Глава 1. Бывший санитар психиатрической клиники

В тесной камере светло и душно, лампочка под потолком нестерпимо слепит глаза. Неподвижный воздух пропитан запахом пота и крепкого табака, который тут же оседает на коже и на больничном халате, к счастью, последний принадлежит не мне. Халат я сниму, выходя из больницы, а вот с остальной одеждой и кожей лица мне придется основательно потрудиться, иначе этот запах отчаяния и боли будет повсюду преследовать меня.

Собеседник сидит напротив меня, молчит и непрерывно курит, выдыхая под потолок плотные клубы едкого дыма. Кольца дыма поднимаются в воздух, скапливаясь и оседая над бритой головой. Когда я доставал блокнот и ручку, туман занимал только дальнюю часть стола, но пока мои пальцы возились с диктофоном, одинокую лампу под потолком уже скрывали сизые облака.

Конечно, в помещении курить не принято, и уж тем более, если это помещение находится в медицинском учреждении, но тут все иначе, чем кажется на первый взгляд. Мой собеседник невысокий и плотный, из-под застиранного воротника полосатого халата торчит бычья шея, на которой крутится маленькая голова. Туда-сюда, влево-вправо – его взгляд мечется по окрашенным стенам, как будто он видит муху, или тараканов, бегающих по стенам.

Но в светлой комнате нет насекомых, они бы задохнулись, как только попали сюда. Вероятно, такая же учесть ожидает и меня к концу нашей дружной и интересной беседы, во всяком случае, я надеюсь именно на такой исход. Нет, задохнуться здесь я не планирую, но это интервью мне нужно, просто позарез. Я улыбаюсь легко и непринужденно, или надеюсь, что со стороны это выглядит именно так. Выдавливаю из себя настоящего профессионала, как говорил мой редактор, направляя меня сюда.

Бритый мужчина с маленькой головой затушил окурок в пустом стакане и тут же закурил новую сигарету, следя за мной мутновато-серыми, немигающими глазами. Прикурить сигарету для него не просто, приходится пригибать голову, едва не касаясь лбом пластиковой столешницы. Оно и не мудрено, его запястья пристегнуты к стулу стальными наручниками, а у зажигалки очень маленький огонек.

Я улыбаюсь и жду, пока он прикурит. Одна из двух пачек, принесенных мной, уже наполовину пуста, но это было главное условие нашего диалога – час беседы и честные ответы, в обмен на две пачки дешевых сигарет. Когда он снова выпрямляется на стуле, держа дымящуюся сигарету в зубах, мои глаза упираются в его правое ухо, вернее в тот обрубок, который остался на его месте.

– А это обязательно? – спрашивает собеседник, кивая на браслеты.

– Боюсь, что да, – отвечаю я. Прозвучало жестоко и слишком формально, пробую подобрать подходящие слова. – Я пытался убедить вашего врача, что данная мера в разговоре не понадобится, но… вы же и сами знаете врачей? Это единственное, что мне разрешили, – указываю пальцем на две пачки сигарет.

– Ну да, – кивает бритый, в его голосе слышно откровенное недоверие, смешенное с сарказмом.

Что ж, я бы и сам себе не поверил, но правда в том, что этого пристегнутого к стулу человека я панически боюсь. Сейчас в его глазах нет безумия, но на долго ли это? – думаю я. Я снова смотрю на обрывок уха, стараюсь, но не могу отвести взгляд. Нельзя забывать о том, что этот тип оторвал своей рукой собственное ухо!

– Ну да, ну да, – снова кивает бритый, как будто уловив в душном воздухе мою мысль.

– Итак, Семен Михайлович, вы не против, если я запишу нашу беседу? – кивая на диктофон, спрашиваю я.

– Валяйте, – соглашается мужчина, скосив глаза на дымящийся окурок.

Его глаза понемногу успокоились лишь после пятой сигареты подряд, взгляд сфокусировался на моем диктофоне, оставив в стороне невидимых мух, или тараканов.

Глава 2. Забегая назад

За несколько дней перед этим диалогом, к которому я, как ни старался, оказался совершенно не готов, мне пришлось пообщаться с главным врачом психиатрической больницы. Наш разговор длился долго и мучительно, то переходя на повышенные тона, то опускался до заискивающих интонаций, естественно, последнее исключительно с моей стороны.

– Не понимаю вас, Станислав Эдуардович, – в какой-то момент не выдержал я, – ну какой для вас труд санкционировать это несчастное интервью с вашим пациентом?

– Я вас тоже не понимаю, Максим…, – Сапрыкин задумался, вспоминая мое отчество, которое за весь напряженный разговор мне пришлось повторить уже дважды, – не понимаю вас, – наконец изрек он. – Вот вы молодой журналист и вполне успешный, ну и зачем вам понадобилась эта статья? В самом деле, Максим Леонидович, – в голосе главврача появилась нота радости от того, что ему наконец-то удалось припомнить мое отчество, – ну зачем вам эта несчастная статья? Неужели вам других происшествий мало, в городе-то их происходит, хоть отбавляй! Одних аварий на дорогах сколько, а еще преступность, черт их дери.

Происшествий хватало, в этом он не ошибался, но для таких колонок существуют отдельные журналисты, куда уж мне примеряться до них. Впрочем, об этом я не стал рассказывать своему собеседнику, как умолчал ему и о другом. Другая причина крылась в следующем – мой редактор буквально рвал и метал. По мнению главного редактора газеты Очевидец, в которой я на тот момент состоял, эта статья обещала вызвать бурю эмоций, именно по этой причине я так рьяно и рвался в бой.

Положа руку на сердце, сам я в этом ничего дальновидного не усматривал и больше склонялся к мнению Сапрыкина, что это интервью с бывшим санитаром психиатрической клиники всего лишь грандиозная трата времени, но моя карьера висела на волоске. Понимая, что мои уговоры совершенно не девствуют, мне пришлось пойти на шантаж.

– Послушайте, Станислав Эдуардович, я итак пропустил много интересного, о чем читателям будет очень интересно узнать, – говоря эту фразу, я прозрачно намекал на двойное самоубийство санитаров, произошедшее в клинике номер пять, носящей громкое название – имени Бехтерева, которое имело место быть не далее, как в конце прошлого месяца с разницей всего в два дня. Само-собой, что между чиновниками и прессой существовала договоренность, согласно которой, этот случай не придали огласке, но у меня имелся и собственный блог, который пусть мало, но все же читали. Иными словами, это был откровенный шантаж.

В трубке повисла солидная пауза, которой бы позавидовал и бывалый актер. Сквозь треск помех, проникающих в линию, я слышу монотонный скрежет зубов. Я жду ответ, а телефон нагревается и это вовсе не от моих рук, на том конце воздушного провода мозг собеседника накаляется до бела. Не нужно быть провидцем, чтобы понять очевидное, Сапрыкин в эту минуту перебирает слова, вернее не слова, а подбирает прилагательное, которое наиболее органично впишется между вступлением «ах ты ж» и словом «писака».

– Максим Леонидович, – наконец оживает трубка и я мысленно аплодирую ей. А с другой стороны удивляться здесь нечему, все-таки со мной разговаривает главный врач, да не абы чего, а психиатрической клиники, – Максим Леонидович, а вы не запамятовали часом, что этот пациент, с которым вы так жаждите беседу, сам себе в автобусе ухо оторвал? Это вас совсем не смущает? – с сильным нажимом интересуется трубка.

На этот вопрос ответить не сложно, полгода назад я брал интервью у осужденного за убийство. За двойное убийство, если называть вещи своими именами, и ничего, запросто это пережил. Примерно это я и сообщаю трубке, которая никак не собирается уступать.

– А ухо ваш убийца себе отрывал? – не унимается Сапрыкин, – а знаете при каких обстоятельствах это произошло?

Была б моя воля в выборе выражений, я бы ответил – что не знаю, да, собственно, и не желаю этого знать! Но я журналист, а это означает, что язык мой более не принадлежит мне, приходится изображать вежливый интерес.

– Это случилось прямо в автобусе! Среди людей, при свете дня!

Последние слова Станислав Эдуардович произносит нараспев и в рифму. Не удивлюсь, если в этот момент мой собеседник на другом конце телефона поднял свободную руку вверх и гордо вскинул волевой подбородок. Закрадываются подозрения – а не балуется ли наш главврач стихами в часы досуга, свободные от психов.

– Неужели в автобусе? – интересуюсь у него.

– Представьте себе, Максим Леонидович, едет автобус, забитый пассажирами. И на светофоре, между Никитинской и Домом пионеров, мужчина с диким криком отрывает свое-собственное ухо! И происходит это перед изумленными взорами многочисленных детей и женщин! Как вам такое понравится?

Мне это совершенно не нравилось. По моим скромным представлениям о бытии и жизни, в психиатрической больнице оказывались пациенты и с меньшим членовредительством, а оторвать себе ухо, да еще и в автобусе… Но суть вещей от этого не менялась, я журналист и мне нужно это интервью.

– Ну и как вы представляете вашу будущую встречу? – со вздохом задался главврач, – вы же понимаете, что в присутствии санитаров он ни на какие вопросы отвечать не станет, встреча должна происходить исключительно с глазу на глаз. У вас, кстати, который глаз лишний?

И снова в разговоре повисла пауза, собеседник от меня ожидает ответ. Но вот что странно, вопрос предполагал в себе скрытый сарказм, а в интонации Сапрыкина я никакого сарказма не услышал. Таким тоном интересуются – в котором ухе у меня звенит?

– Мне нужны оба глаза, – наконец признаюсь я, – но вы же можете обездвижить больного? А санитары, на всякий случай, пусть за дверью постоят.

Станислав Эдуардович не колеблясь ответил, что санитары за дверью постоять-то могут, только в этом случае я ничего ценного от больного не услышу.

– Почему вы так решили? – спрашиваю у него.

– Да тут и решать-то ничего не нужно, – задушевно отвечает главврач. – Видите ли, дорогой Максим Леонидович, в нашей больнице существует негласное правило, согласно которому, решетки на окнах делят людей на больных и медперсонал. Я понимаю, что этот подход в корне неправильный, но и вы кое-что должны понимать. Профессия санитара или медбрата требует от работников творческий подход, но какой творческий человек устроится к нам на такую зарплату? Помилосердствуйте, это просто смешно!

Сказать по правде, до этого момента я не задумывался о подобном вопросе, считая его из разряда мелочей. А если подумать, то вывод очевиден – ряды сумасшедших пополнил бывший санитар. Если проводить и дальше эту аналогию, то данная ситуация смахивает на предательство, не удивлюсь, если бывшие коллеги видят события именно под таким углом. Да и бедолаге не легко, не могу себе даже представить, как чувствует себя в смирительной рубашке бывший санитар – человек, который недавно сам следил за психами, теперь пополнил больничные ряды. А хуже всего то обстоятельство, что этот больной отличается от других, он понимает на что рассчитывать и прекрасно знает, через что ему предстоит пройти.

По итогу нашей напряженной беседы, Станислав Эдуардович выделил мне целый час, снабдив информацией, какие сигареты курил его санитар в прошлом и пообещал усадить его «в специальный стул».

Глава 3. Смотри в оба

Электрошокер у меня отобрали при обыске, здоровяк в белом халате беззлобно посмеялся при этом надо мной, – тебе это все равно без надобности, – хлопая по плечу, напутствовал он меня, – буйным разряд, что слону дробинка, сам же можешь от этого пострадать.

Я прошел мимо него, ныряя в глубины полутемного коридора, чувствуя, как после похлопывания немеет плечо. Приглушенный свет от настенных светильников скрывал мою тень, пряча ее среди сомнительных пятен и прочих узоров, покрывавших всю поверхность раритетного деревянного пола. Одиночество, – первое, что пришло мне на ум, пока я медленно шествовал по длинному коридору, даже тень осталась далеко позади. И от этого леденящего одиночества, эхо, рождаемое моими ногами, разлетаясь по коридору, нестерпимо било по нервам и ушам. Не знаю, кому из органов доставалось сильнее, но каждый раз заслышав эхо собственных шагов, я невольно оборачивался и всем телом вздрагивал, ожидая увидеть кого-то или чего-то позади себя.

Тишины в больнице и рядом не наблюдалось, я уловил многоголосый безумный гул в тот момент, когда за моей спиной противно проскрежетала входная дверь, отделив меня от нормального мира. Но чем ближе я удалялся в недра коридора, тем немыслимей и отчетливей становился гул. Временами я различал в нем отдельные возгласы, до меня доносилась тоска и восторг, и все равно эхо от собственных шагов в этот момент пугало меня больше всего на этом свете. Стараясь двигаться как можно тише, я добрался до поворота, ведущего в блок номер «Б».

