнить» – ваш ответ на инициативу?! – Директор выпучил глаза, и они почему-то пожелтели.
• А что, хороший ответ, – дергая хронометр на шее, опять вмешался Петрович, – я бы поддержал.
• А вы думаете о лице нашего лицея, когда делаете это заявление? – неожиданно донеслось из глубины учительской.
• Петрович перестал дергать хронометр и посмотрел на то место, откуда донеслись эти слова. Потом громко и внятно произнес:
• А ты, Вошкин, своим пособием торгуй как хочешь, а мою зарплату не трожь! Я за нее здоровьем в большом спорте расплатился! Понял ты, историк по заявкам трудящихся?
• Алик Иванович, это оскорбление! – закричал выбежавший на середину учительской маленький скомканный человек, учитель истории старших классов Вышкин Оскар Федулович.

Директор сел на стул и покачал головой:

• Ну что вы, Оскар Федулович, вы же и вправду историк.
• Нет, по каким заявкам, по каким заявкам? – не унимался Вышкин. – Я всю жизнь по исторической правде… Нет, что это за шельмование, Алик Иванович? У нас учебников нет, из головы, как из архива, все фак… факты вытаскиваешь. То красный террор, то белый, то то, то это… И вот вам, оскорбление в мой адрес. Да, да! Он же меня обзывает! Я про фамилию физруку уже и на бумажке писал, как правильно произносить, а он умышленно искажает!
• А я твоей бумажкой подтерся, понял? – Петрович поднял полу пиджака.

Шумно вздохнула учительница младших классов Цыпкина. Рядом с ней зашмыгала носом литераторша, предварительно вытащив из кармана новую салфетку.

• Нет, так нельзя, друзья, – вяло заговорил директор. – Оскар Федулович, вы это слишком близко к сердцу, так нельзя. Петрович, он это спонтанно, то есть не подумав, ну, буквы, как это… расставить не сумел правильно. – Алик Иванович повернулся к Петровичу: – Ты, миленькое дело, ты что? Тебе же лучше: в квартал во сколько получишь, а ежемесячно – ты же истратишь не по делу, за тебя же уже поручались, забыл? У тебя по этому делу не все, так сказать, миленько. – Свист указал глазами на графин.
• Я лечусь, понятно вам? Я все спорту отдал, а вы мне мое отдайте. А он пусть лучше историю изучает, а то понаплели за семьдесят лет, аж уши пухнут. Я как стометровку давал, так и даю, – не прибавляю, не убавляю! А этот – то туда, то сюда. Одно место красное, другое белое, а то и голубое.
• Алик Иванович, вы что же молчите? Это не дело, Алик Иванович! – Оскар Федулович дернул воротник рубашки и оторвал верхнюю пуговицу.

Свист пожал плечами и взял графин.

• Ты как белка в колесе, – еще больше разошелся Вышкин, – а тебе вот благодарность!

Историк метался по учительской, наступая на ноги сидящему впереди всех Жоре Подставе. Тот ерзал на стуле, то и дело закидывая ногу на ногу, но с места не вставал. Свист уныло водил глазами за шныряющим по комнате Вышкиным.

• Я за школу, за честь и… – Историк задохнулся от волнения и не мог произнести ни слова.
• И совесть, – тихо подсказал учитель рисования Поль.
• Я за нее, – продолжал рвать рубаху Оскар Федулович, – я только за дело, только за дело, это же инициатива! Ее поддержат, нас заметят, оценят…
• Сделают образцово-показательными, – все так же тихо подсказывал Поль.

Русистка и учительница младших классов вздыхали и сморкались во всё новые и новые салфетки. Свист медленно налил воды из графина в стакан и так же медленно вылил обратно.

• Вы бы еще про переходящее знамя вспомнили, – донесся голос Валерии Аристотель, учителя физики, математики и астрономии.
• У вас, Валерия Андреусовна, две ставки, а у меня всего одна, мне развиваться надо! – взвизгнул Вышкин.

6.

• Ну и развивайтесь, как там у вас говорится, по спирали, а зачем же нас впутывать? – Аристотель нервно дернулась на стуле.

Неожиданно из открытого окна донесся сочный баритон Паносяна:

• Сэчас как дам по жопе!

Диспут на секунду прервался.

• Вот и биолог «против», – спокойно заметил учитель черчения и рисования Поль Роман Евгеньевич.
• А мы – «за»! – вдруг резко гаркнул Алик Иванович. – «За», понятно? И вообще, кто это обсуждает, кто? У нас праздник на носу. Миленько, миленько! – уже опять шипел директор. – День независимости нашей, как это… России, а мы тут в зависимости от какого-то завхоза, который провоцирует такие диспуты. Миленько, миленько!

Все посмотрели на Кметя. Андрей взглянул в окно и вздохнул: там уже точно никто не скакал.

• Я ничего не провоцировал, я хотел сказать, что, что… – Кметь растерялся, мысли начали путаться и исчезать, – что… я все сделаю, что надо, – быстро договорил Андрей Селеверстович. Петрович щелкнул хронометром:
• Ты что, за этот почин? Ты же хороший правый крайний, завтра же зарплата!
• Я за Петровича! – хлопнул себя по коленке учитель труда Жора Жорович Подстава. – Нас подставят, вот увидите: через квартал скажут, что дадут только аванс, а через полгода мы вообще денег не увидим.
• Почему? – искренне удивился Поль.
• Да потому, что у них там выборочный склероз: не давать – запомнят, а вернуть – забудут, – загоготал Подстава.

Свист опять встал:

• Вы, Подстава, табуретки с ребятками сколачиваете, и миленько. А агитацией у себя в подвале занимайтесь, между токарными станками. Жора Жорович побелел и зловеще прошептал:
• А вы там были?
• Где? – не понял Свист.
• Там, – выпучил глаза Подстава, указывая на пол.
• Это ваше коммерческое прошлое, Жора, – директор с опаской подумал о подвале, – а у нас, – он вытянул руку с оттопыренным указательным пальцем, – всё в будущем!
• Да вы что! – вскочил Кметь. – Это я так, задумался и, не подумав, брякнул насчет «казнить», а так я как все.
• Вы бы поток своих мыслей как-то сфокусировали, – подала голос Валерия Аристотель, – а то вы задумываетесь, не подумав, а в результате у нас зарплату отнимают.
• Так не я же отнимаю…

Кметь не успел договорить, как в комнату влетел всклокоченный Паносян:

• Ну, ты подумал, да, Петрович, я у тэбя узнаю, да?
• Да чего ты развопросничался? Все же «против», – пожал плечами Петрович, вставая со стула.
• Кто всэ, слушай? Ты всэ, Кметь всэ, Подстава всэ, Васылыса всэ? – Потом Паносян перечислил всех сидящих в учительской и добавил: – Это что, всэ?
• Да-а-а… – помолчав, протянул Петрович и сел на стул.
• Диспут кончился, да! – Паносян озабоченно посмотрел в окно и снова выбежал из комнаты. В учительской воцарилась гробовая тишина.
• Хватит! – Алик Иванович хлопнул ладонью по стопке сложенных на столе тетрадок. – Хватит сморкаться и вздыхать тоже хватит! Все слышали? Нет диспута, нет его, – и хватит об этом! Теперь тема вопроса о праздновании этой, как бы, общей независимости нашей, как это, страны.
• А давайте ее перенесем. – Жора Жорович посмотрел на часы.
• Кого, независимость? – не понял Свист.
• Тему, – с укоризной пояснил Подстава. – У меня дома воду скоро отключат.
• А у нас – свет, – застрекотали Цыпкина и русистка.
• Да-а-а, – протянул Алик Иванович, – а где Паносян? И, не найдя его глазами в окне, директор вздохнул: – Ну, если вода, то независимость… вообще вопрос независимости откладывается по просьбам э-э… Ну, миленько.

Свист неожиданно развернулся, дернул на себя раму окна и истошно заорал в него:

7.

• Паносян! Паносян! Где ты, черт тебя дери? Где ты? Где-е-е?

Часы пробили пять вечера; их ровный, но внезапный бой вывел Кметя из состояния сонного оцепенения, в котором он пребывал вот уже больше часа, сидя у окна в учительской. Все давно разошлись по домам. Паносян и директор уехали куда-то за город. Из опустевших классов в глубину школы проникал негромкий гул блуждающего сквозняка. Эхо от хлопающих дверей барабанило по дребезжащим стеклам, пугая воробьев на подоконниках. Вся эта пронзительная пустота навалилась на Кметя, давила виски и дубасила по затылку. Кметь тряхнул головой и развернул стул от окна. Серая стена с портретом очередного президента, повешенным на насиженное прошлыми вождями место, засветилась в закатных солнечных лучах. Новый портрет, как показалось Андрею Селеверстовичу, улыбался ему какой-то подозрительной, даже угрожающей улыбкой. Кметь на секунду замер, лицо его стало неподвижным, тяжелые веки прикрыли усталые глаза. Он смотрел на портрет, покусывая обветренные губы, время от времени моргая и даже жмурясь. Кметь сидел, сложив ноги крестом и упершись руками о стул.

• С праздником! – вздохнул Андрей Селеверстович, обращаясь к портрету. Потом, так же сидя, поклонился в его сторону до хруста в пояснице.

«А ему все равно, – подумал Кметь о портрете, рассматривая затертый паркет у ног, – ему все равно». Резко разогнувшись, он закряхтел от боли в пояснице, встал и, потирая спину, пошел вон из учительской.

Андрей Селеверстович Кметь шел по коридору, втянув голову в плечи и уставившись прямо перед собой. Разговор со Свистом был не окончен. Опять последуют угрозы и сто первое китайское предупреждение, а может, и последнее, кто знает. Всего этого могло и не быть, если бы не его, Кметя, чувство стыда за человеческую глупость. А виной всему стали

подоконники. Надо сказать, что у школы, где обшарпанный советский герб на фасаде с треснувшей книжкой и отбитой линейкой был помпезно торжественен, внутри все выглядело обветшалым и убогим. Крашеные-перекрашеные двери развязно болтались на петлях и выли на все лады. Глазницы давно рассохшихся окон смотрели серыми стеклами на грязно-синие стены. Старые доски пола, похожие на кривые сельские дороги, постоянно скрипели и готовы были вот-вот провалиться. На фоне всей этой унылой картины Кметь всегда отмечал красоту подоконников. Широкие и глубокие, отполированные временем до мерцающего блеска красавцы, они так и норовили затянуть на себя попки первоклашек или волнующие бедра томных старшеклассниц. На них пересидело не одно поколение учеников, здесь зарождалась любовь, крепла дружба, переживались неудачи и мужали ребячьи сердца. Бахрома ног, свисавшая с подоконников, меняя фасоны обуви, штанин и носков в течение почти ста лет, продолжала весело раскачиваться, коротая время как школьных, так и эпохальных перемен.

