Было у отца три дочери. И один сын. Дочерей отец любил больше жизни. Сына – так сяк.

Когда пришло время отцу умирать, он поделил все свое имущество поровну. Между дочерьми. Старшей – трехкомнатную квартиру, средней – крепкий дом в пригороде со всем хозяйством, младшей – машину с капитальным гаражом и сберкнижку на предъявителя. А сыну не оставил ничего. Даже кота. Который в сапогах. И пришлось сыну вместе с семьей жить и дальше в общежитии. Вчетвером на 11 квадратных метров. То есть не совсем вчетвером: по ночам в темноте таясь пробегали по комнате мыши, за отставшими обоями шуршали тараканы, на белых простынях хозяйничали клопы. И никакая сила в мире не могла справиться с этими басурманами – завоевателями. Так как весь огромный дом общежития кишмя ими кишел. И стало жене сына грустно-грустно. Повесила горемыка голову свою низко-низко и заплакала горючими слезами…»

– Ты чего тут делаешь? – в одних трусах и тапочках, почесываясь и позевывая, в секционной кухне (одна на 8 комнат) стоял надо мной законный супруг.

– Сказку сочиняю.

Он хмыкнул, почесался, зевнул.

– А ну-ка, посмотрим чего ты тут насочиняла, – он взял из моих рук листок, прочел, опять хмыкнул.

– Пойдем уже спать. Первый час ночи, горемыка ты моя разнесчастная.

Когда я уже засыпала, муж вдруг ткнулся губами прямо мне в ухо:

– Плюнь. Забудь на фиг. Было бы здоровье и мир в семье, а остальное приложится. Верно?

Я промолчала. Муж погладил меня по руке, что лежала поверх одеяла, повернулся, и меньше чем через минуту я услышала его ровное дыхание. Да, что-что, а налоги он платит явно исправно. Что ж, пусть спит. Мне же не спится. Уже третью ночь, как я с трудом засыпаю, а когда все-таки мне это удается, то сплю я поверхностным и каким-то рваным сном. Просыпаюсь не выспавшаяся, с тяжелой головой и в плохом настроении.

Вот опять пытаюсь уговорить себя, что надо все это забыть, вычеркнуть, и жить дальше. И мне это почти удается, но в это самое время перед закрытыми глазами отчетливо возникают лица старших сестер мужа, которые смотрят на меня – одна с ехидством, другая с холодным удовлетворением, а третья с открытой издевкой. И явственно слышу скрипучий голос свекра:

– Я надеюсь, все удовлетворены? Обиженных нет? – и он тоже впивает в меня свой пронзительный взгляд исподлобья.

Интересно, почему они все смотрели именно на меня? Не на моего мужа, хотя именно его это касалось в первую очередь, а на меня? Наверное, потому что они привыкли к его безропотности и беспрекословности в таких вопросах. Я же всегда была несколько дерзковатой золовкой и снохой. Если муж молча принимал все зачастую дурацкие их решения и вздорные выводы, то я почти всегда спорила. И как промолчать, если на твоих глазах происходит несправедливость или откровенная глупость. Вот я и пыталась в меру своих возможностей восстановить справедливость. И всегда возмущалась по поводу молчания мужа. Меня оно бесило и возмущало до предела. Ведь он же не тюфяк, не безвольная рохля. Я это точно знаю. Что-что, а характер у него есть и воля тоже. Почему же он не пытается воспротивиться тупой чванливой самодовольности своих родственничков? И только со временем я начала понимать, что дело вовсе не в безвольности, а в том, что мой муж просто не хочет связываться со всеми ними, не позволяет себе опуститься до их обывательско-мещанского уровня, не пытается вступить в бессмысленный бой с ветряной мельницей. В общем, действует по принципу: не трожь говно, вонять будет. В принципе, я была с ним согласна, но мои эмоции опережали мой рассудок, и я вновь и вновь вступала в бестолковые споры с сестрами и отцом моего супруга. Вот и доспорилась. Папаша решил меня проучить. Поставить на место. Короче говоря, из богатого имущества, коим владел отец мужа, нам не досталось ровным счетом ничего. Хотя, именно наша семья нуждалась больше всех. То есть, нуждались мы одни, так как все сестры моего супруга являются весьма обеспеченными дамами.