За углом меня снова встретил охранник и я подумал, что сделал круг – уж очень этот верзила напоминал предыдущего, отличались глаза и белобрысый чуб. И снова унизительная процедура обыска, которую мне пришлось претерпеть. В результате обыска или досмотра, из моего кожаного мини-кейса здоровяк в белом халате, потрескивающим на плечах и расходящемся на запястьях, извлек на стол три авторучки и укоризненно посмотрел на меня.

– Но я журналист, – произнес я в свое оправдание, видя, что это фраза совершенно не впечатлила человека с короткой фамилией, нашитой на белом халате, которую мне никак не удавалось разобрать. Поясняя ситуацию, скажу, что освещение в коридоре оставляло желать лучшего.

– Не положено, – отрезал детина. Без всякого сожаления, и не испытывая радости. Он действовал, как робот-автомат.

– Но, позвольте! – я старался говорить спокойно, понимая, что с этим человеком мне не совладать, – мой визит сюда согласован со Станиславом Эдуардовичем, еще раз повторю, я журналист.

– Колющие, режущие и иные потенциально опасные предметы к больным в блок Б проносить не разрешено!

Этот ответ меня несколько сбил с толку, не ожидал услышать от такого бугая нечто столь длинное, складное и одновременно вразумительное.

– Но позвольте, – снова повторил я, – если вы отберете у меня шариковые ручки, то чем же я буду записывать свое интервью?

Медбрат опять удивил меня, коротко кивнув в сторону диктофона – не ожидал, что он увидит и опознает его.

– Этого недостаточно, – запротестовал я, – диктофон записывает только результаты общения, а мне нужна общая картина! Как он ответил, с каким жестом он это сказал, как при этом себя вел, куда смотрел, что чувствовал… понимаете? – настаивал я.

– Понимаю, – коротко кивнул громила, – а это, – он указал удивительно-коротким, но очень толстым пальцем на три авторучки, разбросанных по столу, – из него или из себя, ты сам вытаскивать будешь?

– В смысле вытаскивать? – я не сразу понял, что он имеет ввиду.

– Да в прямом смысле, – здоровяк засмеялся, – у тебя, кстати, лишний какой глаз?

Сговорились все, что ли? – думал я, проходя мимо дежурного санитара, который по доброте душевной разрешил мне прихватить с собой всего одну, но все-таки авторучку. Хотя, откровенно признаться, от этого повторного вопроса на меня накатила предательская дурнота…

Кто-то заметил, что театр начинается с вешалки, я не задумывался, может быть это и так, а про больницы никаких слов сказано не было. Не знаю, как в остальных психиатрических лечебницах, по счастью я в них не бывал, но клиника номер пять начиналась с одного бесконечного коридора, который закончился мрачной стеной. Подойдя вплотную к ядовито-желтой стене с красной полосой на уровне глаз, я в нерешительности остановился и только теперь заметил, что по обеим сторонам узкого коридора из стен выступает множество дверей. Растерявшись и не понимая, что делать, я медленно подошел к самой крайней из них. На ощупь она оказалась металлической и холодной, с другой стороны двери до меня долетали обрывки приглушенного истерического смеха. Рука нащупала широкую задвижку, и я осторожно потянул ее в сторону, на всякий случай подперев дверь ногой.

Вопреки ожиданиям, дверь не открылась, зато на ее поверхности открылось небольшое прямоугольное окно. Окно появилось в неожиданном месте, примерно на уровне моего пупка, я тут же вспомнил про здоровенных санитаров, которым наверняка приходилось сгибаться в три погибели, чтобы заглянуть в него.

Уступив природному любопытству, я присел на корточки и прильнул к окну. С обратной стороны металлической двери открылось завораживающее и грандиозное полотно, достойное кисти самого Леонардо. Единственным предметом интерьера, который уместился в тесной камере с абсолютно белыми, пустыми стенами, расстояние между которыми едва ли превышало два с половиной метра, была койка, укрытая толстым клетчатым матрацем.

Матрац съехал в сторону, обнажив ржавый остов панцирной сетки, посередине которой, монотонно раскачиваясь и бормоча, сидел мужчина в полосатой пижаме. Стены в комнате я заметил не сразу, они сливались с полом и потолком, образуя единое белое пространство – картина маслом «сумасшедший в раю». Ох и не легким получится интервью, – подумал я, наблюдая, как персонаж картины, раскачиваясь из стороны в сторону, бубнит в бороду что-то неразборчивое, после чего задирает вверх голову и начинает дико хохотать.

– Вам не сюда, – тихий голос, раздавшийся у меня за спиной, прозвучал настолько резко и неожиданно, из-за чего я стукнулся о дверь.

Я обернулся, обиженно потирая растущую шику и ощупывая пальцами горячий лоб. Позади меня возвышалась длинная и невероятно-худая фигура санитара, смотревшего на меня сверху-вниз. Не представляя, как он смог подобраться ко мне бесшумно, я испуганно взирал на него.

– Идите за мной, мне поручили отвести вас к Павлихину, – сказал длинный, отворачиваясь от меня.

Санитар шагал, не издавая ни звука, мне удалось нагнать его только у двери. Запыхавшийся, я подбежал к нему в тот момент, когда он возился с замком, пытаясь нащупать замочную скважину изогнутым Г-образным ключом. В двери раздался протестующий скрежет, с противным лязгом открылся засов. Я внутренне сжался, ожидая услышать стоны или истеричный, безумный смех, но в палате царила полнейшая тишина. Худой быстро заглянул в открывшуюся комнату, после чего жестом пригласил меня войти.

– Во время разговора стойте там, где он до вас не сможет дотянуться, и ни в коем случае не отстегивайте его! Если что – стучите, – указал санитар на железную дверь, при этом на лице у него сияла широкая улыбка, красноречиво говорившая, – если что – тебе конец!

Он убрал руку, и я наконец смог войти в заветную комнату, в которую так пытался попасть. Переступая порог, я ожидал услышать вопрос – и который глаз у тебя лишний? Но эта фраза так и не прозвучала.

Человек, сидевший на угловатом стуле, меня откровенно разочаровал. После всех медбратов, увиденных мной в больнице, я ожидал, что передо мной предстанет очередной здоровяк, но мужчина, одетый в больничную пижаму, к моему удивлению имел самый обычный человеческий вид. Ни шириной плеч, ни богатырским ростом этот тип похвастаться не мог, от чего внутри зародились сомнения, – а действительно ли передо мной сидит бывший санитар? Ну что ж, если это обман, то пора это выяснить, – решил я, закрывая дверь.

Глава 4. Интервью

Моя рука профессиональным жестом тянется к диктофону и включает его: ладонь замирает над миниатюрным устройством, короткая пауза, и указательный палец выстреливает, попадая точно в цель – в маленькую кнопу с надписью «REC». Наверное, это прозвучит глупо и даже смешно, но это движение я долго отрабатывал, стоя перед зеркалом, представляя, как оно рано или поздно приведет меня к «золотому перу».

И все-таки диктофон лежит слишком далеко от моего оппонента, приходится перегнуться через стол, чтобы пододвинуть пишущее устройство ближе к нему. Нагибаясь над столом, не отрываю глаз от пациента в наручниках, вопрос о лишнем глазе все еще крутится у меня в ушах. И в то же время, стараюсь вести себя легко и непринужденно, как настоящий профессионал умело скрываю свой страх.

Кашель или смех, на тот момент я не был до конца в чем-то уверен, прозвучал неожиданно и таки сумел меня напугать. В ужасе отшатываюсь назад, как будто только что получил пощечину, и с размаха падаю на пластиковый стул. Последний издал протестующий скрежет, но к счастью выдержал мой вес. Получилось глупо и очень непрофессионально. Смотрю на мужчину, нацепив на лицо дежурную улыбку и представляю, с каким удовольствием смогу его задушить.

– Как вы себя чувствуете, Семен Михайлович, – вежливо и учтиво начинаю я.

В голове летают сотни вопросов, но я пока не спешу их задавать, хотя так и подмывает спросить – как чувствует себя среди пациентов бывший санитар психиатрической лечебницы? Каково ему, человеку, который сам в прошлом следил за пациентами, примерить на себе смирительную рубаху, что он чувствует, какие эмоции у него на душе. Но подобным вопросом можно поставить жирную точку уже в начале нашей беседы, а мне необходимо написать о нем газетную статью. Продолжаю улыбаться и вежливо жду.

– Аааа, – рот мужчины широко открывается, едва не выронив истлевший окурок.

Я внутренне сжался, боясь, что длинное «Аааа» перейдет в громкий и пронзительный крик, но бывший санитар выказал всего-навсего удивление, как будто ожидал услышать от меня другой вопрос.

– Нормально, – закончил он, пожимая плечами.

От этого простого и естественного движенья больничная пижама затрещала по швам, обнажив на мгновенье похожую на бочку волосатую грудь. И все-таки я недооценил этого человека, передо мной сидел настоящий богатырь.

Богатырь выплюнул окурок прямо на пол и небрежным движеньем затушил его ногой. Мне показалось, что дымящаяся сигарета упадет ему на больничные кальсоны и придется бежать к нему на помощь, ибо пристегнутыми руками он не сможет смахнуть ее с ног. Но на мое счастье, этого не случилось.

– Вы знаете, почему здесь оказались? – задаю ему следующий вопрос.

Минуту или две он сидел молча, рассматривая окурок, растоптанный на полу. Мой рот уже начал открываться, готовясь повторить последний вопрос, когда голова больного неожиданно вздрогнула и, резко выпрямившись, уставилась на меня. Не сводя с меня затравленного, безумного взгляда, от которого мое сердце сжалось в комок, бывший санитар психиатрической лечебницы склонил голову на бок, нащупав единственное ухо левым плечом. Когда его жест зеркально повторился, правое плечо с силой уперлось в мясистый обрубок, от чего в тесной комнате раздался хруст смятого хряща.

От этого хруста я невольно поморщился, сопроводив его скрежетанием зубов. В этот момент, глядя в его мутно-серые широко распахнутые глаза, я в первые в жизни осознал, что наблюдаю безумие, передо мной сидел по-настоящему безумный и больной человек.

– Вы про это? – спросил Семен, снова, до неприятного хруста, сжимая обрубок правым плечом.

В горле у меня мгновенно пересохло, язык сделался твердым и сухим. Поймав себя на банальной мысли, что просто не в состоянии говорить, я молча кивнул, выражая согласие.

Наверное, в эту минуту безумием блестели и мои глаза. Когда Семен, склонив голову, потянулся к пачке за новой сигаретой, я был рад, что он больше не смотрит на меня. В тесной палате, похожей на камеру, не было ни щели, ни открытого окна, а прокуренный воздух становился все гуще, казалось еще чуть-чуть и я смогу положить авторучку на плотные клубы табачного дыма, которые отражались от потолка, окружая меня плотным кольцом.

– Вы помните, как оторвали собственное ухо? – нарушив долгую паузу, спросил я.

– Помню – кивнул Семен, – в автобусе ехал, – сказал он, делая долгую затяжку, от чего пижама на его груди снова натянулась и затрещала по швам.

Про автобус я уже слышал от главного врача этой больницы, поэтому просто добавил, – И?

– Больно было, – ответил Семен, делая ударение на последней букве, выдыхая из носа серый дым.

– А помните, что побудило вас к такому действию? – уточнил я, беря в руки автоматическую ручку и перекидной блокнот.

Прежде, чем ответить, санитар снова глубоко затянулся и продолжил рассказывать, не глядя на меня.

– Я голоса стал слышать. Страшные крики. Они все время звали меня! – каждое слово сопровождалось затяжкой, сигарета закончилась вместе с последним словом, сорвавшимся с его губ.

А у меня в груди пылало пламя, буквально разъедая меня изнутри. В эту секунду я думал не о бывшем санитаре психиатрической клиники, который сейчас сидел передо мной. Сказать по правде, мне было глубоко наплевать на его душевную травму и пережитые им чувства, я видел «золотое перо» или ТЭФИ в своих руках. Ради этого приза я был готов рискнуть, пусть даже собственным глазом, хотя который из них лишний, для себя еще не решил.

Обойдя пластиковый стол, я подошел к сидящему санитару, плавно и осторожно вынул сигарету из полупустой пачки, прикурил ее и отдал ему, протягивая вперед кончиком фильтра. Следующий вопрос, который я собирался сейчас задать, на мой взгляд был интимным, а такие вопросы без должной подготовки собеседнику не задают, об этом свидетельствовал весь мой недолгий журналистский опыт.

– Какие ты слышал голоса, Семен? – как можно доверительнее спросил я.