С этим ставшим уже почти генетическим явлением и решил бороться не так давно назначенный на должность директора школы Свист Алик Иванович. По его поручению Паносян регулярно гонял школяров с подоконников, раздавая фирменные пинки направо и налево. Кметю, как завхозу, вменялось в обязанность то покрывать подоконники старым лаком, долго не засыхающим и вонючим, то вбивать в них гвозди, то заставлять подоконники ящиками с чахлыми цветами. Но лак испарялся, гвозди гнулись и отламывались, а цветы высыхали. Многие учителя, хотя для виду и журили детвору за неправильное использование подоконников, в основном не мешали беззаботным ребячьим посиделкам. Директор же писал запретительные приказы, делал внушения, пользовался неограниченной поддержкой педагогического состава. Но авторитет подоконников был сильнее и в конце концов мог прихлопнуть авторитет самого директора. Тогда Свист решил удалить конкурентов в буквальном смысле. Он приказал спилить подоконники до самых рам. От идиотского решения директора все опешили, посмотрели на дубовых красавцев и, потупив глаза, разошлись по классам и кабинетам. А спилить конкурентов директор поручил завхозу, то есть ему, Кметю. До некоторых пор Кметь находил отговорки. Но время шло, и Свист пригрозил Кметю увольнением за несоответствие должности. Однако завхоз не мог спилить подоконники, от одной такой мысли у него болела голова и начинался дикий кашель. Андрей Селеверстович долго думал, как уберечь красоту подоконников, и наконец придумал этот ремонт ко Дню независимости. Он надеялся, что за масштабом выдвинутой идеи Свист забудет про подоконники.

Так оно и произошло. Выслушав Кметя, Свист посмотрел на стоявший у него в кабинете большой деревянный глобус, положил на него правую руку, точно как президент кладет руку

8.

на конституцию во время присяги, и сказал: «Да, миленько, миленько! Значит, напишите это всё на бумаге и, значит, это, дайте историку для описания э, э, зачина, нет, почина, нет, это не того, а инициативы! В общем, пусть настрочит что нужно, и в Министерство образования снесем». Кметь понял, что дело сделано, быстро схватил со стола директора свои записки, чтобы уйти, но бумажки выскользнули из рук и веером разлетелись по кабинету. Несколько мотыльков лощеной бумаги взмыли над директором, тот с вдохновением крутанул деревянный глобус, и все завертелось само собой.

Историк облек идею в оболочку словесных химер и идеологического тумана, Свист придал ей инерцию. И она, эта идея, клубком покатилась по кабинетам чиновников, превращаясь в громадный ком рапортов, депеш и распоряжений. Результатом этого бумаготворчества стал широко разрекламированный в местной прессе и отмеченный в министерских реляциях жидкий финансовый ручеек, пролившийся на огромную лысину Алика Ивановича Свиста. О подоконниках директор тут же забыл и окунулся в милые своему сердцу финансовые махинации с выделенными деньгами. Все успокоились, кроме Кметя, которому предписывалось произвести этот приуроченный к дате ремонт. Однако денег на ремонт оставалось все меньше и меньше, при том что он еще и не начинался. Зато росло количество фиктивных счетов и липовых накладных, которые Свист плодил с необычайной быстротой. Надо было как-то выкручиваться, что-то делать, создавать хотя бы видимость дела. Тучи сгущались над головой завхоза, ремонт нельзя было продолжать, но и считать законченным не представлялось никакой возможности. А эти учителя, вместо того чтобы оценить усилия по спасению подоконников, теперь, видите ли, недовольны его поведением на собрании.

– Педагоги, мать их… – Кметь вздохнул и закашлялся. В коридоре стоял запах хлорки и дух мокрой половой тряпки. Их никак не могли извести вот уже несколько поколений завхозов, и в борьбе с ними давно была подписана капитуляция.

Вдруг Кметь почувствовал, что его правая нога начала прилипать к полу: он посмотрел под ноги и понял, что это жвачка. Жвачка громко щелкнула и потянулась за наступившим на нее ботинком, как подоспевшее тесто за рукой доброй хозяйки. «Варвары!» – подумал Кметь и начал прыгать на одной ноге, пытаясь стряхнуть жвачку с подошвы. Так он доскакал до лестницы. Кметь продолжал болтать ногой, но ботинок, не выдержав болтанки, снялся с ноги и со всего размаху влип подошвой в противоположную стену лестничного пролета. «Нет, не варвары, – сволочи», – расстроился Кметь и посмотрел вниз. Старая лестница, широкая и покатая, с сильно стершимися ступенями, но все еще полная монументального величия, была крепка и надежна, как само образование прошлой эпохи. Чугунные перила, проржавевшие от времени, пестрели коваными звездами, молотками и серпами. Ступени больше походили на старые, продавленные диваны, и от сотен тысяч ног, шаркающих по ним вот уже около века, были рискованно скользкими. Кметь вздохнул, посмотрел на свой прилипший к стене ботинок и, прыгая на одной ноге, начал спускаться вниз по лестнице. Миновав одну, потом вторую ступеньку, прыгающая нога наконец подвернулась, проскользила еще две ступеньки и уже как по накатанной горке покатилась по лестничному пролету. Пытаясь зацепиться рукой за какой-нибудь молоток, серп или звезду в лестничной решетке, Кметь с грохотом полетел вниз. «Не сволочи, а убийцы», – пронеслось у него в голове, прежде чем сознание покинуло эту       Завхоз лежал на лестничной клетке, словно на пляже, широко разбросав руки и закинув одну ногу на другую. Его распластанное тело в одном ботинке освещалось мягким светом, струившимся из затерянного высоко под крышей слухового окошка. Проникая сквозь глубокий колодец лестничных маршей, бархатные солнечные лучи, как занавес, спадали на Андрея Селеверстовича, золотили его нос, губы, ресницы и волосы. Это выглядело как сказочный сон, но сон был обмороком, и довольно глубоким.

Кметь открыл глаза: темно-свинцовое небо нависало над заснеженным лесом и растворялось в густом тумане, накрывшем реку Неву. Подняв голову, он почувствовал, как заныла затекшая шея. Кметь заворочался, и ледяная крошка осыпалась с обледеневшего козыря опашня, в который кутался холоп от холода. Князев слуга сел и осмотрелся. Берег быстрой реки был усеян большими серыми валунами. Казалось, что они завалили все русло реки. Вода, бурля, продиралась между камнями и, вырываясь на свободную глубину, уходила за частокол высоких сосен. Примостившиеся на берегу палатки, мокрые от выпавшего снега, провисли и посерели от сырости. Невдалеке, у сгнившего ствола старого дерева, на грязных кызылбашских коврах сидели воеводы Ододуров и Чулков. Запахнувши охабни и подняв

9.

тяжелые бобровые воротники, молча наблюдали они за мигающим пламенем тлевшего у самой воды костра. Чуть поодаль от них стоял Чоглоков и что-то говорил трем жильцам в потрепанных налатниках. Они переминались с ноги на ногу и все время кланялись Чоглокову чуть ли не в пояс.

Кметь прислушался, но сильный шум воды мешал разбирать слова. «Даже лед не берет эту бурную и темную воду», – подумал он. Ледяной припай еле доходил до коряг, торчавших совсем близко от берега. Вода сносила ледяную корку, не давая ей закрепиться у берега. Все было серо и мрачно. Снег, тоже сероватый, был каким-то ноздрястым и дряблым. Кметь поежился и глубже натянул на уши шапку. Небольшие костерки, разбросанные вдоль берега, подмигивали ему своими красными языками, дымя сырым хворостом.

Шум воды вдруг заглушило ржание лошадей и гиканье казаков. Несколько всадников, свистя нагайками, загоняли маленький табун аргамаков в стылую бурлящую воду. У ближней палатки всколыхнулись полога. Стрельцы, стоявшие у входа в нее, вздрогнули и, суетясь, вскинули на плечи серые алебарды. Из палатки вышел Скопин. Посмотрев на взбрыкивающих и фыркающих в воде лошадей, он пошел к месту, где сидели Ододуров и Чулков. За Скопиным, запахивая шубы, из палатки вышли Татищев и дьяк Телепнев. Спотыкаясь о камни, они тоже пошли в сторону большого костра. Из-под натянутых на сучья епанчей начали вылезать стрельцы. Они трусили в сторону леса, придерживая сабли и тряся алебардами. Там, у края леса, стрельцы строились в дозоры по всей длине лагеря. Забил набат. Но Скопин поднял руку, и бой прекратился.

• Кметь быстро вскочил, подхватил за ножны саблю и побежал к Скопину, срывая на ходу шапку. Ододуров и Чулков поднялись с ковра, откинули воротники и поклонились Скопину. Холодный зимний ветер с реки трепал установленное на двух телегах княжеское знамя. Рядом со знаменем стояли дворяне с пищалями, опершись о них и покачиваясь на стылом ветру. По берегу несло дымом костров и гнилым деревом. Скопин подошел к поднявшимся воеводам, показал, чтобы садились, и сам опустился на ковер. Чуть поодаль собралась горстка стрельцов с полковником, чтобы построиться у ковров навроде караула. Подбежал Осинин и, поклонившись князю, спросил:
• Не надо ли чего?
• Позови сотенного голову, а людям накажи по дозорам крепко стоять: вдруг что.

Скопин, устроившись поудобнее, еще раз указал воеводам сесть. Все сели. Осинин пошел к дальним палаткам.

– Кого набирать будем, князь? Кругом воеводы, а служилых хотя бы по прибору найти! – Чулков ждал ответа. Скопин молчал и смотрел на гнилую корягу.

• Может, отошлем послов во Псков? – продолжал Чулков. – Вон Осинин пусть поедет. Он здесь, как гулевой воевода, дозоры посылал и к ним сам ходил. Знает, чего там у них. Может, одумаются?

Скопин не отвечал и, только жмурясь и кусая губы, разглядывал старую корягу. Татищев встал на колено и наклонился к князю:

• Михаил Васильевич, не уходи от Новагорода. Не держи зла на горожан. Успокоит их Исидор, вот тебе крест! – Татищев размашисто перекрестился. – Надежда моя на гостей, особливо на черную сотню, да и суконная за воеводу стоять не будет, посадников скрутят. Ты только подожди.
• Куда я уйду… – наконец зло выдохнул Скопин. – Токмо что на болото с жабами квакать! А во Псков ходили уже! Этих …лядских детей только бердышом по шее! И в Новгород не вернусь. У них у каждого засапожный нож про меня. Так вот!
• Татищев отшатнулся и сел. Наступила тишина. Ододуров вздохнул:
• Нельзя нам здесь, совсем сгинем! Где что, где Москва, где шведы? Кругом или топь, или лес! Проводников надо немедля – и к Выборгу идти, всё к Головину ближе.

Опять подул ветер, и концы ковров, хлопая по сырым камням, забили по спинам сидящих воевод. Скопин прижал край ковра сапогом:

• Вот так и людишки наши: то мягко стелют, то в спину норовят ударить!

Все ждали решения. У берега заржали кони и с брызгами рванулись из воды. Опять засвистели нагайки казаков. Огонь костров побледнел, утренняя мгла уступила место серому полуденному небу. В лагере стало светлее. Забил барабан караула, и к костру подошел сотенный голова. Поправляя кушак и саблю, он шагнул на край ковра и, сняв шапку, поклонился Скопину.

10.

• Здрав будь, князь! – громко выдохнул голова и замер в ожидании приказа.

Скопин отстраненно посмотрел на дворянского сотенного, потом вспомнил и спросил:

• А много ль у тебя по отечеству служит?
• С теми, что с пищалями, человек двадцать пять будет, остальные по прибору.
• Да растеряли мы народец-то, и кого я государю подам? Боже! Боже! – Князь закрыл лицо руками и замер. Потом, оторвав ладони от заросших щетиной щек, Скопин поднял голову к небу и зашептал: – А может, построить заплот, Господи, и пересидеть все, а там струги наладить – и айда в море, прямо к Карлу под бок. Недалече, ежели по воде! А, Господи? – Скопин поджал губы, желваки заходили по небритым скулам. Он не заметил, как его руки сами сложились на груди и он уже не сидел, а стоял на коленях. Сотенный голова опустил глаза и сжал рукоять сабли двумя руками. Все, кто сидел рядом со Скопиным, старались не смотреть на князя. Скопин, раскачиваясь из стороны в сторону, что-то шептал и опускал голову все ниже и ниже. Наконец он замер. Ододуров тронул Скопина за плечо и привстал:
• Князь, может, стол накроем? Вина выпьем, развеем думы тяжкие. Все одно обеда время.

