После того, что случилось с его женой, отец Арсений считал для себя позором к ней приближаться и даже говорить. Он всячески уклонялся от встреч с ней, переехав для этого к себе в комнатку в доме причта рядом с храмом. Через неделю после случившегося он добился встречи с владыкой Урием и исповедался в грехе, произошедшем с его женой. Урий посоветовал ему не горячиться и постараться для начала договориться с ней соблюдать внешние нормы приличия.

– Нельзя выносить сор из избы, когда на улице сильный ветер, – задумчиво произнес епископ, внимательно рассматривая своего поникшего протеже, – но и тебе, сын мой, негоже жить, повесив голову. Живи, как и прежде, а о случившемся не беспокойся: Господь как-нибудь, а все устроит.

Переборов свое отвращение к ней, Арсений встретился с женой и признался ей, что он знает о ее измене ему, ее прощает, но жить с ней больше не будет. Он готов ее содержать, но только при одном условии – она обязана внешне играть роль его жены до тех пор, пока он не найдет выхода из сложившейся ситуации.

– А что мне делать, Арсюша, лапонька, если ты меня элементарно не удовлетворяешь, – презрительно смотрит на него жена Ольга, нервно покусывая свои ярко накрашенные губы и хмурится, смешно морща свой невысокий лобик.

«Как же она хороша, распутная девка», – отчаянно переживает отец Арсений, чувствуя свое полное мужское бессилие перед ней.

– Пойми, ты мне нравишься как человек, но как мужик, как самец ты полное ничтожество. А я женщина, понимаешь, я самка, я хочу быть оттраханной до полного беспамятства, до смерти, если хочешь знать. А все ваши поповские разговоры о целомудрии и жизни духовной ты другим оставь. Мне это не нужно. Я молодая и красивая и я трахаться хочу.

«Какая же она стерва. И это после всего, что я для нее сделал, – искренне недоумевает про себя отец Арсений, молча слушая свою жену, – Неужели столь низменные чувства движут этим прекрасным телом. А где же душа, где то образование, что она получала? Не может человек, читавший в подлиннике Петрарку, желать лишь одного – секса. Не может быть, ушам своим не верю».

– Понимаешь, Арсюша, ты хороший, милый, добрый. Нет, правда, я тебя люблю, но ты меня совершенно не заводишь.

– Ты же не машина, чтоб тебя заводить, ты же человек.

– Э, нет, любимый мой, я именно машина: я начинаю по-настоящему жить только тогда, когда ты в меня вставляешь свой ключ зажигания, – вот тогда я начинаю жить на полных оборотах. Люблю, когда все красиво и достойно. Понимаешь? И чтоб я кончила: вот тогда небо в алмазах и мир разноцветный вокруг. Ведь я женщина, лапуля, я слабый человек. Я вся завишу от своих чувств.

– Чувства бывают разные…

– Чувства всегда одни, – раздраженно перебивает его Ольга и хватает его за руку своими холеными пальцами с длинными ярко-красными ногтями, – и они идут всегда от сердца. Ну, если хочешь, то давай будем ходить на свинг-вечеринки, где меня другие будут трахать, а ты будешь только смотреть. Чем не развлечение для попа, ха-ха-ха, наглядное пособие по греху. Ну, лапуля, ну не злись на меня, дурочку, я ведь только пошутила. Я готова соблюдать все твои условия и даже спать с тобой, если ты этого захочешь. Только прошу, не ревнуй меня к случайным связям на стороне, это не более чем секс-терапия для молодой и красивой женщины.

– Ты, Ольга, сама не понимаешь, какие ужасные вещи ты говоришь. Для меня это урок от Бога. Страдания улучшают не всех, но только умных. Металл в огне переплавляется. А ветошь сгорает. Я выстою, ибо я умный.

– Как хорошо, Арсюша, что вам, попам, разводиться нельзя. А то бы кто меня, такую отчаянную, за себя еще бы взял.

После разговора с женой отец Арсений вернулся к себе на квартиру, но поделил ее на две части: женскую и мужскую, – и принялся жить на своей, мужской, полным анахоретом. Женская досталась его жене Ольге, но с одним условием: она не должна была водить к себе любовников, встречаясь с ними где-либо на стороне. Внешне жизнь его снова наладилась, но боль и отчаянье так и не оставляли его души.