Повернувшись ко мне всем корпусом, больной испытующе посмотрел на меня. От этого движенья наручники впились ему в запястья, а стул под ним угрожающе затрещал. Но я все выдержал и не отпрянул, ради ТЭФИ я был готов ко всему.

– Это были не просто голоса, – ответил он, выдыхая мне в лицо едкий дым, – то были вопли грешников, доносившиеся из ада, и все они взывали ко мне!

– Ты их в автобусе первый раз услышал? – мой голос прозвучал, как будто со стороны.

– Неа! –закрутилась бритая голова Семена, – все началось с Рыжего, – вдохнув сигарету, добавил он.

Глава 5. Рыжий

– Этот Рыжий мне не понравился с первого взгляда, даже Стас заметил, что с ним чего-то не так. Сидит спокойно, на вопросы не отвечает, а сам при этом заглядывает каждому прямо в глаза. Кто к нему подойдет, а кто просто так мимо проходит, а он смотрит в глаза, улыбается и молчит. И улыбочка у него мерзкая до отвращения, как будто он знает про тебя какой-то секрет. Ну и много по-вашему таких психов в природе? – бывший санитар вопросительно посмотрел на меня.

По моему разумению, таких психов было навалом и даже более того, в моем представлении любой псих должен был вести себя именно так. Но Семен бывший санитар, отработавший четыре года в психиатрической клинике, вынужден признать, что ему видней.

– А чем он вам так сильно не понравился? – задаю вопрос и готовлю блокнот.

– Не бывает людей, которые просто так тебе улыбаются, я от таких стараюсь подальше отойти. Такой или в штаны нагадил, или подлянку замышляет, знаете сколько я перевидал их на своем веку? – Семен попытался развести руки в стороны, чтобы наглядно продемонстрировать мне, как много в соседних палатах улыбающихся буйных больных, но лишь досадливо сморщился и уставился на свои наручники, как будто увидел их в первый раз.

Мой жизненный опыт говорил об обратном, я часто видел улыбающихся людей. И один из них мой главный редактор, но его улыбка никак не связана с душевной добротой. До недавнего времени в нашей газете трудился стажер и постоянный курьер, обоих уволили в прошлом месяце. И оба увольнения главный редактор сопроводил непременной улыбкой. Даже когда стажер, которому, к слову, так и не оплатили отработанное время, запустил в него увесистым пресс-папье, наш редактор продолжал улыбаться. К несчастью, стажер в него не попал.

Истолковав мое молчание, как знак согласия, Павлихин уселся поудобнее и продолжил говорить.

– Лицо улыбается, а глаза смеются – таким я увидел Рыжего в первый раз. Ах, вот еще что, – добавил Семен, вынимая последнюю сигарету из первой пачки, – у него бельмо висит на левом глазу. Такой зрачок, что смотреть отвратительно, кажется, будто эта хворь на тебя перейдет.

– А вы не знаете, как этот пациент у вас в больнице оказался? – спросил я, глядя в блокнот, куда по ходу беседы записывал мимику и жесты Семена – никогда не знаешь, что в будущем может пригодиться для хорошей статьи.

– Почему не знаю? – Павлихин с достоинством посмотрел мне в глаза, выдохнув в мою сторону сигаретный дым. Нас разделяло два метра пластикового стола, но даже с такого расстояния я почувствовал, как от этого дуновения зашевелились волосы у меня на затылке. – Знаю, нам Михаил Васильевич говорил. Утром Рыжего в космосе задержали.

– Семен Михайлович, вы себя хорошо чувствуете? – перестав строчить в блокноте, спросил я.

– Нормально, – Павлихин в недоумении уставился на меня, – он избил постояльца и администратора за стойкой, а потом принялся колотить головой в окно. У него вот-такая шишка была, когда его полиция к нам доставила, – Семен снова попытался поднять руки до уровня головы и вновь раздался протестующий лязг наручников, а мой взгляд, помимо воли, в который раз впился бесформенный кусок плоти, бесполезно болтающийся на месте правого уха.

– Вы имели ввиду гостиницу Космос? – осенило меня.

– Нуда, – кивнул Павлихин, – я же и говорю, что его к нам в больницу прямо из Космоса доставили.

Я осторожно выдохнул, продолжая интервью. – А что вы еще можете рассказать об этом Рыжем?

– Ну, он улыбался и постоянно молчал, – продолжил Семен, углубившись в воспоминания. – Мы сперва подумали, что он глухонемой, а когда Михаил Васильевич сказал: если вы, голубчик, будете молчать на мои вопросы, то всерьез рискуете провести здесь весь остаток своих дней. А эта наглая рыжая морда…

Павлихин не договорил. Внезапно его лицо исказилось от ужаса, глаза снова забегали по сторонам, высматривая на стенах невидимых насекомых. Пока его пальцы, ограниченные наручниками, пытались распечатать новую пачку сигарет, мне показалось, что бывший санитар затаил дыхание, того и гляди – со стула упадет. Только после третьей затяжки психическому санитару удалось привести себя в чувства, но нездоровый блеск в глазах, выдававший безумие, игнорируя мое присутствие, продолжал блуждать по стенам.

– Вы хотели рассказать, что он ответил Михаилу Васильевичу, кстати это врач?

– Заведующий отделением, – блеснув оторванным ухом, кивнул Семен бритой головой, – а Рыжий ему возьми, да и ответь: а я нахожу, что здесь не так уж и плохо, чтобы провести здесь весь остаток ваших дней! – и так нагло улыбается в лицо своему лечащему врачу.

Павлихин докурил сигарету молча, потянулся к пачке за новой, но передумал и посмотрел мне в глаза.

– Васильевич рассмеялся и сказал: может я и доработаю здесь всю оставшуюся жизнь, но я-то волен уйти отсюда, когда мне заблагорассудится. И Рыжий тоже засмеялся и ответил, что если так, то пусть попробует прямо сейчас взять и уйти.

Семен замолчал, вытаскивая из пачки новую сигарету и исподлобья посматривая на меня. Он нарочно растягивал время, чиркая зажигалкой и наблюдал за моей реакцией. Наконец я не выдержал и спросил, – ну и что же произошло?

– Уйти-то он попробовал, – улыбнулся Павлихин, – только черта-с два он ушел.

– Это как? – я попытался представить в уме подобную ситуацию, но несильно в этом преуспел. – Он не смог со стула подняться? – я спросил первое, что пришло мне на ум.

– Да все он смог, – в голосе бывшего санитара появилась враждебность, – поднялся со стула и сказал: не вижу смысла беседовать с вами дальше, я ухожу, а вы оставайтесь тут! Повернулся и ушел. А Рыжий смотрел на него и давился от смеха. Михаил Васильевич дошел до дверей, выходящих в общий коридор, позвенел ключами, а потом развернулся и зашагал обратно к нам. Когда он возвращался, у него все на лице написано было…  Он попытался скрыть изумление, а потом разозлился на Рыжего. Я первый раз за четыре года увидел, чтобы заведующий отделением на кого-то злился. Васильевич сказал: если вы со мной шутки шутить вздумали, то я вам успокоительные уколы могу прописать, вам после них надолго шутить расхочется. А рыжий хохочет и отвечает: вернулись, доктор? Только это была еще не шутка. Просунул руку между прутьев и хвать нашего доктора за халат!

– Вы это все сами видели? – на всякий случай уточнил я.

– Конечно сам! – Семен обиделся, – мы со Стасом возле решетки стояли, но не успели ему помешать, уж слишком быстро этот псих назад руку отдернул. Я подумал, что-сейчас-то Михаил Васильевич уж точно побагровеет от бешенства, уж больно он не любил, когда его за одежду хватали.

Я вздрогнул от резкого звука, едва не выронив исписанный блокнот. Грохот от пустой пачки, свалившейся на пол, в закрытом помещении ударил по ушам, да в добавок и по моей нервной системе – с кем поведешься, как говорят.

– В этот момент все и произошло! – Семен посмотрел мне прямо в глаза, прежде, чем продолжил рассказывать. – Мне показалось, что в больнице свет погас… а может и не погас, это продлилось всего лишь мгновенье. Михаил Васильевич засмеялся неестественным женским смехом и стал крутить головой по сторонам, как будто он только сейчас рядом с нами оказался. А потом с размаху ударил Стасика ладонью по щеке, у того от удара даже слезы из глаз посыпались. Я подумал, что Стасик сейчас тоже ударит в ответ, тот, хоть и с трудом, но сдержался. А Васильевич повернулся к нам задом, снял штаны и облокотился на стол, смеется и говорит: вколите шприц в эту круглую попку!

– И это видели не только вы? – я уже не знал – верить ему, или не верить.

– Это еще Стас и Илюха видели, – ответил санитар, не повышая голоса, – Стас находился рядом со мной, а Кутищев стоял чуть дальше по коридору. Илья аж подпрыгнул, когда позади него заведующий отделением заорал: остановите немедленно это безобразие! Только вот сзади него находилась палата со старой дурой, которая в тот момент кричала голосом, похожим на докторский.

Я шелестел блокнотом, исписывая и перелистывая разлинованные страницы, стараясь ничего не упустить, особенно имена и фамилии перечисленных санитаров. В этот момент во мне начала зарождаться и крепнуть идея, которая показалась мне очень перспективной, но сначала мне нужно было все взвесить и серьезно обдумать.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросил я, обращаясь к Семену.

– Так вот, я и рассказываю… врач лежит животом на столе, выпятив вверх свою сморщенную и голую задницу, и хохочет, как будто ненормальный, а старуха из девятой палаты аж голову сквозь решетки просунула и кричит: прекратите немедленно это безобразие! Мы со Стасом переглянулись, а что делать – не поймем. И тут Михаил Васильевич стал на пол шоколадки ронять.

Семен закашлялся, хватая ртом воздух, каждый вдох удавался ему с трудом. Лицо покраснело, на стол закапали крупные слезы, из носа свесилась длинная сопля, – шоколадки начал ронять на пол, – сиплым голосом выдавил бывший санитар.

Я вскочил со стула, сильно ударившись коленом о стол, и захромал в сторону двери, выводящей наружу. Была ли то эпилепсия, или произошел приступ астмы, в любом случае, я не собирался оказывать первую помощь, решив предоставить это почетное право санитару, который первым откроет дверь. Но мой кулак, готовый застучать в металлическую поверхность, замер в воздухе, не дойдя до двери. Обернувшись, я подтвердил зародившееся предположение, это был всего-навсего смех. Семен смеялся, вспоминая ситуацию.

– Ну и напугали же вы меня, – сказал я, подбирая с пола блокнот.

– Шоколадки на пол посыпались, – продолжал давиться смехом Семен, – вы поняли? Доктор какал прямо там, где стоял!

Павлихин принялся издавать звуки, с какими когда-то испражнялся доктор, по счастью воспроизводилось это ртом. На мой взгляд, смешным все это совершенно не звучало, и я попытался остановить его, – и чем закончилось такое представление?

– Потом снова моргнул свет, – закончил Павлихин, пытаясь вытереть слезы плечами, – Михаил Васильевич натянул штаны и быстро убежал.

Бросив взгляд на часы, я заметил, что наша беседа длятся уже третий час, вместо отведенного мне единственного часа. Как говорится, пора было и честь знать.

– Так что за голоса вы постоянно слышите? – задал я последний вопрос.

С Павлихина разом слетело веселье, напротив меня снова сидел осунувшийся и больной человек. Из бывшего санитара психиатрической клиники он превратился в типичного психа, засунутого наспех в больничную пижаму, каким я его при входе и застал. Но глаза при этом больше не бегали по стенам, они со злобой смотрели на меня.

– А ты спроси об этом у длинного Стаса, готов поспорить, что он не просто так себе палец откусил!

Про откушенный палец я ничего спрашивать не стал, хоть о открыл рот от изумления, увидев марлевую повязку на правой руке. Не берусь утверждать с вероятностью сто процентов, но мне показалось, что большой пальца под этой повязкой отсутствует. Я стучал минут пять, прежде чем вернулся неестественно-высокий санитар и открыл дверь, ведущую наружу. Мне хватило одного взгляда, которым длинный Стас одарил меня, чтобы воздержаться от излишних вопросов…

Глава 6. Последняя ночь в здравом рассудке

Домой я вернулся уже под вечер, обдумывая по дороге материал для газетной статьи. У меня были планы на сегодняшний вечер, главный из которых – отправить редактору отработанный материал, но как только входная дверь за мной захлопнулась, живот предательски заурчал. Чувство голода, которое я игнорировал на протяжении целого дня, набросилось на меня и не оставляло в покое. Решив наконец, что на голодный живот ничего дельного написать не удастся, я пошел на кухню и залил лапшу кипящей водой.

