В Здании на улице Темный перелесок наступила горячая пора. Притом вот интересно: уж что-то – а почувствовать г о р я ч у ю п о р у, почуять – на это ворганы настоящие мастера. Так и хочется сказать: «золотых дел мастера»; потому что работают-то с людьми, верно? А что иное как не золото наши люди! Короче – все понятно. М а с т е р а мигом учуяли, что настало их время, пробил заветный час.
И, не мешкая, принялись за работу…
По кабинетам Здания как бы пролетел приятный ветер; это был ветер перемен, и ворганы его мигом учуяли; довольно дружно щелкнули молодыми зубами, дали пинка Сане Бздуну, чтобы не крутился под ногами, подтянулись, поменяли вежливое выражение на одинаковых лицах – а взамен утвердили выражение холодное, озабоченное и исполненное готовности. Да и по правде, ворганы были готовы! Засиделись в своем Здании, так что спины ломило… А жизнь – она ведь в движении, верно? Ну и начали двигаться.
… Первым делом на допрос пригласили мэра Волдыря, гражданина Крота Кротовича Ивашникова. Обвинению в изнасиловании мэр не удивился, но давал показания по интересующему вопросу неохотно, по слову в день. Ну да ворганы не торопились! Что показания? Когда и без показаний ясно, что человек свое отсидел; в смысле – в мэровом кресле отсидел. Ну а ежели хочет задержаться – то все зависит от него. От понимания человеческого зависит: если поймет, что руководство городом – предмет такой тяжести, что властью придется поделиться. То есть власть – передать кому следует, ну а кресло, глядишь, тогда останется за ним, Ивашниковым…
Нельзя сказать, чтобы мэр Волдыря соображал туго. Соображал получше многих, будьте уверены. Потому и глядел на ребят из ворганов с ненавистью, аки на супостатов. Да только в ворганах работают необидчивые люди. Притом – умеющие доступно разъяснять… Мэр сидел, набычившись, слушал; притом дышал с такой силой, будто каток толкал. Допросы следовали один за другим, так что многим казалось, что мэр поменял место работы и засел в Здании в Темном перелеске заместо административного здания; окопался…
Ворган, которому было поручено дело мэра, ничем не отличался от других ворганов. Был точно так же вежлив, невыразителен и аккуратен. Ну а уж терпелив!.. Тут у него могло бы поучиться какое-нибудь природное явление, допустим – образование древесных колец на крепком лесном дереве. Не суетился человек вот ни на столько! Глядя на мэра скользящим равнодушным взором, спокойно задавал вопросы и терпеливо дожидался ответов.
– Вот тут (тыча пальцем в проклятый кукушкин донос) прямо указано: «Настаивал, чтобы я сняла трусы».
Ивашников выкатил исподолбья мертвый глаз.
– Нет. Я не настаивал.
– То есть вы заявляете, что трусы оставались на потерпевшей в момент насилия?
– Трусов не было.
– Поясните.
– Кукушка вообще не носит трусов. Это вам любой скажет.
– А в зимний период? Как же, по-вашему, потерпевшая предохраняется от холодов зимой?
– Зимой она не вылазит из постели.
– Из какой именно постели? Поясните.
– Из какой придется. Любой подтвердит.
Следователь неприметно вздохнул.
– Из ваших показаний, Крот Кротович, становится ясно, что вы п р и з н а е т е себя виновным в насилии, совершенном над гражданкой Кукушкой, ч а с т и ч н о.
Ивашников обратил мертвое лицо на следователя. До такой степени выкатил глаз, что казалось, глаз этот сию минуту выпрыгнет прямо на стол дознавателя.
Мэр молчал, сдвинув брови, думал. Помалкивал и ворган-следователь, легко поигрывая ненужным карандашом.
Наконец Ивашников заговорил.
Речь его текла медленно, веско и поражала только одним: решительным отсутствием смысла.