Скопин обернулся и встал с колен. Все засуетились и тоже начали подниматься. Князь обвел

взглядом берег и, оглянувшись на своих воевод, махнул рукой:

• Давай, а то, не дай Бог, еще панихиду справим. Андрюха! Что там, в рундуках, тащи сюда! Паточного меду, что в дубовой бочке, тоже тащи! Али не дружина мы?!

Все одобрительно закряхтели и задвигались.

• Голова, у тебя певуны есть?
• Будут, воевода. Что сказать-то им?
• Пусть поют, что на душу ляжет, но чтобы не громко. Андрюха, ты еще здесь, сучий сын? А ну! – Скопин швырнул в Кметя рукавицей. Тот ловко ее поймал, поклонился в пояс, развернулся и побежал к палатке, заорав во все горло:
• Детинушки, а ну ко мне, милаи! Да рты не разевай! Давай князя лебедями да щуками попотчуем, да булками белыми с грибами, да ягодами!

Скопин засмеялся, и вся компания тоже гоготнула вслед князю. Услышав крики Кметя, к компании начали подбегать холопы, каждый таща хозяйские припасы. Появился Осинин. Он возвращался с другого конца лагеря, раздавая оплеухи попадавшимся на его пути слугам. Воевода забрал у своего жильца короб со снедью и опустил его на ковер рядом со Скопиным. Несколько боевых холопов принесли поставцы и стали складывать туда съестные припасы. Потом появилась сушеная оленина и рыба. В большом лукошке поставили вощанки с ключевой водой. Темный бочонок паточного меда занял свое место посреди ковра. Мешок сушеных овощей вывалил ододуровский холоп. Татищев выставил кувшин мальвазии и чеснок. Кметь разложил вокруг ковров несколько вязанок хвороста и, понукая других холопов, начал разжигать сушняк. Костры разгорались на ветру быстро, и треск веток, как залпы пищалей, то усиливал свою стрельбу, то совсем прекращал ее. Холопы ладили над кострами казаны с невской водой и высыпали туда крупу, густо сдабривая варево перцем, перемешанный с солью. Подошедшие стрельцы, встав за спиной Скопина и засунув руки за кушаки, запели, подстраиваясь друг под друга, выравнивая голоса и выводя уже стройный, чуть протяжный мотив длинной походной песни.

• Андрюха, будешь у меня за стольника, – усмехнулся князь и передал Кметю пустой серебряный кубок, указывая на бочонок. – Давай-ка, раскупорь его. Несколько кубков сдвинулось к бочонку. Кметь опрокинул его, и тягучая, терпкая жидкость, разнося вокруг себя аромат, полилась густой струей. Раскатав толокно по ладони, Скопин поднял свой кубок.
• Помоги нам Бог! – кивнул он и выпил меду.
• Помоги, помоги!.. – затараторили воеводы, сдвигая кружки и кубки.

Татищев, вытащив засапожный нож, лихо порубил оленину на мелкие ломтики и высыпал их на вовремя подставленное блюдо. Жар костров нагрел вокруг воздух. Скопин скинул охабень и остался в однорядке. Ододуров стащил с себя бахтерец и расстегнул кафтан. Вся компания загудела, зазвенела кубками и ножами. Обед пошел на лад. Воеводы отхлебывали приготовленную на кострах кашу и пили мед, закусывая его толокном и олениной.

• Отпей мальвазии, князь! – Татищев поднял руку и ударил ею по ковру, как бы отбивая земной поклон. – Тебе, воевода, от меня стерлядь, сушена под Ильменем. Прими и здрав будь!

 

 

11.

Каждый воевода дожидался очереди и говорил в стол то Скопину, то кому-то из соседей. Обменивались кто мясом, кто рыбой. Скопин, отпив мальвазии и обтерев рукавом щетину, обратился к Чулкову:

• Хмуро было, когда с Ходынки уходили, помнишь? С набатом ушли. Всё лесами да болотами, как лихие люди, прятались!

Чулков качал головой, катая толокняный мякиш:

• Нешто, Михаил Васильевич, не пройдем мы еще по дорогам с развернутыми флагами и хоругвями, да под барабаны? Не поверю тому! – Он налил меду в кубок и поднялся с ковра: – Выпьем, братья, как дружина в старину в гриднях пивала, за княжеское дело и здоровье его!
• Выпьем, выпьем! – выкрикивали воеводы.
• За удачу выпьем, господа воеводы! За милость Божию! – поддержал Чулкова Скопин и поднял свой кубок. – За тебя, Осинин! За отвагу твою в деле ратном! Выпьем, господа!
• За дела ратные, за дела!.. – гудели воеводы, стуча кубками.

Осинин встал и поклонился в пояс Скопину:

• Для тебя, главный воевода, все углы да затишки обшарим, а людишек под дело твое ратное найдем! И к Пскову, и к Ивангороду ключики подберем, свалим!

Татищев поднял руку и привстал:

• Верю, воеводы, всем словам вашим и за это дело живот свой положу! Придет день, и новгородские граждане вам свое вспоможение докажут. Вспомнят, что здесь батюшка Михаила Васильевича наместником сиживал да не забижал рабов сих. Здрав будь, князь! – Татищев выпил кубок меда и отвесил сидящим поклон в пояс.
• Поглядим, поглядим на земляков… – усмехнулся Скопин и указал Татищеву сесть. Уже изрядно выпивший Скопин, облокотясь на опустошенный бочонок и щурясь от жара костров, поднял руку, воеводы умолкли. – То все будет, ежели Новгород обратно примет, а ежели нет? Одна дорога – заплот здесь ставить да струги ладить. – Скопин показал в сторону реки и продолжил: – Там у них Делагарди воеводствует; я за то уж побратаюсь со шведом, что лахкнехты за ним есть. Тысяч пять отмолим для себя – и на Псков! Аргамаков табуны отобьем; те, кто с пищалями, в седла сядут, – тогда айда к Новугороду! А Татищев нам ворота откроет. – Скопин подмигнул думному дьяку.
• И ключ от города, как этот кусок, – Татищев насадил ломоть оленины на нож и подал Скопину, – тебе, князь, преподнесу.
• За Головина молитесь, – вздохнул князь, – а ты, Ододуров, на встречу со шведом пойдешь посуху, пока мы по воде к нему поплывем, ежели что. Ты у нас видный вон, борода лопатой!

Ододуров поклонился:

• То не мудрено, князь-воевода, сладим! Толмача мне надо ж только.
• Егорка Тулупов у меня знатный толмач! – присвистнул Татищев. – Он у купцов завсегда в ответе, когда о пеньке и ворвани с иноземцами сговариваются. Его наши гости только и зовут. – Татищев поднес братину Скопину: – Попробуй, князь, еще мальвазии; в прошлом годе привозили. Скопин взял братину в обе руки, приподнял ее и поклонился Татищеву.

Небо над лагерем стало светлее, и слабые солнечные лучи окрасили рассеивающиеся тучи в ярко-кровавый цвет. Ветер гнал облака на запад – туда, откуда должно было прийти долгожданное спасение для князя; туда, куда заставляло двигаться Скопина отчаянное положение Московского государства. Князь поглядел на свой штандарт. Флаг, установленный на телегах, время от времени вскидывался, повинуясь теплым порывам ветра, пришедшим за солнечными лучами, и тут же падал, чтобы опять и опять реять над лагерем. Что-то вдруг резануло по глазам воеводы. Это кованая сталь алебард и пищалей стоящего рядом караула разом заблестела под лучами вышедшего из-за туч солнца. Угрюмый лес посветлел, тусклая зелень крон заискрилась мокрыми иголками хвои. Зеленая стена зарослей теперь выглядела защитой лагеря, его заплотом. Яркое зарево распустилось алыми лентами по небу. Стих ветер, и пенящиеся барашки волн заблестели на речных перекатах. Лагерь запестрел на солнце своим

походным видом. Растрепанные ветром палатки опустили свои фалды и застыли белыми холмиками между серыми грудами валунов. От палатки к палатке сновали боевые холопы. Время от времени жильцы из городового отбора подходили к воеводам, получали всякого рода распоряжения и потом, кланяясь и пятясь, отходили прочь. Группы стрельцов, ходя вокруг лагеря, перекликались между собой. Стрельцы шли сменять дозоры. Смененные

12.

воины, оставив пищали у палатки сотенного, залезали кто под телеги, кто под епанчи и кутались в коровьи шкуры да бумажные тюфяки. Эта суета была неспешная и деловая. Лагерь в своей полуденной дреме ждал новых команд от главных воевод, а те всё сидели, пили за здравие друг друга, хмелели и засыпали у костров под треск горевшего хвороста.

Скопин смотрел на огонь, развалясь на ковре и опершись на принесенное кем-то седло. Он перевел взгляд на реку. Там, где-то за перекатами, тесные берега раздвигались и начинался неизведанный морской простор. От выпитого вина голова Скопина отяжелела и поплыла. Сквозь тяжелые полузакрытые веки глаза князя различали бурлящую воду да черную стену деревьев. Видя кругом вековой лес и громадные неподвижные валуны на реке, Скопин с досадой подумал, что ничто не может изменить этой вечной картины Богом данного мира. Тем более ничего не может переменить малая кучка людей, приведенная им сюда. Ни повернуть течение этой воды, ни разогнать тучи на этом небе, даже сдвинуть валун у реки не может! Скопин усмехнулся. А что же может он, князь и боярин?

Сможет ли обозленных и ненадежных людей подчиниться себе, сможет ли заставить тысячи ляхов и северских бродяг бежать, а мужиков, ограбленных всеми – и ляхами, и своими мудрыми боярами, – заставить одерживать победы?!

Князь тряхнул хмельной головой. Как он завяз во всем этом тяжелом деле! Зачем из кожи вон лез? Дородности захотелось, первенствовать во всем захотелось! Ради каких это родовых почестей рвал он ворот рубахи?! И в этой дикой скачке за властью не заметил, как ускакал слишком далеко. Усердствуя ради сохранения рода своего, принял он участие и во всех дядиных кознях… Не должно, думал он, отказывать дяде, когда тот просил племянника помочь опрокинуть худородного Годунова с его выводком в Думе. Этих выскочек, не по чинам засиживавших царские передние. А дядя все жужжал в ухо: «Смотри, Михаил, Романовых погнал Борис, Шелкалова урезонил и нас, потомков Невского, вот тебе крест, удушит!» Видел Скопин тогда в доме дяди странного монаха на верхах да как в комнате за засовами шептался тот монах с дядей. А потом долго смеялся Василий Шуйский да про Нагих все вспоминал. Про сынка Марии, Димитрия, все говорил: вот бы его на царство наладить, мертвого-то, – ах, весело! А что, может, и не зарезали сынка-то?! Скопин хмыкнул: здорово удивил его дядя такими словами. А дядя тут же с просьбой к племяннику: мол, есть монах один в Чудовом монастыре, Романовых знакомец; не угодил-де Годунову чернец, так Романовы да Черкасские за него радеют и выдать Годунову не хотят. И он, Шуйский, в таком деле им помощник и своего племянника просит отрядить холопов верных, чтобы того чернеца из Москвы за заставы вывести. И монаха, что на верхах с ним сиживал, тоже вывести вместе с чернецом. Вспомнил Скопин тот разговор, когда года через два в доме Мстиславского кричал дядя, топоча ногами. «Не того Романовы подсунули, – кричал, – не буду я с ним якшаться, с польским выблядком!» Не для того он на себя оговаривал и Димитрия живым объявлял, чтобы холопов романовских да черкасских на трон сажать. Дело-де сделано, Годунов умер, теперь не нужен чудовский чернец! Но как ни кобенился дядя, а якшаться с самозванцем пришлось, да и его, князя Скопина- Шуйского, к делу приладил.

