Мираж

И брига крен и ветра стон,

и явь как сон в тот самый миг,

когда на гребни волн взлетает

несущийся над бездной крик.

Он нарастает и дробится,

в осколках отражая лик:

то лик луны, то звёзд бессчётных,

и вот он стих, и воспарить

не хватит сил ему над бездной;

её ему не усмирить.

Разбиты вдребезги надежды,

растерзан парус, сломан грот,

а тот, что жаждал только бури,

покой желанный обретёт?

В разрывах туч покой таится?

В глубинах сумрачных покой?

Несёт на риф! Всё ближе скалы!

Вот уж до них достать рукой!

 

Но та одна, что с ветром схожа,

его с собою не манит,

ей Океана лик дороже,

когда целует Он гранит.

Когда грохочет и лютует,

когда являет ураган,

когда со Смертью он рифмует

и сны, и явь, и их обман.

 

Кто он, тот странник одинокий,

Куда влечёт его судьба,

Его ль то воля, воля рока,

иль Парки тайная волшба?

Кого в мечтаньях дерзновенных

связать разорванную нить,

средь бурунов покрытых пеной,

посмел он в грёзах воскресить?

 

Чей крик, несущийся над бездной

ещё взмывает к небесам?

Чей взор, как Океан глубокий

несёт лишь гибель парусам?

Где каравеллы, бригантины,

где барки, баланселлы где?

Кто отбивает ещё склянки

своей несбывшейся судьбе?

 

Но в пенных брызгах нас пьянящих,

в пучину падая стремглав,

всё борется, всё спорит с ветром,

тот, кто мираж за явь приняв,

быть может, жив ещё поныне:

он слышит яростный прибой,

и образ, им обожествлённый,

ещё он видит пред собой.

 

И прошептала мне вода

Ну вот, дождались мы снегов, когда уж и не чаяли,

и вдаль от хмурых берегов как будто бы отчалили.

Как будто промелькнул на миг во мгле таинственной

колючих звёзд нездешний свет, но он ли – истинный?

 

Блеснула холодом вода: «Взгляни, взгляни сюда!

Что отражается во мгле за кромкой льда?

Смотри, кружков и стрел узор, во что слагается?

В отрогах горных гордый Тролль нас дожидается?

Смотри, как выбелило холст, на нём как вкопанный,

дугою гулкой чудный мост из мрака сотканный!»

 

И морок этот всё страшней, всё непоседливей.

а сумрак – вечный страж его, всё неприветливей.

Каких в нём только нет страстей,

каких в нём нет проказ,

так вот срываясь в глубину, что поджидает нас!

Не в ней ли в этой глубине мечты сбываются?

Не тот ли облик неземной лишь там узнается?

 

И прошептала мне вода: «Иди, иди туда…

К властительнице дум твоих, всех „нет”, всех „да”.

К владычице снегов и снов и стран полуночных,

бесчисленных холодных лун, чертогов сумрачных!»

 

И вот он – Снежной королевы лик ко мне придвинулся

и холод мира сквозь меня на землю ринулся.

Я Каем, Каином пред ней?

Пред ней!

Как холодно!

Её улыбку иль оскал увидеть должно мне?

 

И прошептала мне вода: «Взгляни ж, взгляни сюда!

Средь хоровода бледных лун, твоя звезда?

Из жара сердца твоего и льда звенящего,

Ты слово „Вечность” не сложил – с той, настоящею».

 

И тут он проглянул на миг из мглы таинственной,

колючих звёзд нездешний Свет, во свете – истинном.

 

 

Четвёрка коней

Кто четвёрку коней вёл с собой в поводу,

Сильных, резвых, не знающих устали?

И кому напророчили злую беду?

Чей корабль отплывает от пристани?

 

Был ли то человек, чей удел был впотьмах

Путь искать под предвечными звёздами?

Был ли то ясноглазый наивный певец,

увлекаемый вдаль, небывалыми грёзами?

 

Или просто, то был лихоимец и тать,

И коней тех украл он и вёл продавать?

 

Кто четвёрку коней вёл с собой в поводу,

и кто сходни спустил, там – на пристани?

Отчего это ветер так стонет в снастях,

и качается небо на росстани?

 

Отчего красный конь из рук вырвал узду,

и умчался стремглав — грива по ветру?

Красный конь, конь-огонь!

В предрассветном саду распускались цветы.