– Администрация, – спокойно докладывал господин мэр, – наращивает усилия по укреплению в Волдыре основ порядка, уделяя при этом особенное внимание вопросам социальной защиты. Каждый волдырь должен быть защищен административной заботой, как теплой шкурой; каждый волдырь должен иметь свою теплую и чистую берлогу, свой верный кусок мяса, свою крепкую хворостину.
– Хворостину? – немного удивился следователь, без напряжения внимавший подследственному мэру.
– Хворостина, – объяснил мэр, – в данном случае выполняет роль нравственного фактора. А волдыри – исторически – живут по законам морали и пропагандируют нравственность как основу здорового образа жизни.
– Это интересно, – заметил ворган.
Слабая улыбка коснулась твердых уст Крота Кротовича. Казалось, эта улыбка говорила: еще бы не интересно! А вы еще не все знаете!
Допросы продолжались.
Следователь, не теряя терпения, спрашивал об одном, – Ивашников, опираясь на изрядный опыт администрирования, отвечал на какие-то незаданные вопросы. Однако ни того, ни другого такой странный метод установления истины не смущал. Кипы протокольных листов росли, как чудесные цветы в весеннем, тронутом солнцем лесу.
По второму заявлению – подписанному мэром и направленному против Медведя Клыкастого – тоже проводилась работа.
Медведь Созонович Клыкастый последнее время не вылезал из дачной своей берлоги.
– Погуляли бы, – время от времени высказывалась Кукушка. – А то вон отяжелели… Одышка разовьется.
Медведь, выслушав глупое замечание, принимался сопеть и свистать носом. Как чайник, ей-богу! Вот точно самовар. Засвистает этак, собирая домочадцев к столу… Да только никаких домочадцев в помине не было. Откуда в медвежьей берлоге домочадцы? Придавит сослепу либо со сна; вот тебе и привет. Были домочадцы, да сплыли. Одна неутомимая Кукушка не покидала медвежье логово. Не потому, что была такой уж верной подругой, а просто деваться бедной птичке было некуда. Раздолбаи-хахали (бывшие хахали) воротили нос; мол, в тираж вышла Кукушка, отработалась. Ни переду ни заду, ни помады, ни наряду… Ну а Медведь ничего, ценил. Содержал, во всяком случае и нос воротил только в минуты тягостных раздумий. А так терпел, и даже жаловал. Кукушка вздыхала, но, в свою очередь, за уважаемого покровителя держалась. А то уж и старик Краб из Администрации дал от ворот поворот; проскрипел, старый хрен, что, мол, Кукушка давненько – по его сведениям – не была на медицинском осмотре. То есть намекал на некрасивую болезнь, которая, если уж на то пошло, была давным-давно излечена; травой, как говорится, поросла…
В душе Медведя сидело темное предчувствие.
И хотя Кукушкин донос на мэра принес временное успокоение, Медведь понимал, что это ненадолго. Понимал: не таковский человек Ивашников, чтобы спустить обидчику. А потому не сильно и удивился, когда в дом нагрянули молодчики с обыском. Обыск в берлоге Клыкастого, подумать только! Однако такие ныне времена, что уважение ничего не стоит. А все меряют на деньги. Всем подай… Будто он, Медведь, деньги рисует! Хотя сроду человек в руки карандаша не брал. И даже не знает, как этот предмет выглядит… Что за карандаш такой?
С обыском явились четверо, предъявили документы. Оказалось, люди из ворганов. Ну, что ж, коли вы ныне закон – ищите…
Расставив лапы в шитых шелком тапках 45 размера, Медведь, сопя, наблюдал за действиями пришельцев. А Кукушка ничего не наблюдала, а тихо плакала, сидя в просторном кресле и поджав лапки.
Что за темные чудеса?! Что за сказки?!