Я вздохнула, сморгнула с глаз слезу, тихонько повернулась на бок, чтобы не разбудить супруга и дала себе команду заснуть. Если разобраться спокойно, то, в конце концов, ничего страшного не произошло. Все живы, все здоровы. А это самое главное. Ведь так? Так. Подумаешь, наследства лишили. То есть, не отобрали ничего, просто ничего не дали. И что такого? Вот если бы ограбили, отняли честно тобой заработанное кровью, потом и нервами, тогда конечно. Тогда, другой вопрос. А так, просто не подарили ничего. И не надо. Сами заработаем, пока молоды, пока есть силы и здоровье. Зато никому ничего не должны, ничем никому не обязаны. Подумаешь, наследства лишили… Ха, пустяки какие! Это вообще позапрошлый век, архаика и атавизм – разные там наследства, преемственность поколений, предания предков и прочая чушь. Если посмотреть на ситуацию с другой стороны, по принципу «все, что ни делается – к лучшему», то во всем этом есть даже плюсы, например, теперь не надо будет навещать свекра в больнице, куда он часто попадает по причине слабого здоровья. Еще чего? Я вовсе не из тех, кто подставляет правую щеку, когда меня ударили по левой. Фига вам! Я так ахну по кумполу, что мало не покажется! И пусть никто не обманывается на этот счет, глядя на мою хрупкую внешностью. Вот и пускай его теперь навещают любимые дочери. А то как в больницу передачи носить, да лекарства по аптекам искать – так это Надя, а как сливки с молока снимать, так это – Лада, Лида, да Липа. Как ремонт в квартире свекра делать, да уборку – опять Надя с Пашей. Эти три королевишны, эти «ЛЛЛ», как я их про себя называю, не разбегутся. Они только появляются, когда денег с папаши слупить хотят. Только теперь придется и им покрутиться: папочка их – человек с характером, ему угодить – ох! – как трудно. Но с меня лично теперь взятки гладки. Я больше туда ни ногой. Если Пашка захочет – его дело, пусть папашу ублажает, а я лично все, отрезала. Впредь никаких общений с этими людьми. У меня своих забот хватает.

Да, а неплохо бы квартиру получить в наследство. Честно говоря, я надеялась. Так надоело жить в общежитии. Это по молодости, без детей еще можно какое-то время пожить в общаге, но семейным людям категорически противопоказано. Я теперь по одному взгляду почти безошибочно научилась определять, имеет ли человек собственное отдельное жилье или нет: если у человека крепкие нервы, прямая осанка, а в глазах сияет свет и уверенность в завтрашнем дне, то у него нет жилищных проблем; если же он сгорблен, взгляд затравлен и от любого неосторожного слова он вспыхивает как клок сухой соломы от искры, – то однозначно благоустроенного жилья он не имеет. Вот интересно зачем Ладке и ее Герке еще одна квартира? Детей у них нет и уже не будет, своя квартира – дай бог каждому, трехкомнатная, капитально отделанная и обставленная, дворец, а не квартира. Квартиру свекра наверняка будут потом сдавать втридорога, хотя и так денег не знают куда девать. Лидка тоже небось третью ночь не спит, как и я. Только я от досады и обиды, а та от радости. Домина ей достался – будь здоров. Сам Абрамович не побрезговал бы таким домом. Два этажа, комнат – не перечесть, рядом настоящая русская баня, гараж на две машины. Об этом доме я и не мечтала. Знала, что при любом раскладе дом нам не видать как своих ушей.

Липка тоже не в обиде осталась. Тех денег, что папочка ей отсыпал, и на квартиру и еще на одну машину хватит и еще останется. В общем, Лидкина и Липкина дочки на будущее обеспечены. А вот нашим сыновьям, видимо, придется хлебнуть лиха.

Приподняв голову смотрю на своих сыночков. В лунном свете хорошо видно как младшенький Саша спит в детской кроватке, ручка высунулась сквозь прутья. Трехлетнему мальчику надо бы уже постель попросторнее, но места в комнате еще на одну кровать нет. Андрюша старше брата почти на три года, поэтому спит на взрослой постели – на раскладушке. Говорят, что спать на раскладушке детям не на пользу, можно заработать сколиоз. Но что делать? На полу спать холодно – в рамах щели с палец, а ночи еще прохладные. Кровать, как я уже говорила, не поместится, а раскладушку можно выносить на день в кладовку.