Кто смял поутру?

 

Отчего белый конь в страхе рвёт удила,

и взвивается, как по над пропастью?

И копытами бьёт…

А она ведь ждала. И мечтала обрадовать новостью.

 

Отчего карий конь прянул в сумрак ночной?

Ровно стая волков за ним гонится!

И уже не обнять. Отчего не спросил?

Ведь видал же, как стан её клонится?

 

Отчего чёрный конь обратился во тьму?

Только пыль, только топ! Звенит колокол?

И уже не унять.

Где же та, что ждала?

Отчего не простил? – молод, молод был!

 

Чёрный конь? Конь-огонь? Или кто это там?

Мы ступили с ним вместе на палубу?

И уже не встречать. Пала южная ночь?

Вороную, каурую, чалую?

 

Не догнать, не вернуть. Не стреножить коней.

Не сойти с корабля лёгкой поступью.

Ветер рвёт паруса.

А она ведь ждала?!

Вьётся лёгкая дымка над осыпью.

 

Кто же тот человек, чей удел был впотьмах

Путь искать под предвечными звёздами?

Обречённый коней и любимых терять,

Увлекаемый вдаль небывалыми грёзами?

 

Кем он был, кем он слыл, и как звать-величать?

Что за кони лихие да быстрые?

Кто корил и дарил, и сжигал и спасал,

И кто столько всего в жизни выстрадал?

 

Уж не я ли был тот лихоимец и тать,

Что коней тех ретивых водил продавать?

 

 

Под высокой под ракитой

В чистом поле на приволье,

под высокой под ракитой,

под высокой под ракитой,

повиликою увитой,

толи размечтался я,

толи мне и впрямь пригрезилась

жизнь моя, судьба моя.

И дремотой околдованный,

я очнулся ей коронованный,

в латы звонкие весь закованный,

в ледяном, как есть, дворце,

в ледяном, как есть, дворце,

да с красавицей в венце.

И на чудном на коне,

на ретивом скакуне,

тонконогом, златогривом,

я предстал её очам,

я предстал её очам,

неказист, но горд и прям.

– Не моя ли ты жена,

и была ль ты мне верна

в те поры покуда я,

знать не знал, душа моя,

что домчит меня буланый

к красоте твоей желанной?

И ответила она:

– Я, мой витязь, не жена.

не жена и не невеста,

и тебе я неизвестна.

Не известен мне и ты,

но коль есть в тебе охота,

принимайся за работу.

Да старайся, не шутя.

И исчезла. Тут дитя

вдруг выходит из ворот

и заводит хоровод.

И заводит хоровод,

за собою в круг ведёт.

 

День проходит, ночь уж тает;

хоровод не убывает.

Хоровод не убывает,

а дитя меж тем взрастает.

Кто ж она, не дочь ли мне?

Что за пляски при луне?

Не моя ль она сестра?

Засмеялась тут она:

– Я, не дочь и не сестрица.

И умчалась ровно птица.

Вмиг растаял хоровод:

я у запертых ворот.

 

Я у запертых ворот.

Только пыль и только топ,

месяц лодочкой плывёт.

Я стучу – ни огонька.

Тихо плещется река,

ветки свесила ракита,

вся изломана. Избита

вкруг неё сыра земля.

Не засеяны поля,

не разбиты огороды,

не посажены сады.

Ох, дождался я беды!

Ох, дождался я беды –

размечтался, не заметил:

канул день – и чист и светел.

И не спал я, Бог свидетель!

Оглянуться не успел!

Оглянуться не успел,

а уж день ли пролетел?

На коне на златогривом

далеко ль я ускакал?

Где дворец, что я видал?

Где красавица в венце,

с кем на красном на крыльце,

с гордым видом на лице

я стоял и горд и прям?

Что же я? Неужто сам

так собой распорядился,

с каким ворогом сразился,

что меня он одолел?

Не объелся ль я дурману?

Конь-то, конь! Должно быть спьяну,

я чужого оседлал?

Мой-то, помнится, буланый,

был допреж куда как справный!

Не на этом же одре

ночь скакал я при луне

с ветром буйным наравне?

В какой был я стороне?

В какой был я стороне,

и на кой дворец тот мне,

коли по моей вине

лихо этак приключилось.

Эх, судьба-то чем явилась!

Эх, судьба-то чем явилась:

столько бедствий учинилось.