Скопину показалось, что он падает в яму. Князь вздрогнул, поднял голову и посмотрел вокруг себя. Напротив него на протертой оленьей шкуре спал Татищев, прислонившись к валуну. Под распахнутым зипуном на ярко-алой рубахе Татищева блестел большой нательный крест, он выпал из расстегнутого ворота. Крест был золотой, массивный, с мелкой убористой вязью по краям, большими изумрудами и всякими мелкими дорогими камнями. Скопину вдруг стало досадно, что у него, князя и боярина, такого креста нет, а у какого-то думного дьяка есть. «Богат новгородский дьяк», – подумал Скопин и, чего-то испугавшись, быстро В этом хмельном сне вдруг замаячила чья-то тень, Скопин почувствовал на себе пристальный взгляд, заворочался и дернул головой. Он открыл глаза и приподнялся. Кругом было тихо, и лишь вода шумела недалеко от костра. Потерев лицо ладонью, князь запахнул кафтан и сел. Он вспомнил этот взгляд. Только Вор мог так смотреть на собеседника, как будто высматривал что-то в нем, искал чего-то. Эти глубоко посаженные глаза самозванца как угли обжигали человека. Скопин ощутил, как липкий пот прошиб спину. Он отодвинулся от костра и опять прилег, крепко закрыв глаза.

• Я, князь, хочу послать тебя к матери моей, в Выксинскую пустынь. Вы, Шуйские, Нагих знаете, они вам верят! Дядя вот твой принародно признался, что не меня злодеи зарезали, все и поверили! И перед боярами клялся, что живой я, и они поверили! – Димитрий хмыкнул и прикрыл рот рукавом. – А ты, князь? Поверил ли? – Растрига схватил Скопина

13.

за кушак и дернул так сильно, что тот опрокинулся на пол и оказался на коленях перед Димитрием. Самозванец, расставив свои короткие ноги, стоял над Скопиным и всматривался в его влажные от пота глаза. Испугался тогда князь. Целовал ублюдку сапоги и клялся, что всегда верил в его, государя, спасение, все делал, чтобы государю на Москве скорей быть. Но Димитрий вдруг опустился на колено, обнял Скопина и рассмеялся. Потом, ухватив его за обнизь, поднялся вместе с ним с колен.

• Я тебе верю, Михаил, верю! Потому за своей спиной и поставил. – Встряхнув князя за плечи, Димитрий сильно сжал их в своих руках. Потом пристально посмотрел в глаза Скопина: – Верю тебе, князь; дяде твоему не очень, а тебе верю! При мне будешь. Только мать мою привези! Да про меня расскажи, что родственников своих я очень люблю. Скажешь, что тебя с дядей возвеличил, потому как Нагих вы любили. Любили Нагих-то? – Димитрий помолчал, потом величаво добавил: – Дяде твоему сан думного боярина жалую, а тебя… великим мечником делаю! – Потом он придвинулся совсем близко к Скопину и, дыша ему в лицо, прошептал: – И ей с ее родней то же будет!

Отпустив плечи Скопина, Димитрий отвернулся от него и, тихо ступая по ковру, отошел к окну. Скопин пошатнулся и, хватаясь пальцами за стену, попятился к выходу. Дмитрий, не

поворачивая головы, поднял левую руку:

• Понял ли?
• Да, государь, мать тебя обнимет при всех.

Димитрий опустил руку. Скопин толкнул спиной тяжелую дверь комнаты и оказался в передней. Дверь за ним закрыл стольник и рукой отодвинул князя от прохода, давая другому челобитчику пройти к царю. Скопин сел на лавку под большим подсвечником. Горячий воск со свечей капал на его щеку, но князь не чувствовал боли, только видел перед собой эти глубоко посаженные глаза самозванца и глотал пересохшими губами спертый воздух передней. Князю жгло кожу воском, а он думал, что это стыд полыхает на его щеках. Страх и стыд!

Скопин открыл глаза и потрогал щеку: она была горячей от жара костра. Князь приподнялся и опять осмотрелся. Караул стрельцов продолжал стоять у ковра. Другая же кучка стрельцов, близко придвинувшись друг к другу, тянула хором заунывную песню.

Скопин опять сел. Снег, утром казавшийся серым, под конец дня вдруг ослепительно заблестел. Засверкал и ломаный припай у реки. Палатки поблескивали на солнце своим грубым олифенным полотном. Солнце бросало на землю последние лучи, день заканчивался. Ушли в палатки Чоглоков и Осинин. Все остальные воеводы лежали вповалку на коврах, накрывшись принесенными шкурами. Скопин встал.

– Андрюха! – хрипло крикнул князь.

Кметь поднял голову и вскочил с колен. Князь стоял к нему спиной и не видел его. Ферязея воеводы из ярко-красной камки как будто горела под лучами заходящего солнца. Кметь отступил на шаг от ковра и, сняв шапку, громко проговорил:

• Здрав будь, боярин!

Скопин вздрогнул и резко развернулся.

• Пугаешь, Андрюха! – Князь склонил голову набок и посмотрел на слугу мутными глазами.
• Что ты, князь, только чтобы тебе лучше слышно было, – уже тихо произнес Кметь и еще ниже склонил голову.
• А я ведь уже пуганый. – Скопин оперся о Кметя рукой. – Так-то вот! Ты Пресню-то помнишь?

Не дождавшись ответа, Скопин указал Кметю на место у самой воды:

• Постели там шкуры: хочу ближе к воде. Ты рядом будь; как что, зови.

Поклонившись, Андрюха быстро побежал в шатер за стряпней, приказав одному из холопов князя подтащить шкуры ближе к воде. Скопину постелили у гнилой коряги рядом с большим валуном. Князь лег на медвежью шкуру и укрылся ее свободным концом. Подложив руки под голову, Скопин стал смотреть на воду. Он почему-то вспомнил тихую воду речки Воронеи, что под Тулой. Зачем вспомнил?

Тогда, во главе своего полка, шел он из Алексина под развернутыми знаменами на Тулу. Стычки с северскими ворами мало что давали. Казаки Болотникова сшибались со сторожевым отрядом Скопина, а когда показывались основные силы полка, казаки рассеивались в лесу. Уходя за ними в погоню, кованая рать Скопина отрывалась все дальше и дальше от основного

14.

войска. Князь сдерживал дворян. Но, чтобы не потерять управление отрядами, сам оказывался далеко впереди основного войска. Стрельцы не поспевали за конницей, пушкари увязали в Скопин повернулся на бок и закрыл глаза. Как же тогда ввязался он в бой, без основных сил, без наряда и обоза? Хоть и был один на один с врагом, а в сечу все равно полез, – почему? Провидение?

Когда к передовому отряду князя пристало местное ополчение, Скопин поскакал вперед по лесной просеке догонять свою кованую рать. Уже видел князь впереди пыль, поднятую лошадьми его воинов, как треск и дым внезапно наполнили густой лес. Впереди несколько латников, влетев в скользкий, пропитанный болотной грязью поворот лесной дороги, вместе с лошадьми рухнули под деревья. Завыли пращи и стрелы, заржали со всех сторон сбившиеся в кучу кони, стоны и густой мат разнеслись по закоулкам леса. Скопин, пришпорив лошадь, погнал ее вперед мимо зарослей. Размахивая саблей, князь призывал своих ратников остановиться. Выскочив на грязную опушку, он увидел клубы дыма и валявшиеся окровавленные тела лошадей и людей. Упавших на землю всадников, не успевших сразу подняться, затаптывали лошади, метавшиеся по опушке. Люди истошно кричали, получая смертельные удары копытами обезумевших животных. Впереди казаками Болотникова была сооружена засека, и вырвавшиеся вперед всадники князя с лёту натыкались на плотный огонь пищалей и тучи стрел, вылетавших из-за ее ощетинившихся кольев. Князя начал душить приступ кашля, выворачивая все нутро наружу. Еле подавив проклятый кашель и обливаясь потом, Скопин дернул коня, развернулся и увидел скачущих прямо на засеку латников, готовых врубиться в сечу. Покружившись на месте и понимая, что ему не остановить всадников, Скопин пропустил свою конницу и поскакал навстречу бегущим в сторону засеки стрельцам.

• А-а-а! – заревел князь и, размахивая саблей, врезался в толпу стрельцов. – В лес, ребята, за мной, в лес! – кричал Скопин не слушавшейся толпе и бил саблей плашмя по спинам бегущих. – За мной, в лес! – тряся оружием, хрипел воевода.

Увидев пробегавшего мимо сотника, князь ухватил его за ворот и заорал:

• Давай набат, сюда давай! Стрельцам не стрелять, а за мной в лес, в обход! Дворян с пищалями тоже за мной пошлешь, когда покажутся; головой ответишь!

Сотник закивал и пропал в толпе. Наконец глухо забили в набат, стрельцы остановились, и Скопин смог повернуть их в лес. Лошадь князя тяжело продиралась сквозь заросли деревьев и кустарников. Скопин, понукая стрельцов, заставлял их идти быстрее, беря левее от дороги, чуть в стороне оставляя засеку врага. Князь вел стрельцов в обход, чтобы ударить в тыл казакам. Стрельба на засеке стала глуше, и Михаил Васильевич, повернув стрельцов в сторону дороги, стал выбираться из леса.

Неожиданно деревья закончились, и отряд Скопина оказался на берегу реки. Невдалеке через редкие деревья было видно, как ватага казаков стреляла залпами из пищалей в попавших в западню всадников. Воры запускали пращи и прилаживали пушку к щели между бревнами засеки, подтаскивали ядра и порох. Увязшая на болотистой опушке кованая рать под огнем казаков все еще пыталась прорваться вперед. Всадники падали, выбитые из седел, поднимались, бросались на частокол и уже там находили свою смерть на казачьих пиках. Больше медлить было нельзя.

• Стрельцы, вперед! – крикнул Скопин, и те рванулись в сечу.

Стрельцы с разбегу врезались в толпу казаков и начали рубку. Скопин, пробиваясь через дерущихся, наотмашь бил саблей по головам казаков. Прорвавшись к частоколу, князь приказал стрельцам рубить проход между бревнами заплота. Наконец Михаил оказался рядом со своими дворянами, метавшимися вдоль частокола.

• За мной, к реке! – скомандовал Скопин.

Потрепанные засадой латники, услышав своего воеводу, воротили коней, вскакивали в седла и, уворачиваясь от стрел и камней, рвя удила, бросали своих аргамаков в проход за князем. Часть конницы князя выкарабкалась из засады и сгрудилась на берегу. Под барабаны и бубны на засеку со стороны Алексина выходил отряд дворян с пищалями. К Скопину подбежал голова ударившей в тыл врага сотни стрельцов.

• Всех в сечу! – коротко приказал уже спокойный воевода. – Кто на аргамаках – ко мне! По-над лесом пойдем, держись все края сечи!

У заплота слышен был набат, то нараставший, то пропадавший из-за треска выстрелов пищалей и криков нападавших с двух сторон дворян и стрельцов. Скопину запомнился тогда

15.