Эх-ха-ха-х, Андрей Тимофееевич, за что, спрашивается, своих внуков обидел? Ведь именно они продолжатели твоей фамилии, и старшего сына назвали в твою честь, а ты? Ладно, бог вам судья. То есть, хрен с вами. Я постараюсь обиду забыть, но и вас с вашими дочками тоже. Для вас, понятно, это потеря небольшая. А для меня тем паче. Спокойной ночи. Я поправила одеяло, закрыла глаза, и голова моя тихонько поплыла.

Жизнь опять вошла в свое русло. За привычным ритмом жизни я постепенно забывала свою обиду. Тем более, сначала заболел ветрянкой Саша, тут же подхватил заразу и Андрей. Не сказать, что они тяжело переносили болезнь, но без дополнительных забот и хлопот такие вещи не проходят.  Потом ушла в отпуск моя напарница, и мне пришлось пахать за двоих. Тут еще мама позвонила, что Иван надумал бросать институт, собрался, видите ли, ехать за длинным рублем в Москву, и мне пришлось срочно съездить к ним, чтобы накостылять любимому братцу по шее, дабы привести его мозги в чувство. Потом наступила моя очередь дежурить по секции, а это значит, по вечерам, как люди разойдутся с кухни, мыть и драить обе газовые плиты, раковины на кухне и в умывалке, унитазы  и полы. А буквально на следующей неделе моя подруга опять предложила мне временно поработать вместо нее в школе уборщицей и я, как всегда, согласилась – денег то хроническая нехватка. Так я и носилась туда-сюда как савраска, пока однажды вечером не заметила, как мой Паша стал чего-то скучный, молчаливый. На мой допрос с пристрастием он сознался, что причина его грусти-тоски в том, что, как он узнал случайно, отец его опять лежит в больнице и, кажется, его сестры не очень то спешат окружить его своей дочерней любовью и заботой.

– Ага! –  не без злорадства воскликнула я, – Есть на свете справедливость! Так ему, старому хрычу, и надо! А он как хотел? За все надо платить.

– Да, – согласился Паша, – за все надо платить. Ты права. – Но при этом глаза его были печальны.

И тут мне стало стыдно. Господи, о чем речь? Я что раньше за свекром ухаживала из-за потенциального наследства? Нет, конечно. То есть, на наследство надежда была, но это как-то не было связано с тем, что я его навещала в больнице и ухаживала за ним.

– Ладно, Паш, завтра после работы пойдем вместе к нему, навестим. Я по пути домой куплю чего-нибудь из молочного и фруктового. А сейчас куриного бульончика приготовлю.

Пашкины глаза повеселели.

На следующий день мы пошли в больницу. Сашу как всегда поручили Андрюше (как все-таки плохо быть в семье первенцем, по себе знаю) и пошли.

Вид свекра меня озадачил и искренне расстроил. Если месяц назад он смотрелся хоть старым и желчным, но весьма бодрым стариком, то теперь он выглядел жалким, потерянным и как будто усохшим.

– Ну, что, Андрей Тимофеевич, – бодро заговорила я, – как наши дела?

– Как твои, Надежда, я не знаю, а вот мне, похоже, каюк.

– Что вы! Сейчас вас подлечат, доведут до нужной кондиции, и вы еще поживете! Тем более, лето впереди. Летом хорошо! На солнышке погреетесь, витаминками заправитесь!

– Нет, Надюш, похоже, я свое откоптил. Чувствую, совсем малость мне осталось. В следующий раз придете, приведите с собой Сашу с Андреем. Хочу на внуков своих напоследок посмотреть.

После посещения свекра, мы с Павлом встретились с лечащим врачом. Ничего утешительного он нам не сказал. «Сделали, что смогли, но если сердце изношено в клочья, то, сами понимаете, медицина тут бессильна. Так что будьте готовы в любой момент… Сейчас доделаем ему курс уколов и выпишем. В пятницу забирайте.»

