На мэра Ивашникова завели уголовное дело. Не верите? Могу повторить: на мэра Ивашникова завели уголовное дело. Чистая правда. Более того: так оно все и есть.

Как, спрашивается, такое могло произойти? Уж если на мэра?.. На Главу города?.. Ну, не знаю… Тогда уж впору заводить дело на гору Шайтан (имеется такая гора в отдаленных приделах Волдыря). Завести, да и все. Мол, чего стоит безо всяких подвижек? Короче, примеров предостаточно. Но, как ни поверни, дикая ситуация буквально бьет в глаза. Здравый смысл встает на дыбы. Логика немеет.

Дело оказалось довольно диковинного свойства.

Но все следует рассказать по порядку, не то утратится нить, а это уж никуда не годится.

Кукушка, сотрудница городской газеты, отдыхала в постели Медведя Созоновича Клыкастого. Разнежилась, голубушка, до того, что Медведь даже заметил, чтобы поубавила прыть; прямо сказал, что уж не молод, хотя и крепок. Но при всем том не акробат.

– Акробат, миленький, – ворковала дура Кукушка. – Даже лучше, чем акробат… Воздушный гимнаст!

Польщенный Медведь засопел, но продолжал держаться лапой за сердце.

Наконец, вырвался из объятий подруги, сел на кровати. Широкое, как поле, медвежье ложе скрипнуло. Поворочавшись, Медведь ожесточенно взялся скрести подмышки. Кукушка притихла, знала: скребет милый друг подмышки – верный признак, что в медвежьей голове ворочается туда-сюда неповоротливая мысль. Так оно и было: Клыкастого осенила идея. Да какая простая идея, какая красивая! Не идея, а любо-дорого… Короче, придумал в одночасье Медведь Созонович Клыкастый, как свалить поганого Крота Ивашникова; причем не просто свалить – а устранить мерзавца, который только и глядит в чужой (в медвежий) карман! Подумал так Медведь Созонович и заскреб подмышки… Еще бы!

– Ты того… – молвил он, оборотясь к Кукушке, которая вздумала застенчиво прикрыться скомканным шелковым халатиком. Вот ведь дура, однако: ей ли прикрываться? И от него ли, Медведя, свои прелести таить? Тем более – что тут за тайна? Все, так сказать, осмотрено да общупано… Медведь крякнул раздражительно, потом распорядился:

– Хватит валяться. Поди вон чайник что ли поставь, бутерброды нарежь. Поем – скажу, что дальше делать.

Маленькая Кукушка прикусила губу. Вот мужики! Что за порода, ей-богу? Тут работаешь, можно сказать, на износ – а вместо благодарности: встань! Подай! Хватит валяться! А то, что под его медвежьей тушей только и удовольствия – не задохнуться от пота медвежьего да от тяжести – это мелочи…

– Ты, мать, часом, не оглохла? – буркнул Клыкастый; прервал женские мечтания. – Хватит уже отлеживаться. Без того сплошные складки, как на гармошке.

Кукушка с мимолетным вздохом поднялась, отправилась на кухню. Нарежет она бутербродов, пусть подавится… Но вот интересно: чего опять удумал? Для кого ее женской прелестью решил распорядиться? Красотой и молодостью пожертвовать? Но оказалось, ошиблась Кукушка. В медвежьей башке засела мысль посерьезнее…

 

На стол прокурора Волдыря легло заявление. Вернее – два заявления. Но по порядку.

Первое заявление было писано гражданкой Кукушкой и содержало интереснейшие сведения. Так что прокурор зачитался, склонив узкую морду шакала-падальщика над важным документом.

Без намеков и экивоков Кукушка информировала надзирающие органы о том, что господин мэр, Ивашников Крот Кротович, совершил над ней, Кукушкой, насилие, чему свидетелей не имеется, но о чем свидетельствует сама пострадавшая, требуя защиты своей чести и достоинства.

Далее шли необязательные подробности. Так, потерпевшая Кукушка с заметным вдохновением повествовала, как мэр, пользуясь правом сильного, склонил ее к разнообразным действиям, ни одно из которых не входило в планы Кукушки: принудил снять с себя колготки и трусы, а после смотрел на нее, не скрывая равнодушия. И только когда, по требованию мэра, Кукушка была вынуждена произвести несколько нескромных движений бедрами, Крот Кротович приказал ей лечь на диван и далее действовал по обстоятельствам.

Дочитав диковинный документ, прокурор коротко тявкнул, ибо был натурально переполнен чувствами. Подумать только: изнасиловал! Этак на каждого из нас станет можно присобачить этакий ярлык. Одни снимают трусы, а другие виноваты…

Однако, перечитав документ и поразмыслив еще немного, прокурор поменял суждение. «Такими бумагами раскидываться грех». Подумал так – и к телефону; и голосом озабоченным и суровым (а как же! Прокурор – вот вам и суровый голос!) доложил в трубку, что и как. Невидимый слушатель распорядился коротко и внятно.