По квартире поплыл аромат специй и горячего бульона, отчего мой живот снова заурчал. Когда я вынимал из тостера подрумяненный хлеб – комплемент от повара к нехитрому ужину, сил на то, чтобы дождаться пока остынут приготовленные макароны, у меня уже не осталось. Но и поесть спокойно не удалось. Как только моя рука поднесла ко рту дымящуюся вилку, в нос ударил резкий запах дешевого табака. Он был везде: в волосах, на одежде, удивительно, как я раньше не замечал его. В течении двух минут я насильно запихивал в себя горячие макароны, но постепенно вместо вкуса курицы, обещанного на упаковке, бульон все больше напоминал кислый привкус мокрых носков, оседая в горле неприятным послевкусием.  Решив, что дальше так продолжаться не может, я поспешил в ванную, и закинув свитер в стиральную машину, включил обжигающе-горячий душ.

Холодный ужин я доедал, сидя за ноутбуком, быстро набирая на клавиатуре текст. Через полчаса моя статья появилась на экране, бегло прочитав напечатанные строчки, я внес небольшие корректировки и вот передо мной готовый репортаж. Осталось отправить материал главному редактору, и я уже «большой молодец», именно такое звание Геннадий Михайлович присваивал мне каждый раз, за редким исключением, но что-то в этот момент удержало меня.

Нет, дело было не в том, что готовая статья мне не понравилась, все обстояло совсем наоборот. Перечитав еще раз собственный текст, я с гордостью отметил, что составил яркий психологический портрет бывшего санитара, умело описав эмоции и жесты, которыми он сопровождал свой рассказ. И что я получу взамен всего этого? Два абзаца на задней странице и бесплатный бонус «большой молодец», и тут меня посетила блестящая идея, мгновенно подкупив своей новизной. Единственный раз, за пять лет работы в газете, мне поручили стоящий материал – статью, которая сделает меня знаменитым, такой шанс было глупо упускать.

Идеи сыпались одна за другой, и каждая следующая нравилась мне больше предыдущей. Наконец, я ухватился за одну мысль, решив не размениваться по пустякам и не тянуться в небо за синицей. Но для реализации этого замысла мне необходимо доработать свой материал. Подробности, – сказал я себе, – нужны детали и больше подробностей!

В голове начинал вырисовываться план, состоящий из нескольких, но ключевых моментов. Во-первых, мне необходимо встретиться с бывшими коллегами Семена Павлихина, каждый из них мог рассказать свою отдельную и непредвзятую историю. Вторым пунктом обозначенного плана, я решил встретиться с заведующим отделением, под началом которого трудился бывший санитар и который принимал нового пациента, он же мог поведать мне о двух других санитарах, внезапно и добровольно расставшихся с жизнью.

Конечно, было бы очень хорошо найти свидетелей происшествия в автобусе, с чьих слов я мог бы красочно описать момент отрывания собственного уха. Не вдаваясь в подробности, я мог представить это и сам, используя воображение, выдумать и описать кровавую историю, в большинстве случаев я поступал именно так, впечатывая в статьи несуществующие фамилии. Но, если статья попадет в именитые издания, а именно так и я собирался поступить, потребуются неопровержимые доказательства, а не банальные пустые слова.

И главное – мне нужно встретиться с таинственным Рыжим, чутье подсказывало, что в этом деле он является ключом ко всему. Естественно, этого мой редактор в статье не напечатает, но и статья, в таком случае, предназначалась не ему. Откинувшись на скрипучую спинку домашнего кресла, я вытянул ноги и с удовольствием представил, как кидаю перед Геннадием Михайловичем заявление об уходе, сопровождая падающую на стол бумажку золотыми словами, – иди ты к черту, старый осел!

Я так глубоко погрузился в заветную мечту, что едва не упал со сломанного кресла, когда его спинка хрустнула и внезапно прогнулась под моей спиной. Пора было многое менять в своей жизни, начиная с этой рухляди, на которой я сидел и заканчивая главным редактором провинциальной газеты, да и свое захолустье я бы с удовольствием поменял на Москву!

В глубине души я понимал, что таким стремлением движут тщеславие и зависть, но кто бы смог против этого устоять? В памяти снова всплыл разговор с Геннадием Михайловичем, который случился два года назад. В тот момент я, молодой и неопытный, на полном серьезе поинтересовался у своего редактора – почему репортажи о происшествиях, написанные Кириллом, выходят всегда на первой полосе, а мои, которые ничем не хуже, он помещает в заключительную часть? В ответ Исайкин плотоядно улыбнулся, посмотрев на меня поверх блестящих очков, и посоветовал мне работать лучше, пообещав, что когда-нибудь и мне достанется почетная первая полоса.

С тех пор я много раз перечитывал статьи, написанные Кириллом, пытаясь углядеть в них потаенный смысл. Но чем дальше я углублялся в творчество коллеги, тем сильней во мне крепла уверенность, что без родственных связей здесь не обошлось. Не смотря на постные и пустые сюжеты, половина из которых была подслушана по дороге в редакцию, его материалами украшали первую полосу, раздувая их до настоящих сенсаций, в то время, как мою хронику происшествий сокращали до двух неприметных строчек, традиционно заполняя ими последнюю страницу в самом низу.

Через несколько месяцев после моего трудоустройства в газету, когда всей редакцией отмечали новый год, разомлевший и выпивший Геннадий Михайлович поделился с начинающем журналистом профессиональным сленгом, которым на жаргоне называют последнюю страницу, – страница для подтирания, – рассмеялся мне в лицо главный редактор газеты Очевидец. С этой страницы я когда-то начинал и все шло к тому, что на этой странице я когда-нибудь закончу, и тут выпадает подобный шанс. Если хотя бы половина всего, рассказанного санитаром, окажется правдой, передо мной открывался широкий коридор, в конце которого меня ждало «Золотое перо». Впервые в жизни удача повернулась ко мне лицом, в этих радужных мечтах я отправился спать.

Уснул я не сразу, в голове крутились разные мысли, что всегда случалось со мной перед сном, но в какой-то момент уставший мозг, вымотанный работой и дневными проблемами, плавно перетянул мое затухающее сознание на другую, незримую сторону бытия. Какой-то частью спящего разума я понимал, что это волшебство растянется не навсегда, пьянящее чувство свободы и счастья останется по эту незримую грань, но это будет потом, а сейчас…

Сейчас мои ноги мягко утопали в белоснежном песке, а вдалеке шумело бескрайнее море. И весь этот мир принадлежал только мне, потому, что я заслужил это. По правую руку и до самого горизонта тянулись стройные ряды пальм, украсивших пляж полосатыми тенями. Уверенно шагая по влажному песку, я направлялся к берегу моря, где у самой кромки воды примостился бар с тростниковой крышей. Мой сон – мои правила, – тихо нашептывал внутренний голос, – не ты являешься часть мира, этот мир является частью тебя.

Угрюмый бармен, заросший щетиной, кивком головы поприветствовал меня, но не попытался подняться навстречу. Его напряженная, неподвижная поза, со скрещёнными руками на груди, что-то отдаленно мне напоминала, вот только во сне я никак не мог сообразить. Да и лицо бармена мне показалось знакомым и подойдя поближе я вспомнил его.

– Мы все здесь психи, – прошептал Павлихин и в эту секунду волшебный пейзаж, окружавший меня, начал медленно и неумолимо меняться.

Зеленые листья исчезли с пальм, оставив торчать острые ветви, отчего тени на песке вытянулись, и разбросанные по пляжу темные полоски превратились в черные и зловещие клетки. Море из синего стало пепельно-серым, с него теперь дул не легкий бриз, а порывы резкого и холодного ветра. Ураган швырял волны на прибрежный песок, они разбивались о берег, возвращаясь в море шипящей пеной. Я тонул в вое ветра и грохоте волн, но отчетливо слышал хриплый шепот сумасшедшего санитара.

– Мы все здесь безумные, – сказал Семен, протягивая мне горсть таблеток и картонный стаканчик.

Когда я проснулся, за окнами было еще темно, а настенные часы показывали, что еще больше часа до сигнала будильника. Лежа под мокрой от пота простыней, я размышлял над тем, что делать дальше. Будучи человеком, далеким от предрассудков, я пытался выкинуть ночной кошмар, но никак не мог от него избавиться. Перед пробуждением я почувствовал, как лишаюсь рассудка и это немыслимо-жуткое и болезненное ощущение тянулось за мной из кошмарного сна.

На улице забрезжил новый рассвет, раскрасив шторы светлыми красками. День разогнал тени по углам, мебель в комнате больше не казалась мне чужой и зловещей. И все равно, не смотря на солнечный свет, мой рассудок находился во власти ночного кошмара.

Часы показывали половину седьмого утра, когда я решился сбросить простыню и отправился на кухню готовить завтрак. Допивая третью чашку крепкого кофе, я снова почувствовал себя живым человеком, а вместе с этим пришла уверенность. У тебя все получится! – сказал я, улыбаясь своему отражению в зеркале.

Глава 7. Замкнутый неврастеник

В клинику номер пять меня не пустили. В дверях на входе стоял вчерашний санитар, но упорно делал вид, что раньше мы с ним никогда не встречались.

– Пропуск есть? – монотонно пробасил широкоплечий детина.

– Послушайте, – отвечал я, добавляя голосу больше уверенности, – я мимо вас вчера проходил, помните? На счет моего визита распорядился Станислав Эдуардович!

– Без пропуска не положено, – равнодушно ответил дородный санитар, не обращая на мои доводы никакого внимания.

– Но вы же меня вчера пропустили! – я продолжал упорно настаивать, – сам главврач распорядился на счет моего визита.

Вышибало, одетый в больничный халат, смерил меня безразличным взглядом. Я понимал и был полностью уверен, что парень не мог меня не узнать, об заклад готов биться, что за день у них проходит не много посетителей. Встретившись с взглядом свиных глаз я на секунду заметил в них огонек понимания, толстые губы небрежно раздвинулись, но корявый язык лениво повторил:

– Пропуск есть? Без пропуска не положено!

Я сделал несколько шагов назад и вынул телефон из кожаного портфеля. Я нарочно не стал далеко отходить, чтобы наглец слышал суть моего телефонного разговора. Намереваясь снова позвонить главному врачу, я слушал долгие гудки в своем телефоне. На десятый гудок связь разорвалась, в динамике повисла тишина и презрение. Когда я набирал знакомый номер в третий раз подряд, во взгляде санитара сквозила легкая, но нескрываемая насмешка.

До Сапрыкина мне удалось дозвониться на четырнадцатый раз, только тогда я услышал в трубке знакомый и усталый голос.

– Алло, – нехотя ответила трубка, когда я уже собирался сдаться и вернуться домой.

– Станислав Эдуардович, это Кареткин, я снова звоню вам по служебному вопросу.

– Слушаю вас, – с плохо скрываемым раздражением ответил мне голос из динамика. Ни имени, ни отчества я в ответ не услышал, хотя был уверен, что накануне главный врач внес в телефонный справочник мой рабочий номер.

– Станислав Эдуардович, я снова звоню по поводу статьи, мне необходимо встретиться и поговорить кое с кем из вашего персонала.

– Как? – удивленно ответил Сапрыкин, – а разве вы вчера не услышали все, что хотели услышать?

– Услышал, но не все, – я старался говорить уверенно и спокойно.

– Что же вас еще интересует? – ярость слов, раздавшихся в трубке, буквально плавила барабанную перепонку.

– Мне нужно поговорить с лечащим врачом, который наблюдает Семена Михайловича.

– Вы беспокоите моих больных, а теперь запугиваете и моих сотрудников? – в этот момент человек, который отвечал за работу психиатрической лечебницы, судя по голосу, не сильно отличался от своих пациентов. – А вы в курсе, что приключилось с Семеном Павлихиным после того, как вы ушли? – продолжала гневно кричать трубка.

Я ответил, что нет, не в курсе. И добавил миролюбивым тоном честного журналиста, – и в мыслях нет запугивать ваш персонал! Все, что мне требуется для удовлетворения редактора, это составить психологический портрет Павлихина. А кто, если не лечащий врач, сможет справиться с подобной задачей?

Я еще долго разглагольствовал о задании редактора, ссылаясь на его вспыльчивый и переменчивый нрав. Не сильно удивлюсь, если главврач был и раньше знаком с Исайкиным, мой ответ его полностью убедил.

– И вы даете честное слово, что никакие фамилии, кроме несчастного Павлихина, в ваш репортаж не попадут?

Я бессовестно солгал, что не упомяну в газете никаких фамилий, только психологический портрет от лечащего врача – каким был Семен Михайлович до своей болезни и что с ним случилось уже после нее. Пока мой язык исторгал обещания, мозг не переставлял удивляться наивности главного врача – ну в самом деле, чего стоит честное слово начинающего журналиста и как можно с уверенностью положиться на него?