Вернувшись домой я села на телефон. Обзвонила всех трех «Л». В пятницу все трое, как я и предполагала, оказались страшно занятыми. У Липы внеочередная инвентаризация, у Лиды командировка на три дня, Лада вызвала на пятницу домой сантехника. Мужья их тоже, разумеется, не могут забрать Андрея Тимофеевича из больницы. Как всегда мы с Пашей оказались единственными бездельниками, которым сам бог велел позаботиться о больном старике. Я отпросилась у начальника на пятницу на пол дня, съездила в больницу, помогла собрать вещи Андрея Тимофеевича, вызвала такси и отвезла его домой. Хорошо еще я догадалась взять с собой из дома пакет с домашними котлетами и пирожками, так как в квартире у свекра оказалось шаром покати. Быстренько отварила вермишель, вскипятила чай, подогрела котлеты. Пообещала больному вечером зайти и умчалась на работу.

После работы мы всем семейством пошли навещать Андрея Тимофеевича. Он смотрелся немного лучше, все-таки дом – это вам не казенная больница. Дома и стены помогают. Саша с Андрюшей носились сломя голову по просторной квартире, я готовила на всех ужин, Паша о чем-то беседовал с отцом. Поужинали, посмотрели телевизор, стали собираться домой. Когда Андрей Тимофеевич провожал нас до двери, я обратила внимание на его взгляд – бесконечная тоска и страх одиночества были в нем. Сердце кольнуло.

– Андрей Тимофеевич, если хотите, мы с Пашей будем по очереди жить с вами, пока вы окончательно не поправитесь? А то вдруг ночью вам плохо станет? Хоть будет кому вам лекарство или воды подать, скорую вызвать.

Он молча пожал плечами, и мы расценили это как знак согласия. Паша остался с отцом, я с ребятами отправилась домой.

С тех пор так и повелось: то я, то Паша ночевали в квартире свекра. Чаще, конечно, Паша. Андрей Тимофеевич ничего не говорил, но чувствовалось, что он рад, когда рядом есть живая душа. С субботы на воскресенье мы ночевали там всем семейством, благо квартира просторная, трехкомнатная и места всем хватало. Я понемногу привела ее в порядок, вычистила все углы, перестирала все подряд. Паша отремонтировал текущие краны, сделал полки в кладовке. Андрей Тимофеевич выглядел уже бодрее, лучше, лицо немного разгладилось, взгляд повеселел, даже небольшой румянец на щеках появился. Иногда он читал внукам сказки или рассказывал им истории из своей прошлой жизни. Они слушали деда раскрыв рот, в свою очередь делились с ним своими детскими секретами. Дед показывал внукам свои альбомы с марками, которые были его пожизненной страстью. Внуки демонстрировали деду рисунки. Было видно, что общение доставляет всем троим большое удовольствие.

Однажды в воскресенье с утра неожиданно явилась Лада с мужем. Вид у них обоих был весьма недовольный. Лада с грозным видом походила по комнатам, явно ища предлог для ссоры.

– А где вазочка? – вдруг грозно спросила она меня, – Вот здесь стояла ваза из чешского стекла. Теперь ее нет. Где она?

– Успокойся, Лада, –  попыталась я ее утихомирить, – Твоя ваза в целости и сохранности. Просто я ее переставила в стенку. Можешь сама в этом убедиться. Вон она стоит.

Но она и не думала успокаиваться.

– А какого рожна ты тут хозяйничаешь, спрашивается? Чего ты тут свои порядки устанавливаешь? По какому такому праву? Не смей тут ничего переставлять по своему усмотрению. Это квартира моя! И я тут единственная хозяйка. И мне не нравится, что вы с Павлом здесь все время околачиваетесь вместе со своими выродками. Мотайте в свою общагу и там хозяйничайте! А здесь вам делать нечего!

Я кивнула Паше, чтобы собирал детей домой. Не хватало еще скандал устраивать. Да  еще и при сердечнике, которому противопоказаны стрессы. Мы быстренько собрались и уже хотели покинуть этот дом под надзирательными взглядами Лады и Германа, когда вдруг с дедом случился сердечный приступ. Он побледнел, схватился рукой за грудь, стал судорожно хватать ртом воздух. Все страшно перепугались. Лада кинулась к телефону вызывать скорую помощь, Паша к коробке с лекарствами. Герман растерянно стоял в углу не зная что делать. Я увела разревевшихся мальчишек в другую комнату.

