Невыносимая легкость бытия
Через год после выхода скандальной книги-автобиографии «38 килограмм счастья» («Дневник анорексички») я набрала вес до 43 килограммов. Потом до 47. На 63 я поняла, что нужно что-то менять. С трудом вернувшись к 50 я вернулась к написанию книг об анорексии. Сейчас я вешу 50 килограмм и перестала есть. Вообще. Мандарины, когда хочется упасть в обморок не в счет.
Вместе с весом я теряла себя. Мне хотелось, чтобы хоть где-то прозвучало слово «счастье». И красивые семь букв появились на обложке моей книги, так и оставшись лишь словом в моей жизни. О счастье я могла сказать мало. Сделав фотосессию для книги и немецкого журнала в рекордном для себя весе 38 килограммов, я отправилась прямиком на больничную койку.
Под угрозой оказалось получение диплома бакалавра швейцарской бизнес-школы. Брак с генеральным менеджером ТАП (главная португальская авиакомпания) тоже трещал по швам. Был счёт в швейцарском банке. На нём было зеро франков. В руке была «Кола Зеро».
Чёрные джинсы. Чёрная футболка. Чёрная полоса. Длиной в год. Или два. Я не помнила, как это всё началось. Голова постоянно кружилась от ментолового Vogue, картинок из Esquire вперемешку с картинками из Glamour, которые я тщательно пыталась скопипастить в свою жизнь, от постоянного недоедания и быстрого вождения в нетрезвом состоянии. Я чувствовала, что погружаюсь на дно, но вместо того чтобы кричать о помощи, я хотела лишь стать легче. Мне казалось, что груз проблем, который тянет меня ко дну, — это лишние килограммы. Казалось, и при весе 40 килограммов.
Эта лёгкость во мне… Я неслась со скоростью 200 километров ночью по встречной полосе. Я не боялась разбиться, потому что жизнь казалась мне идеальным пазлом. Паст пёрфект. В будущем — ничего. В настоящем — тоже. Но прошлое было совершено, как английское время, которое с таким трудом давалось мне в школе. Так казалось мне лишь в определённые моменты под воздействием веществ, от употребления которых я бы, возможно, удержалась, посмотрев раньше фильм «Реквием по мечте».
Unfollow your dreams, детка, говорила я себе и затягивалась очередной сигареткой прямо в больнице (в швейцарских клиниках курение разрешено в специально отведённых местах). Три пачки красного Marlboro в день. Зелёный Vogue остался в прошлой жизни.
Как всё начиналось? Сейчас я уже не помню. После многочисленных лекарств, которые я принимаю и по сей день, у меня большие проблемы с памятью. Но моя собственная книга мне в помощь. Цитирую оттуда.
«Анорексия пришла в мою жизнь этим летом. Это было обычное жаркое московское лето. Я только вышла замуж и вернулась в родную, но нелюбимую страну ждать фэмили-реюнион-визу. Поселилась в однушке с бывшим мужем и не бывшим ребёнком. С моей дочкой Ксюшей, которой на тот момент было 4,5 года и с которой последние полгода я не жила.
В общем, да, я уехала «в заграницу» и больше не вернулась. Точнее, вернулась вот, чтобы поставить последнюю точку в своём романе с Россией и улететь за горизонты иностранного счастья. Вместе со счастьем и видом на жительство я обрела и анорексию
Огромный мир со всеми его неразрешимыми проблемами и противоречиями сузился в моём сознании до одного простого вопроса: «Есть или не есть?»
В общем, как вы можете догадаться, я всё время выбирала не есть. Это было медленное самоубийство. За каждый срыв я наказывала себя: тушила сигаретные окурки о запястья.
Шрамов на руках становилось всё больше, а пространства для отступления — всё меньше. Со всех сторон на меня наступали проблемы. Мне было больно сидеть на своих костях на парах в бизнес-школе. В ресторанах, где бывали мы с мужем, всё чаще после небольшой порции салата у меня начиналась рвота. Обмороки стали обычным явлением в моей жизни.
Боль. Она была словно Лонг-Айленд. Или Лонг-Айленда было в моей жизни слишком много.
…Выздоровление. Оно наступило не в клинике, а значительно позже. Из клиники я вышла опустошённой. Чёрные джинсы. Чёрная футболка. Наушники. Ни слова мужу. Чёрная полоса продолжается.
