Аркадий Макаров. Предисловие к сборнику стихотворений Глины К. «Знак Венеры», который опубликован на сайте «Музей шансона»

Я проснулся от того, что утреннее солнце, просунув в щель сарая свою золотую соломинку, стало щекотать ей мои веки. Быстро открыв глаза, с тревогой стал оглядываться – где я? Надравшись вчера в одной хорошей компании, я на “автопилоте” дотянул, слава Богу, до своего логова.
Тягостное чувство – как будто кого зарезал, так знакомое пьющим, прижало меня к постели. Не хотелось шевелиться. Сквозь тощие жерди и рассохшиеся тесины крыши, как десантник в полосатой тельняшке, вламывался в сарай новый день.
Каждый год я собираюсь починить худую крышу, да все никак не начну. В мои редкие наезды домой я ничего не успеваю сделать. Вот и теперь я с неудовольствием подумал о том, что и в этот раз мои руки не дойдут до дела, и осень вновь будет хозяйничать, шаря дождем и ветром по углам некогда уютной обители.
Когда-то здесь, в лютую зимнюю стужу, наша Красуха рожала телят, спасая нас в послевоенное лихолетье от голода. Первое густое и жирное молоко, “молозево”, как называла его мать, на большой сковороде запекалось в печи, и мы, облизываясь, ждали желтую, похожую на омлет, запеканку. По-моему, ничего вкуснее в жизни я не едал, а, может быть, мне это только так кажется.
“Ну, слава Богу, – крестилась мать, – доживем до лета!”.
Помню, как я приносил Красухе воду, а она лежала, задумчиво пережевывая жвачку, и шумно вздыхала, глядя на меня, мальчишку, как бы заранее угадывая мое сегодняшнее беспутство.
Давно нет Красухи, которую отец пустил под нож, когда ей стала угрожать зимняя бескормица. Луга были распаханы под самый речной обрыв, а колхозное сено отец воровать не хотел, или не смел, опасаясь тогдашних лагерей.
Давно уже нет коровы, а запах ее остался, домашний и теплый. И вновь, кажется, что она, повернув голову, снова укоризненно вздыхает, глядя на меня, распластанного на ворохе старой соломы…
И вот теперь я лежу здесь распаренный вчерашним хмелем, медленно вороша прошлое. Господи, сегодня, это еще вчера, или уже – завтра?
…Этого ли я хотел в юности, когда все четыре ветра дули в мои паруса?!
Тряхнув – как бы ни расплескать! – больной головой, я, осторожно потягиваясь, встал. Состояние необъяснимой вины угнетало меня. Бондари – село большое, районный центр, и народу там проживает всякого…
С опаской перебирая детали вчерашнего вечера, я с омерзением вспомнил свое поведение в обществе молодых бондарских шлюшек.
Что ни говори, а в каждом из нас сидит стрекозёл!
Этого бы не случилось, если бы не Коля Наседкин, мой школьный друг и товарищ, хотя и полковник тайной службы, а чудак – на букву «м» – порядочный. Прошедший Анголу и кровь Афганистана, он за какие-то провинности был переведен служить за Полярный Круг, и теперь, приехав в свои Бондари, он, как умел, отогревался, захлестывая своим энтузиазмом и меня, словно мы вновь были мальчишками.
Сто раз женатый и сто раз разведенный, мой друг был весьма слаб на женщин. Не в том понятии, что импотент, а совсем в противоположном. У Кольки была одна странная привычка – в женщинах он любил всякие уродства. Он где-то вычитал, что в публичных домах особенно ценятся одноногие проститутки. Так ли это на самом деле – я не знаю, с проститутками имел дело, но публичных домов не посещал.
Пределом Колькиных мечтаний были горбуньи.
