Валерий Казаков. Моя жизнь

Мое утро начинается в шесть часов. Встаю, умываюсь, сонными глазами смотрю в небольшое зеркало над раковиной. Вижу там свое загорелое лицо, маленькие темные глаза, большой красноватый нос, под носом – пышные усы и густую неприбранную бороду со следами вчерашнего ужина. Наверное, это и есть я. Хотя где-то глубоко в душе я представляю себя совершенно иначе. Меньше ростом, изящнее, привлекательнее.

Моя жена в это время ещё спит, разметав по кровати веер своих золотистых волос, а мать уже давно встала и сейчас готовит нам завтрак.

Я быстро натягиваю выцветшие трикотажные  брюки, набрасываю на плечи потрепанную штормовку и выхожу на улицу. Там ещё холодно, хотя уже май. Я иду по двору и удивленно смотрю по сторонам, как будто вижу этот мир впервые. Справа от меня в болотистой низине синеет лес. Слева – блестит серебром, залитая талой водой луговина. Где-то там прошлым вечером громко выла огромная собака местного ветеринара, а может быть это была и не собака вовсе. Может быть, это пьяные мужики пели что-то в зарослях цветущей черёмухи возле реки.

Я захожу под навес, набираю тяжелую ношу дров и возвращаюсь обратно. Мыслей нет, голова ещё не проснулась окончательно и, наверное поэтому я больно стукаюсь головой о дверной косяк в сенях, который все в нашем доме называют притолокой.

Дома жена уже поднялась с постели, она ходит по кухне румяная и свежая. Жена меня любит, а я её обожаю. Она невысокая – мне по плечо, светло-русая, пухленькая, и в свои тридцать лет всё ещё напоминает мне девочку подростка. Встретились мы с ней как-то случайно, поженились довольно скоро, а вот живем уже много лет не хуже других.

– Выспался? – спрашивает она, приближаясь ко мне.

– Да вроде бы.

– Тогда ящик с помидорной рассадой со стола на окно переставь, а после – воды натаскай в баню.

– Ладно, – по инерции отвечаю я.

Утром Ксюша добрая, порой даже ласковая, но её привычка командовать меня слегка раздражает. Я через силу улыбаюсь ей, целую в румяную щеку и иду носить воду в баню. От обильной росы ногам холодно даже в сапогах, зато идти по влажной траве очень приятно. На траве, перед баней, лежит синяя тень от берез, которые когда-то посадил мой отец… Отца уже нет. Он был большой, усатый и молчаливый, как кирпич. Из таких кирпичей наши вожди сложили  фундамент социализма.

Отец однажды мне рассказал, что он был счастлив только в далеком детстве, когда учился в гимназии и жил в красивом каменном доме деда – купца второй гильдии. Потом в его жизни была тяжелая работа, были тюрьмы и лагеря. Потом была война, а после войны – снова тяжелая работа. Москва всё что-то меняла, разрушала и строила, а Россия поставляла кирпичи.

В моем детстве каждое утро было началом новой жизни, которая длилась и длилась до тёмного вечера в глубине молодого сада. В этом саду каждый вечер работал отец. Он был для меня настоящим авторитетом. Он приучал к тяжелому труду, потому что точно знал, этот навык мне обязательно пригодится в жизни. Телевиденья в ту пору ещё не было, радио глухо потрескивало и пело революционные гимны. Газеты писали о выполнении и перевыполнении разного рода планов и постановлений…

Летом каждое погожее утро я выходил в сад и смотрел, как из-за леса медленно поднимается солнце. Постепенно всё под ним становилось желтоватым и ажурным, как на картинах Карла Брюллова.

– Смотри и запоминай. Может и ты когда-нибудь такой же вырастишь. У каждого человека на земле должен быть свой сад, – порой говорил отец, появляясь откуда-то с боку, из-за кустов одичавшей вишни.

– Ладно, – по инерции отвечал я, восторженно глядя на первые оранжевые лучи.

Иногда по вечерам отец с матерью вполголоса рассуждали о моем будущем. Я слушал их и не находил в этих речах ничего обнадеживающего. Мне почему-то казалось, что у них на мой счет могло быть более лестное мнение…

– Андрея надо при себе держать, – говорил отец. – Учится он плохо. С людьми сходится тяжело. Пусть с нами живет. Мы его в обиду не дадим.

– Пусть живет, – соглашалась мать.