Женская половина его прихода чутко отреагировала на его внутренние перемены, отметив про себя, что матушка Ольга плохо ухаживает за отцом Арсением. Всеобщее мнение было выражено бабкой Таисией, заявившей как-то после Рождественской службы, за общим трапезным столом, что «поп без доброй попадьи, что петух без курей: шуму много, а прибыли никакой».

– Надобнодь нашему отцу-настоятелю хорошую курочку подыскать вместо этой лярвы Ольги. А то он сохнет, он с лица спал: не поп, а семинарист какой-то некормленый.

В прихожанках у отца Арсения была одна валютная проститутка, дама лет сорока, имевшая молодую и хорошенькую дочь Веру. Ее ремесло отец Артемий не одобрял, но грехи регулярно отпускал и причащал, понимая, что в этой жизни каждый зарабатывает тем, чем может. Она-то и решила свести его со своей дочерью четырнадцати лет; нежной и улыбчивой, словно ангел с картины Ботичелли, – организовав им встречу у себя на квартире. Обученная матерью в ее любовном ремесле красавица Вера совершенно свела с ума порядком одичавшего отца Арсения, предложив ему весь спектр услуг валютной проститутки: от орального секса и до всех форм сексуальных извращений, включая порку и бандаж. Ее маленькое и упругое тело, слегка подернутое жирком молодой невинности, еще не решившей, кем ей стать: телом добродетели или морщинистым сосудом разврата, – пробудили в нем самые низменные чувства собственника и садиста. Ему нравилось следить, как она корчится от боли, когда он насиловал ее в задний проход, но безропотно терпит, услужливо насаживая себя на его возбужденный член. Она, в сущности, еще ребенок, могла часами его вылизывать, словно кошка своего котенка, аккуратно выполняя любые его прихоти. В знак благодарности отец Арсений ее мать сделал старостой своего прихода, разрешив оставлять себе часть своей прибыли. Со временем, благодаря стараниям новой старосты, в его тайном гареме появилось еще две девочки десяти и одиннадцати лет, – Катя и Лена, – каждая из которых специализировалась на отдельных слабостях отца Арсения: одна делала ему массаж стоп, а другая вылизывала ему анус. Гневно обличая европедофилов с экрана телевизора каждую неделю, отец Арсений с нетерпением ждал встреч со своим триумвиратом тайных поклонниц. В последнее время он, с некоторой грустью, стал понимать желания своей жены Ольги иметь что-то большее на стороне. «В сущности, она права, – живем-то всего один раз, грех всего не попробовать, – вздыхал он про себя во время службы, вспоминая свои тайные уклады и кадя кадилом перед алтарем, – Бог нам все простит. Он нас всех любит».

Глядя на стоящих слева от солеи в первых рядах трех стройных девочек-подростков в обтягивающих простеньких платьишках, с голубыми платочками на смиренно склоненных книзу изящных головках, он невольно отметил про себя: «Вот они передо мной, три двери райские. Вот перед кем надо фимиам кадить». И после вечерней службы, запершись у себя в покоях в доме причта, мучил их до самой полночи, заставляя вновь и вновь стенать и плакать, предаваясь прелестям всех запретных в раю небесном наслаждений.

Поставив точку, Гроссман удовлетворенно вздохнул и, сладко потянувшись, выдохнул из себя:

– Ну что, съел, су-у-у-к-а-а-а. Чем я не Господь Бог, тоже могу людей лепить из любого говна, что под руки попалось. Теперь можно и передохнуть.

Он аккуратно складывает свои новые и старые листы в одну стопку и, отложив ее в сторону, вновь берет тетрадь с дневникам хозяина и вновь с жадным любопытством листает ее, выискивая записи, которые он еще не прочел. Тут же натыкается на следующую:

«В октябре 1992 мы съездили еще раз в Москву, где все время провели в Дубне, зализывая наши раны, полученные неспокойным концом лета 1992, а затем вернулись в уже новую квартиру во Франкфурте, которую мы получили взамен нашей конурки под крышей, где под конец дня температура была такой же, как в духовке, когда тушат рождественского гуся. Новая квартира была маленькая и очень шумная. Напротив располагается пожарная часть и каждый полчаса с ревом и воем сирен уносятся прочь пожарные машины. Вообще, нужно отметить, немцы любят шуметь, когда им это разрешено. И вообще, очень шумная сама улица, с оживленным движением транспорта, так что я мог спать только до 8 утра, но со всеми удобствами, с холодильником, с кухней, кабельным телевидением и, конечно же, ванной с туалетом (чего не было в нашей предыдущей квартире). Как основной проект, мы получили Osthafen. То же, что делал Миралес для «DAM» прошедшим летом. До католического Рождества проект шел ни шатко, ни валко, а так себе. Основная новость была, что Мираллес получил professorship и резко изменил свое отношение ко всем студентам, показав нам свои волчьи зубы (в прямом смысле этого слова). Он так завернул гайки, что все только пискнули и расстались с «Этим сладким словом – свобода». На Рождество мы последний раз ездили вместе с Оксаной в Совок. За последний год наши отношения все более и более обострялись, пока не закончились форменным разрывом. Мы продолжали жить в одной квартире, но в разных комнатах, и стали окончательно чужими друг другу. Я окончательно убедился, что ни с моральной, ни тем более физической точки зрения (половая близость с ней не приносила мне удовлетворения, т.к. я хочу большего, чем она может дать, и она не имеет никакой фантазии в постели) мы не подходим друг другу, что нам нечего делить и нечего делать вместе. Я видел, что она стала искать кого-либо другого, к кому можно «присосаться», – порой в прямом смысле этого слова, – и висеть на нем так долго, как возможно, и я не препятствовал этому. Я получил от нее физический и моральный эксперимент близости с человеком другого пола и другого образа мышления. Я теперь я знаю, что женщина – это довольно грязное животное, которое заботится только о своей промежности, которое постоянно подмывается и часто потеет, любит деньги и удовольствия и не хочет работать, тратя свое время в постели, т.к. «я так устала, у меня нет сил, я слабая женщина и я хочу спать». Теперь, перед любой физической близостью, я могу представить, что будет после и как на следующее утро будет выглядеть любое (пусть самое привлекательное) лицо заспанным и некрасивым, а изо рта будет пахнуть нечищеными зубами. Что когда женщина имеет менструальный цикл, от нее пахнет похлеще, чем от помойки, и в сексе она хочет удовлетворить только саму себя, не особо волнуясь о своем партнере. Это все было довольно-таки удивительно: оставаясь с кем-либо наедине, ощущать себя абсолютно одиноким и никем не понимаемым. Тем не менее, этот этап был пройден и после поездки в Барселону, – перед Рождеством, – мы расстались. Визит Оксаниной мамы в феврале поставил все точки над i, ибо она, я так думаю, получила негласное благословение от своей матери на то, что она собиралась сделать. Она нашла себе Питера, – один английский архитектор, с которым она познакомилась в процессе работы в офисе Braun-Vogt, – и вполне удовлетворилась. Растительная жизнь ее продолжилась с другим, на «радость папе с мамой». Помимо других новостей, больших и маленьких, ничего особенного в моей жизни не произошло. Я так и не собрался с духом и не нашел времени написать мой трактат о Боге, работая каждый день в школе. Год был на редкость неудачным, не принеся ни одного приза или награды. Я сделал два конкурса, каждый из которых был продуман и до деталей разработан (туалет и мост), но так ничего и не выиграл. Через Фауста, бывшего нашего шефа в НРР, я познакомился с одной немецкой фамилией, жена главы которой русская. Я получил заказ на крыльцо (обычный навес из стекла), который до сих пор и пытаюсь делать. Все, как говорится, в процессе. А «процесс пошел… и углубился». Ее имя Ольга, сама она родом из Москвы, вышла лет 15 назад замуж за немца из Западного Берлина. Эмигрировала: сначала в Америку, где работала вместе с мужем, а затем в Германию, – где родила двух детей. Они купили дом, у них две машины: Volkwagen-disel и Mersedes-Benz, живут они в маленьком поселке под Франкфуртом. Обычная немецкая среднестатистическая семья, если не считать, что она сама родом из России и что Веймар, – муж, – чувствует свое моральное над ней превосходство, все время давая ей понять, что он ее осчастливил, женившись на ней. Я работал все зимние каникулы в офисе Braun-Vogt, где архитектурный процесс местные старожилы метко окрестили «way of Losing opportunity»: учился играть на пианино с помощью молотка. В какой-то мере мне это удалось, ибо под конец я прославился как чуть ли не самый архитектор в офисе. Как это не странно, с коммерческим у меня получается много лучше, чем с концептуальным. Дело в том, что ситуация в школе обострилась до предела (контакты между Мираллесом и студентами) и закончилась взрывом. Дело