“Э-э, старичок, ты в сексе ничего не смыслишь! – откровенничал он, опрокинув стакан-другой водки, – а это от того, что жене верен. Помнишь, у Багрицкого: “От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…”. Он, Багрицкий, хоть и евреем был, а поэт стоящий! – Поэзию Колька любил. Это я его в детстве свел с Багрицким, Есениным, Гарсиа Лоркой. “А ноги ее метались, как пойманные форели!” С каким упоением скандировали мы эти строчки великого испанского лирика-антифашиста!..- Нет, мой друг, в сексе, как в поэзии, ценятся новизна, самоотдача, обнаженность и риск, – мечтательно продолжал товарищ, – “Мне сегодня хочется очень из окошка луну обоссать…” – видишь, с какой открытостью Есенин высказывает самые интимные, самые потаенные мысли и желания, и от этого его поэзия не становится пошлой. Наоборот, она пробуждает во мне чувство неразрывной связи с природой, со всем мирозданием, с жизнью, наконец. Я растворяюсь в его стихах и сам становлюсь частью его поэзии. Так и в сексе. Распряги коней, сними уздечки, дай им волю, пусть попасутся на зеленых лугах юности, и ты не узнаешь самого себя. О, как они тебя будут носить! Как носить! – Колька блаженно закрывал глаза, мечтательно покачивая головой. – А какие позы! Какие позы… Ты хоть раз пробовал минет? Пробовал! Ну вот, а знаешь, что такое “французский телефончик?”. А? Вот этого ты и не знаешь. Не знаешь…”
– Ну, расскажи! – неохотно тяну я.
– Плесни-ка еще щепотку! – Колька поднимает стакан, раскачивает его и опрокидывает в себя. Чтобы ему захмелеть, надо ой как много таких “щепоток”. – Нет, я тебе лучше такой случай расскажу, – продолжает мой школьный товарищ, – приезжает с партийной проверкой в один колхоз начальник из области. Проверил, законспектировал все, тезисы для доклада заготовил, надо на ночь человеку где-то устраиваться. «Дома приезжих» в колхозе нет, а председатель к себе не приглашает. У него жена молодая. Заделает еще пo-пьяни этот начальник жене. А как возражать будешь? Повели партийца к доярке одной – передовик производства, и баба чистая и опрятная. К ней всегда начальников на постой водили. Привели и этого. На столе бутылочка мурашками покрылась – потная, картошка-рассыпуха смеется, дымит и сольцой поблескивает, огурчики разные, грибочки, что твои устрицы, скользкие, плотные, сальце с розовыми прослойками. Ты любишь, чтобы сальце с прослойкой было? – это он уже ко мне. – С чесночком? Лучок зелеными косицами? – Я сглатываю слюну. Под водочку всегда есть хочется… – Ну вот, – продолжает Колька, – баба рада, сияет вся. Давно у неё постояльцев не было. Ей за это десяток трудодней запишут, да и сама натешится. Разведенка, одним словом. Она и заелозила на стуле. Ну, выпили, как полагается, закусили плотно, хозяйка свет тушит и – в постель. Ждет. Кровать одна, не ложиться же начальнику на пол. Вот он и прилёг с бочку. В партии ведь сам знаешь как – работа на износ. У начальника уже года два, как патент на безбрачье, а признаться бабе стыдно. Она ему и говорит: “Ну, если по-нашему, по-колхозному не хочешь, давай я на тебе сверху буду”. А начальнику надо свое достоинство сохранить, имидж поддержать. Не задуть бабе – это как партбилет на стол положить. Нельзя. Он и говорит, что эта поза ему надоела и неинтересна, мол. “Ну, давай я на локти встану!” – подвигается к нему баба. – “Не, – кочевряжится партнер, – старо и неинтересно”. Хозяйка разогрелась. Кипит вся. “Давай тогда, – говорит, – я тебе “французский телефончик” сделаю! – “А как это?” – заинтересовался гость. “А так, – зло отвечает баба, – я твой висюльник в рот возьму, а остальное буду на уши натягивать!”
Колька хохочет, бьет меня ладонью по спине.
– Слушай! А почему тебя горбуньи привлекают? – спрашиваю я.
– Я, в отличие от тебя, филантроп… Ну, подумай сам – это же самые чистые бабы на свете. У них и заманка с мышиный глаз. Я ведь таким на всю оставшуюся жизнь радость приношу и воспоминания. Они до самой смерти меня благодарить будут. Если бы не я, с кем бы они еще попробовали? Ты ведь не станешь? Ну вот. А я могу. На, посмотри! Мне даже одна такая вот стихи посвятила. Ты и сам стихоплет, оцени. – Колька достает из кармана сложенный лист бумаги.
Я развернул его: “Галина К.” и ниже: “Как хорошо под полковником быть”. Далее идут строчки:
Твой висюльничек поглажу,
Чтоб торчал, как штык в строю.
На ковре персидской пряжи
Белой лебедью стою.