– Способностей у него нет никаких. Голова какой-то ерундой забита. Ему бы только школу закончить кое – как – и ладно.

Отца больше нет, но его слова, сказанные когда-то обо мне, потихоньку начинают сбываться. Он считал меня человеком талантливым, но недалеким. Это как раз то, что я сейчас ощущаю. Я хорошо рисую, неплохо играю на гитаре, иногда сочиняю стихи. Моя голова переполнена разного рода планами и мечтами. Мне многого хочется достичь, познать, приблизить. Но всё чаще мне не хватает времени на творчество, на поиски своего пути в этой жизни. Поэтому я успеваю выполнять только обязанности мужа и отца, а всё остальное откладываю на потом. Я не верю, что весь (такой волшебный) мир кругом, состоит только из теней и иллюзий. Нет, нет, он другой. Он красивый, живой, пахнущий цветущей черёмухой. И у меня ещё масса времени впереди. Я ещё всё успею…

Когда я впервые увидел свою будущую жену, когда впервые подошел к ней, то почувствовал такое сильное волнение, что волны его прошлись по моему телу от головы до пяток, а в левой штанине у меня что-то ожило и зашевелилось… Моя будущая жена была в светлом капроновом платье, белых туфельках на высоком каблуке, с прической, которая только ещё входила в моду и называлась «Гаврош». Дело, кажется, происходило на танцах, в нашем стареньком Доме культуры, на фасаде которого висел плакат со словами: «Народ и партия – едины». Тогда она лукаво улыбнулась мне и сказала, что примитивная танцевальная музыка ей не нравится, а сутолока сельских вечеринок гнетет. Немного помолчала, изучающе глядя на меня, и добавила, что в последнее время всей душой полюбила музыку Гектора Берлиоза. Она была бы рада послушать вместе со мной несколько арий из его знаменитых опер в исполнении Гарри Беллафонте… А жить она хотела бы где-нибудь во Франции, если не в Париже, не на улице святого Лаврентия, то хотя бы в парижском пригороде Сен-Дени…

Читайте журнал «Новая Литература»

Надо честно признаться, это её высказывание поразило меня больше всего. Крыть стало нечем, и я тускло признался, что поднимаю одной рукой два пуда десять раз. А ещё, если понадобиться, могу целую неделю голодом просидеть.

Она ничего не ответила, только улыбнулась как-то странно и отвела взгляд в сторону. Я отчетливо почувствовал, что этого мало, начал перечислять все другие свои достоинства. Вскользь вспомнил и про то, что скрыто в левой штанине.

– Нет, нет, не говори мне об этом…. Хотя бы в первый вечер не говори, – умоляюще залепетала она. – Это неприлично.

Помнится, ночи тогда были длинные, гулкие, пронизанные лунным серебром. В ночи пели птицы и распускались цветы.

Сейчас моя Ксюша никогда не вспоминает о тех ночах, хотя иногда мне кажется, что только тогда я и был по-настоящему счастлив. Мы гуляли по ночному селу и мечтали о будущем, как все влюблённые. И в этих мечтах мы вольно и весело жили одной любовью вдали от натурального хозяйства, сельских будней и тяжелых житейских забот. В мечтах мы почему-то имели много денег и всего одного, очень умного ребенка, который должен был стать профессором Московской консерватории или, на худой конец, видным адвокатом… А как дороги были нам эти мечты, как гармонично они сочетались с нашими желаниями.

Разве мог я тогда представить, что уже очень скоро буду зарабатывать на жизнь тяжелым физическим трудом. Тогда это казалось кощунством, низвержением с вершин, глупым занятием… Но всё меняется, человек привыкает ко всему, со многим ему приходится смириться.

Прошло какое-то время, и вот я уже работаю в сельповской столовой. Не поваром, нет – обыкновенным разнорабочим – шабашником. Мы с другом ломаем печи, в которых когда-то давно, «ещё при коммунизме», пекли хлеб. Перестройка идет, ничего не поделаешь. По всей России сейчас что-нибудь ломается, вот и мы тоже не отстаем от других.

В этом году зима была тёплой, школьную котельную по этой причине закрыли рано, вот я и остался на всё лето без работы.

Помню, здесь, в сельповской столовой всегда было сумрачно и тесновато, но зато, как вкусно пахло свежеиспеченным хлебом.

