Эти записки Неприкаянный мне пожертвовал тогда, когда люди стали спрашивать о происхождении и сущности Матери Тьмы и Пустилища. Многие и о самом Неприкаянном ничего не знают, но на то он и Неприкаянный, что о нем ничего нельзя знать наверняка. Передавая свои дневники, Неприкаянный процитировал
К. Брентано: «Мы питались одной лишь фантазией, и в отместку она наполовину сожрала нас самих». Пока я вперяла свои взоры в тетрадь, Неприкаянный исчез, а надо мной высоко в воздухе пролетел каркающий коршун.
12.02.18
С самого детства не могу засыпать, не представляя перед собой трех черных фигур, стоящих у меня в ногах. И как только я закрываю глаза, они приближаются, чтобы задушить. Стоит вновь уставиться в темноту, как черные фигуры исчезают до моей следующей попытки уснуть.
Будучи ребенком, можно было перебраться в комнату мамы, при свидетелях троица не подходит. Теперь, во времена самостоятельной жизни, читаю перед сном до тех пор, пока желание уснуть не станет сильнее желания жить…
«…но в то несчастное время, когда язык природы не будет более понятен выродившемуся поколению людей, когда стихийные духи, замкнутые в своих областях, будут лишь изредка в глухих отзвучиях говорить с человеком, когда ему, оторвавшемуся от гармонического круга, только бесконечная тоска будет давать темную весть о волшебном царстве, в котором он некогда обитал, пока вера и любовь обитали в его душе, – в это несчастное время вновь возгорится огонь Саламандра, но только до человека разовьется он и, вступив в скудную жизнь, должен будет переносить все её стеснения. Но не только останется у него воспоминание о прежнем бытии, он снова заживет в священной гармонии со всею природою, будет понимать ее чудеса, и могущество родственных духов будет в его распоряжении. В кусте лилий он снова найдет зеленую змею, и плодом их сочетания будут три дочери, которые будут являться в образе своей матери. В весеннее время будут они качаться на темном кусте бузины, и будут звучать их чудные хрустальные голоса…»
Из одного бара на Рубинштейна вышли два гигантских цыпленка с человеческий рост. Они были одеты во фраки, на головах ровно держались цилиндры, а в крыльях у каждого находилось по трости для элегантности. Мне пришлось наблюдать их с противоположной стороны улицы. Темно. Дождь.
– Следуйте за нами, – внезапно цыплята оказались рядом и, не глядя на меня, позвали.
Мы завернули в ближайшую арку, где мои спутники представились:
– Хитциг.
– Гиппель.
Если честно, не удалось запомнить, кто из них Хитциг, а кто Гиппель, потому что выглядели они совершенно одинаково, но очень благородно.
И не помню, как мы оказались в помещении перед воротами в виде вращающихся часовых механизмов. Сквозь вырезы в шестеренках было видно, что за первыми воротами есть еще одни. Возле каждых стояло по цыпленку:
– Если Вы желаете поговорить с господином Гофманом, то необходимо отгадать все загадки, которые мы, с господином Гиппелем, Вам зададим.
– Хорошо, – отвечаю я.
– Первая: как остановить время?
Мне пришло в голову задержать дыхание, не двигаться и выкинуть все мысли из головы хотя бы на секунду. Это было верным решением. Часовой механизм остановился. Оказавшись уже перед вторыми воротами, также в вырезы шестеренок было видно белую комнату, в которой за столом сидел Гофман и увлеченно писал, словно не подозревал о происходящем. Мне предстояло отгадать загадку Гиппеля:
– Вторая загадка: как остановить пространство?
Я не знаю, как так получилось, захотелось схитрить или мне казалось, что и пространство можно остановить с помощью предыдущих действий, но только тело мое превратилось в камень без дыхания, движения и мыслей, как Гиппель, забив тростью по полу, закричал:
– Неверно!
Дневной свет. Комната. Не могу пошевелиться. В голове эхом отдается крик Гиппеля. Еще секунда, и сонный паралич отпустил тело, но мозг думал о Гофмане, о желании поговорить с ним. Зачем? Ночной кошмар превратился в добрые воспоминания, мне хотелось еще встретить Хитцига и Гиппеля.