По итогам телефонной беседы мне удалось выяснить, что бывший санитар психиатрической клиники передан в праздные заботы заведующего психоневрологическим отделением номер три, человека с огромным опытом за плечами – Михаила Васильевича Игнатюка. Станислав Эдуардович обещал распорядиться на мой счет и снова открыть доступ в клинику, я любезно поблагодарил его.

От обещания до его выполнения проходит не меньше пятнадцати минут и умудренный жизненным опытом, я дал это время дежурному санитару. Когда я подходил к двери, ведущий в темные коридоры психиатрической клиники номер пять, очень хотелось стереть ухмылку с лица дежурного вышибалы, но последний просто взял и исчез. Я закрыл за собой скрипучую створку и повторно окунулся в иной мир.

Медперсонал, встречавшийся мне в коридорах, никакого внимания на посетителя не обращал. Единственный врач, идущий на встречу, фамилию которого я не успел прочитать, посмотрел на меня с живым интересом, но скрылся мимо по своим делам. Остальные, похожие на санитаров, при встрече со мной вели себя так, как будто меня здесь и вовсе не было.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, я без труда обнаружил комнату под номером двести восемнадцать – деревянная дверь с облупившимся дерматином и новой табличкой М.В. Игнатюк. На стук изнутри никто не ответил, подергав ручку, я выяснил, что дверь заперта. Подождав врача минут десять или чуть больше, мне наскучило стоять на месте, и я принялся расхаживать по коридору взад и вперед.

С одной стороны, коридор упирался в туалет с умывальником и потемневшим зеркалом, висевшим над ним. Не найдя ничего интересного, я пошел в обратную сторону и неожиданно замер на месте, едва не выронив сотовый телефон. Увиденное настолько поразило воображение, что мне пришлось несколько минут приходить в себя.

По обоим сторонам от узкого коридора располагались палаты для душевнобольных. Но они совершенно не походили на те больничные палаты, которые я наблюдал вчера. Никаких дверей и закрытого пространства, а прутья и решетки вместо стены. И сквозь эти толстые стальные прутья я видел людей, запертых в тесных комнатах. Небритые мужчины и лохматые женщины, одетые в одинаковые грязно-серые больничные пижамы, бесцельно сидели, лежали, стояли или ходили из угла в угол, на ходу смеясь или тихо бормоча.

Я не мог поверить собственным глазам, больница мне виделась совершенно иначе. Но то, что сейчас находилось передо мной, больше походило на зоопарк, чем на психиатрическую клинику, а вся страшная правда заключалась в том, что вместо зверей, за решетками находились живые люди. Их лица вызывали жалость и отвращение, а безумие в жестах пугало до ужаса, и все равно мой мозг отказывался принимать тот факт, что людей держат в клетках, подобно животным.

Шорох, раздавшийся позади, заставил меня пожалеть, что я вовремя не воспользовался туалетом. Обернувшись на звук, я увидел неопрятную старуху с молодым лицом, неустанно целующую собственную руку. Патлатая женщина что-то бормотала себе под нос, тихо хихикала, после чего принималась нюхать и целовать свою руку. Борясь с дурнотой и волной отвращения, которая захлестнула меня с головой, я попятился назад по коридору, стараясь стереть из памяти несколько минут собственной жизни.

– Я надеюсь, вы не будете это фотографировать? – раздался за спиной взволнованный голос.

Резко обернувшись на каблуках, заставив пол под ногами скрипнуть, я увидел перед собой высокого мужчину, который со страхом смотрел на мои руки. Переведя взгляд на свои ладони, я заметил, что сжимаю перед собой мобильник в попытке отгородиться им от внешнего мира.

– Нет, нет! – поспешно отвечаю ему, убирая телефон в карман портфеля.

– Вы пришли кого-то проведать? – спросил мужчина, осматриваясь по сторонам.

Пока я раздумывал как лучше ответить, страх в глазах седовласого врача начинал перерастать в настоящую панику. Его глаза несколько раз быстро пробежали по моей одежде, на мгновенье задержавшись на карманах брюк, затем переместились на мои конечности. Поспешно разжимаю кулаки, показывая врачу пустые ладони, но этот жест доброй воли лишь сильней усугубил нарастающую панику, великовозрастный мужчина в белом халате отшатнулся назад, как будто получил от меня пощечину, и нервно обернулся в сторону двери.

Я перевел взгляд на дверь, ведущую на лестничную клетку, с которой доносились шаги и голоса. Дверь находилась позади него в трех шагах, но и это расстояние казалось непреодолимым, учитывая поправку на преклонный возраст. Как будто прочитав мои мысли, седовласый старик посмотрел мне в глаза и нервно облизнул морщинистые губы. Поведение врача давало понять, что посетители к больным приходили не часто, но натерпелся от них он сполна, не удивлюсь, если родственники уже не раз встречали его появление с кулаками.

– Я журналист, Михаил Васильевич, пришел сюда побеседовать с вами. По совету Станислава Эдуардовича, – быстро добавил я, чтобы слова возымели действие.

– Ааааа, – протянул полный врач, после чего громко и неожиданно рассмеялся, – так вы тот самый журналист, который вчера беседовал с Сенькой Павлихиным? Ох, – вздохнул он, протирая очки и по-прежнему хихикая, – после вашего интервью, – это слово просвистело издевкой, – нам пришлось вколоть ему целых три шприца с успокоительным. Ну, знаете ли, дали вы нам вчера жару!

В словах пожилого врача скрывалась чудовищная и беспощадная правда, которая, лично у меня, не вызывала никаких забавных или смехотворных эмоций. Тем не менее, я решил поддержать врача, нацепив и на свое лицо некое подобие веселой улыбки. В итоге Михаил Васильевич, если передо мной стоял действительно он, одарил меня долгим и внимательным взглядом, отчего густые брови врача поползли вниз и с угрозой нависли над переносицей.

– А ко мне вы зачем пожаловали? – спросил он, поправляя очки узловатым пальцем с пожелтевшим ногтем.

– Мне нужен маленький штрих для своего репортажа, – соврал я, глядя в глаза пожилому врачу.

– Какой штрих? – распрямившиеся секундой назад седые брови, снова угрожающе нависли над переносицей.

– Мне нужен словесный портрет Семена Михайловича – каким он был до этого инцидента, и каким стал после него, – ответил я, делая шаг к кабинету с табличкой М.В. Игнатюк.

– Молодой человек, – не сдвинувшись с места произнес врач, – если вы действительно журналист, то вам знаком термин – врачебная этика!

– Я не прошу никаких подробностей из истории болезни, мне просто нужен словесный портрет, – я остановился в двух шагах от закрытой двери и чувствовал себя очень неловко. – С ваших слов и ничего более.

С большой неохотой Михаил Васильевич проследовал к кабинету, на ходу гремя связкой ключей. Я терпеливо ждал, переминаясь на месте, пока он возился с замком, дергал ручку и каждый раз чертыхался. Наконец замок в двери щелкнул, и мы вошли в крохотный кабинет.

Всю зримую поверхность тесной комнаты занимал огромный письменный стол, заваленный пылью, папками и пожелтевшими бумагами. Доктор захлопнул входную дверь и охая направился в обход стола, после того, как он грузно опустился в широкое кресло, я сел на предложенный стул.

– Итак, что вы хотите узнать о Семене Павлихине? – опершись локтями о стол, спросил Игнатюк.

– Расскажите, каким он был до психической болезни и что по-вашему его подтолкнуло к ней? – спросил я, осторожно кладя перед собой блокнот.

– Обычным был, как и все санитары, – пробубнил хозяин кабинета, всем видом показывая, что хочет избавиться от меня поскорей.

– Ну и все же, – настаивал я, – пожалуйста, опишите его характер подробней.

– Ну говорю же вам, он был обычным санитаром. Звезд с неба не хватал, но свою работу выполнял исправно.

– Сигареты, спиртное, наркотики, как вы думаете, он употреблял?

– Наркотики – нет, а сигареты и спиртное… употреблял, конечно, ну а кто без греха? У нас иногда, знаете, какое случается? С такой работой без алкоголя никуда!

– А что привело к таким последствиям? – продолжал расспрашивать я.

– А что приводит к таким последствиям? – вопросом на вопрос ответил врач, – известно, что – стресс приводит!

– То есть, вы хотите сказать, – я тщательно подбирал слова, пытаясь не спугнуть врача, задав серьезный вопрос в самом начале нашей беседы, – что человек живет себе, едет в автобусе и вдруг отрывает собственное ухо на глазах у других людей? И к такому последствию приводит стресс? – я искренне изобразил на своем лице глубокое и неподдельное удивление.

– А у вас есть иное соображение? – спросил Игнатюк, глядя мне в глаза.

– Ну, знаете, как-то уж слишком резко! Ни с того, ни с сего, вдруг – раз и псих…, – на этот раз я неподдельно удивился.

– Стресс копится неделями, годами, – со вздохом пояснил мне врач, – а потом достаточно любой мелочи, чтобы за несколько секунд все накопленное выплеснуть наружу, так что вы правы – раз и псих!

– А самоубийства двух других санитаров, это по-вашему тоже стресс?

– Рыднев и Копытин, – вертя в руках деревянный карандаш, с горечью произнес заведующий отделением. На секунду мне показалось, что врач сунет карандаш в рот и начнет жевать, но он поборол это желание, бросил карандаш на стол и раздражённо произнес, – ну да, стресс! Не верите? Тогда устраивайтесь к нам на работу и сразу поймете, о чем я вам говорю!

– Если я вас правильно понял, этот стресс, накопленный годами, начал проявляться у всех санитаров подряд? И случилось это без видимых факторов?

– Чего вы хотите? – прорычал Игнатюк, его правая рука нервно забарабанила по столу пальцами, а левая снова схватила карандаш.

На этот раз уже я обернулся, замеряя глазами расстояние до двери – добежать-то успею, это сомнений не вызывало, вопрос в том – на сколько у доктора заточен карандаш…

– Как вы думаете, эти санитары могли заразиться безумием от кого-нибудь из пациентов?

– Вы спрашиваете, не распространяется ли безумие в нашей больнице, как банальная ветрянка? – рассмеялся доктор, глядя мне в лицо.

– Я хочу спросить о вашем пациенте, – вкрадчиво и осторожно ответил я, – расскажите мне о Рыжем!

– О каком еще рыжем? – старческий голос был полон негодования, как будто я спросил откровенную ерунду, но лицо доктора мгновенно сморщилось, заставив меня с уважением отметить, что этот суровый седовласый врач умеет врать только по телефону.

– О вашем пациенте, Михаил Васильевич, с поступлением которого все и началось.

– Это вам Семен нарассказывал? – спросил Игнатюк, бросив в мою сторону быстрый и оценивающий взгляд.

Мне сразу вспомнились слова бывшего санитара и его отрывистый лающий смех, с которым он описывал, как почтенный врач ронял шоколадки. Не знаю, какие эмоции промелькнули в этот момент на моем лице, но по выразительным глазам своего собеседника я понял, что и он подумал именно об этом.

– Семен Михайлович рассказал, что все началось с прибытия Рыжего, он после этого стал слышать незнакомые голоса.

– Голоса, – тихо повторил доктор, глядя в пустое пространство возле меня. – Голоса, – повторил он, снимая очки и потирая переносицу. – Они все рассказывали, что слышат голоса.

Я ожидал ответ, приготовив авторучку, но врач молчал, уставившись в пол. – Остальные санитары вам тоже жаловались? – после долгой паузы подтолкнул я задумавшегося доктора.

– Все до единого, – судорожно вздохнув, ответил врач, – все до единого… Кто-то так прямо и говорил, что начал в голове посторонние голоса слышать, обладателей которых ни рядом с ним, ни в зоне видимости, нигде видно не было. Другие иносказательно говорили, намекая, что знают знакомого, который с некоторых пор стал внутри себя чужие голоса и звуки улавливать.

Михаил Васильевич нервно сглотнул и вытянул перед собой широкие ладони, как будто они были в крови. На этот раз я его не подстегивал, молча ждал, пока он собирается с силами и продолжит рассказ.

– Рыднев первым ко мне пришел, попросил ему каких-нибудь таблеток выписать, – Игнатюк попытался издать смешок, но получился звук, похожий на хрюканье. – Так и сказал, что с появлением Рыжего начал слышать посторонние голоса.

– Какие голоса? Он их не описывал? – спросил я, исчеркивая блокнот.

Михаил Васильевич оторвал взгляд со своих ладоней и посмотрел на меня. Такими расширенными, ошалевшими зрачками смотрят на человека, которого видят в первый раз. Я бы не удивился, если б врач спросил – кто ты, но он просто ответил на мой вопрос.