М е д в е ж ь и с к а з к и
- Сидел в старые времена Медведь на пеньке. Сидит, голову повесил, а мимо шествуют добрые люди попарно; у всякого на груди отличительный знак. Ну а Медведю горько сделалось, позавидовал он, что у него нету отличительного знака. Подзывает он по переменке добрых прохожих:
– Подойди, милый человек.
Но люди, увидев, какой у Медведя пудовый кулак, идут далее, ни на что, помимо светофора, не реагируя.
Не унывает Медведь.
Сидит этак целых сто лет не солоно хлебавши.
Потом кинул взгляд на пудовую лапу и придумал ею питаться. Запихал в пасть и хрипит, милый друг, точно больной селезень… А чтобы с пенька встать да за припасами пойти – на это ума недостало.
Не зря говорят: был бы ум, да припрятал кум.
Конец.
- А вот и другая сказка. В одной деревне жили письки да сиськи. А кто такие были – не понять. Не звери, не птицы, не пестрые куницы, не степные кобылицы, не нежные голубицы.
Вот тебе, прохожий, загадка, вот дума-думушка…
Коли угадаешь – станешь большим человеком, оператором бетонного узла.
Эхе-хе…
А ежели в придачу угадаешь, кто таков оператор бетонного узла и причем тут медведь, тебе славу споют и меда дадут (ради присказки).
- Известно, что сказок, либо поучений должно быть никак не менее трех. Таково древнее предписание. Должно-то должно – а только где возьмешь? Сказка не таковский предмет, чтобы в чужой карман за ней лазить… Итак, сказка №3… Жили в царстве-государстве три зуба – левый, правый и средний. Были зубы-молодцы, и умели маршировать под –раз, -два, -три… Ну-с, и направились однажды зубы в путь-дорогу. День идут, два идут, а хозяин зубов сокрушается. Где три моих зуба, три нежных голубицы? Сидит, горюет, а самому невдомек, что ушли зубы в путь-дорогу, куда глаза глядят, куда Макар телят не гонял, ушли милые братья туда – не знаю куда. Долго ли – коротко идут, семь пар сапог износили… (тут сказка временно прерывается; ибо уже совершенно нету мочи вообразить: какие такие сапоги носят зубы? Воображение, как говорится, немеет…).
В медвежьей берлоге шел планомерный обыск. Равнодушные ворганы обшаривали все подряд: ящики с дорогим постельным бельем, шкафы с посудой; из гигантского, как пещера, комода, выкинули все: от дареных носовых платков, которыми хозяин сроду не пользовался, до открыток какого-то неведомого племянника, в которых Медведь Созонович именовался «дорогим дядюшкой». Дорогой дядюшка, а? как вам это покажется? Каждая вещица осматривалась, обстукивалась – на предмет тайников, что ли? На случай д в о й н о г о д н а ? Иные о б р а з ц ы задумчивые ворганы совали прямехонько в собственные портфели – для дальнейшего изучения. Так, запихали дареный к Медвежьему юбилею чайник из ценного фарфора, расписанный пейзажем зеленого цвета; деревья, раскинувшиеся на берегу серебряного озера, а под деревом в креслах и с веером сам Медведь Созонович, один-в-один, облаченный в шелковый, немыслимой красоты халат… Прихапав чайник, подлецы-ворганы огляделись: что бы еще прибрать? Не считая чайника, авторучки с золотый пером (и тоже новехонькая! Потому что сроду медведь ничего не писал. Да и с чего? Писатель он, что ли?); запихали в портфель и без счета разных статуэточек – золотых, серебряных, фарфоровых… Ну и прочее добро, до которого сумели дотянуться. Деньги, какие нашли, тоже попытались забрать, но тут Медведь так страшно зарычал, что звякнула драгоценная люстра, а дознаватели махнули рукой; хрен с ними, с деньгами! Настанет час – и так отберем. Все равно будут денежки наши…
Главное, однако, событие в момент обыска было связано вовсе не с учиненным разбоем; не с реквизированным Медвежьим барахлом. А главной была одна находка, которую сделали ворганы, обыскивая письменный стол Клыкастого (за которым, опять же, Медведь ни разу не сиживал. Если хотите знать, он даже и н е п о м е щ а л с я за этот стол; натурально не мог втиснуться. Ну а приобрел для чего? Да все проще простого. Купил – потому что какой кабинет без письменного стола? А у Медведя Клыкастого имелся кабинет). Так вот: в первом же вскрытом ящике письменного стола, покрытого дорогой черной полировкой, ворганы, ничуть не удивившись, обнаружили увесистый пакет с неизвестным веществом серо-белого цвета. Ну а далее все было, как в сказке, вернее, как в кино. В присутствии представителей власти и рыдающей Кукушки у Медведя официально осведомились, его ли это пакет?