18.02.18
Я не могу остановиться. Хочется браться за все дела сразу, потому что не могу выбрать одно, в итоге, не выбираю вообще ничего, или, если же что-то предпринято, выбор мне мой кажется неверным и опускаются руки. И, кажется, что одна из черных фигур стала являться чаще остальных, приходит со своим стулом, садится в углу возле книжного шкафа, под нашей фотографией с К., и долго смотрит на меня, уже не исчезает даже тогда, когда я открываю глаза.
И я начинаю вглядываться в темноту. В голове повторяются строки из стихотворения Блока:
Когда, вступая в мир огромный,
Единства тщетно ищешь ты;
Когда ты смотришь в угол темный
И смерти ждешь из темноты…
Я не жду смерти, но взгляд этот сковывает меня и опустошает, а пока длится это опустошение, воет ветер в щелях окон и дверей – сквозняк поднимает тревогу.
19.02.18
Ночное свидание произвело на меня сильное впечатление. Снилось, что мы с Л. едем в вагоне метро, который несется на безумной скорости по полю, сносит кусты, поднимает пыль. Пробираемся в кабину машиниста, чтобы попросить его нас высадить. Машинист поворачивается, это оказывается Иоанн Богослов Николло дель Арки из скульптурной группы «Оплакивание Христа». Увидев нас, он начинает тихо посмеиваться, его выражение скорби превращается в злорадство. Просыпаюсь. Взгляд останавливается на нашей фотографии с К., только вместо нас на мгновенье там оказалось насмехающееся лицо Иоанна Богослова.
Так первой фигуре, приносящей с собой скорбь и пустоту, которая испытующе смотрит на меня и смеется надо мной в облике святого, я даю имя Пустилище. И дав имена всем трем фигурам, узнав их облики, я их приручу, и они перестанут нарушать мое спокойствие.
24.02.18
Очень трудно совладать со своим гневом. Иногда мне кажется, что я и не хочу с ним бороться. Но все же моей доброй душе тяжко испытание ненавистью, тогда я сажусь вечером на подоконник, включаю музыку и провожаю солнце.
На отцветающем небе стала проявляться луна, для нее играл Малер Первую Симфонию. Незаметно наступила минута, в которой потерялись все мысли. Природа вокруг перестала быть просто пейзажем, она превратилась в меня. Мои глаза были глазами цветов и деревьев, а взгляд ловил в воздухе покой и мудрость, которые понимают человека, не прилагая к этому никаких усилий. Казалось, что я знаю каждую птицу, пролетающую мимо. Мне хотелось кричать им радостные приветствия. Дух мой безмолвно сидел рядом, невидимый и добрый, а душой была луна. Она взлетела на мгновенье, чтобы лучше разглядеть во мне птиц. Для каждого откровения есть свой час. И чем дольше длился разговор с творцом мира, тем ярче и ближе к земле становилась луна. И вот, она совсем склонилась надо мной и вернулась в мое сердце. И никогда еще мое сердце не было так открыто добру.
26.02.18
Вспоминаю Хитцига и Гиппеля как своих хороших приятелей. Поговорить с Гофманом действительно было бы интересно. Он тоже был Неприкаянным, Великим Неприкаянным. Из-за невозможности выбрать одно, он занимался сразу всем: музыкой, юриспруденцией, живописью. Писал сказки ночами и, боясь своего собственного воображения, просил жену сидеть рядом с ним. Неприкаянных легко сманить в Атлантиду, если на земле никто не будет держать их, но кто их может удержать? Жизнь в двоемирии не имеет ничего общего с сумасшествием, это всего лишь добровольное бегство от земной пошлости, но, как говорил сам Гофман в свои мирские деньки: «Черт на все может положить свой хвост».
18.03.18
«Прежде чем мы приступим к просвещению, то есть прикажем вырубить леса, сделать реку судоходной, развести картофель, улучшить сельские школы, насадить акации и тополя, научить юношество распевать на два голоса утренние и вечерние молитвы, проложить шоссейные дороги и привить оспу, — прежде надлежит изгнать из государства всех людей опасного образа мыслей, кои глухи к голосу разума и совращают народ на различные дурачества…».