У тебя набухла жила,
Если снизу поглядеть…
Заходи, полковник, с тыла,
Чтобы крепость одолеть.

Возрожденного к победе
Не держи наперевес.
Для тебя я нынче Леда,
Ну, а ты – великий Зевс.

Как бывало, на конюшне
Я, соломки постелив,
То же делала с Ванюшей
Под навязчивый мотив.

Знаменитый с хрипотцою
Над селом певун летел,
А Ванюша за спиною
Все сопел, сопел, сопел.

Он старался, неумеха,
Водку, вылакав до дна.
Усмехалась из прорехи
Любопытная луна.

Невзначай туман подкрался
И улегся на лугу.
А Ванюша привязался,
Отвязаться не могу.

С ним морока и мученье.
Чтобы дело знал в бою,
Я тебе его в ученье
Завтра днем передаю.

Ах, уймись,
Уймись, полковник!
С четверенек мне не встать,
Ты ударь о подоконник
Свою выправку и стать.

За нелегкую победу,
Обожаемый нахал,
Подари мне напоследок
К свадьбе с Ванею наган.

Муженьку наган сурово
Прислоню к виску:
– Не сметь!
Если он, гаденыш, снова
Будет мыкать и сопеть.
Коля Наседкин смотрит на меня, довольный, улыбается. Стихи, действительно, умелой рукой написаны. Ироничные и в меру лукавые. Перехлеста, когда ирония переходит в пошлость, я в них не заметил. Тогда еще автора книжки “ЗНАК ВЕНЕРЫ”, Галину К. я не знал, да и не мог знать. Это было другое поколение, поколение молодых, прагматичных и деятельных.
Полное впечатление от фантастической коммуникабельности молодых я и получил, благодаря своему другу, вчерашним густым вечером.
Маленькую горбунью с чистым лицом херувима и глазами служительницы блуда, об эротичности которой я столько слыхал от Наседкина, полковника госбезопасности, – мне теперь уже не забыть.
Когда-то, давным-давно, ее мать простым движением большого и указательного пальцев лишила меня мальчишеской невинности, в придачу еще и обесчестив. Мать Галины К., веселая рыжая Верка была старше меня лет на пять-шесть, дружила с моими сестрами и часто приходила к нам домой.
Увидев меня, Верка всегда шутила, трепала за волосы, приговаривал: “Ну что, малый, табачок растет?” – и не больно трогала меня спереди за штаны.
Мне было уже лет девять-десять, и я понимал про какой “табачок” она говорит и краснел страшно.
Верка жила на другом конце улицы, и у них был большой сад, в который мы часто безнаказанно забирались за яблоками. Вот и на тот раз, проходя мимо сада купаться на речку, я решил забраться в сад. Отодвинув доску в заборе, проскользнул внутрь, и очутился в крепких объятиях.
– А, попался, который кусался! – Верка свалила меня в траву и села на ноги. Вырываться бесполезно. Верка была девка здоровая и сильная, сидела у меня на ногах плотно. – Ага, яблочек захотел! Сейчас я тебе их целую фуражку насыплю, – смеясь, приговаривала Верка.
У меня страх сразу пропал, Верка сняла с меня картуз и положила туда самых спелых розовых кругляшей, пахнущих снежком и весенней талой водой. Налитые соком, они будоражили воображение. Я в предвкушении счастья стоял, глотая слюну. Верка подошла ко мне, держа перед собой картуз с яблоками, как держат чугунок с картошкой.
– Ну вот, давай теперь меняться. Я тебе яблок, а ты мне свои штаны отдашь. Ладно?
Я, в надежде, что Верка шутит, стал снимать свои короткие на проймах штанишки, забыв, что под ними ничего нет. Мальчишкам трусы в ту пору не шили. На речке мы купались голышом, и спать ложились – в чем мать родила. Поэтому стоять перед Веркой без штанов стыдно не было.
Верка, протянув мне картуз с яблоками, улыбаясь, вырвала из моих рук штаны.