– Есть! – по-военному рапортовал прокурор. – Слушаюсь!

Вернул трубку на рычаг и еще некоторое время качал головой.

– Вона как значится. Дело – на мэра? Уголовное дело? Крот, конечно, тот еще гусь… Но чтобы из-за этакой кукушки-поблядушки?..

Прокурор искренно недоумевал.

А по коридору уж стучали каблучки. Это секретарша волокла в кабинет другое заявление!

Прокурор аж пот со лба утер.

… а бумага была тут как тут! Вон, лежит на столе! Ждет, когда прокурорское око вопьется в аккуратно исписанный лист…

Еще бы не аккуратно! Когда исходит документик прямо из мэровой канцелярии! А подписан – самим Кротом Кротовичем Ивашниковым, будущим фигурантом по делу об изнасиловании гражданки Кукушки! Ух!

Проглядев бумагу, прокурор только дух перевел. Не бумага, а мячик, переброшенный через сетку! То есть та, первая жалоба прилетела явно из берлоги Клыкастого (хотя и была подписана Кукушкой). Но кто такая Кукушка? Сожительница Медведя Созоновича, ясно. Так что его лапа направляла документик… Ну а второй сигнал (так вежливо именовал прокурор доносы) исходил, как уже сказано, из мэровой канцелярии, а нацелен был непосредственно в Медведя Клыкастого. Касались же обвинения незаконного оборота средств. Ну, чего там касались обвинения – это второе дело… Важно, что стрела полетела теперь уж в медвежью берлогу!

Как вам такой разворот? Что по этому поводу думаете?

Что касается прокурора, то он долго думать не стал. А взял да и набрал на телефоне прежний номер.

– Превосходно! – коротко сказала трубка. – Вы прокурор – вы и действуйте. Впрочем… – тут в трубке словно задумались. – Несите-ка оба сигнала сюда. Ум, как говорится, хорошо, а два…

– Слушаюсь! – тихо-тихо сказал прокурор. Потом вернул трубку на рычаг и задумался: что бы это значило? То есть, что ум хорошо, а два… Чего именно «два»? «А, – подумал прокурор, – и черт с ним! Наше дело телячье». И полез в сейф за коньяком (сам видел, в кино показывали: там один тип, вроде крупного деятеля, так же вот полез в сейф за коньяком). Напьется сейчас, и пусть все летит к хренам собачьим! а они пусть разбираются с Кукушкой, с мэром, с Медведем…

Тут прокурор опять словно тявкнул; так и увидел себя мысленно несмышленым щенком, так и услышал собственный тонкий вой в мертвое полнолуние!

Посмотрел на бутылку, ткнул ее за кипу бумаг, вызвал секретаршу.

– Бумаги отнести по адресу…

И назвал адрес.

 

Коршуны обнаглели.

Огненное ли погребение зажгло их сердца? Или возмутительное мародерство, которое они учинили на квартире убиенного пастыря? Но только обнаглели, по-другому и не скажешь. К тому же – вот беда – томились без дела… Шлялись по улицам, демонстрируя крепкие, накачанные в оборудованном подвальчике бицепсы; плевались с удвоенной меткостью и, казалось, напрашивались на скандал. Но какой скандал, опять же? Волдыри не та публика, чтобы ввязываться в драку. Плевали они на оскорбительные действия кого бы то ни было. Плюнули и растерли. Да и к чему? Для чего как-то реагировать, когда каждый волдырь твердо знает, что самое дорогое на белом свете – твоя собственная шкура, вернее – ее целостность. Потому как порвут тебе шкуру – и что тогда? Поможет тебе хваленое чувство собственного достоинства? Да ни в жизнь. А значит, – и помалкивай в тряпочку. Ну а если кому-то охота свой нрав демонстрировать (вон как коршунам, к примеру) – пускай себе демонстрируют. Была нужда переживать. Один вон такой шибко прыткий уже плавает по пруду, мореплаватель… а тоже, видать, было дело, чего-то там демонстрировал… Ну а нам такого не надо.

Ходили коршуны не поодиночке. Группы по два-три юных коршуна выглядели довольно солидно, особенно – по сравнению с рядовыми волдырями. А топтались преимущественно в районе школы, потому что молодых волдырей еще кое-как можно зацепить… Ну и, с другой стороны, глядели на коршунов малолетние волдыри, разинув рот; учились, видать, жизни.