Я иду по двору, окруженному серыми панельными домами. На железных качельных балках висят петли из веревок вместо самих качелей. Рядом стоит дерево, вместо листьев на его ветках сотни скрытых камер. Начинается гроза. Вижу заброшенный деревянный дом и бегу к нему, чтобы укрыться от дождя. Оказывается, в нем есть второй этаж. Поднимаюсь. Он совершенно пуст. На беленых стенах скромная лепнина, окутанная тенётами. Очень интересно, что находится в комнате на втором этаже, в которую даже сохранилась дверь. Как только прикасаюсь к ручке двери и нажимаю на нее, раздается раскатистый удар грома. От неожиданности падаю назад, на ветхий деревянный парапет. Он ломается, и я оказываюсь на краю площадки второго этажа. Мне нужно очень аккуратно встать, чтобы не упасть вниз, но я не могу пошевелиться. Неожиданно начинаю звать на помощь маму. Из открытой двери выходит черная фигура. Просыпаюсь в сонном параличе.
Романтическое бегство от мира сегодня будет совершено с помощью вина и музыки. В одиночестве буду гулять в 5 утра по пустому городу, наслаждаться его и своей свободой, буду ревновать его к тем, кто вскоре заполнит улицы, буду слушать любимую музыку, ревновать ее даже к своим близким друзьям. Я буду. Буду!
А с вечера хочется украсить свой дом живыми цветами, устроить праздник для себя и плясать, не думая о катастрофе, надвигающейся на мир.
Танцевать, размахивая руками! Отпугивать резкими движениями от себя Пустилище, пока длится ночь, и не наступило утро свободы, пока тьма оберегает меня от того предела, за которым сгорает человек, пока тьма оберегает меня, как заботливая мать. А я танцую в экстазе, и ни одно Пустилище из своего угла до меня не дотянется, потому что будет стоять надо мной Матерь Тьма – вторая черная фигура, укутывающая изнурительным счастьем от скорби мира.
19.03.18
Хочется блевать, в том числе от себя. Жажда жизни непоколебимая.
20.03.18
Оказывается, «Крошку Цахес», как и «Золотой горшок», переводил Владимир Соловьев. Думается, он тоже мог знать Хитцига и Гиппеля, раз видел Софию, а потом спасался от нее же, наверное, скипидаром. Возможно, Матерь Тьма – это тоже явление Софии, просто ее облик всегда соответствует духу времени и изменяется с ним. У Платона – Душа Мира, душа каждого человека, который по идее замысла был двойственным. У Соловьева София уже приобретает облик вдохновительницы, но философ также намекает уже и на её двойственность. Блок боялся, что она изменит облик Прекрасной Дамы, возможно, даже на противоположный. И к нам она уже является Матерью Тьмой, раскрытой, как все в этом мире, с течением времени, освобожденной от необходимости обозначать что-то одно.
21.03.18
Вокзал. Мне нужно добраться в другой город к родителям. Женщина равнодушным тоном сообщает в громкоговоритель, что все рейсы отменены. В недоумении иду в кассы, меня останавливает сотрудник вокзала, одетый в черный стильный сюртук, под которым виднелась белая рубашка с жабо.
– Если вы желаете ехать, то Вам необходимо идти к Главному. Я Вас провожу, – интеллигентно и обходительно сказал он мне.
Следую за ним, служащий открывает мне дверь, а за ней – огромное снежное поле, в середине которого стоит черный сарай.
– Главный находится там, – сообщил он.
Мне безумно страшно и безумно хочется попасть к Главному, а чтобы скорее до него добраться, начинаю очень быстро бежать по полю, проваливаясь в сугробы. Злюсь из-за того, что тяжело бежать по снегу, в восторге смеюсь, потому что ощущаю все это необъятное пространство. Я не чувствую холода, хоть и бегу в одном пиджаке. В моей голове начинает звучать песня, напеваемая звонкими хрустальными голосами:
Главный смеется над царями
И ловит жучков,
Попавших в пруд…
Внезапно понимаю, что та часть поля, которую я пробегаю, оказывается заснеженным садом моей умершей бабушки. Песня прекращает звучать, я оборачиваюсь и вижу ее дом. Мне хочется забежать к ней в гости, во сне я понимаю, что ее нет в живых, но в то же время я понимаю, что она дома.