Скорая примчалась моментально, врач сделал укол. Дед вскоре успокоился, уснул. На этот раз обошлось.

Перед уходом я все-таки высказала Ладе:

– Не хотите, чтобы мы с Пашей здесь появлялись, мы не придем больше. Но тогда позаботьтесь сами о своем отце. Он же совсем больной. Его нельзя оставлять без присмотра. Живите здесь, какая вам разница где жить. Или установите с сестрами поочередное дежурство.

Прошло еще несколько дней. Как-то вечером я решила позвонить Андрею Тимофеевичу, справиться о его здоровье. Голос в трубке еле шуршал, как осенние листья на ветру. И хоть он и сказал, что все нормально, но чувствовалось, что все как раз наоборот.

– Кто сейчас с вами живет, Андрей Тимофеевич?

– Один я. Совсем, – был нерадостный ответ.

– А Лада с Германом заходят? Или Лида? Или Липа?

– Нет. Никто не приходил.

Я подняла на ноги дремавшего у телевизора Павла: подъем, идем к твоему отцу.

Вид у свекра был аховый: похудевший, побледневший, заросший щетиной. Похоже, он нормально не питался все это время. В кастрюлях пусто, в холодильнике тоже. Из дома он теперь не выходит, а принести продуктов некому.

– В общем, так! Раз нам с Павлом нельзя здесь появляться, значит, вы, Андрей Тимофеевич, переезжаете к нам. Причем, немедленно! Место у нас, правда, очень уж мало, но где четверо, там и пятеро. В общем, Павел, собирай вещи отца. Сейчас вызовем такси.

Мы быстренько уложили все самое необходимое. Причем, Андрей Тимофеевич выразил непреклонное желание забрать все свои альбомы с марками, коих набрался почти целый чемодан. Что ж, раз такое дело, взяли и альбомы.

Дома расположились таким образом: Андрей Тимофеевич на диване, Саша и Андрюша по прежнему в детской кроватке и на раскладушке, а мы с Павлом на полу. Причем, за отсутствием свободного пространства спать нам пришлось на полу под столом. То есть, головы наши располагались прямо под столом, а ноги торчали наружу. Совсем как у тех автолюбителей, которые чинят своих железных коней, лежа под ними, а ноги наружу. Мне это даже понравилось, напомнило мои студенческие годы, когда мы ходили в походы и спали в палатках или спальных мешках. Андрюша нарисовал на листке бумаги солнце и облака с птицами, приклеил рисунок снизу к крышке стола. Задумка у него была такая, что когда мама с папой будут просыпаться по утрам, то им будет казаться, что они видят небо, а не банальную оборотную крышку стола.

Ничего, в тесноте, да не в обиде. Удивительно, но жизнь наша не стала хуже или сложнее. Пожалуй, наоборот. Мы все гармонично уживались друг с другом, никто никому не мешал. Между внуками и дедом установились прекрасные дружеские отношения, коих раньше и в помине не было. Да и сам Андрей Тимофеевич стал мягче, ближе и понятнее. В воскресенье с помощью Павла он выходил во двор, сидел на скамейке с другими стариками и старушками, о чем-то беседовал с ними. Рядом в песочнике ковырялись Андрюша с Сашей. Я пекла пироги или лепила пельмени. По вечерам совместными усилиями решали кроссворды или смотрели телевизор. В общем, жизнь шла своим чередом.

Так прошло все лето. Наступила осень Пора заготовок на зиму. Нам без этих запасов никак нельзя. Павел привез с оптового рынка мешок болгарского перца, мешок помидоров, мешок лука. Вдвоем на пару мы шинковали овощи, я стерилизовала банки. Работа шла. Салаты, лечо, суповая заправка и другие заготовки банками отправлялись в кладовую. Решено было в выходные отправится в лес за грибами, коих в этом году было много: люди только и таскали из леса корзины с маслятами и опятами. Но планам нашим на выходной не суждено было сбыться: внезапно Андрею Тимофеевичу стало хуже. В пятницу  вечером он выглядел не очень хорошо, ночью спал плохо, то и дело постанывал и скрипел зубами. В субботу с утра пришлось вызвать скорую, которая тут же увезла его в больницу. Паша поехал с ним. Я отправилась следом на автобусе.