Если раньше моя жизнь напоминала фильм «Реквием по мечте», то теперь она напоминала «Поколение прозака*». Прозак на завтрак, обед и ужин. Ни эмоций, ни слов, ни продолжения учёбы, ни писательской карьеры. Только есть, спать и телевизор.
Я не помню, как долго продолжался этот период моей жизни. Я назвала его «с широко закрытыми глазами». Но однажды я выкинула весь прозак и пошла в бизнес-школу. С большим трудом я окончила курс и получила диплом, набрав 52 балла из 100 возможных.
О выздоровлении говорить было ещё рано. Вокруг была такая чудовищная пустота и неприятие окружающих, что хотелось раствориться в этой пустоте.
У меня не было ничего. Но была надежда. И я взяла билет в один конец в Португалию, решив начать новую жизнь в новой стране. Я уехала совершенно одна. Муж остался в Швейцарии, дочь — в Москве.
Я прожила в Португалии год и проработала в отеле, в отделе маркетинга.
Сейчас я вешу 50 килограммов. И уже получила предложение от издательства написать вторую книгу — об излечении от анорексии. Но, к сожалению, такой книги я написать не могу. Потому что в анорексии, как в отеле California «you can check out any time you want, but you can never leave» («Ты можешь сделать чек-аут в любое время, но ты никогда не сможешь уйти»). 04fceedc13f3b397fc80cd3a8a3394e1
*Прозак — антидепрессант. В литературе стал неким символом сильных переживаний, с которыми можно справиться лишь с помощью лекарств.
На крыше в Лиссабоне
Солнце медленно плавилось в бокале с Мартини. Картинки из жизни быстро сменяли одна другую в моей голове. С немыслимой скоростью летела моя жизнь и вдруг остановилась в этой точке. Здесь и сейчас. В этот сентябрьский ранний вечер около пяти часов на углу Авениды и Рестарадорес в тишине лиссабонских узких улочек и по-детски игрушечном грохоте маленьких трамвайчиков, символизирующих для туристов этот западный город. Веселые трамвайчики, туристы с пакетами из «Гесс» и «Манго», полво лагарейро и пастел де ната в ресторанах, начищенные ботинки прохожих и сапожники, взывающие к своим услугам – все кругом говорило мне «Живи! Живи! Жизнь прекрасна!». Но я смотрела на мост и обрывки ночного разговора снова всплывали в памяти, как эффект от двойного Лонг Айленда – тягучей монотонной головной болью. Только болела не голова, а что-то щемило в груди – наверное те 21 грамм моего тела, что ученые называют душой.
Было еще не поздно отпустить такси или взять его – ситуация была настолько запутанная, что невозможно уже было разобраться что делать с такси и куда ехать и где остаться. Я была в аэропорту, а потом на мосту. Не знаю, где дольше. В аэропорту я пыталась сделать чек-ин на рейс в Москву, на мосту я пыталась сделать чек-аут из этой жизни. Ни то, ни другое сделать по-человечески не получилось.
… Билет туда, откуда я так торопилась дрожал в моей руке. Российский паспорт нашелся, хотя казалось был потерян или забыт или просто не нужен и оставлен в прошлой жизни без возврата. Дороги, которые мы выбираем. Или они выбирают нас. Я всю жизнь прожила в Москве. Моя жизнь – это 23 года. Все, что после – существование на грани, за гранью, в прострации. Порхание на грани – жизнь мотылька, летящего на пламя, та самая ночь, которая наиболее темна перед рассветом. И вот сейчас я не могу понять одного – то ли наступил рассвет в мои 30. То ли точка.
Я уехала в Лиссабон в 23, вышла замуж за Жоао и на этом классика жанра заканчивается. Вместо детей было то, чего быть не должно было. Кажется, у нас было все и мы зашли за все возможные черты: скоростные (половина его квитанций со штрафами за превышение скорости до сих пор лежат в моем почтовом ящике неоплаченные), эмоциональные, моральные, здравого смысла. А потом наступила пустота. Знаете, это как со стаканом с водой: если он полный, то – хорошо, а если переполненный, и вода льется через край, и кто-то продолжает добавлять воду, то пить уже невозможно – все проливается. Так и у нас: все приходило и уходило: друзья, эмоции, увлечения. Но оставалась одна лишь пустота.