Бабушка встречает меня на пороге в слезах и обнимает. Я забываю про Главного, ведь произошло то, чего мне хотелось столько лет после ее смерти – ее внимания. Каждый раз, когда она снится, она безмолвно сидит и занимается шитьем или чтением. Я с ней пытаюсь говорить, кричу ей, но она меня не замечает. Сейчас она чем-то обеспокоена, но рада, наконец-то она видит меня!
– Почему ты плачешь, что случилось? – спрашиваю я у бабушки.
– Я забыла, что я должна была тебе сказать! – отвечает она, и сон заканчивается.
Опять сон завершился загадкой и оставил терзающее любопытство, но зато я знаю, что третьей черной фигурой является Главный, и он является абсолютно всем.
22.03.18
Думаю о загадках Хитцига и Гиппеля. В особенности о той, которую разгадать не удалось. Вообще, можно ли остановить пространство? Как его остановить? А время?
И если Матерь Тьма – ипостась Софии, которая, например, в Ветхом Завете описана как Святой дух, то Главный – это Бог, а Пустилище – Сын, рожденный от Бога, как скорбь, рожденная от знания. И знание есть Бог, раз их можно обозвать Логосом. И три фигуры – Черная Троица. Она не является противоположностью Святой Троицы, но является неотъемлемой ее частью, ей самой и сама заключает в себе ВСЁ. И это ВСЁ движется, пока НЕПРИКАЯННО и ДВОЙСТВЕННО, пока не находит себе места и не выбирает что-то одно, потому что ВСЁ не может быть чем-то одним, но может быть ЕДИНЫМ.
23.03.18
«…я должен был почувствовать, что неведомый мир может зримо и явственно открыться передо мной. Но это чувство было подобно той дрожи, которую охотно испытываешь,читая живо представленную повесть о привидениях. Тут мне пришло на ум, что я не обрету лучшего расположения духа для чтения книги, которую я, как всякий, кто в то время хоть сколько-нибудь был предан романтизму, носил в кармане.Это был Шиллеров “Духовидец”. Я читал и читал, и воображение мое распалялось все более и более. Я дошел до захватывающего своей жуткой силой рассказа о свадебном празднестве у графа фон В. И вот как раз когда появляется кровавый призрак Джеронимо – со странным грохотом растворилась Дверь, которая вела в залу. В ужасе я вскакиваю, книга валится у меня из рук, но в тот же миг все стихло, и я устыдился своего ребяческого испуга! Быть может, двери распахнулись от сквозного ветра или по другой какой причине. Тут нет ничего – только мое разгоряченное воображение преображает всякое естественное явление в призрак. Успокоив себя, я подымаю книгу с полу и снова бросаюсь в кресла, но вдруг кто-то тихо и медленно, мерными шагами проходит через залу, и вздыхает, и стонет, и в этом вздохе, в этом стоне заключено глубочайшее человеческое страдание, безутешная скорбь».
Летние сумерки. Рощица. В конце тропинки, по которой я иду, виднеется пруд. Спокойно.
Приблизившись к пруду, я вижу Хитцига и Гиппеля! Радостно направляюсь к ним.
– Хитциг! Гиппель! Добрый вечер!
– Добрый! – хором ответили цыплята.
– Позвольте задать вам пару вопросов? – интересуюсь я.
– Слушаем Вас, – Хитциг и Гиппель произнесли опять вместе.
– Как все-таки остановить пространство? И можно ли остановить время?
– Господин Гиппель, ответьте на первый вопрос, ведь загадка о пространстве была Вашей, а я расскажу о времени, – сказал Хитциг, и стало понятно отличие его от Гиппеля – маленькие круглые очки, торчащие из нагрудного кармана пиджака.
– Видите ли, – начал Гиппель, – Вы верно засомневались, пространство невозможно остановить, его, как бесконечность, сложно даже представить.
– Время можно остановить только одним способом, – подхватил Хитциг, тем самым, каким вы представили нам ранее, перестав дышать, думать и двигаться, то есть, изобразив смерть. Но хватит болтать, сэр Гофман нас уже заждался. Идем!
Передо мной стоял письменный стол с альбомным листом. На этом листе были изображены три черные фигуры.
– Знаешь, кто это? – спросил голос.
– Да! – отвечаю я, а в моих руках оказываются вырезанные лица из фотографий. Только тогда, когда были приклеены все три фотографии к головам черных фигур, стало видно, что у всех трех фигур мое лицо.