Андрея Тимофеевича положили в реанимацию. С большим трудом уговорили врачей разрешить круглосуточно дежурить около него. Он лежал весь пожелтевший, как-то сразу осунувшийся и подряхлевший. От еды категорически отказался. Пил только сок с ложечки. На ночь с ним осталась я. Паша уехал к детям. Договорились, что он сменит меня утром.

К полночи Андрею Тимофеевичу стало чуть лучше. Он уснул, я тоже задремала на стуле. Проснулась внезапно от его взгляда. Он смотрел на меня, и взгляд его был неожиданно ясным и как будто просветленным.

– Устала, сношенька, со стариком?- улыбнулся он краем рта.

– Вовсе нет, – улыбнулась я в ответ, – как вы?

– Теперь все хорошо. Слава богу, отмучился. Пришел мой черед помирать.

– Что такое? – испугалась я, – Позвать дежурного врача?

– Вот этого не надо делать. А то врач твой не даст спокойно поговорить напоследок. А мне сказать тебе хотелось бы вот что. Первое, спасибо тебе за все. Сама знаешь за что. Не думал, что мой последок жизни согреют не дочери, а сноха. Дочери мои… Да бог им судья… Видно сам так воспитал. Сам где-то не так сделал. Всю жизнь хотел как лучше для них, а получилось в результате все не так… Второе, что хотел сказать. Ты прости меня, Надюша. Виноват я перед тобой. И перед Павлом тоже.  Не перебивай меня. Дай сказать напоследок, а то больше не будет у меня такой возможности. А уходить мне легче будет, если ты меня простишь. Простила?.. И слава богу… Я от тебя другого и не ждал. Попроси от меня прощения и у Паши и у внуков моих… И третье, что хотел сказать. Есть у меня дружок. Джоном зовут. Англичанин он. Самый что ни на есть настоящий. В Англии живет, в Лондоне. Мы с ним давние друзья. Больше сорока лет дружим. Тоже ярый филателист, как и я. Так вот, как помру, напиши ему письмецо. По-русски напиши, он по-нашему не хуже нас с тобой лопочет. Адрес его найдешь в записной книжке, что лежит в чемодане с альбомами. Джон Маккей. Напиши ему, что помер я, что если хочет, пусть марки мои себе возьмет. Он захочет, я его знаю. Отдайте ему все альбомы. Оставь внукам моим один маленький альбомчик в желтом переплете. Ничего ценного в нем нет, просто чисто на память о дедушке. Не забудешь, Надюшь, просьбу мою? Сделай обязательно.

Я кивнула сквозь наворачивающиеся слезы.

…Андрей Тимофеевич умер утром. Дождался сына, взглянул на него прощальным взглядом и закрыл свои глаза навсегда.

Похоронили мы его на городском кладбище рядом с женой Верой. Липа, Лада и Лида, надо отдать им должное, горько плакали на похоронах, взяли на себя почти все расходы на похороны и пышные поминки.

Я, как и обещала Андрею Тимофеевичу, написала письмо в Лондон  Джону Маккею. Отписала про смерть друга и про альбомы с марками, завещанные ему. Джон Маккей приехал неожиданно быстро. Был он высоким, жилистым, сухопарым стариком, энергичным не по возрасту. Явился неожиданно в воскресенье прямо в общежитие без предварительных писем и  звонков. Представился на чистейшем русском языке без малейшего намека на акцент. Если бы не его непривычно элегантная внешность и не слишком правильный русский язык, можно было бы запросто принял его за соотечественника.

Мы с Павлом были дома одни, детки наши гостили  у моей мамы. Джон Маккей вежливо выпил предложенный чай, отказался от обеда. Выслушал наш подробный рассказ о последних днях жизни друга.

Наконец, Павел выволок чемодан с марками. Взгляд Джона Маккея оживился. Видно было, что только знаменитая английская вежливость и выдержанность не позволяют ему с жадностью наброситься на содержимое чемодана. Он с трепетной сосредоточенностью стал осторожно раскрывать по очереди альбомы, зорко вглядываясь в страницы через складную лупу, заставленные маленькими раскрашенными квадратиками, прямоугольниками и треугольниками. Мы с Павлом вышли на кухню, чтобы не мешать.