замешанный на порохе и крови гнилой запах леса. Потом, в самые отчаянные моменты его жизни, этот запах будет преследовать князя, заставляя острее чувствовать опасность в бою.

Оглядев берег, Скопин увидел, что здесь собралась значительная толпа всадников. Покружился еще немного на месте и рысью поскакал вдоль берега, через разрозненные группы северских воров, бежавших от засеки. Часть жильцов из кованой рати перестроилась и тоже рысью пошла за князем. Казалось, что всадники не прорываются вперед, а бегут от боя, все сильнее прижимаясь к воде. Прорвавшись через толпу воров, кованая рать оказалась метрах в ста от трясущихся по берегу воровских телег. Телеги уходили через брод реки к проездной башне, стоявшей на другом берегу. Отряд Скопина, не сбавляя хода, устремился к телегам. Видя приближавшихся всадников, казаки, стоявшие у ворот башни, начали пальбу из пищалей и побежали навстречу своему обозу. Но было поздно: кованая рать Скопина уже секла обозных. Скопин, крутясь на лошади, уклонялся от маленького мужичка, который ловко метал в него камни из пращи, сидя в телеге. Где-то рядом с князем раздался треск выстрела из пистоля, и лицо мужика залилось кровью. Он завыл и рухнул под телегу.

На подмогу обозным мужикам уже поспевали казаки с ножами, саблями да топорами. Со стороны леса тоже бежали люди. Это были боевые холопы дворян Скопина. Холопы помогали господам слезть с лошадей и прилаживали на алебарды принесенные с собой пищали.

• Стреляйте из-под телег! – скомандовал Скопин и соскочил с лошади на подставленную холопом спину.

Уже были видны бородатые лица северских мужиков да бритые головы казаков, в остервенении размахивавших длинными топорами и саблями. Но раздался дружный залп пищалей изготовившихся дворян, и с десяток нападавших как подкошенные свалились в воду. Разрядив свой пистоль, Скопин с криком: «Господи, помоги!», загребая воду сапогами, побежал вперед, на оглушенных выстрелами остановившихся воров. Его сразу окружили боевые холопы и ближние дворяне. Смяв замешкавшуюся толпу казаков и стреляя оставшимися в пистолях зарядами по обратившимся в бегство ворам, князь и его ратники двинулись по броду за отступающими, осыпая их спины сабельными ударами. Из лесу показались стрельцы, одолевшие засаду и тоже поспешившие через брод к башне. Оттуда, с глухой башни, выстрелов не было: большинство оборонявшихся ушло к засеке и к обозу, остальные сбежали, поэтому башню никто не защищал. Перебив оставшихся у брода казаков и разбив ворота башни, стрельцы и дворяне подожгли ее. Башня запылала. Разгоряченные сечей воины уже звали боевых холопов ладить лошадей. Дворяне с пищалями толпой побежали вверх по косогору, где виднелись башенки деревянного острога города.

Скопин оседлал свою лошадь и, пришпорив ее, пронесся мимо кованых ратников, саблей показывая в сторону острога. Конница с гиканьем рванулась вперед. Уже частокол деревянного острога тульских сидельцев поднялся перед глазами Скопина и его людей. Со всех сторон раздался треск ружейной стрельбы и вой стрел засадного отряда Болотникова. Очнувшись от удара, князь увидел, как большая часть его дворян уже штурмовала частокол тульской заставы, а другая часть пищальников и кованой рати, прорвавшись через разбитые ворота острога, секлась с казаками. Сотенный голова что-то говорил Скопину, показывая на город, который как на ладони был виден с высокого косогора.

• Осади людей! – шептал князь сотенному, держась за рассеченный от удара лоб. – Наряд, наряд выставь на гору и бей по башням!

Голова переспросил:

• Что? – и, махнув рукой, побежал в сторону острога.

Скопин остался сидеть на разбитой воровской телеге, куда его, видимо, перетащили подальше от боя холопы. Он сидел под присмотром двух жильцов и не понимал, куда прорвались его латники и что делается на засеке. Князь остался на опустевшем косогоре, и ему было досадно от своей беспомощности, оттого, что всё уже зависело не от его слова и дела, а от милости Божьей да от людей, с которыми он шел вперед; от них зависело, победитель он сегодня или побежденный.

• Господи, на Тебя надежда моя! – шептал князь, раскачиваясь на телеге.

Вдруг конский храп за спиной и окрики жильцов заставили князя обернуться. У телеги, пританцовывая на лошади, гарцевал царский кравчий, с ним два стольника. Желтые алабамы на кафтане кравчего были заляпаны грязью, а шапка еле держалась на затылке.

Не слезая с коня, он нагнулся к Скопину и громко выкрикнул:

16.

• Царский полк в лес не вошел, станом встал у Крапивинской дороги. Тебе, князь, велено туда же явиться и людей по приступам не портить! Государь приказывает!

Лошадь под царским посланником заржала и, вздыбившись над телегой, понесла кравчего прочь от князя.

Скопин толкнул жильца:

• Беги к сотенному, кричи отбой, и в набат пусть ударят на отход.

Потом, обратившись к другому жильцу, сказал:

• Живо коня, пошел!

Жильцы побежали исполнять приказы, а князь, перекрестившись, сполз с телеги. Не надо было принимать решение; решение приняли за него, и не ему рассуждать теперь. Все ясно и понятно. Воля государя решила исход боя: отойти, и всё!

И вот сейчас, здесь, на берегу Невы, где не было над ним ни царя, ни бояр, отдавать приказы была только его воля! Только ему быть в ответе за всю вотчину государеву, за холопов его, да за мужиков, да за родовитый народец, что по отечеству служит. Скопин натянул шкуру на голову и крепко зажмурил глаза. Опять этот запах тревоги, запах гнилого леса… Страшно быть в ответе за тяжелое дело, страшно! И не смерти боялся князь, но позора!

Нельзя было осрамиться перед дядей-царем, перед воеводами своими, даже перед холопами, – нельзя! Не с его родовитостью от мужиков черных да поляков кичливых поражение имати! А как не побьет воров, где его родне быть? На каких дальних местах в думе сидеть, а то еще хуже, на какой кому дыбе болтаться да в каких монастырях задушенными быть?! Не дай бог осрамит род свой, а спросят, кто осрамил, – да он, Михаил Скопин! А кто таков был? Да у выблядка-самозванца на побегушках был, сапоги лизал! Вот ославят его тогда Романовы да Черкасские, и Мстиславский не преминет шило воткнуть! Горд был молодой князь, не забыл стыда своего перед самозванцем, помнил!

Знал Скопин: повязало его это дело по рукам и ногам, а раз так – рубить ему эти путы самому, ни на кого не надеясь! Для того до всего доходить надо, все просчитывать да по полочкам все раскладывать. А тут как все просчитать, что делать-то теперь? Не знал князь. Не знал, кто враги, а кто союзники, не мог понять!

Скопин заворочался и сел на шкуры. Он посмотрел на реку, на бледно-зеленую стену векового леса, на груды камней, которые давили бурлящую воду, и представил, как эта река, пробиваясь сквозь камни мелкими струйками, превращается в необозримую гладь свободной, большой воды. Князь поднял голову. Согретый слабым зимним солнцем воздух скользнул по его лбу, забрался в волосы и обвил шею. «Да, большая вода – это сила, – думал он,-ничего ее не остановит. Можно сносить обидные удары, ползать на коленях, подставлять щеку, прикидываясь покорной овцой. А потом, как бурлящая волна, ударить, посечь и скинуть всех, кто, как эти камни, мешает пробиваться вперед. А дальше – великий простор!»

Михаил Васильевич поднялся с ковра и во весь рост встал на берегу. «Надо все держать в руках, – твердил про себя князь. – Во что бы то ни стало!» Он повернулся и увидел Кметя. Тот сидел на одном колене и смотрел на князя. Русые волосы холопа топорщились на ветру и прикрывали глаза.

• Андрюха, поди сюда! – приказал Скопин.

Кметь встал и подошел к князю. Воевода положил руку ему на голову и зажал в кулаке чуб.

• Смотри туда, Андрюха, видишь? – Скопин указал рукой на бурлящую реку.
• Что, князь? – насторожился Кметь.
• Видишь силу?
• Воды много, князь.
• Так это и есть сила! Когда ее много – это сила!

Князь хлопнул Кметя по затылку и запахнул ферязею.

• Буди воевод! Эй, детинушки, хватит тоску наводить, идите себе! – обратился Скопин к певунам. – Буди воевод, Андрюха, и пусть трубят…

Князь не успел договорить, как стая ворон слетела с верхушек деревьев и из лесу показались две фигуры. Ступая точно друг за другом, едва не сбиваясь с протоптанной дороги, к лагерю шли два монаха. Шедший впереди держал перед собой большой деревянный крест. Поверх его рясы и рясы его товарища из-за кушаков торчали железные булавы да по два пистоля. По всему их виду было ясно, что это монахи из свиты митрополита. Чуть погодя из лесу появился третий монах, он вел под уздцы богато убранную лошадь. Верхом на лошади, согнувшись, сидел человек, видом похожий на посадника. Был он в бобровой шубе нараспашку, алом

17.

опашне и собольей шапке с золотистым пером на околыше. Шапка съехала всаднику на глаза, а под расстегнутым козырем топорщилась рыжая борода. Монахи что-то пели, и их протяж- ный вой гулом поднимался к верхушкам деревьев.

Лежавшие воеводы начали просыпаться от необычного звука. Кряхтя, чихая и кашляя, все поднялись с ковра и, встав чуть поодаль от князя, с интересом наблюдали за процессией. Ломая снежный наст, первый монах передал крест идущему следом за ним и начал размашисто креститься и кланяться в сторону стоящих воевод и еще громче петь псалмы. Скопин, стоя в кругу своих воевод, почувствовал тревогу. Он понял, что время его пришло. Пришло время быть в ответе головой за все уделы государевы. Вот уже всадник объехал монахов и направил свою лошадь прямо на него, на главного царского воеводу. А может, прислали их, чтобы голову его княжескую на правеж поставить за дела дядины да годуновские? Чтобы теперь он за них в ответе был со своей кучкой ратников! Скопин невольно попятился назад, оступился и осел на ковер.

• А пошло оно все, прости Господи! Если с повинной, то поползет, а если нет… Нева бурная река.

Скопин дернул Чоглокова за рукав, и тот повалился рядом с князем на ковер. Остальные воеводы тоже сели. Лошадь новгородца остановилась у края ковра и, фыркнув, ударила копытом. Кряхтя, наездник сполз с лошади. Сняв шапку, он стал искать глазами среди воевод Скопина. Увидев князя сидящим среди своих подданных, посадник помялся, потом опустился на колени и пополз по ковру к князю. Скопин ширнул Кметя локтем в бок

• Вот он, Новгород, ползет! – прошептал он. Потом громко приказал: – Тюфяк гостю, чтобы сидеть приятно было!

Подползя к Скопину, посланник поднял голову, посмотрел на воевод и, ударив головой о ковер три раза, протянул князю желтый свиток:

• Митрополит Новгородский и досточтимые граждане Великого Новагорода просят тебя, князь, не гневаться и вернуться в город под полное ручательство митрополита нашего. – Сказав это, посланник опять ударил князю челом, но уже не поднимал головы.

Скопин не двигался, а посланник все держал грамоту в протянутой руке, не отрывая головы от ковра.

• Возьми, – сказал Скопин и ткнул Кметя сапогом.