– Вот и я тогда спросил у Сергея – какие именно он слышит голоса? Он ответил, что слышит голоса, говорящие на незнакомом диалекте… сказал, что это греческий, или латынь!

Я перестал записывать в блокноте и внимательно посмотрел на врача – уж не разыгрывает ли меня заведующий отделением? Но не увидел и тени улыбки на его лице, – а ваши санитары знают латынь или греческий?

Доктор пожал плечами и ответил, – конечно же нет!

– Тогда как он узнал, что слова на греческом или латыни, если сам не понимает и не говорит на ней?

Впервые за все время нашего разговора Михаил Васильевич улыбнулся настоящей, живой, человеческой улыбкой и снисходительно ответил, – он вбил в переводчик, молодой человек. – Не стоит держать за дураков наших санитаров, – красноречиво говорил надменный взгляд.

– Он говорил вам что-то конкретное, как эти голоса проявляли себя? – спросил я, понимая, что от неловкой ситуации начинаю краснеть.

Игнатюк отрицательно покачал головой, но добавил все-же после минутной паузы:

– Сказал, что посторонние голоса постоянно ему что-то нашептывают, от них ни днем, ни ночью покоя нет.

– И вы выписали ему рецепт на таблетки? – посмотрев на врача, я пожалел, что задал этот вопрос.

– Какой рецепт? Какие таблетки? – обхватив руками седую голову, с негодованием воскликнул Игнатюк. – Какие таблетки я мог ему выписать? – срываясь на визг, прокричал он. – Вы понимаете, какой диагноз я был бы вынужден вписать ему в медицинскую карту?

– Нет, – честно ответил я.

– Шизофрения, – по слогам произнес заведующий отделением, – слышать в голове посторонние голоса, которые говорят на незнакомом наречии, это шизофрения, молодой человек! А вы знаете, что означает диагноз шизофрения?

Я догадывался, но отрицательно покачал головой.

– Шизофрения лишает человека элементарных привилегий, вы больше не сможете сидеть за рулем! И работать санитаром с подобным диагнозом…, – он не закончил фразу и погрозил мне узловатым пальцем, – с таким диагнозом таблеток не выписывают, с таким диагнозом помещают в стационар. На принудительное лечение, как опасного для общества, – брюзжа слюной, закончил врач.

В этот момент я начал понимать всю суровую курьезность ситуации. Санитар подходит к заведующему отделением и говорит ему, что слышит незнакомые голоса. Что мог посоветовать ему опытный врач, проработавший в больнице долгие годы? Выкинуть из головы и не принимать близко к сердцу – наверняка, что-нибудь в этом роде бедняге и ответил тогда Игнатюк. В больнице катастрофически не хватает санитаров, а тут еще и последние попадают в стационар. Все это я понимал своей второй, человеческой натурой, рука журналиста продолжала писать.

– А второй санитар к вам тоже обращался с подобной жалобой? – оторвавшись от блокнота, спросил я.

– Копытин? – переспросил Михаил Васильевич, – Копытин тоже ко мне подходил. Рассказывал про одного своего приятеля, но я-то понял, что он говорит о себе. Сказал, что его знакомый слышит в голове крики боли и ужаса… сходит с ума и не может спать.

– А что на счет Стаса, что случилось с его пальцем? – прервал я молчание врача.

– А я смотрю, вы Павлихина обстоятельно допросили, – раздался в ответ нервный смешок, – не думал я, что у вас это выйдет… нужно было ему больше снотворного вколоть. Хотите узнать, что случилось Стасом? Ну что ж, я вам сейчас расскажу! Дело было в нашем буфете, в обеденный перерыв приезжает к нам на первый этаж. Когда я спустился за пирожками, Стас Мануйлов стоял у окна. Спиной ко всем и негромко поскуливал, ковыряясь ногтем у себя в зубах. Во всяком случае, когда я спустился в буфет, так показалось, – снова послышался нервный смешок, – а он возьми, да свой палец и выплюни.

Врач взмахнул рукой, показывая, как далеко длинный Стас отплюнул свой палец. При этом небрежном движении несколько тяжелых папок с грохотом упали со стола, но Игнатюк не обратил на это ни малейшего внимания, приглядываясь к какой-то детали, которую заметил на моем лице.

– А хотите узнать, как покончили с собой Рыднев и Копытин? – неожиданно и вкрадчиво спросил он.

Я молча кивнул, продолжая записывать, хотя что-то во мне упорно не желало услышать и узнать. Видимо, человеческая слабость проявилась и на моем лице, поскольку голос врача перешел на доверительно-бархатный тон.

– Рыднев был дома и пил много водки, это случилось в первый же выходной! Вполне вероятно, что он погиб бы от алкоголя, если бы не перешагнул через балкон. С пятого этажа о землю бабахнулся, – ладонь врача ударила по столу.

Все время, пока доктор рассказывал, я продолжал исписывать блокнот и едва не подпрыгнул от резкого звука, когда ладонь психиатра с силой хлопнула о стол. Оторвавшись от своего рабочего блокнота, я внимательно посмотрел на врача. Его перекошенный рот широко улыбался, а с нижней губы стекала слюна, очки висели на кончике носа, в любую секунду грозя свалиться с него.

Но больше всего в этом пыльном кабинете мне не понравились его глаза. Левый зрачок невероятно расширился и не мигая смотрел на меня, в то время, как правый сузился и часто вздрагивая, смотрел в окно, избегая меня.

– Бабах, ха-ха-ха, с пятого этажа, да о землю, – врач снова ударил ладонью по столу.

Очки соскочили с кончика носа и стремительно полетели на пол, но Михаил Васильевич ловким движением, при этом даже не глядя на очки, поймал их свободной правой рукой.

– А Копытин, – кулак врача с силой сжался, раздался хруст и закапала кровь, – Копытин убил себя прямо в этой больнице!

И Заведующий отделением неожиданно начал вставать. Кресло под ним одобрительно заскрипело, а письменный стол, на который он оперся обеими руками, невероятно громко и противно затрещал. Я внутренне съежился, как провинившийся школьник, видя, как доктор неумолимо встает. Передо мной сидел, хоть и весьма пожилой мужчина, но росту и весу в нем было, хоть отбавляй.

– Копытин Сашка сожрал полотенце, запихнул его целиком себе в рот! Под умывальником нашли задохнувшимся, – доктор уставился на меня сверху вниз. Ну что, вы услышали свою историю? Вам теперь будет, о чем написать?

Мой мозг лихорадочно соображал, что было не легко в сложившейся ситуации, по направлению ко мне двигался большой и разъяренный человек. Огромные кулаки угрожающе сжаты, с правого на пол капала кровь. В этот момент врача со мной в кабинете не было, напротив меня стоял самый настоящий умалишенный человек.

От резкого движения, когда разъяренный мозгоправ поднимался со стула, край халата зацепился за стол и две пуговицы с треском отлетели в сторону, обнажив дряблую, волосатую грудь. На груди под халатом поблескивал крестик и мои глаза зацепились за него.

Врач проследил за моим взглядом и нашарил ладонью нательный крест. Он подцепил его окровавленным пальцем и медленно поднес к остекленевшим глазам. Не знаю, что больше его удивило – маленький крестик, или капающая с пальцев кровь, но гнев в глазах сменился испугом и доктор плюхнулся обратно в кресло.

В кабинете повисло неловкое молчание, мы оба с трудом переводили дух. Не берусь утверждать, как чувствовал себя заведующий психиатрического отделения, но мое сердце, как молот, стучало о грудь.

– Я хочу поговорить с Рыжим пациентом, кстати, как говорите его зовут? – я не узнал собственный голос, тем более, что не ожидал услышать от себя подобного вопроса.

– Иван Петров, – откликнулся врач.

– Это его настоящее имя и фамилия? – моя рука снова исписывала блокнот. В отличии от ровного и бесстрастного голоса, пальцы руки продолжали дрожать.

– Навряд ли, – тяжело дыша ответил Михаил Васильевич, – у нас много пациентов с похожими именами, – если больной сам не в состоянии вспомнить свое имя и фамилию, и никто не может его опознать, мы называем таких распространенными именами. Просто Иванов у нас уже был…

– А он не может вспомнить свое настоящее имя? – поинтересовался я, терзая блокнот.

– Не хочет говорить, – отрезал Игнатюк.

– Так вы санкционируете мой визит к Петрову? – я снова внимательно посмотрел на врача.

– А знаете, чем мы его лечим? – вместо ответа он поинтересовался у меня.

Я ответил ему, что не знаю и замер, готовый записать в блокнот.

– А ничем мы его не лечим! – неожиданно громко рассмеялся Игнатюк.

Я снова сжался, опустив голову в плечи, готовый к тому, что моим собеседником снова овладеет приступ безумия. Но это был беззлобный смех пожилого человека, который в эту минуту потешался надо мной.

– У меня нервный срыв, а у вас депрессия, – указательный палец нацелился на меня, – нас с вами можно смело помещать в палату, а лучше в разные, – он снова хохотнул, – а его, молодой человек, лечить не от чего. Уверяю вас в том, что он полностью здоров!

– С чего вы взяли, что у меня депрессия? – обиженно и тихо поинтересовался я.

– У вас от бессонницы круги под глазами, – указательный палец снова выстрелил, целясь в меня, – а бессонница – это стресс, а стресс… ну вы знаете, я уже рассказал, к чему в хронической форме он может привести.

– Так что на счет встречи, тем более, если он психически здоров? – снова попытался атаковать я.

– И про меня вы слышали, Семен вам рассказывал, что он при первом приеме проделал со мной! – вопроса не было, врач говорил утвердительно и даже не пытался ничего скрывать от меня. – Он поместил меня в тело сумасшедшей старухи, а ее сознание переместил в мое! Поменял нас местами, если вам так угодно, и я поведаю, что это ощущение еще то! Да я такого во век не забуду, как прикажете это вспоминать?

Я молча смотрел на Михаила Васильевича, не найдя слов, чтобы произнести в ответ. Видимо, пожилой врач истолковал мой взгляд по-другому, он махнул рукой и устало произнес, – да черт с вами, делайте, что хотите, но пеняйте потом только на себя!

Игнатюк схватил со стола лист бумаги и быстро, стараясь не испачкать записку окровавленной ладонью, нацарапал на ней две длинные и неразборчивые фразы.

– Вот, держите! Отдадите дежурному санитару, Стас знает, куда вас проводить.

Я поблагодарил доктора и направился к выходу и в этот момент, голос за моей спиной печально произнес, – а хорошо, что мы знаем вашу фамилию, иначе пришлось бы записывать, как Сидоров!

Глава 8. Иллюзия выбора

Мы опять идем по узкому коридору, сопровождаемые эхом собственных шагов, Стас шагает молча и целеустремленно, я стараюсь не отставать от него. На ходу пытаюсь задать вопросы, которых немало накопилось к нему. Момент подходящий и обстановка располагает, но на бегу вопросы задавать не легко.

Санитар постоянно движется рывками, его долговязая фигура, укутанная до колен в больничный халат, то быстро шагает вперед и мне приходится переходить на бег, чтобы идти рядом с ним, а то внезапно сбавляет скорость, заставляя и меня замедлить шаг.

Несколько раз на ходу мне казалось, что Стас к чему-то прислушивается. В такие моменты его тонкая шея склонялась на бок под неестественным углом, а ухо прижималось к выпирающей ключице. Белый халат дополнял образ гротескной цапли с некрасивым человеческим лицом.

– Михаил Васильевич мне рассказывал, что некоторые ваши коллеги с недавних пор слышат голоса, – начал я, набравшись храбрости, стараясь не смотреть на забинтованную руку своего провожатого.

Длинный не удостоил меня ответом, он вновь склонил голову на бок, остановился и посмотрел поверх меня.

– А вы посторонних голосов не слышите? – напрямую спросил я.

С минуту Стас стоял молча, разглядывая светильник над моей головой, потом неожиданно улыбнулся и обращаясь к потолку, неопределенно спросил, – этот? Эго улыбка сделалась шире, в глазах появился нездоровый блеск, – ага, – кивнул он и негромко рассмеялся, выдыхая носом, как паровоз.

Я не выдержал и резко обернулся, шаря глазами по серому потолку. Надо мной неярко горел светильник, ничем не отличавшийся от всех остальных. Если санитар пытался напугать меня в этом тихом коридоре, то должен признать – ему удалось!

Когда я повернулся к своему провожатому, едва не стукнулся о худое плечо. Пока я разглядывал потолок, длинный подошел ко мне вплотную и молча возвышался над моей головой. Напуганный больше прежнего этим бестактным нарушением личного пространства, я инстинктивно попятился назад, но белый халат незамедлительно последовал за мной.