Проделки коршунов были не то что опасны – скорее, неприглядны, что ли… Так, давая прикурить какому-нибудь малолетке, совали дураку сигарету в рот зажженным концом… еще и уверяли, что т а к и е это сигареты и так, мол, их следует курить… Либо – стравливали юных волдырей друг с дружкой; и те, потолкавшись вначале плечами, вступали-таки в настоящую драку – с соплями, с руганью, со слезами, с кровью… Да, именно так, с кровью; без этого драка считалась несостоявшейся; «говно-драчка», как высказывались на этот счет опытные коршуны. Так что были и обиды, и умеренные увечья; но имелись, в том числе, и серьезные травмы. Кое-кого, вон, отвезли на машине в Скорую… Одного малолетку, кажется, даже оперировали, и это составляло отдельный предмет гордости коршунов. Можно было подумать, это они его оперировали или, как минимум, увечили! Но в том-то и дело, что молодые коршуны вошли во вкус; им нравилось у п р а в л я т ь боевыми действиями, а самим оставаться в стороне. Как полководец – над битвой! Либо как игрок в настольную игру… в которой, в игре, однако же участвуют живые фигурки…

Сова Андреевна Совиных некоторое время наблюдала из своего окошка эти сомнительные игры. Желтое око ее, как прожектор, просматривало школьный двор вдоль и поперек. Нет ни малейшего сомнения, что Сова могла вмешаться и пресечь кровопролитные забавы; однако желтоглазая учительница сохраняла полную неподвижность; даже, вроде бы, не моргала…

Дни шли за днями, юнцы продолжали развлекаться, время от времени орошая школьный двор кровью. Не обильно орошая, нет; но все же не давая забывать, что в жилах всех на свете, даже и неповоротливых волдырей и их бестолковых детей течет какая-никакая кровь.

Все поменялось в один случайный день.

Сова, как обычно, занимала свой наблюдательный пост около окошка. Вдруг дверь класса распахнулась, и на пороге стал один из коршунов, бывший ученик Совы Андреевны. Он тяжело дышал, красные глаза на выкате мимолетно оглядели Сову, но, похоже, коршун любимой учительницы не признал. Не здороваясь, даже не кивнув головой, юноша хрипло спросил, где тут вода. Короче – где можно попить и умыться.

Неизвестно почему, Совиных почувствовала робость, и даже ощутила смутное желание подольститься к наглецу.

– Вы не ранены? – спросила Сова Андреевна задушевным голосом (первая учительница, блин! Ни дать ни взять).

– Чего? – буркнул гость. – А… Не, раненых там поищи. – Так и сказал, попросту, без чинов; на –ты.

– Может, бинт требуется? – еще больше робея, лепетала Сова.

– Сказал же, нужна вода, – отрезал коршун. И добавил совсем уж необязательное пожелание: – Себе хлебало забинтуй…

На дрожащих ногах Сова Андреевна проводила гостя в туалет, к раковине. Там дожидалась в дверях, пока гость сплевывает, фыркает, умывается; проделав все это, решил заодно помочиться. И помочился – прямо в раковину, между прочим… Чтобы далеко не ходить.

Оставшись одна в классе, Сова Андреевна тяжело задумалась. Нет, не очередная драка, спровоцированная храбрыми коршунами, смутила учительницу. А смутил ее сам коршун, бывший ученичок… Оловянный взгляд насторожил настолько, что Сова задрожала… Взгляд, и то, как без церемоний… ну вот решительно без церемоний взял человек и помочился в раковину! «Ведь он этак…» – думала в трепете Сова и не решалась довести мысль до финала. Уж очень поганый выходил финал, как хотите!

Просидев до вечера в собственном классе, Сова Андреевна приняла единственно верное решение. Достала чистый лист бумаги и написала короткий, внятный донос (тоже вот жанр – донос! Кажется, коротко пишешь – а вмещается решительно все! Умный человек изобрел этот жанр, ничего не скажешь… Это вам не роман с эпилогом).

Интересно, впрочем, другое. Сова – вот уж подлинно зрелый человек! – не ограничилась заурядным доносом. А указала в своей бумаге, что ее п р е ж н и й донос на Кабана как на убийцу коршуна Витька был сделан под давлением коршунов (Полыни, в первую очередь) и явился ничем иным как результатом запугиваний ее, Совы Андреевны, этими последними. Ну а Кабан ничего подобного не делал, да и сделать бы не смог, поскольку был пьян по случаю праздничного мероприятия, вечера встречи выпускников.

Закончила Сова свой донос на лирической ноте; написала: «Хорошо, когда друзья собираются вместе. Дружба – великая сила».

Вот так-то.

И полетел, стало быть, красивый донос, как птица, куда следует; куда летят все на свете этакие птицы – в Ворганы. На улицу Темный перелесок, в красивое молчаливое Здание.

Уж там прочитают, разберутся.