было в следующем: сначала студенты были недовольны, что он не приезжает часто и абсолютно не учит, используя свое пребывание в школе для обделывания своих делишек: они собрали собрание, где выработали документ, в котором стояло, что они хотят создать альтернативный класс Мираллесу, – прошло собрание вместе с директором школы Каспаром Кенигом и сами Мираллесом, где эта программа обсуждалась и где, – под конец, – Мираллес обвинил нас всех, студентов, в том, что мы плохие и пообещал отомстить на финальном жюри. На финальном жюри он обосрал все проекты и отобрал только несколько человек, кто механически копировал его и с кем у него были хорошие отношения. Под конец он сказал, что тех, кого он не отобрал (80% студентов) он надеется посмотреть снова в октябре и, если мы что-либо сделаем, т.е. улучшим наш проект, он нас примет обратно, что была заведомая ложь: на следующий день после жюри студенты получили факс, где стояло, что жюри было лишь формальной игрой и что жюри не разговаривало и не обсуждало проекты. После всего этого напрашивается только один вопрос: «А что обсуждало жюри, если не архитектуру?» Я разговаривал с Кэтрин (ассистент Мираллеса) и с Питером Куком, и они мне заявили, что то, что произошло со мной – это не недоразумение, а нежелание Мираллеса видеть меня в этой школе: он не хочет иметь студентов из «сраной России». Что ж, опять повторилась история с Орхусом, когда мне показали мое место, которое, как известно, у…» Я работал в этом году больше, чем другие, и пытался учить, учить, все время думая и пытаясь улучшить и развить свою архитектуру. Под конец я обнаружил, что это никому не нужно. В моей ситуации, как, впрочем, и в положении остальных студентов, повторился сюжет из типичного американского вестерна о чикагских бандитах: нас убили еще до того, как произошло жюри, т.е. решение о нашей смерти, как студентов, было принято заранее, за месяц до жюри, и мы уже были обречены, как обречен какой-либо персонаж, например наемный убийца, который уже сделал свое дело и от которого боссы решили избавиться. Он может жить, но пуля уже сидит в его сердце. Но мне было интересно смотреть на реакцию людей, кто не принимал решения, но знал о том, кого решили убить, на их поведение и общение с нами. Как они и что они чувствовали все это время, умудряясь порой не мигая смотреть и лгать в глаза обреченному на смерть. Это было для меня самым интересным и самым глубоким чувством, которое я испытал. У нас так пока не умеют. Теперь то я уж знаю, как люди перешагивают через трупы и кто это делает. И если сейчас или в будущем меня спросят «Кто такой Энрик Мираллес?» и «Кто такой Питер Кук?», то я отвечу без колебаний и долгий сомнений – это архитектурная мафия, насквозь продажные люди, которые заботятся только о собственных интересах. Спекулянты от архитектуры и спекулянты архитектурой. А просто с человеческой точки зрения они обычные человеческие подонки, говнюки и бездушные, бессовестные люди. Здесь, в Stadelschule, я понял, что за процесс происходит в современной архитектуре и в каком направлении он идет. Архитектура повторяет судьбу изобразительного искусства, превращаясь в средство спекуляции и фальсификации имен. Произошел реальный разрыв между потребителем, – прощу прощения за такое утилитарное выражение, – когда реальную архитектуру делают большим компании, т.н. «пластиковую архитектуру», архитектуру офисов и бюро, для банков и контор, маковое жилье, а «концептуальную архитектуру» делают журналы и критики, издавая и спекулируя на именах и сочиняя заумные теории, «создавая новые имена и новые направления». Достаточно иметь хорошие связи с издателями, нанять талантливого критика и дело в шляпе. Как же живут все эти «имена» и с чего? А просто они учат, учат: работают как профессора. Общение в большинстве своем платное, студенты для того, чтобы затем работать в «реальной архитектуре», должны получить диплом, т.е. выучиться архитектуре, вот они и платят для содержания профессоров, «кующих» кадры для «реальной архитектуры». Здесь также задействовать человеческое тщеславие, когда люди хотят стать известными и прославиться, они идут на любые жертвы. Из этих, впоследствии, и образуется материал, из которого путем направленной селекции критиков и издателей и возникают новые имена. То есть одни им платят, надеясь в будущем стать одним из них. Прям как в «Докторе Фаусте» – советы Мефистофеля чудаку человеческой породы, прозванному в насмешку «ученым». В этом предложении слишком много слов с буквой «и», исключая только одно – «человеческое». Импровизируя на тему Ницше, можно сказать «Бесчеловеческие уроки человеческой цивилизации – чем дольше живешь, тем меньше хочется жить». Снова 22 июля 1993 года. Жизнь сделала большой круг и вернулась на прежнее место. Все те же, все те же декорации, только номер акта нашей пьесы уже на порядок больше. Ружье должно выстрелить, и оно выстрелит, хотим мы этого или нет. Время меняет нас и меняется само, хотя мы этого и не замечаем. Именно поэтому я снова решаюсь приступить к трактату как попытке определить себя и свое место в этом мире. И как говорится «С Богом, дорогие товарищи, с Новым Богом».