Захлебываясь сладким соком, я стоял в густой по пояс траве, уминал яблоки. Трава была жесткая, и я, как жеребенок, нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Верка озорно поглядывала на меня сбоку. Доев яблоки, я потянулся за штанами, все еще считая, что рыжая Верка шутит со мной.
– Договор дороже денег, – Верка протянула руку и двумя пальцами, как берут за нос, когда хотят высморкаться, ухватила меня за “табачок”, развернула его, потрясла между пальцев, и опять завернула. Затем, видимо потеряв всякий интерес, спокойно пошла к дому, унося с собой предмет обмена. Я – за ней, умоляя, чтобы она вернула мои штаны, но Верка сказала, что сейчас позовет отца, и он оторвет мне уши.
Отец у них был мужик сердитый и вполне мог бы мне подсыпать жару по голому месту.
Делать нечего. Я – кустами, кустами, прячась в траве, выбрался на речку, а там, как на грех, ни единой души, и послать кого-нибудь из ребят за моими штанами я не мог. Так и пришлось ждать потемок и огородами, по-пластунски, по густой траве и крапиве добираться до дому.
Дома я получил за этот обмен хорошую трепку.
Штаны все-таки рыжая дура-Верка принесла и отдала матери на другой день.
Дело было давнее, а вот до сих пор, нет-нет, да и приснится мне, что я голый вышагиваю по улице под насмешливые взгляды сельчан. И мне невыносимо стыдно. Стыдно, а поделать ничего не могу…
Мои хмельные утренние размышления заслонил, лёгкий на помин, Коля Наседкин, появившись в дверном проеме сарая большой черной тенью. В одной руке он держал шампанское, зажав зеленое горло бутылки между указательным и средним пальцами. В другой руке у него был стакан.
Стакан он, вероятно, взял у нас дома.
– Ну, как тебя ублажила моя маленькая горбунья?! – загудел товарищ в дверях, ничуть не стесняясь, что его могли бы услышать мои родители. – Теперь чувствуешь разницу? – Колька сел на пенёк у самого порога, открутил проволочную петельку на бутылке и потихоньку, наклонив голову, словно к чему-то прислушиваясь, стал выпускать пробку наружу. Появился характерный дымок, и вот уже кипящая струя хлынула в стакан. – На, похмелись. Промой извилины в башке. Я по пути к тебе уже одну такую бутылку на свою широкую грудь принял.
Что ни говори, а самое ценное в пьянке – это похмелье…
В меня снова упругой струей вливалась жизнь. На секунду промелькнуло передо мной одухотворенное лицо горбуньи. Я с ужасом вспомнил всё своё вчерашнее непотребство и зажал голову руками.
– Ну, что, продолжение следует? – толкнул меня в бок Наседкин – спутник моих детских игрищ и забав, мой закадычный друг…
Вот ведь штука, какая! Собирался написать о том, как у меня появилась рукопись эротических стихов Галины К., а получилось – чёрт-те знает что. Совсем, как в песне «Ох, ты, Галю, Галю молодая…»
Вот, правда, случились стихи…

ГАЛИНЕ К.
Мне уже не держать поводья…
За спиною годов обоз…
Ах, как плещется половодьем
Хлёсткий ливень твоих волос!

Ещё конь не сточил подковы
И стремян не достала ржавь,
Но от той воды родниковой
Никогда ему не заржать.

Я, победы свои итожа,
Спрячу горечь в усмешку губ.
Я, быть может, влюбился б тоже
Если б не был циничен и груб.

Я, как старый Приап поодаль
Посмотрю на чужой успех,
Твоих глаз золотой водою
Полоща вожделенный грех.

…Ни ножа, ни возьму, ни кола я,
Чёрной кошкой пущу свой стих,
Чтоб Наседкину Миколаю
Не досталось от губ твоих.

ЧЛЕН СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
РОМАН ЧЕМБАР
1990 г. село Бондари.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.