Я жарила блины, чтобы угостить заморского гостя блинами с медом, а сама думала о том, почему людям иногда так важны некоторые мелочи. Вот, марки, например. Детская забава, если разобраться. Но ведь приехал человек в такую даль, в другую страну, на край света ради них. Или это просто дань памяти умершему другу?

Когда с горой блинов, лежащих на блюде я вошла в комнату, то меня поразил взгляд, который бросил на меня Джон Маккей. Глаза его светились торжественной радостью. Я бы даже сказала, что они светились абсолютным счастьем и ребячьим восторгом.

– Ай да Андрей Тимофеевич! Я ведь, признаться, был убежден, что он не сумел сохранить самые редкие и дорогие марки. Ан нет! Все на месте! И даже сумел приумножить свою коллекцию. Какие редчайшие экземпляры появились, должен вам сказать!

– Что ж, – порадовалась я за него, – очень хорошо, что вам досталась такая коллекция. Забирайте ее себе. А сейчас давайте отложим в сторону альбомы и будем есть русские блины. Не знала, что вы приедете, а то бы я приготовила что-нибудь более солидное.

Мы пили чай с блинами с медом и клубничным вареньем. Время от времени Днон Маккей кидал нежный взгляд на чемодан, что лежал на диване. Взгляд его при этом светлел, а губы расплывались в трогательной улыбке. Наевшись блинов, отодвинув тарелку и тщательно вытерев пальцы салфеткой, он вдруг произнес:

– А теперь мне бы хотелось узнать вашу цену.

– Вы о чем? – не понял Паша. Я тоже с недоумением взглянула на нашего гостя.

– Сколько денег вы хотите получить за вашу коллекцию? – уточнил он.

Мы с Пашей переглянулись.

– Вы не поняли, – улыбнулся Паша, – мы ничего не продаем. Просто мой отец перед смертью просил нас передать вам свою коллекцию. Мы все равно ничего не понимаем в марках. А вы специалист. Вы по достоинству оцените ее. Что толку, что она будет у нас пылиться в чемодане, если вам она так нужна. Отец знал, что говорил, когда высказывал свое последнее желание.

Джон Маккей задумчиво помолчал. Наконец он провел по лицу ладонями.

– Я все понял, – сказал он, – Андрей потому и велел вам написать мне, что только я знаю истинную цену этому чемодану. Да будет вам известно, что содержимое этого чемодана стоит, по меньшей мере, полмиллиона долларов по сегодняшним меркам. Это самое малое. Через короткое время оно будет измеряться миллионом или даже миллионами долларов. Я вам говорю об этом, чтобы вы знали, что отдаете мне.

Павел посмотрел в лицо гостя прямо и строго.

– Отец просил нас передать это вам. Мы только исполняем его волю. Забирайте чемодан с марками. Он ваш.

Джон Маккей встал, прошелся взад и вперед по комнате. Три шага туда, три обратно. Большее не позволяла свободная площадь нашей комнаты.

– Хорошо, – улыбнулся он, остановившись перед нами, – я забираю чемодан. Но его полную стоимость я вам вскоре перечислю. Андрей знал, что я так поступлю. И не беспокойтесь, я могу себе это позволить. Я не бедный человек. В любом случае, я не останусь в накладе. Наоборот, эта коллекция сделает меня еще богаче. И спасибо, хозяйка, за блины. Очень вкусные русские блины с медом!

* * *

Уже год мы живем в собственном доме. Огромном, новом, трехэтажном особняке. Есть у нас и просторная квартира в центре города. Недавно Паша получил права, и теперь на мерседесе нас возит не водитель, а сам глава семейства. Летом мы с Пашей планируем съездить с ребятами на Мальдивы. Я еще ни разу не была за границей и заранее радуюсь и волнуюсь по поводу этой поездки. А осенью мы хотим съездить на несколько дней в Лондон в гости к Джону Маккею, который настойчиво приглашает нас к себе.

Сестры Паши – Лида, Липа и Лада, были просто в ярости, когда узнали о коллекции, оставшейся нам от Андрея Тимофеевича. Они даже подавали на нас в суд, требую разделить деньги, полученные от коллекции. Суд признал их требования необоснованными.