Однажды Жоао получил предложение по работе – контракт в Москве – совершенно чужой для него. По иронии судьбы он остался в Москве, а я в Лиссабоне. Почему я не поехала с ним – не важно. У меня была тысяча причин, чтобы остаться. И все же то, что я осталась показало, что тысяча причин, событий, мелких дел и сотни знакомых оказались важнее того, что когда-то стало одной причиной, ради которых я отказалась от тысячи других и приняла решение уехать из Москвы к нему.
Той странной ночью я взяла такси в аэропорт и собрала свой нескладный чемодан. Он чуть не развалился по дороге. Мы смеялись с девочками в баре над цветом этого чемодана. Серо-малиновый в полосочку. Как и вся моя жизнь. Они смеялись от души, я – от безысходности.
Я работала в этом баре непонятно кем, непонятно зачем и непонятно сколько. Я все время уходила и возвращалась. В мои тридцать у меня не было ни специальности, ни дома, ни семьи, как таковой. Писать картины и продавать их у лиссабонского метро ранним воскресным утром после того, как проспала час или вовсе не ложилась – наверное, это и было моим призванинием. Мои картины никто не покупал. В баре я зарабатывала очень мало. Но продолжала пить Мартини, курить исключительно Мальборо, что стоили в Португалии 5 евро и 20 центов и носить джинсы Дизель.
Жоао не понимал и не принимал такой жизни. Он хотел чего-то из разряда down to earth (поближе к земле), а я говорила, что ближе к земле – только трупы.
В общем, он уехал а я осталась. Прошло полгода. Я все так же работала в баре и кажется, продала за это время четыре картины. Конечно, он приезжал ко мне, а я – к нему. Но семья на расстоянии – уже не семья. Камичик не растопишь. Мама на том концу земли все так же верила в Бога и в то, что он мне поможет, Жоао верил в себя, а я – в целительную силу Лонг Айленда. И неизвестно, сколько бы еще могло так продолжаться, но однажды я узнала, что у Жоао в Москве появилась другая женщина.
Это банально – сказать, что он был словно частью меня, и когда я узнала, что у него есть другая, у меня словно отняли часть тела. Но, в общем, именно так оно и было. Я была в баре, когда взломала его Фейсбук и прочитала переписку с так называемой Дашей. Мне стало нечем дышать, пол и потолок слились в одно целое, и превратились в одну точку, поглотившую меня. Так я упала свой первый обморок. Мы много говорили с девочками и с Донной Карэн (хозяйкой бара) и коллективно решили, что мне надо ехать в Москву. Не насовсем. На время.
Прощание с ними далось очень тяжело. Мы были, словно семья. Очень к друг другу привыкли. Бар был для меня всем в жизни. И хотя я и сказала, что еду на время, все понимали, что на самом деле, скорее всего, обратно я не вернусь.
… Аэропорт. Звонок мужу. Он безумно счастлив, что я прилетаю, пусть даже и на время. Я прохожу регистрацию и мысленно отпускаю прошлую жизнь навсегда. Донна Карен, Джессика, Алин… Они сейчас там в баре, а я через несколько часов буду уже так далеко и так безвозвратно….
Но вдруг звонит телефон: «Не приезжай. Прости. Все кончено. Что было, то прошло. Я хотел все вернуть, но уже поздно. Я всю жизнь мечтал о детях от тебя, но другая женщина беременна от меня. Нам нужно расстаться. Я хочу жениться на ней. Я подаю на развод».
На слове развод связь оборвалась. У меня разрядилась батарейка в телефоне. Или ему нечего было больше мне сказать. А, впрочем, даже если бы было – какое бы это сейчас имело значение?
«Объявляется посадка на рейс Лиссабон-Москва. Пассажиров просят пройти к выходу №47», — услышала я откуда-то издалека. Меня все это уже не касалось.
А потом была ночь. Моя самая одинокая ночь в Лиссабоне. Ночь, в которую тебя покидает все, кроме надежды.
С утра я надела любимые джинсы и черные кеды и отправилась на крышу на углу Рестарадореш и Авениды, захватив в собой бутылку Мартини. В четыре я была еще там. Я хотела спрыгнуть с этой крыши или со знаменитого лиссабонского моста, но перед этим решила написать последнее письмо Жоао и девочкам из бара. Достала из сумки телефон и увидела десять пропущенных звонков из клиники, где была недавно на приеме у доктора по поводу постоянной тошноты. И смс от него же: «Поздравляю! Ты беременна!».
Дороги, которые мы выбираем. Или они выбирают нас.