 

Но красавица-царица,

и та, бойкая девица, –

обе две, что свет в окне,

и на чудном на коне,

на ретивом скакуне,

тонконогом, златогривом,

я промчался как во сне

через горы и долины,

через топкие трясины,

да уснул я под ракитой,

да уснул я под ракитой,

искалеченной, убитой.

Спеленало повиликой,

сам ли бед себе накликал?

Ни сладка, и ни горька

тихо плещется река,

тонкий месяц на исходе

льёт свой свет издалека.

 

 

По над лесом по над кручей

Еду-еду, что за притча: дым или туман?

Где ж она, та деревенька? Что ж, что я не зван?

Уж пора б ей быть, ан нету: кружит не шутя,

и кричит и стонет вьюга, что твоё дитя!

 

Заплутался – вот напасть-то, где-то в двух шагах;

померещилось, аль вправду, кто мелькнул впотьмах?

Не найти видать, дорогу, дак ить не впервой,

поклониться разве в пояс Мать-земле сырой?

 

Вот и стал я – зги не видно, только вой стоит:

по над лесом по над кручей Смертушка летит!

По мою ль пропащу душу криком изошла?

По судьбинушке ль злосчастной с козыря пошла?

 

А моя-то карта бита, святый, Боже мой!

Пропадаю без возврата. Смертушка, постой!

Там, за тем ли вот кусточком отдохнуть позволь,

напоследок надышаться, уж потом – изволь…

 

Вот он – я, как на ладони, весь в снегу увяз,

Ног не чую, рук не чую… Не сомкнуть ли глаз,

и смотреть – не насмотреться на родимый край,

да наслушаться метелей сквозь вороний грай…

 

Уж такая вышла притча: сон, что твой дурман.

Не доехал в деревеньку, Мать-землёй созван.

А ведь жил – и будто не жил. Кем был? – голытьбой.

Клочья белого тумана мчаться чередой.

 

Золотая ниточка

Там, где бревенчатый сруб догнивает,

окна – глазницы, сквозь пол бересклет,

некогда свили две чудных жар-птицы

нить золотую. Вспорхнули, а вслед

тонкая-тонкая, звонкая-звонкая

ниточка вьётся, как песня поётся,

и полыхает в той песне рассвет.

Тьма отступает, незримое рядом,

только дотронься и схватишь его,

но из болот, из пещер, из оврагов

тянут нас вниз: «Нет, не слушай её!

Пусть тот бревенчатый сруб догнивает,

окна – глазницы, сквозь пол бересклет,

нет ни жар-птиц, ни рассветов пылающих,

нет уж тех песен и ниточки нет!»

Может и так, но как же нас манит,

как нас с невиданной силой влечёт,

всё то – неясное, смутное, шалое,

что словно сон иль мечта запоздалая

яркой жар-птицею вдруг полыхнёт,

вихрем закружит и вдаль унесёт;

тонкую-тонкую, звонкую-звонкую

пыль золотистую в нитку совьёт.

 

 

Песня над долиною

Сказка ли это? Сон или стон?

Шалой метелью чей след занесён?

Лютою стужей чей скован полёт?

Быль или небыль, кто разберёт?

Во поле сиром цветы не взрастут.

Алые зори взойдут и падут.

Где-то наш дом? Сердце к сердцу влечёт.

Вздох, чей печальный, нам ветер несёт?

 

 

На лёгких крыльях сновидений

И вот мы пронеслись незримо

на лёгких крыльях сновидений

по тем немыслимым мирам,

где звук ли, мысль, прикосновенье –

легки как кони, что несутся по расцветающим лугам,

как волосы красавиц дивных,

что стелются подобно льнам.

Легки как камни самоцветны их заключающим ларцам,

как упоительные речи и скрытый в них самообман.

как вздохи странников, что мчатся

и льнут к родимым берегам,

иль буйны ветры, что стремятся

с любовью пасть к её ногам.

И эти сны таят обман?

И только явь – святая правда?

И если в них самообман,

то не иного ли он ряда?

В нём места нет ветрам и волнам,

и кони нас уж не несут?

Неясных дум мы также полны,

как наши мысли тайных пут,

и мимолётных откровений,

где тайна – слёзы, тайна – смех,

когда на крыльях сновидений

в плену нечаянных утех

легко-легко, как отзвук счастья

летим в немыслимую даль,

оставив светлые печали,

которых нам немножко жаль.