Отложив тетрадь в сторону, Гроссман самодовольно улыбнулся:

«Ну, теперь-то я все знаю о тебе, срань Господня, объявившая себя Демиургом. Неудачник, обыкновенный неудачник. Только и всего. И как я до этого сам не додумался. Я, конечно же, не баловень судьбы, но я хотя бы пытаюсь в отличие от него состояться в этой жизни. И я состоюсь, черт побери, даже вопреки проискам этого засранца. Да, я состоюсь. Опубликую свой роман разоблачения – и меня заметят. Только нужно будет еще забористей писать, побольше гадостей да посмачней. Так победим, да, так победим – пробьемся».

Гроссман встал и прошелся по комнате, чтоб слегка размяться после долгого сидения за столом.

«Интересно, то, что мне снится, является ли реальностью, или же это не более чем галлюцинация моего ума. Вообще, как такое возможно – во сне писать роман как будто бы о реальной жизни? Смогу ли я его восстановить в реальной жизни после того, как окончательно проснусь. Но, с другой стороны,  даже если то, что сейчас происходит – это лишь моя галлюцинация, то память о ней неизбежно должна оставаться в моем мозгу, и я всегда смогу ее извлечь и зафиксировать на бумаге. Интересно, что будет дальше? Реален ли сам этот Демиург, в комнате которого я нахожусь? Или же он – плод моего воображения, внутри которого нахожусь я сам? Слишком много вопросов, на которые невозможно получить ответы. Пора отсюда валить».

Гроссман ныряет внутрь войлочного кокона и оказывается в кромешной темноте. «Эта тьма на самом деле или она снится мне?» – мелькает в его голове какая-то совсем уж нелепая мысль, и он засыпает. Снится, что перед глазами мелькают разноцветные огни: из черноты выстреливают вспышки белого и голубого цвета, которые рвутся и складываются в причудливые видения, – но они меняются столь быстро, что совершенно невозможно понять, что они собой представляют. Проваливаешься сквозь них, как будто летишь через мириады созвездий где-то в бесконечности. Все быстрее и быстрее все меняется перед глазами. Наконец, ты оказываешься где-то: кажется, что это тело кота, – где тебя охватывает такая эйфория, что душа вылетает из тела, повиснув созвездием, гроздью атомов, каким-то золотистым дымком. Становится так страшно, что ты ее потеряешь, что хочется проснуться, а не можешь. От страха пытаешься выскочить из сна, просыпаешься в испуге, который отдает горечью упущенного восторга, а затем снова ныряешь в сон, но уже никакой: пустой, как рутинные будни. Снова голос в голове, рассказывающий о чем-то, что ты сегодня делал, делал, делал. Господи, когда он перестанет говорить. Ты бежишь своего мозга, который требует к себе внимания. Надо как-то его отключить. Бессонница-а-а-а-а-а-а…