Кметь быстро вскочил, схватил грамоту и передал ее князю.

• Где лошади?! – громко спросил, как приказал, Скопин.

Посланник вжался в ковер и завыл:

• Помилуй, князь, нетути ничего у народишка, всё под ляхов вор воевода свел. Сами как на починке сидим.
• Воры… – прошипел Скопин. – Я из вас, торгашей, всё выбью!

Резко поднявшись с ковра, Скопин уже ликовал в душе. Он увидел, что Новгород, взбунтовавшись, покаялся и теперь боится, его мести боится! Помнят резню Грозного! Теперь он может, не опасаясь заговора, собирать ополчение и договариваться с Монсфельдом. Главное, взять у Новгорода все что можно, но не переборщить, а то, пожалуй, тогда и митрополит не поможет. Скопин посмотрел на грамоту, сломал печать митрополита и впился глазами в исписанный лист. Прочитал, свернул его и огляделся вокруг. Глубоко вдохнув морозного воздуха, князь поднял руку.

• Бей набат! – скомандовал воевода и, накинув поданный ему охабень, быстро пошел, почти побежал к своей палатке.

Перед тем как войти внутрь палатки, Скопин повернулся к стоявшим посреди лагеря воеводам и крикнул:

• Всем собираться, через час выступаем! Кричите славу Исидору!

Тотчас лагерь пришел в движение. Стрельцы бросились к телегам за алебардами и пищалями, холопы дворян из кованой рати принялись седлать коней своих господ. Сотенный голова бегал по лагерю, подгоняя ратников и командуя сборами.

• Всё! – выдохнул Ододуров. – Убирай, Кметь, знамена – и к обозу за князем!

Кметь кивнул и, подозвав трех княжеских холопов, пошел к телегам со знаменами. Все вокруг были веселы. Которую неделю не ночевали на мягких перинах! Теперь отоспятся да отмоют походную грязь в новгородских банях.

• Образа! Образа! – закричал сотник и побежал за жильцом, тащившим к телеге перевернутые иконы.

18.

Расшатав древко знамени, Кметь дернул его. Знамя взметнулось на мгновенье вверх и упало Кметю на руки. Он быстро намотал знамя на древко и оглядел лагерь. У своей палатки, уже наполовину разобранной, стоял Скопин в шлеме и червленных золотом латах. Ярко-алые рукавицы с золотыми орлами были заткнуты за кушак. Князь оправлял саблю и пробовал сбрую своего аргамака. Казалось, он был занят лошадью, но в его движениях чувствовалось волнение. Он суетливо то накидывал, то скидывал поводья; потом, похлопывая по кушаку, смотрел, где сабля, пистоль и на месте ли рукавицы. Все надо было начинать сначала. Готовить полки, уговаривать шведов и новгородцев, покорять Псков, Тверь, отвоевывать свои родовые вотчины. И не знать при этом, с ним ли Бог! Скопин перекрестился, тяжело вздохнул и поставил ногу в стремя.

Сильно шумело вокруг. «Это вода»,– подумал Кметь и открыл глаза. Поискав взглядом реку или хотя бы валуны у воды, он увидел серую стену, на которой наискось красовалась надпись, размашисто намалеванная детской рукой: «Все кончилось! Каникулы – свобода! Козлы!» Кметь почувствовал, как сильно болит спина, и ему стало жутко холодно. «Школа! – понял завхоз. – Это опять школа!» Свет, пробиваясь сверху, освещал все ту же лестничную площадку, куда Андрей Селеверстович упал, пытаясь достать собственный ботинок. Кряхтя и ворочаясь, Кметь кое-как поднялся с пола, вздохнул и понял, что шумит не вокруг, а в голове. «Надо забюллетенить от этой жизни», – подумал он и опять посмотрел на надпись. Слова «свобода» и «козлы» как-то ярче других слов выделялись на стене. Свободны ли козлы, или козлы те, кто свободен?

Кметь дотронулся ладонью до затылка. Огромная шишка вздулась под шевелюрой еще густых волос. «Надо бы забюллетенить», – еще раз подумал Кметь и начал медленно спускаться по лестнице. Что-то мешало идти. Андрей Селеверстович, не наклоняя головы, опустил глаза и увидел внизу одну ногу в носке, а другую в ботинке. Он пошевелил пальцами обеих ног и понял, что в носке без ботинка у него правая нога. Кметь повернулся и оглядел всю площадку. Слетевшего ботинка нигде не было. Вздохнув, завхоз попытался взяться за перила и сразу понял, что слетевший с ноги ботинок зажат в его правой руке.

• «Нет, козлы не могут быть свободными», – подумал Кметь. Он сел на ступеньку и натянул ботинок на ногу. Потом встал и побрел вниз. «Значит, козлы – кто свободен, – продолжал рассуждать Кметь. – А свободен сейчас наш директор; значит, я мыслю правильно!» Это умозаключение понравилось Андрею Селеверстовичу. Выйдя за двери школы, он присел на скамейку передохнуть и отойти от обморока. Скамейка нагрелась от солнца, и сидеть на ней было приятно. Кметь оперся спиной о теплые доски и подставил ушибленную голову солнцу. Тепло притупило боль в голове и растеклось по измотанному организму завхоза. Не шевелясь, Кметь закинул голову назад и замер. «А действительно, какой же козел этот Свист! Нет у него ни совести, ни сострадания. Впрочем, одно без другого не ходит», – думал Кметь. Так подставить его, Кметя, да еще угрожать за это какими-то мерами!

Что-то защекотало под лопаткой и кольнуло в руку. Андрей Селеверстович заерзал на скамейке. На душе у него было тоскливо. «Меня подставили, а я просто утерся! – досадовал про себя Кметь. – Да еще подоконники хочет спилить, – пронеслось в утомленной голове завхоза. – Зачем подоконники?» – проваливаясь в дремоту, подумал Кметь. Утопая в сочной траве, под багряными лучами послеполуденного солнца, он затих на скамейке, мерно посапывая под чириканье воробьев, купающихся в пыли возле центрального входа в школу.

Резко заскрипели тормоза, и хлопнула дверь. Андрей Селеверстович открыл один глаз и приподнял голову. Около входа в школу остановился школьный «пирожок», пугая бездомных кошек своим растерзанным видом. Шофер Василич, пенсионер с энергией первоклассника, выкатился из машины и всем телом захлопнул помятую дверь своего «Москвича». Машину перекосило от удара, и противный скрежет закрывающейся двери нарушил тишину школьного двора.

• Привет, Андрюха! – крикнул Василич и, вскинув обе руки над головой, скрепил их в приветствии.

Не успел Кметь ответить, как Василич, дернув капот, с головой нырнул в моторную пасть своего уродца. Тут же под капотом раздались какие-то стуки, шипение и свист. Кметь посмотрел вокруг. Погода дарила светлые и прохладные вечера. Солнце, наливаясь рубиновым цветом, жирно выделяло контуры деревьев и зданий, подчеркивая их постоянство и неизменность. Кметь встал со скамейки, поморщился от еще не прошедшей боли и пошел,

19.

прихрамывая, к Василичу. Пенсионер, опершись животом о радиатор, тяжело фыркая, все глубже забирался под капот.

• Василич, не утони в своем мустанге! – хмыкнул Кметь.
• Ничего, всплывем, – пробулькал Василич и неожиданно заорал: – Она наша! – Вырвавшись из агрегатного жерла своего автомобиля, довольный Василич держал в руках рваный резиновый патрубок. – Такса! – победно произнес пенсионер и с силой швырнул патрубок в сторону экспериментального поля Паносяна. – А! Все равно там ничего не растет, – оправдался Василич в ответ на неодобрительный взгляд Кметя. – Андрюха! С тебя запчасть. Эта сдохла, такса вот! – кивнул Василич в сторону выброшенного патрубка. Потом, схватившись за капот, он с остервенением припечатал его к крыльям. – Такса! – выдохнул пенсионер.
• Ты машину так развалишь, – недовольно проворчал Кметь.
• Милай! Она давно уже не машина, а ее тень! Ты мне на запчасть денег давай, – Василич показал четыре толстых замасленных пальца, – вот!

Кметь вздохнул:

• Ты это Свисту показывай, а у меня касса нулевая.
• Сви-и-исту! – протянул Василич, вытирая руки тряпкой. – Директору со своей красавицей сейчас не до нашей колымаги.

Пенсионер бросил тряпку через открытое окно и попал прямо в бардачок. Потом, подумав, мигом нырнул по пояс в кабину своего «каблука» и с треском хлопнул дверцей бардачка.

• Да перестань ты греметь своей трахомой, и так в голове все шумит! – пожаловался Кметь. – Ты о какой красавице говоришь? У Свиста же шестерка!
• Была! Была шестерка, а теперь шесть таких шестерок в его иномарочку влезет! Такса вот!

Василич облокотился на капот и закурил сигарету.

• Какая иномарочка, откуда? – вяло промямлил Андрей Селеверстович.
• Оттуда, – кивнул Василич в сторону строительных лесов, облепивших стены школы. – Из лесу, вестимо. Завхоз начисляет, а я отвожу. Такса вот!
• Ясно! – побагровел Кметь. – Так, значит, произвел расчет господин директор! Плакала, значит, зарплата строителей, да и стройматериалы тоже плакали! – Кметь сплюнул и зло стукнул кулаком по крыше «москвичонка».
• Ну, ты, поаккуратней с транспортом! Я-то знаю, куда стучать, а ты куда попало бьешь. Иди по директорской машине подубась, там металл толще.

Василич снова нырнул в кабину, достал из бардачка все ту же замасленную тряпку и любовно потер ею ударенное место. Кметь был вне себя от ярости. Последняя надежда на хоть какое-то завершение ремонта была потеряна. Все необходимое: краски, цемент, штукатурка, шпатлевка, лес – и вся зарплата строителей, – все теперь стало иномаркой с хромированными ручками, бамперами и дисками! Ну, гад! А еще подай ему бригаду к празднику! Значит, опять наряды на фу-фу подписывать! Кметь мотнул головой; там что-то хрустнуло, и все поплыло вокруг. В мозгу крутились отпиленные школьные подоконники, и затуманенное воображение рисовало картины с покореженными, ржавыми пилами, терзающими благородное дерево.

• Опять эти подоконники!.. – простонал Кметь, опираясь о крыло машины, чтобы не упасть.

«При чем здесь это?! – напрягся он. – А вот при том! – Кметь вдруг ясно ощутил, чего же хочет его оскорбленное самолюбие: – Он мне эти подоконники не только не тронет, а и до блеска отдраит! Потому что это мои подоконники и они мне нравятся, а этот урод не нравится! На всю жизнь запомнит! И сделает все как надо, а не на фу-фу!»

Кметь очнулся от своих мыслей и посмотрел на Василича. Тот, задумчиво понаблюдав за завхозом еще немного, поинтересовался:

• Ты меня слышишь, Андрюха?

Кметь кивнул и сказал:

• Поехали!
• Куда? – подозрительно спросил Василич.
• К Свисту, за деньгами на патрубок. – Андрей Селеверстович уже дергал неподдающуюся дверь «пирожка».
• А он что, денег даст? – опять подозрительно спросил пенсионер.

20.

• Даст. Я его попрошу, и он все даст, – твердо сказал Кметь, наконец-то открыв заевшую дверь.

Василич втиснул свой объемный живот между рулем и сиденьем, дернул на себя дверь и повернулся к завхозу:

• А куда поедем?

Кметь, пристраиваясь на сиденье, ответил:

• Ты же знаешь, куда они с Паносяном на рыбалку ездят; вот туда и рули.