Клыкастый хмуро осмотрел предложенный предмет, покрутил, дурень, в лапах (буквально утыкав отпечатками медвежьих лап таинственный образец); потом пожал плечами, спросил:
– Соль, что ли? На сахар не похоже. Только я соль храню в мешке на два пуда… Вон, в кухне глядите.
– Зачем же так много? – подивились гости.
Тут Медведь разворчался, объявил, что это для них много… А у него, мол, всего не менее, чем по два-три пуда… Слава богу, не какой-нибудь нищеёб…
Ворган, отыскавший пакетик в ящике стола, на эту речь вздохнул и терпеливо повторил свой вопрос: принадлежит ли указанный предмет Медведю Созоновичу Клыкастому?
– Тут, – еще пуще разворчался дурень Медведь, – все мне принадлежит. – Я не вор, мне чужого не надо… Раз лежит в моем столе – стало быть, мое.
– Очень хорошо, – заметил ворган и кивнул остальным: – В таком случае, оформляем изъятие. А ты, – велел ворган одному из помощников, – вызывай подкрепление. Притонодержательство, хранение и распространение наркотиков, – лениво говорил он в спину подчиненного, уже отдающего распоряжения в телефон.
– Э? – спросил Медведь, протирая глаза.
– Комнату до окончательного выяснения прошу не покидать, – вежливо произнес ворган, роясь в портфеле.
– А ежели в сортир?
– Да особого распоряжения, – рассеянно отвечал ворган, – комнату покидать запрещено.
Медведь рассердился.
– В вазу, что ли, ходить?
– Ходить? – помещая пакетик в другой пакет, спросил ворган.
– Срать! – рявкнул хозяин. – Так я в вазы срать не приучен.
Интересную дискуссию, однако, пришлось прервать: явилось подкрепление в виде небольшого, но превосходно экипированного отряда. Морды у пришедших были закрыты масками.
– На пол! – рявкнул старший. – Руки за голову. Не двигаться.
Загадочные команды сыпались одна за другой. Тугодум Медведь, который так сразу не мог выбраться из кресла, спросил:
-Гражданская оборона? (а Клыкастый уважал г р а ж д а н с к у ю о б о р о н у; говорил, что такой тушенки, какая хранится у этих ребят в складах, более вообще не выпускают).
На вопрос Клыкастого, однако, никакого ответа не последовало.
Вместо ответа пара дюжих ребят в масках, подхватив Медведя под руки, выволокли хозяина из кресла и потащили из комнаты. Медвежий халат, зацепившись за ручку дубовой двери, так там и остался; ну а Медведя Созоновича, в теплых подштанниках цвета морской волны, выволокли во двор и без церемоний уложили на землю, ткнув мордой в мелкую гальку.