Ломать печи довольно просто. Кирпич за весну отсырел и отваливается без особых усилий, зато выносить на улицу полные носилки очень тяжело. Мой друг, которого я в шутку называю бригадиром, уверяет, что в старых печах этого кирпича тонн двадцать, так что мы ещё продешевили, оценив свою работу в пять тысяч рублей. Правда, договор уже подписан и возмущаться сейчас смысла нет.

От постоянного напряжения на работе у меня обильно потеет спина, гудят руки, рубаха прилипает к лопаткам. Пальцы сами собой разгибаются под тяжестью носилок, но я старюсь не унывать, старюсь не сдаваться…

Иногда я мечтаю о том, что скоро получу свои  две тысячи рублей и куплю у соседа мотоцикл. Будем с женой ездить на этом мотоцикле за ягодами и за грибами, на рыбалку по выходным. Ксюша будет рада…

Отдыхаем мы с напарником, сидя на куче холодных кирпичей возле забора. Иногда покупаем по кружке пива, иногда – бутылку красного. Бригадир кладет под зад рукавицы, с облегчением вздыхает и закуривает. Он крепкий мужик, ничего не скажешь. Каждое утро с похмелья мается, но на здоровье не жалуется. Он ниже меня ростом, и в плечах неширок, но удивительно жилист. Лицо у него некрасивое, какое-то слишком длинное,  нос широкий, лоб низкий, а глаза маленькие, увертливые, с тайным блеском внутри. Так сразу и не поймешь, что в них.

Обычно, закурив, бригадир начинает рассуждать.

– Да, – говорит он, – в мои-то годы пора уже головой работать, а не руками. За сорок лет перевалило… Хотя сейчас головой тоже много не заработаешь, особенно в таком гибельном месте, как наше… Это в столицах сподручнее – головой-то. Там другая жизнь… Вот, не поверишь, Андрей, сколько лет живу – столько и завидую столичному люду. Особенно тем, кто руками-то не работает.

– Почему?

– Потому что грамотные люди в большом городе всегда при деньгах. Кушают, чего душе угодно, музыку разную слушают, в театры ходят. Там возле них женщины увиваются, задницами этак вертят, соблазняют. Только руку протяни, так и уцепятся за холеную ладонь… Э-х-х-х, черт возьми! Не живал, небось, в Москве-то?

– Не приходилось, – отвечаю я.

– А у меня было однажды после Целины.

– Что?

– Целый чемодан денег прокутил… И не жалею. Зато настоящей жизни испробовал, франтом походил. Москву посмотрел. Сейчас есть что вспомнить. Ведь нынешняя-то жизнь – сплошное фуфло.

– Что?

– Фуфло… Брызги.

Я понял, что и моя жизнь, наверное, тоже фуфло. Только мне она почему-то нравится. И менять её я не собираюсь. Вероятно, редкий человек на земле знает, что он такое на самом деле. Как ему жить положено, чем заниматься? Вот и я тоже ничего толком не знаю. Душа моя к чему-то высокому стремится, а тело заковано в жесткие рамки привычных обстоятельств. Из-за этого мне всё время приходится преодолевать себя. Ведь не знаешь порой, что для тебя важнее: тело, уставшее в каждодневных трудах, или душа, готовая воспарить в небо?

Странно, конечно, всё это. Но почему-то свою тяжелую жизнь я очень люблю. Ксюшу люблю, мать люблю, детей своих несмышлёных, реку в кружеве цветущей черёмухи, череду тополей за рекой. Всё живое люблю, всё красивое… Хотя, может быть, все это происходит от примитивного ощущения силы в молодом теле, оттого, что всё мне по плечу, ничего меня не утомляет.

У меня большая, косматая голова на загорелой шее, борода – лопатой, длинные жилистые руки. Когда я пробую петь в пьяном виде, женщины испуганно озираются по сторонам, а дети от страха принимаются плакать. И правой рукой я всех знакомых парней перетягиваю в два счета. Только забыл, как эта борьба по-научному называется. В общем, мелкий народ на меня смотрит с уважением, старики – с завистью, а молодые женщины – с лукавым любопытством. Если день или два я просижу без дела, то внутренняя энергия начинает меня переполнять. Я провожаю глазами всякую пышную женщину, испытывая при этом странное телесное томление.