Василич кивнул, повернул ключ зажигания, и натужный рев двигателя старого «Москвича» задавил тишину школьного парка. Машина несколько раз дернулась и, выплюнув из себя грязное облако сизого дыма, отъехала от дверей школы.

Василич не сидел за рулем, а всем телом перемещался по кабине, то от рычага коробки передач к рулю, то от руля к педали газа, то к педали сцепления. Кабина ходила ходуном, а Василич ни на секунду не прекращал своей «беготни» по салону «пирожка». Кметь молчал и смотрел в запыленное стекло на мелькающие за окном дома и деревья. Раза четыре «пирожок» резко менял маршрут своего движения, сворачивая во всякие мелкие переулки. И вдруг вырвался на широкий проспект, изредка притормаживая в неожиданных пробках. Наконец Василич очередной раз переместился к рулю, резко вывернул его вправо и, всем телом навалившись на рычаг переключения скоростей, дернул его на себя. Машина загудела, затряслась и с нарастающим ревом, увеличивая скорость, оставила позади себя, в серой пелене летнего смога, все дома и улицы города.

«Пирожок» выехал на загородную дорогу. Он резво бежал между полями еще зеленого подсолнечника и золотой волнистой пшеницы. Пролетали мимо ряды тополей, и знойный воздух с привкусом пыли и битума теребил волосы пассажиров.

Кметь вдохнул горячего встречного воздуха и закашлялся.

• Чего, Андрюха? Природой отравился? – засмеялся Василич. – Тут, брат, такой воздух, дорожный: недавно асфальт прикатывали.

Пенсионер опять дернулся животом, и «москвичонок», напрягаясь всем кузовом, задрожал на повороте, набирая потерянную скорость. Кметь думал о предстоящем разговоре со Свистом. Он искал подходящие слова, чтобы доходчиво объяснить директору его скотское поведение, но не находил. Он придумывал хлесткую обличительную речь, но не мог связать между собой предложения этой речи. Слова всё прибывали и прибывали в его голову, а он не успевал их как надо распределять и укладывать в закоулках своей памяти. Андрей Селеверстович нервно постучал кулаком по ручке двери и глубоко вздохнул.

• Был у нас в гараже бухгалтер один, – услышал Кметь сквозь вой мотора голос Василича. – Так себе бухгалтер, малого росту, плешивенький такой; с виду и не поймешь, молодой он был или так… – Василич неопределенно покрутил свободной рукой перед лицом. – И ходил весь какой-то пожеванный. – Взяв резко влево, Василич навалился на руль. «Пирожок» заскрипел, зашелся тонким звенящим воем и завалился влево. – В сандалиях ходил, хоть зима тебе, хоть лето, такса вот! – Пенсионер опять рванулся животом и пошел на обгон колхозного автобуса с закрашенными окнами. – Так вот… – продолжал Василич. – Работал этот бухгалтер тихо и разговаривал так же, шепотком таким. И все его в гараже за убогого держали. По отчеству никогда не называли, всё по фамилии. Степкин да Степкин: «Степкин, за бланками; Степкин, за ведомостью!» Завгар даже за водкой его посылал или там за газетой в киоск, тоже было. Вот так он и бегал по заданиям. Жутко он нашего завгара боялся. Тогда, знаешь, таких, как Степкин, пруд пруди было. А завгар – это штучный товар, мать его! Значит, загонял его завгар так, что он и механикам стал за водкой бегать. Исполнительный, что ты! У него отказаться и в мыслях не было, просят – несет! Во-о-от!
• Василич замолчал. Кметь внимательно посмотрел на него, но, не обнаружив на лице водителя ничего подозрительного, опять уставился в окно.

Как неожиданно замолчал, так же неожиданно Василич продолжил:

• Шпыняли Степкина, шпыняли, а он знай себе в сандалиях шлепал да отчеты по формам строчил. Так и кантовался в своей гаражной конторе. Но в один прекрасный день, это в День автомобилиста было, в гараже накрыли праздничный стол, в красном уголке. Народу туда набилось!.. Мастера, шофера, мотористы, кузовщики, диспетчера, конечно, то есть бабы. В общем, яблоку негде упасть! Ну, завгар в центре стола, все остальные поодаль. Степкина, как всегда, нет: он на таких мероприятиях никогда не присутствовал. А тут вдруг голова его в дверях показалась. Искал он там кого-то, в накладных расписаться, что ли. Тут наши

21.

мужички его окликают: «Давай, Степкин, заходи, Степкин, выпей, Степкин!» Подначивают, значит, и бабам подмигивают. Мол, напоим бухгалтера, посмеемся. Ну, накачали его да в разгар веселья и забыли про Степкина. Мастера песни орут, ну там «за баранку держись, шофер». Бабы пляшут. Гудеж идет вовсю!

• Голос Василича монотонно скрипел в кабине, как будто лезвие бритвы елозило о листок бумаги. Кметь, не мигая, смотрел в окно и прислушивался к рассказу.
• Такса, значит, пляшут все, и тут вдруг как из тумана появляется забытый всеми Степкин и начинает вилять своим тощим задом около Томки, секретарши завгара. А завгар возьми и брякни во все горло: «Томка, что это к тебе за мазута пристала?» Степкин, ничего не говоря, вот как вилял около Томки, так, виляя, и пошел в сторону завгара. Завгар рыгочет и всем подмигивает: мол, глядите, сейчас концерт будет. А Степкин до завгара довилял – да как перешибет его по харе своим сухоньким кулачком. И как начал хлестать, то справа, то слева! Тот аж со стула слетел, орет. А Степкин его уже и ногами. Такса вот! Короче, кроме завгара тогда многим досталось, кто к Степкину ближе чем на метр подходил. У завгара после медосмотра перелом носа нашли, двух ребер, да еще челюсть вывихнута была. А Степкина в тот вечер даже милиция утихомирить не смогла. Он им «бобик» милицейский помял. А заднюю дверь, в которую его заталкивали, просто вырвал! Такса вот, Андрюха!
• Василич замолчал. В кабине был слышен только вой двигателя да лязганье рычагов и педалей, которые дергал Василич.
• Ну и что? – наконец спросил Кметь.
• А то, что надоело человеку все обиды в себе носить. Вот он и высказался, раз и навсегда! – Василич перегнулся всем телом вправо, и машина, визжа покрышками, накреняясь на повороте, повернула на проселочную дорогу. – Понимаешь, Андрюха, копил, копил свои проблемы, а тут наплевал на всё – и решил!

Кметь посмотрел на Василича, потом задумчиво потер переносицу и прошептал:

• Наплевал и решил.

Машина пронеслась мимо придорожного базарчика, обдавая выхлопными газами выставленные в ведрах огурцы и помидоры. Дорога стала уже. Асфальт начал мешаться с гравийкой. Снаружи потянуло тиной и гнилой травой. Перед Кметем открылись заросли камыша, распластавшиеся в болотистой низине под бугром. Дорога кончилась, и на бугор уходили две темные колеи со змейкой изумрудной травы по сторонам. Мотор вдруг закашлял, кабина «Москвича» заходила ходуном и внезапно замерла. Стало тихо. Тут же окрестности пруда огласились кваканьем лягушек да стрекотаньем кузнечиков.

• Все, приехали, – вздохнул Василич. – Иди наверх, они там рыбалят с Паносяном.

Кметь посмотрел на Василича:

• Я не пойду, сам иди. – Василич вылез из машины, опустился на пушистую траву и, бросив под голову пиджак, прилег у колеса автомобиля

Кметь огляделся. Вечер стоял ясный. Солнце медленно закатывалось за горизонт багровым пятном. Небо остывало и серело прямо на глазах. Андрей Селеверстович поднялся на бугор. Сверху стало видно, что пруд был круглый, как блюдце. Небольшие ивы метелками возвышались над самой водой, а зеркальную гладь пруда обрамляла полоска желтого камыша. У самой воды виднелись две долговязые фигуры. Возле них торчало несколько длинных удилищ. Кметь оглядел берег и в нескольких шагах от рыболовов увидел блестевший новенькой краской автомобиль. Его никелированные части светились холодным светом нарождавшейся луны, а во всех стеклах отражался багровый закат уходящего солнца. От этой игры света салон автомобиля был похож на яркий фонарь маяка. Кметь пригляделся к автомобилю Свиста. Он смотрел на эту небольшую машину и старался представить, как все украденные стройматериалы поместились в такую аккуратно зализанную иномарку.

Кметю даже показалось, что он увидел за окнами этого директорского автомобиля новые, чисто выкрашенные школьные стены, блестящий паркет в коридорах школы и матово-глянцевые дубовые подоконники. Андрей Селеверстович почувствовал, как кровь опять подступила к вискам. Вот так просто сделать чужое своим, и, главное, сделать это чужими руками! В голове завхоза опять закружился рой правильных обличительных слов в адрес нечистого на руку директора, как вдруг над прудом раздалось писклявое хихиканье Свиста и кашлянье Паносяна. Кметь прислушался и пошел вниз по склону бугра на голоса. Рядом с машиной он разглядел хилые мостки, состоящие из двух полусгнивших досок, положенных

 

22.

на деревянные покосившиеся столбики. Эти мостки довольно далеко шли от берега и там уходили под воду.

Подойдя ближе, Андрей Селеверстович услышал разговор директора с биологом и остановился невдалеке от них. Свист показывал Паносяну свои маленькие ручки и настырно повторял:

• Я тебе говорю, что я их здесь ловил, так сказать! И именно этих, как их, опять забыл! Ну, из этой сказки!
• Сыщук, – процедил сквозь зубы присевший рядом на раскладной стульчик Паносян.
• Да-да, миленько, этих щук, я тебе говорю, здесь ловил! – обрадовался Свист, что вспомнил название рыбы.
• Лэща, рыбца, сазана, наконэц, сэмэйства карповых, может, ты и ловил, да! А сыщук – нэт! – упрямо объяснял Паносян.
• Миленько! – возмущался Свист. – Я тебе говорю, что ловил, – значит, я это ловил!

Он пробежался вдоль берега туда-сюда, то и дело вскидывая руки.

• Нет, миленькое дело, не верить, понимаешь, своему руководителю! У меня, знаешь ли, практика, как это, глубокая, то есть широкая. Пять этих самых щук, да, пять! Вот здесь, вот на этом месте, прошлым летом!
• А я тэбэ говорю, – вздохнул Паносян, – здэсь водятся, – он начал загибать пальцы, – красноперка, карась, даже золотой карась, судак сэмэйства окунэобразных, а сыщук нэ водится! Это я тэбэ как биолог говорю, да!
• А зубы в пасти, – не унимался Свист, – а хвост, а глазищи эти? Миленько, понимаешь, палец чуть не это самое мне. Это как?!

Свист согнулся над Паносяном и, вывернув голову, исподлобья посмотрел на биолога. Тот сложил руки на груди и медленно проговорил:

• Толко сэмэйство карповых. Рот выдвижной, на челустях нэт зубов, но на глоточных костях имэются зубы. – Потом, подумав, добавил: – Плаватэльный пузыр обично болшой. – И уже громко, чуть ли не в ухо Свисту, подытожил: – А сыщук сдэс нэт! Ты понял, да?

