В отличие от меня, у моего прадеда деньги водились. Причем не только на хлеб. И даже не только на хлеб с маслом. У моего прадеда был свой собственный  маслозавод.

Звали  моего прадеда Никифором. Он носил приличный суконный  сюртук, светлые брюки из казинета, хромовые сапоги и всегда имел при себе серебряные карманные часы формы «Густав Жако» на тонкой  цепочке. Портила Никифора только его окладистая черная и густая борода, которая на фотографиях той поры навевает мне что-то дремучее. Я бы даже сказал – разбойничье.

В небольшом городке, где проживал мой прадед до революции, его немного побаивались. Сторонились. Должно быть, из-за этой самой черной бороды, а может быть из-за той огромной силы, которой Никифор обладал в молодые годы. Бывало, встретит на улице какого-нибудь пьяного забулдыгу, тот ему бранное слово скажет или заденет плечом. Никифор на секунду приостановится, махнет бородой, рукой тряхнет слегка. Глядь, а пьяный мужик уже лежит на земле как подкошенный.

Из-за этой бороды, скорее всего, его и раскулачили.  Это ведь была непозволительная роскошь в пору тотального дефицита двадцатых годов.

Дед, конечно, расстроился, но бороду не сбрил. И если бы его после раскулачивания не объявили врагом народа и не сослали на Соловки, он бы и дальше жил у своей дальней родственницы, которая приютила  его в старой баньке за огородом.

Несмотря на свой суровый, а порой и свирепый вид, человек он был покладистый и терпеливый. Но Никифора объявили врагом народа и всем его детям приказали от отца отказаться.

– А чего вам не отказываться-то, – говорил детям прадед, – отказывайтесь, коль власти велят. От меня из-за этого не убудет и вам спокойнее.

Дети плакали, но от отца отказывались. Среди плачущих была моя бабка Елизавета. Она на всю жизнь запомнила этот страшный день, когда Гришка Воронов, бывший дезертир,  на общем собрании городской молодежи приказал ей от отца отказаться.  Ей потом всю жизнь было стыдно за эти слова. Стыдно и страшно, потому что тех кто от отцов своих не отказывался –  оправляли по этапу вместе с родителями в Сибирь.

А прадед Никифор – ничего. Он и на Соловках как-то выжил. И через пять лет вернулся родной Красновятск.

После возвращения устроился на почту конюхом. Стал на лошади в дальние села газеты возить. К нему жена возвратилась. Вместе они стали угол снимать в чужом подвале на Сенной улице,  которую большевики переименовали в улицу Урицкого.  Кое-как привыкли к нищете, приноровились к новым условиям, притерпелись. Живы и довольно, видят из окна зелёную травку на улице да ноги прохожих – ну и ладно…

И тут дед, как назло, снова решил отращивать бороду. В тюрьме его черные космы охранники приказали сбрить. Дед приказ исполнил, но весь тюремный срок лелеял мечту вернуть себе первоначальный вид, утраченный в скитаниях образ.

Прабабка Анна увидела, что дед к бритве не прикасается, и стала к нему приставать:

– Дед, а дед, не гневи народ, отступись от своей бороды. Только – только люди про тебя стали забывать. Перестали обращать внимание. А ты опять взялся за свое. Опять на казенной лошади людям товары подвозишь. Деньги за эту услуга берешь. Нехорошо.

– Ладно, – отвечал Никифор, а сам и не думал отступаться.

– Ну, смотри, – предупреждала его прабабка, – привлекут тебя за эту бороду.

– Пошто? – не понимал прадед.

– Борода-то у  тебя боярская, – объяснила ему жена, – а бояре ныне не в чести. Посмотри, какая она у тебя черная да густая. Это не порядок. При нынешней-то власти так нельзя. Это против правил.

– А Карл Маркс, – парировал Никифор, – у него борода не хуже моей.

– Это вождь, – отвечала прабабка, – а ты кто такой?

– А я пролетарий.

– Прощелыга ты, а не пролетарий, – отвечала ему прабабка.

Анне в последнее время стало казаться, что все их беды из-за этой проклятой черной бороды. У Никифора борода была большая, чуть не до пояса. А у красных комиссаров  в газетах все бороды куцые – клинышком, как у чертей.

Вот не было бы этой бороды, может и жили бы они по человечески, как все нормальные люди. К тому же с этой бородой Никифор порой выглядит как настоящий поп или – того хуже – архиерей. А священники у нынешней власти тоже не в чести. На них тоже смотрят с подозрением.

В общем, однажды ночью, когда Никифор вернулся домой пьяным, моя прабабка взяла ножницы, которыми баранов по весне стригут, и отрезала у Никифора половину бороды. Что называется, отмахнула.

Он проснулся утром, привычно провел пятерней по своей густой бороде и опешил. Нет на месте существенной части его образа. Комолый он как старый деревенский бык.

– Ты чего это Анна наделала? – грозно спросил у жены прадед.

– Чего? – упавшим голосом отозвалась из кухни прабабка.

– Это самое… Брода-то моя где?

– Сгорела твоя борода.

– Как сгорела? – не понял прадед. – Я, кажется, костров не разводил. Не шути так ту.

– А я её в печку бросила пока ты спал.

– Зачем? – удивился Никифор.

– Не хочу одна оставаться на старости лет. А с этой бородой тебя, не ровен час, снова загребут. Вот была бы у тебя брода  как у Ленина или как у Калинина – тогда другое дело. А с такой-то как у тебя нам жизни не будет. Я чувствую. Ты и без бороды-то  на разбойника похож. А с бородой – и подавно.

– Вот дура баба… Не в бороде же дело.

– А в чем?

– В маслозаводе, который я держал. Из-за него нас раскулачили.

– Не может быть. У Корепиных вон целая красильня была – и ничего.

– Да у них же зять красный комиссар.

– А у нас дочь – учительница. Да и какой у нас завод, скажешь тоже. Два бочонка под масло, да колода под сметану. Вот и весь завод.

– Зато дом у нас был кирпичный, забыла что ли.

– Ну и что, мы этот дом своими руками построили. За это не раскулачивают. Нет, это всё из-за бороды…

Лишившись бороды, дед как-то сразу сник, как библейский Самсон без длинных волос, стал прихварывать, и однажды осенью провалился на своей лошади под лед на мелкой лесной речке.

Он в той речке только ноги промочил, но после этого купания почему-то слег и разболелся на две недели, чего раньше с ним никогда не случалось. В больницу, сколько его не упрашивали,  он обращаться не стал, сказал, что от смерти все равно не уйдешь. Таблетками от неё не откупишься.

Стал собираться в дальнюю дорогу. Сходил к знакомому столяру – гроб заказал. Крест сам себе смастерил дубовый. Зиму на печи пролежал, а к пасхе помер.

Прабабка пред смертью заметила, что борода у деда стала сильно расти, только какая-то непривычная – совсем седая. И выражение лица стало какое-то другое, как на иконах  у святых старцев, которые смотрят со стен полуразрушенного собора в центре Красновятска.

Теперь Анна уже жалела, что отрезала у Никифора часть бороды.  Хотя, может быть, действительно, не в бороде дело.