Я знаю, что в нашем селе нет человека, который был бы сильнее меня физически… Но в душе… В душе я нерешителен и осторожен, я излишне прост и стеснителен. Мне стыдно выставлять себя напоказ. Я остро ощущаю гнет необразованности. Я добр, но придавлен каким-то непонятным грузом, и поэтому не ставлю перед собой высоких целей. Жизнь моя слишком приземлена, слишком похожа на привычное исполнение долга. Вот только, какого долга и перед кем, я толком понять не могу.

Вечером после ужина я часто выхожу на крыльцо, сажусь там на гладкие деревянные ступени и смотрю в сад. Идет мелкий дождь, пахнет чем-то парным и пряным, и долго не проходит в душе чувство слезного восторга перед всем этим зелёным и синим, голубым и дымчатым, что принято называть природой. Мелко подрагивают под каплями дождя резные листья клёнов, и доносится откуда-то тихая музыка Свиридова к драме Пушкина «Метель». И под эту музыку мне хочется жить долго и счастливо, пусть даже в трудах и заботах, в привычном российском ритме, когда от одного важного события к другому – шагать и шагать, не зная, дойдешь до него когда-нибудь или не дойдешь вовсе.

Я успеваю подумать о своей исключительной чувствительности к музыке. О тяге к стихам и живописи, но в это время выходит из дома Ксюша, видит меня, взволнованного, и деловито спрашивает:

– Что это с тобой?

– Сам не знаю, – отвечаю я.

– Хватит думать о пустяках, – говорит она деловито. – Посмотри, весь сад бурьяном зарос. Крапива выше забора, и в междурядьях на картофельном поле чего только нет…

– Ладно, – невпопад отвечаю я.

– Что ладно?

– Вот немного отдохну и всё сделаю.

Ксюша какое-то время молчит, потом поворачивается и уходит.

Странный всё-таки она человек. Как только увидит меня сидящим без дела, так сразу на работу начинает посылать, а сама, между тем, зачитывается Обломовым. Любит его лодыря беспросветного и жалеет. Расплакаться готова от его душевной беспомощности. А на меня внимания не обращает, когда я погружен в свои сокровенные мысли. Привыкла, наверное, ко мне. Хотя, чем я хуже Обломова? Все мы, русские люди, немного Обломовы. Мы всё знаем, всё можем, но ничего менять не хотим. И не лень это вовсе, а какая-то  апатия. И когда она пройдет – неизвестно. Нам бы красотами разными восторгаться, умно рассуждать, да переживать за Россию-матушку на сытый желудок – вот мы уже и счастливы. А чуть что посложнее – у всех одно желание – спрятаться от этих проблем подальше, переждать, перетерпеть. Даже самое плохое вынесем, лишь бы не голодом.

Придя домой, я ложусь на диван, закладываю руки за голову и думаю о том, что когда-нибудь в нашем саду наступит осень, воздух запахнет яблоками, листья на садовой дорожке будут лежать лимонные, похожие на яркие солнечные пятна. Зарево калин осыплется после заморозков веером красных брызг. Борис Николаевич Куншин позовет меня ремонтировать заборы в местном санатории, или Иван Голенищин пригласит в сельпо сколачивать деревянные ящики под пивные бутылки. Они знают, что я никогда не отказываюсь от побочного заработка, и работаю усердно, довожу начатое дело до конца.

Мои бывшие одноклассники вышли в люди, добились твердого положения в обществе, нашли образованных жен. А я как-то случайно попал в кочегары и не могу никуда сдвинуться. Засосало, заело. Сейчас с одноклассниками я предпочитаю не встречаться. Стыдно отчего-то. Они на меня смотрят свысока. Хотя, как им это удается, я, откровенно говоря, понять не могу. Рост у меня – метр девяносто два. Они всегда улыбаются, разговаривая со мной, всегда стараются надо мной пошутить. А мне не до шуток. Лицо у меня делается какое-то деревянное, и правое веко начинает подергиваться.

Мне тяжело с ними. Может быть, им, правда, хорошо со мной, и смеются они от души, и шутят без ехидства, но мне все равно как-то неловко перед ними. С ними я чувствую себя несостоявшимся бездарным человеком… Нет, я, конечно, счастлив, я силен, здоров, у меня есть любимая жена и прекрасные дети. Но счастье мое какое-то потаенное. Счастье в трудах и заботах.

Хотя порой мне кажется, что на земле и не должно быть иного счастья…

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.