Алик Иванович с открытым ртом, моргая, смотрел на Паносяна еще минуту, потом покрутил головой, поднял правую руку с оттопыренным указательным пальцем и строго погрозил куда-то вверх. Он хотел опять что-то возразить биологу, но тут раздался глухой рокот двигателя автомобиля Свиста. Оба спорщика вздрогнули и одновременно посмотрели в сторону стоявшей на берегу машины. Иномарка стояла неподвижно. Вдруг двигатель взревел, автомобиль с пробуксовкой рванулся с места, залетел на хрупкие мостки и, как по колее проехав по ним несколько метров, остановился у самого края. Сухой скрип старого дерева разошелся по мосткам и захлебнулся в тинистой воде пруда. Паносян и Свист стояли как вкопанные.

Только когда все снова затихло, Свист, указывая пальцем на мостки, прошептал:

• Там же по пояс будет, наверное. Она же, это, сейчас утонет как бы…

Паносян нахмурился и вопросительно протянул:

• Э-э-э-э?!

Дверь машины приоткрылась, и из кабины показалась голова Кметя. Он деловито осмотрелся вокруг и проговорил:

• Не оставляйте ключи в замке зажигания! – Потом посмотрел внимательно на ошарашенного директора и, изобразив удивление на лице, воскликнул: – Алик Иванович, приветствую вас! Извините, что вот так, без приглашения.

Двигатель машины заработал сильнее, создавая вибрацию мостков.

• Вы?! – с ужасом выдохнул Свист. – Это вы?! Уберите это, вы слышите? – Свист замахал руками: – Назад, назад! Вы это не так, как вы это, зачем?!

Свист мелкими шажками засеменил к мосткам.

• Не советую залезать на мостки, Алик Иванович. Боливар не выдержит двоих! – Кметь подпрыгнул на сиденье. Мостки протяжно завыли и зловеще накренились к воде.

Паносян схватил за руку раскрасневшегося Свиста:

• Э! Нэ ходи, слушай! А то утопит, э!

Свист тут же остановился, но продолжал показывать пальцем на свою новенькую машину.

Паносян загородил Свиста и заговорил с Кметем:

• Андрэй! Ты что? Выпил, да?! Слушай, как так за руль садытса можно, вай мэ! Накажут, да!

23.

Кметь, не обращая внимания на замечания Паносяна, крикнул в сторону Свиста:

• А вы слышали, уважаемый Алик Иванович, что машина, которая побывала в воде, уже не машина, а груда ржавого железа? Я ведь, Алик Иванович, так долго на мостках не продержусь, провалюсь, ей-богу, провалюсь! Так, примерно, минут через пять-десять.

Свист, не сходя с места, простонал:

• Не надо! Как это вы так, миленькое дело, зачем это?
• А я вам говорил, Алик Иванович: не третируйте меня ремонтом! После того, что вы, господин директор, свистнули, я вам ремонт не закончу. – И вдруг, сорвавшись на истеричный крик, завхоз заорал: – Я говорил вам: не трогайте подоконники своими липкими руками! Говорил?! Не вы строгали – не вам пилить!
• Ничего такого вы мне не говорили… – завыл Свист. – Когда это? При чем здесь подоконники?! И что это я свистнул?

Кметь нажал на газ, машина задрожала всем кузовом и качнулась правым бортом.

• А-а-а! – закричал Свист. – Хорошо, взял чуть-чуть, но с возвратом, богом клянусь, с возвратом! Я занял, занял я! – Но тут директор не выдержал и гневно зашипел: – Вы – мелкий жулик! Третировать руководство! Оставьте мою машину! Это частная собственность!

Паносян успел схватить Свиста за полы его зеленой ветровки, чтобы директор не полез в воду за машиной:

• Алик, стой! Он ее утопит, стой! Кметь, ты что, свихнулся?!
• Я не мелкий жулик! – кричал из кабины Кметь. – Я – мелкий человек, да, но не жулик! А вы, вы, Свист, вы – мелкий и человек, и жулик! Вы не только вор, вы – садист! Вы людей красоты лишаете, последней! Так вот вам! – Кметь выразительно показал из кабины соответствующий знак рукой. – Ты мне сам – понял? – сам все восстановишь и языком вылижешь, чтоб все как новое было! – перешел на «ты» завхоз.
• Да что вам от меня надо?! – наконец понятно сформулировал вопрос Свист.

Кметь перестал газовать и, успокоившись, сказал уже негромко:

• Вот что, директор: ты мне сейчас напишешь, куда ты казенные деньги дел! – И многозначительно постучал по крыше машины. – А не напишешь – я ее с мостков прямо в воду.
• Зачем это, писать это? – растерянно заморгал Свист. – Вы что, меня хотите это… как это… Зачем вам так?

Кметь выключил двигатель. Опять стало слышно лягушек и кузнечиков.

• Напишешь! – продолжал Кметь. – Потом сам рабочих найдешь, и чтобы за два дня все дубовые подоконники в коридорах были отполированы и вскрыты корабельным лаком! Понял, директор?
• Да вам зачем это? Ну, погорячился я, это, так не надо вам это, ничего не надо, бог с этим самым! Спишем миленько, и все! Что вы, это, так себя тратите! Распыляете себя этим!

Свист умоляюще сложил руки на груди. И даже, как показалось Кметю, завилял задом.

Очевидно, Паносян это тоже заметил. Он поднял густые брови и задумчиво произнес:

• Атавизм! Пэрэжиток, да! – Потом, резко повернувшись к Кметю, раздраженно сказал: – Слушай, я тэбэ как биолог скажу… Бог тэбэ этого нэ простит!
• Ха! – хмыкнул завхоз и включил зажигание. Мостки под машиной мелко задрожали и еще больше накренились к воде.
• А-а-а-а! – заорал Свист и схватился за голову. – Все, все! Пишу! Что писать? А?!

Свист вопросительно посмотрел на Паносяна.

• Э, бэз мэня, да! – взмахнул руками биолог и отошел.
• Все сам, опять сам! Бумагу дай мне, дай мне бумагу, дай бумагу мне, дай! – Свист задохнулся от отчаяния, что кончились слова, и скользкая слеза выползла из его левого глаза. Всхлипнув, он сел на землю.
• Э, бэри, да! – Паносян положил перед Аликом Ивановичем белые листы бумаги. Биолог закачал головой и с укоризной проговорил: – Андрэй! На кой ляд это тэбэ надо?
• Я так хочу, – лаконично ответил Кметь и завел автомобиль. – И вообще, могу я за всю свою жизнь сделать что-то действительно полезное?
• Вай, йогурт, что ли? – фыркнул Паносян.
• Кстати, йогурт, чтоб ты знал, полезен не больше обычного кефира. А этот ваш дутый ремонт менее полезен, чем красивые старинные подоконники. Они – история нашей школы, а

 

24.

он их пилить! – Кметь сплюнул в воду и обратился к Свисту: – Написал, директор? – И слегка газанул.

• Да, да, да! Андрей Селеверстович, а про металлочерепицу писать?
• А что с нэй? – поинтересовался Паносян.
• Я ее армянам на оптовом рынке на реализацию сдал! – заголосил Свист и, обливаясь слезами, продолжил писать покаянное заявление.
• Вай мэ! Зэмлякам! Эти за дорого будут продавать, скоро дэнэг нэ жди!
• Андрей Селеверстович, Андрей Селеверстович, вы же все это не туда же, а? Не внесете, так сказать, на рассмотрение?
• Что не внесу? – спросил Кметь, развалясь за рулем иномарки.
• Ну, не огласите, так сказать, активу. Чтобы ни Тине Моисеевне, никому, да? Ведь правда, Андрей Селеверстович? – канючил Свист, бодро водя ручкой по бумаге.
• Правда, господин директор, правда, если вы заткнетесь и все, что я сказал, сделаете. Ну, написали?
• Вот, миленько, всё здесь, Андрей Селеверстович. Вылезайте из машинки, а я вам бумажечки…
• Сюда давайте! – прикрикнул Кметь, опять прижимая педаль газа.
• Свист влетел в воду и, зайдя в нее по пояс, осторожно протянул бумагу Кметю. Раскрыв листок, Кметь прочитал текст и усмехнулся:
• Смотри-ка, а я многого, оказывается, и не знал! – Завхоз положил бумагу в карман. – И запомни, директор: эта бумага у меня будет вечно. А ты восстановишь подоконники и думать о них забудешь. С ремонтом сам выкрутишься. Мне обходной лист подпишешь, а с ремонтом уж сам. Зато я тебя с этой бумажкой беспокоить не буду, если и ты меня беспокоить не будешь, понял?

Свист часто закивал головой. Кметь, пристально посмотрев на директора, добавил:

• И не думай беспокоить, слышишь?!

Директор опустил голову:

• А машину мне? Как бы вы, это, не свалились. Вы как бы ее тихонечко назад бы, как?
• Кметь хлопнул дверцей, включил заднюю скорость, надавил на газ и удивительно плавно съехал с мостков на берег. Освободившись от машины, мостки вдруг зашатались и, развалившись на две половинки, ушли под воду. Тем временем Кметь проехал задним ходом метров двадцать от берега, развернулся и на пониженных оборотах взобрался на бугор. Свист и Паносян стояли и молча наблюдали за машиной. Кметь заглушил мотор, проворно вылез из кабины и, помахав руками директору и биологу, прокричал:
• Эй, ребята, ключи в машине, а заявление у меня в кармане! До завтра, друзья! – И легко побежал вниз к «Москвичу» Василича.

Пенсионер мерно сопел у колеса своей машины.

• Подъем, Василич! – весело крикнул Кметь, громко хлопнув дверью.
• А?! – Василич вскочил и уставился на завхоза. – Это ты, что ли?

В наступивших сумерках, в свете луны был виден только силуэт Кметя.

• Ну что, договорились?
• А как же! – ободряюще подтвердил Кметь. – Ну, давай поедем уже, а то Свист сейчас прибежит.
• Зачем это ему нас провожать? – не понял Василич, заводя свою колымагу.
• Как зачем? Да тебя же, родимого, запрячь, стройматериалы возить!
• Ну, нет! Мало я ему этого добра на базар перетаскал! Вон всю машину загадил! – Василич озабоченно оглядел свой транспорт. – Хватит! Баста!

Пенсионер надавил на газ, и клубы пыли, поднятые отъезжающей машиной, обдали только что подбежавших к «Москвичу» Свиста и Паносяна. Машина набрала скорость, и Василич, налегая животом на руль, смело завилял между выбоинами заброшенной сельской дороги.

• А ты, Андрюха, вроде изменился, как от них возвернулся.
• Да, – вздохнул Кметь. – Раз и навсегда!

Машина неслась между лесопосадками, выхватывая светом фар то придорожный кустарник, то кроны неказистых деревьев. Где-то на горизонте еще были видны кроваво-багровые отблески уходящего солнца. Неожиданно сбоку послышалось ржание лошадей. Кметь вздрогнул.

• Табун на конезавод гонят, – тихо пояснил Василич, передергивая рычаг скоростей.

25.

Андрей Селеверстович вгляделся в темную стену бегущей мимо машины лесопосадки и ясно увидел дрожащие на дороге тени лошадиных голов уходившего за деревья табуна. Защелкали нагайки казаков, и пронзительное гиканье погонщиков прокатилось по ближнему пшеничному полю. За табуном заблестели стальные шлемы, и наконечники копий блеснули в холодном свете чистой бирюзовой луны. Кметь зажмурился и схватился за плечо водителя:

• Кто там, Василич?!
• Где?
• Вон, блестят доспехами!
• Чем блестят? – не понял Василич. – То вода в оросительном канале блестит, вон луна какая!

Кметь не слышал Василича; он смотрел на уходящий за лесополосу отряд кованой рати с поставленными на стремена копьями и развернутыми, блестевшими золотой оторочкой царскими знаменами и хоругвями.