– В этой проклятой больнице один я нормальный! – эти слова едва не прозвучали вслух, а Стас тем временем, не переставая улыбаться, поднял руку на уровень моего лица и принялся медленно разматывать бинт. Услышав треск разрываемой марли, я поднял голову, пытаясь поймать взгляд ненормального санитара, но тот по-прежнему смотрел поверх меня.

Неужели он сейчас меня ударит? – от этой мысли я зажмурился. Трусом я не был, а героем – тем более, но угроза физической расправы настолько явно исходила от длинного, что мной овладел неконтролируемый страх. Я стоял, как мальчишка, с закрытыми глазами, готовый почувствовать боль и удар.

– Когда Рыжего привезли к нам в больницу, его лицо заливала кровь! – промурлыкал Стас довольным голосом, как будто эти воспоминания затрагивали нежные струны в его черствой душе. – Вся голова была в порезах, – рассказывал он, размахивая перед моим носом четырехпалой кистью.

Я неотрывно следовал глазами за ладонью правой руки, на которой отсутствовал большой палец. Вместо пальца из ладони выпирала маленькая шишка, накрытая лоскутом кожи и стянутая суровыми нитками. От этого зрелища мне делалось дурно, к горлу подкатывал крупный ком, ноги подкашивались, и все равно я не мог отвести взгляд.

– Он разбил витрину своей головой, – звонко, по-девчоночьи захихикал Стас, – и все лицо украшали порезы, а самый глубокий зиял на лбу! Там кожа тонкая, а под кожей череп, – визгливый смех, так не соответствующий большому росту, огласил узкий и пустынный коридор. – Я видел его череп, – продолжал хихикать обезумевший санитар.

Чувствуя, как меня вот-вот вывернет наизнанку, я отвернулся и сделал несколько шагов, направляясь к стене. Мне было все равно в эту минуту, какие действия предпримет санитар – попытается он меня остановить или просто толкнет в спину, я чувствовал приближающийся обморок и неминуемую дурноту.

– Я сам ему голову перебинтовывал, – здоровая рука длинного мягко легла на мое плечо, – сам! – повторил он, глядя мне в глаза и неожиданно всхлипнул, из правого глаза скатилась слеза.

Я чувствовал жар на своем плече, его рука обжигала сквозь одежду, а поверх свитера был накинут больничный халат.

– Утром никакого бинта на голове Рыжего уже не было, – наклонившись ко мне, поведал Стас. В этот момент его губы перестали улыбаться, а глаза округлились от ужаса, но именно сейчас он выглядел так, как и должен был выглядеть здравомыслящий человек. – Ни порезов на голове, ни окровавленного бинта в палате, – переходя на шепот, поведал санитар.

И не дожидаясь от меня ответной реакции, длинный быстро повернулся ко мне спиной и уверенно зашагал дальше по коридору. С минуту подумав, я поспешил следом за ним, сохраняя между нами безопасное расстояние – кто знает, что еще придет к нему на ум…

Когда мы почти бегом добрались до конца коридора, санитар плечом распахнул широкую дверь и быстро затрусил вниз по лестнице, я старался не отставать от него. Спустившись вниз на четыре пролета, Стас остановился, дожидаясь меня. В нос ударил запах гнили и сырого подвала, но при этом стало гораздо светлей.

Вместо виденных раньше матовых светильников, в подвале психиатрической клиники номер пять с потолка свисали лампочки без абажура, обнажая облупившуюся штукатурку, паутину и грязь. Под ногами зашуршали сигаретные окурки, прикрытые ворохом старых газет.

Длинный вновь положил на мое плечо свою руку, на этот раз другую, обезображенную отсутствующим пальцем. Я удивился, увидев на ней бинт – не представляю, когда он успел намотать обратно повязку из марли. В глазах санитара повис вопрос, понятный мне безо всякого намека, – ты готов, или вернешься назад?

Я обернулся к дверному проему. Позади виднелось безопасное, но и бесполезное прошлое в виде маленьких четырехстрочных статей на задней странице «для подтирания», потом перевел взгляд вглубь коридора, который заканчивался прямоугольной дверью из толстого металла, и неуверенно двинулся вперед. Медленно шагая в свое будущее, я слышал под ногами тихий шорох газетных статей, эти звуки, зарождавшиеся под подошвами моих ботинок, вместе с пылью взлетали в воздух и, отражаясь от стен коридора, летели следом, подталкивая меня к двери.

Глава 9. Рыжий, безумный, но не сумасшедший

У металлической двери длинный остановился и сгорбившись принялся возиться с замком. Я ожидал, что санитар начнет медлить и путаться с ключами, но Стас быстро подобрал нужный ключ и уверенным движением с размаху всунул его в замочную скважину. Раздался хруст, затем второй, третий, после чего внутри двери что-то лязгнуло и проскрежетало, вдоль узкого коридора прокатилось эхо пушечного ядра.

Открыв дверь, Стас посмотрел на меня и почтительно замер, его сгорбленная фигура разглядывала меня снизу-вверх. Во взгляде угадывались разные эмоции, но ярче всех проступали зависть и страх. Теряясь в догадках – чему он завидует, я собрался с мыслями и, двигаясь боком, пересек порог.

По ту сторону металлической двери меня встретила комната с низким потолком и одинокой кроватью, привинченной к стене, другая мебель отсутствовала напрочь, если не считать грязного унитаза в противоположном углу. Под потолком мигала длинная флуоресцентная лампа, наполняя комнату монотонным, гудящим звуком и отбрасывая на пол причудливую тень.

К гудению лампы примешивался звук льющейся воды, постоянно подтекающей из бочка унитаза, отчего у меня зародилось предчувствие, что я не в подвале больницы, а глубоко в недрах земли. Вдобавок, этому способствовал спертый воздух, наполненный примесью ржавчины и едким запахом канализационных труб. Чтобы побороть внезапное головокружение, я замер на месте и плотно зажмурил глаза, и в этот момент позади меня с невыносимым грохотом захлопнулась металлическая дверь, отрезая меня от внешнего мира.

Я развернулся на каблуках и опрометью кинулся к закрытой двери, до хрустав в суставе, налетев на нее правым плечом. Резкая боль до локтя обожгла мою руку, но не обращая на это внимания, я снова и снова бился о закрытую дверь. В голове по кругу вертелись мысли, – меня обманули, я навсегда останусь тут. Навсегда, навсегда, – стучало в ушах, при каждом новом толчке о дверь.

Мы так не договаривались с высоким санитаром, я был уверен, что он будет присутствовать во время беседы с самым опасным психическим больным, находящемся на попечении психиатрической клиники номер пять. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я принялся стучать кулаками и царапать металлическую дверь, плача и умоляя выпустить меня обратно.

В этот момент я бы с радостью подписал свое сумасшествие, только бы меня забрали из этой тесной и мрачной душегубки и перевели в зарешеченную палату на второй этаж. Стены давили со всех сторон, воздух исчез и дышать стало нечем, падая вниз и оседая на колени, возле проклятой металлической двери, я не стесняясь рыдал уже в голос, моля и требуя выпустить меня, рывком расстегивая ворот рубашки, которая до боли впивалась в кадык.

– Ба! Максим Леонидович! – услышал я радостный голос у себя за спиной.

Обернувшись назад, лицом к тесной камере, я больно ударившись ухом о дверь – на панцирной койке, поверх матрасов, сидел худенький и костлявый паренек. Откуда ему известно мое имя-отчество, – лихорадочно соображал мой мозг, пока мои трясущиеся руки быстро размазывали слезы по щекам, в последней попытке вернуть лицу былой и броский человеческий облик.

– Да вы не стучите, он же вас теперь не услышит, – снова обратился парень ко мне, – держу пари, как только захлопнулась дверь, он уже бежал по коридору, направляясь к выходу наверх. Не знаю, чего они здесь боятся, но все меня покидают бегом, – парень рассмеялся неожиданно-звучным и бархатистым смехом, более подходящим оперному певцу.

Я молча разглядывал его, открыв рот от удивления, готовый поклясться, что минуту назад комната была пуста, да и на кровати я никого не заметил. На вопрос о том – откуда он меня знает, мозг выдал единственный ответ, – пока я спускался вниз, ведомый длинным, вероломным санитаром, предательски запершим меня здесь, заведующий отделением по фамилии Игнатюк позвонил по телефону этому человеку и доложил о том, что за гость к нему идет. Но и эта мысль показалась безумием – не стал бы врач ему звонить, да и никакого телефона не могло быть у психического больного.

В том, что напротив меня сидит пациент психиатрической лечебницы, никакого сомнения не могло быть: худой и щуплый, в больничной пижаме, он сидел на кровати, поджав под себя босые ступни, из-под рваного матраца торчали пальцы ног с длинными и острыми, изогнутыми ногтями. Самый обычный на вид пациент, если не считать огненно-рыжих волос и глубоко-посаженных острых глаз, впивающихся мне в самую душу.

– Ну чего же вы, Максим Леонидович, садитесь, в ногах правды нет! – щуплый парень подвинул ноги и похлопал по матрасу рядом с собой.

Опасливо покосившись на запертую дверь, я медленно приблизился и осторожно сел на край койки, стараясь расположиться как можно дальше от него. Не смотря на внешнюю худобу и спокойные манеры, я понимал, что передо мной самый опасный пациент психбольницы, настолько опасный, что его заперли в подвале, отделив от санитаров и других больных.

– Так, значит интервью, да, Максим Леонидович? У меня еще никогда не брали интервью! – рыжий снова раскатисто рассмеялся, но черные глаза пристально и внимательно смотрели на меня.

От этого пронзительного, немигающего взгляда, который, казалось, способен проникнуть не только в душу, но и заглянуть в потаенные уголки сознания и фантазий, у меня невольно скрутило живот. К тому же, что-то неестественное крылось в манерах и мимике парня, но что именно, я пока не мог определить. При разговоре его губы двигались с небольшим запозданием, отчего казалось, что передо мной сидит неживой манекен, а глаза… такие глаза больше бы подошли древнему старику, чем рыжему и костлявому молодому человеку.

– Вы мой первый посетитель, но держу пари – не последний, – снова засмеялся молодой человек, – это был комплемент, если вы вдруг не поняли, – добавил он, прерывая свой смех.

– Кто вы? – тихим голосом спросил я.

– Мужчина, пациент психбольнице, – ответил рыжий, с интересом разглядывая себя, – видите? – спросил он, указывая на дыру в пижаме, как будто она являлась подлинным подтверждением его слов.

– Значит, вы тот самый, – я замялся, пытаясь подобрать нужное слово, на ум попалось «человек», «гражданин», но почему-то казалось, что оба термина к нему неуместны и я остановился на пространственном «вы», – тот самый, кого полиция доставила из гостиницы Космос? Говорят, вы там еще избили двоих человек?

– Неправду говорят, – оживился Рыжий, придвигаясь ко мне и доверительно поясняя, – там еще третий был!

Пока я раздумывал, как на это отреагировать, парень издал высокий горловой звук, очень напоминающий гусиное кряканье и вопросительно уставился на меня.

– Как вас зовут? – спросил я, доставая из сумки блокнот и ручку, во мне снова проснулся профессиональный журналист.

– Давайте мы этот вопрос на потом оставим, – предложил парень, глядя на меня.

Несколько минут я молча разглядывал худого паренька, облаченного в дырявое больничное рубище. Когда о нем рассказывал безухий Семен, или говорил заведующий отделением, мне совершенно иначе виделся этот опасный и безумный пациент, меня уверяли, что он безумно-опасен. Но в настоящий момент, передо мной сидел самый обыкновенный огненно-рыжий парень, в чертах которого не проявлялось никакого безумия. Психом здесь мог считаться кто угодно, но только не он.

– С какой целью вы сюда прибыли? – мое красноречие дало сбой, и вместо того, чтобы спросить обстоятельно – для чего он избил посетителей гостиницы Космос, вместе с дежурным администратором, я начал с самого конца. В какой-то мере этой формулировке поспособствовал и внешний облик узкоплечего парня, который навряд ли мог кого-то избить.

– Ну… место, как место, ничем не хуже той же гостиницы, – ответил Рыжий, озираясь вокруг.

И в этот момент, по его беглому и безразличному взгляду, по его неуловимому движению плеч, я целиком и полностью поверил ему. Было что-то такое в его недосказанности, от чего у меня зародилась уверенность, что этот тип, кем бы он ни был, бывал в местах гораздо худших, чем эта комната в несколько шагов.