Вообще действовали ворганы таким образом, будто имели сто рук; были, образно выражаясь, многоруким сказочным чудовищем… Без суеты, без лишней ажитации. Но и не медля, ибо – что дремать? Дремать недопустимо, если им поручено опекать малоподвижных, простодушных, как дети, волдырей… Тут прозеваешь – и страшно даже вообразить, что сделается с опекаемым бестолковым народом! Натурально провалятся в Черный овраг – мифическое, в сущности, местечко, можно считать – несуществующее… однако сколько дураков именно проваливалось! И, как говорится, ни ответа, ни привета. А то еще хуже. Живут этак волдыри без опеки – а потом, ну просто от глупой праздности, начинают друг друга жрать. Хотя продовольственный вопрос в Волдыре решен, и неплохо… Но вот жрут, твари, друг дружку, полагая, наверное, что сосед-волдырь не то, что лежалое мясо на прилавке… Деликатес!
Короче – ворганы не зевали. А едва почуяв, что хваленая стабильность в Волдыре маленько дала трещину, тут же принялись за дело. И разом, во всех направлениях… Так, покуда одни ворганы работали с Медведем Клыкастым, другие взяли в оборот совершенно мелкую тварь – того следователя, который вел дело Кабана и обвинил парня в смертоубийстве коршуна Витька. Следователь, между тем, – даром, что мелкая сошка, – оказался покрепче бугая Медведя… Хотя, надо повторить, и был хилым – размазня размазней.
На первый же формальный вопрос: следователь ли он такой-то? – молча и отрицательно покачал головой.
Молодой ворган слегка растерялся и ткнул в нос допрашиваемому соответствующий документ с фото.
Следователь документ с пристрастием осмотрел, заметив, что тот, на фото, пожалуй, и впрямь похож на него… Потом пожал плечами. Мол, по документу выходит, что я – это я. Ну а дальше вам судить…
Эта неопределенность маленько сбила следствие с толку.
Ворган, однако, подавил неуместные сомнения и прямо и задушевно спросил подозреваемого, готов ли он сотрудничать со следствием. Следователь, – то есть тот, кто просрал дело с гибелью Витька и едва не угробил невинного Кабана, – почесал лоб. Казалось, и правда, задумался: сотрудничать ли со следствием? Либо избрать какой-то иной, более перспективный путь? Ничего не придумав, впрочем, спокойно кивнул, выразил согласие.
Да, показал подследственный, все признает и осознает. Дал себя увлечь непроверенной информацией. Проглотил наживку. Повелся на красивые слова.
Молодой ворган энергично строчил в протоколе, едва поспевая за сознательным фигурантом. А тот, напротив, не проявлял никакой суеты; вообще вел себя куда бодрее, чем в ту пору, когда сам сидел за следственным столом. Короче – признал и покаялся. А также выразил готовность сотрудничать впредь.
Приговор – строгий, но справедливый (последовавший натурально на второй день после допроса) признал совершенно и даже, маленько неуместно, поблагодарил за доверие.
Суть же чудесного приговора заключалась в том, что следователя обвинили в дезинформации, сокрытии важных для следствия улик и почему-то в расовой ненависти к рыбам. Хотя пострадали в результате поганого дела вовсе не рыбы, а Кабан, который на рыб вообще плевал и даже водой пользовался редко, пусть и в целях гигиены… Но вот, одако ж, обвинили в расовой нетерпимости (следователь и на это молча кивнул); после чего и огласили приговор – как уже отмечалось, строгий, но справедливый. Виновный приговаривался к двум дням тюремной изоляции, а также был дополнительно приговорен к ч е с т н о м у с л о в у (в устной версии), суть которого сводилась к тому, чтобы в будущем не повторять прежних ошибок; что ж…
Короче – приговор исполнили, а о дураке следователе и думать позабыли. Да и с какой стати помнить про того, кто был меньше мухи? Нет и нет. Тем более, и ч е с т н о е с л о в о дадено…
И еще одно событие произошло в тихом Волдыре.
Тихое, в сущности, явление; не луч небесный…
Куда-то подевались коршуны.