Люминесцентная лампа под потолком вдруг загудела громче прежнего, свет в помещении начал меркнуть и непрерывно мигать. Никакого дополнительного источника освещения больше не было, как не было в комнате и элементарного окна. Если светильник сейчас погаснет, то мы окажемся в непроницаемой темноте, – от этой мысли по моей спине гуськом побежали мурашки, а Рыжему, казалось, было все-равно.

– Ну вы же не сумасшедший, зачем же вам к психам? – продолжал допытывать парня я, – если бы вы пошли на контакт с лечащим врачом, вас бы наверняка перевели в другую палату, а может и выпустили бы совсем.

– К психам? – засмеялся Рыжий, его рот широко раскрылся, но не улыбнулся, смеялись только черные глаза. – В таком случае, Максим Леонидович, кто по-вашему мнению является психом? Вы же разговаривали с моим лечащим врачом, и с санитарами наверняка пообщались, – парень снова перешел на доверительный тон, – открою вам секрет, что в тех, кто находится по ту сторону железных решеток, – он кивнул головой в сторону двери, – безумья ничуть не меньше, чем в тех, кого вы так вычурно называете психами.

И в этот момент я вспомнил о санитарах, о которых мне рассказывал Игнатюк. Из головы вылетели фамилии двух несчастных, совершивших самоубийства, но я помнил все подробности, которые услышал – запихнуть себе в горло больничное полотенце, кто бы мог на такое решиться? Вспомнил я и безухом Семене, о длинном Стасе, лишившемся пальца.

– Некоторые санитары жаловались, что после встречи с вами им стали мерещиться незнакомые голоса, – нерешительно начал я, но вопроса не задал, в голове сработал защитный механизм.

– Не удивлюсь, если так, – ответил Рыжий, – внимательно разглядывая мой блокнот, к которому я так и не прикоснулся.

– И Михаил Васильевич уверенно заявляет, что причиной их безумия послужили вы.

– Смелое заявление, – от широкой улыбки глазки парня сузились, но продолжали пристально изучать меня, – ну а сами вы что думаете, с какой целью посетили меня?

Я не ответил, собрался с мыслями, но так и не смог ничего сформулировать, в этот момент что-то странное приключилось непосредственно с моей головой. Главный редактор газеты Очевидец, не дававший ходу моим статьям, проклятый Кирилл, репортажи которого всегда попадали в печать, даже если они были написаны задней лапой и в полусне – я жаждал славы, меня терзала неоцененность, и я мечтал получить «золотое перо». Этот визит должен все поменять в моей неудачной жизни, – вот последнее, что промелькнуло в моей голове.

Рыжий кивнул, как будто сумел прочитать мои мысли и по каждому пункту полностью и безоговорочно согласен со мной, – все это возможно, – тихий шепот едва перекрывал гудение лампы, – конечно, если ты к этому готов.

– О да! Я готов к этому! – но в горле неожиданно пересохло, я попытался сглотнуть и молча кивнул.

– Это хорошо, – вновь рассмеялся Рыжий, – безумие и слава витают вокруг нас, и каждый получает то, что заслуживает, – растягивая слова, произнес он. – Недавно ты спросил, как мое имя, теперь я готов озвучить его, твоя задача просто запомнить.

На этот раз его глаза не просто улыбались, они сияли под тусклым светом мигающей лампы, из них исходила сила и власть. Лицо моего собеседника неуловимо менялось, щеки потеряли свой бледный цвет, приобретая нездоровый болотистый оттенок, глубокими трещинами вокруг впалых губ по коже зазмеились темные морщины, и только огненно-рыжая грива волос продолжала поблескивать под тусклым светильником.

Теперь я видел и отчетливо понимал, что напротив меня сидит человек, гораздо старше, чем зрительно выглядит. Если он и вправду был человеком, – но обдумать это я не успел, желтые губы раскрылись и с языка соскочило короткое имя.

Имя было мне не знакомо, как и сами буквы, из которых оно состояло. Нечто твердое, грубое и картавое на слух заполнило все пространство тесной комнаты, отчего лампа под потолком вздрогнула и закачалась, разгоняя по углам неясные тени. Уши на мгновенье пронзила острая боль, грозя разорвать барабанные перепонки.

В его имени нет букв, оно целиком состоит из отдельных звуков, – возликовал я, превозмогая боль, когда сумел подобраться к загадке Рыжего. Я силился воспринять и запомнить звуки, вобрать их в свой мозг, но тот отказывался понимать то, что услышали уши.

Звуки разбились на ноты, которые тут же разлетелись на октавы, царапая кожу и разъедая глаза. Вместе с этой какофонией нечеловеческого имени, завывая и охая, в тесное пространство ворвался ледяной вихрь, наполняя стены воплями и плачем.

В попытке оградить себя от такой симфонии, я плотно зажал уши ладонями, но это совершенно не помогло, многоголосый вой, круживший по комнате, проникал в мое тело через руки и живот. Я ощущал позвоночником чужую боль, менявшуюся волнами от ужаса до экстаза. И в этот миг я услышал смех: гортанный, звучный и неподдельно безумный.

Из последних сил я разлепил отяжелевшие веки и взглянул в лицо Рыжему. Его запавшие глаза смотрели на меня с полнейшим безразличием, из нас двоих смеялся не Рыжий…

Глава 10. И вот я здесь

Свет за окном загорался и гас, по полу расползались изогнутые тени. Эти перемены происходили внезапно и стремительно, стоило мне только закрыть глаза, как за окном и вокруг меня происходило что-то таинственное и неуловимо-новое. Но темнота меня более не могла напугать, ибо отныне я не чувствовал себя покинутым и одиноким – голоса не смолкая звучали в моей голове, заставляя меня то плакать, а временами смеяться. Я слышал их во время сна и продолжал слышать после пробуждения.

Постепенно я начал привыкать к этим крикам боли, стонам и стенаниям. Иногда, закрывая глаза, мне чудилось, будто я нахожусь на оживленном вокзале, окруженный множеством странных и невидимых посетителей. Временами, посетители и вправду приходили ко мне, протягивали таблетки и заставляли их выпить.

Среди десятков других неопознанных личностей, я смог распознать лишь единственного человека, фамилию которого вспомнить не мог и назвал про себя его «доктором Шоколадкиным». Он подходил ко мне и на долго склонялся, берясь за запястье и заглядывая в глаза, – ничего-ничего, – повторял он каждый раз, поправляя съехавшее на бок одеяло и участливо похлопывал меня по руке.

Голода я не чувствовал, но другие посетители в белых халатах бесцеремонно поднимали меня на ноги, подводили к стулу, усаживали на него и подсасывали тарелки с белым месивом, напоминающим безвкусную бумажную кашу. Когда я отказывался есть, меня кормили насильно, тыча в зубы металлической ложкой.

Не редко, просыпаясь среди ночи, я рассматривал бледный диск за окном и пытался вспомнить кем я был когда-то до этого. Но мысли не слушались и разбегались в стороны, сколько бы я ни пытался сконцентрироваться на чем-то одном. Когда я лежал без сна с открытыми глазами, мне чудилось, будто мои руки и ноги привязаны к койке, на которой я спал.

Я пытался пошевелить онемевшими ногами, силился руками дотронуться до лица, и когда мне это не удавалось, а происходило это всегда, я начинал кричать и биться в истерике, и голоса в голове поддерживали меня. Через несколько минут после ночных пробуждений в комнате, где я спал, загорался свет. Туда вбегали люди, одетые в белое, быстро перешептывались и сдавливали мне плечо.

Руку обжигала ледяная волна, сменявшаяся огненным, нестерпимым жаром, а потом наступал блаженный покой. Мои глаза безвольно закрывались и разум неумолимо проваливался в сон, чтобы снова увидеть кромешную темноту, наполненную криками боли и ужаса.

Проснулся я уже стоя на ногах, меня поддерживали под руки и заботливо умывали.

– Тебя внизу ожидает посетитель, – сказал Шоколадкин, когда добрая старушка с морщинистым лицом обматывала мою голову марлевой повязкой. Доктор улыбался тепло и приветливо, но глаза выдавали тревогу и беспокойство.

…

Я иду по длинному коридору, вернее – меня ведут, поддерживая за локти. Окон нет, но под потолком мягко горят продолговатые светильники, освещая путь и боковые стены. До чего же приятно снова двигаться и осознавать, выбраться из опостылевшего полусонного бодрствования. Сегодня утром мне не дали таблеток, видимо поэтому мой мозг очнулся и принялся анализировать.

Вместе с сознанием вернулась и головная боль – раздражающая, липкая и невероятно выматывающая. Голова болела и горела огнем, но хуже всего приходилось несчастному носу. Не в силах больше игнорировать зуд, который терзал меня в области носа, я попытался дотянуться рукой, но почувствовал, как одежда сковывает запястья. Двое мужчин, шагающие рядом, покрепче ухватили меня за плечи и бесцеремонно встряхнули, как неодушевленную тряпичную куклу.

Меня подвели к прозрачной двери и молча заставили возле нее остановиться. Пока один возился с замком, второй крепко сжимал мои локти. Меня втолкнули в комнату и усадили на стул, руки сковали металлические браслеты. Мужчины вышли, так ничего и не сказав, а я остался сидеть на стуле.

– Максим? – услышал я неуверенный голос и только сейчас заметил, что не один в комнате, напротив меня на пластиковом стуле ютится бледный и испуганный Кирилл. – Кареткин, ты, вообще, как себя чувствуешь? – с неподдельным сочувствием спрашивает он.

И в этот момент я внезапно все вспомнил: как и почему оказался в больнице, кто такой Максим Кареткин и что представляет из себя испуганный и бледный гражданин, сидящий напротив с блокнотом и ручкой. Единственное, что я никак не мог вспомнить – для какой цели на мое лицо намотали эту неудобную, мешающую повязку, из-за которой нещадно чесался нос.

Пробую почесать его, но прикованные руки, зазвенев металлом, повалились на стул. Поворачиваю голову на бок, и пробую почесать нос о правое плечо. Но, ужас, я не чувствую носа, плечо прошло мимо него. Пробую пошевелить кончиком носа и не ощущаю его присутствиея на своем лице.

– Что случилось с моей головой? – спрашиваю Кирилла, когда и левое плечо проходит мимо того места, где должен был располагаться нос.

– Не делай так! Максим, ну пожалуйста! – брезгливая гримаса на лице Кирилла вот-вот сменится слезами, – не делай так, – снова умоляюще просит он.

А я вспоминаю Семена Павлихина и слышу, как из горла вырывается смешок. Разглядываю Кирилла развязано и бестактно, он все равно не смотрит на меня. Его глаза рассматривают царапины на дорогом диктофоне, блуждают по стенам и избегают меня.

– Ты помнишь, Максим, что с тобой приключилось? – спрашивает коллега, нажимая на диктофон.

А я продолжаю его рассматривать. Кирилл Сафонин одет в дорогой костюм, такой не по карману рядовому писаке. Это вам не Максим Кареткин, форменный неудачник, одетый в рубашку и дешевый жилет, которого печатают на странице для подтирания, репортажи Кирилла всегда выводят на первую полосу. Он и сейчас явился сюда вовсе не для того, чтобы справиться о моем самочувствии, к нему в голову пришла та же идея, которая когда-то посетила меня.

Злость, ненависть и слепое отчаяние захватывают все мое существо – Сафонину снова повезло, а неудачник-Кареткин просто украсит его репортаж. У меня буквально пронеслось перед глазами, как этому выскочке и заносчивому снобу достается мой выстраданный и заслуженный приз. Он напишет статью и расскажет про Рыжего и тут в моей голове начинает светлеть.

– Все началось с Рыжего, – я, хихикая, обращаюсь к Кириллу, – его держат в больнице на нижнем этаже!

Смех разрывает меня на части, челюсть ноет, но не могу себя удержать. Я смеюсь, глядя в испуганные глаза Кирилла, продолжаю смеяться и после того, как дверь открывается и в нашу комнату врываются санитары, отрывают меня от пола, и вместе со стулом выносят в коридор.

– Кирилл! Кирилл, найди Рыжего, у тебя получится блестящий репортаж!

Меня выволакивают в коридор, бесцеремонно и яростно, позади с шумом захлопывается дверь. Но перед тем, как дверь захлопнулась, я увидел, каким огнем вспыхнули у Кирилла Сафонина глаза.

Над головой под потолком мелькают светильника, я лечу на стуле, двигаюсь, как король. И громко хохочу – неистово и безудержно, не сомневаясь, что мой бывший коллега найдет способ пробиться к Рыжему и предвкушая момент, когда мы снова станем коллегами. Рыжий не обманул, величие всегда рядом с безумием, а мне досталось и то, и то.

Но в эту секунду я по-настоящему счастлив!