Только что, казалось, их боевые порядки контролировали улицы города, отмечая свой путь меткими плевками и стуком тяжелых башмаков, – и вдруг нету. Ни плевков, ни гогота, ни дружественных поджопников, раздаваемых направо и налево молодым волдырям; точно симпатичные ребята коршуны в одночасье сгинули; Туча ли комариная извела молодых, полных сил и замыслов парней? Или, точно, провалились в окаянный несуществующий Черный овраг? Были и нету. Либо стали жертвой загадочной какой-нибудь болезни? Таинственного вируса? Но тогда где хоть какие-то… эти самые… останки? Жалко ребят, ей-богу, жалко. Ну, дураки, ну, хамы, ну наглецы беспримерные… И клювы выставляют самым неподобающим образом – все так! При всем при том охота узнать, куда могут подеваться люди этак, среди бела дня?! Не то ведь и мы с вами… Ходим гуляем по Волдырю, наслаждаемся, так сказать, видами – и хвать! Нету.
– Возможно, – заметил один волдырь другому волдырю, – коршуны уехали в длительную командировку?
Выслушав вопрос, второй волдырь насупился. Ему показалось удивительным слово «командировка»; что бы оно значило, интересно? Этак каждого из нас возьмут за ушко, да отправят в к о м а н д и р о в к у… В общем, волдырь нахмурился, засопел. Но никакого ответа не дал, чтобы не влезать в дурацкий разговор. А то отправят… э-хе-хе! Отправят в к о м а н д и р о в к у !
Но коршуны были не в командировке, нет. Они, если хотите знать, вообще сидели тут же, под боком: были повязаны и заперты в том самом доме, где оборудовали некогда собственный спортивный зал; где зрела сила коршунов, наливались мощью небольшие мускулы… где, быть может, впервые в голову их молодого вождя Полыни начали вторгаться красивые мысли о сверх-коршунах! О вольных детях природы – дерзких, сильных, непобедимых! Теперь в подвале воняло; не проветривали – вот и воняло… А главное, коршуны были заперты в подвале группой неразговорчивых ворганов во время п е р е д ы ш к и после разграбления квартиры отца Сойки. Естественно, ребята расслабились; выпили, закусили, и ничего противозаконного, кстати говоря, не совершали. Исключая отца Сойку, хе-хе… Но – отец Сойка это тайна, секрет. Это вообще дела Полыни. И вот что смешно. Никаких обвинений им предъявлено не было. Вообще никто из ворганов не вымолвил и словечка… Помимо того, что покидать подвал до особого распоряжения коршунам было запрещено. А чтобы не возникало дополнительных вопросов, подвал заперли и даже, кажется, прибили к дверям крепкую сваю… С той стороны…
– Полыня, – робко молвил один из коршунов. – Жратвы хватит, вон сколько накупили… (он имел в виду те запасы, что были сделаны по случаю радостного события: ну то есть когда делили честную добычу, отца Сойки-то добро…
Полыня молчал, с ненавистью глядя на дураков-подельников. Понимал, что надежды на них маловато. А подвал мало что заколочен… Еще, наверное, находится под наблюдением… Но зачем, зачем?! Для чего их закрыли в их же собственном подвале? Да еще издевательски заметили, чтобы укрепляли мускулы… некоторое время. И не рыпались.
Это было сказано с полной определенностью: не рыпаться.
Полыня тоскливо прикрыл глаза.
Ему вдруг сделалось холодно, и ни с того ни с сего бухнула в голове мысль о каком-то бесконечном ледяном коридоре… Будто идет он этим проклятым коридором – и ни души, а главное – совершенно адский холод…
Вот что за глупое видение, скажите?
Ледяной коридор, уткнувшийся в бесконечность…
«Попугать хотят, – тоскливо думал Полыня. – Попугают так немного, а потом… если мы проявим это самое… мужество, стойкость… потом что-нибудь предложат, какую-нибудь службу… Такие люди, как мы, везде нужны».
Но и сам не слишком верил в этот туманный прогноз.
