Сергей Наймушин. Pieta (сборник стихотворений)

Ад. Песнь четырнадцатая

Сыновняя любовь к родному краю
Мне сжала сердце. Я собрал листву
И снёс её к умолкшему кусту.
Теперь узнать, кого и как карает
Окружье третье, время нам пришло.
Ужасно правосудья ремесло!
Представь прогалы рубежа лесного,
А дальше – голую горизонталь:
Песок, песок и ничего иного –
Ни древа, ни кусточка – только даль,
А в той дали нагих, рыдавших духов
Огромные стада. Из них одни,
Как высохшие, дохлые жуки,
Простёрты навзничь; сидя терпят муку
Другие; а иные, как рои
Мушиные, в движеньи беспрестанном.
Снующих было более всего,
И менее всего – простёртых станом.
Зато сильнее выло их хайло.
А сверху на пустыню адской манной
Спадали плавно пламена огня,
Как хлопья снега в тихую погоду
В высотах Альп. Как Александр, идя
По Индии, велел всем воеводам,
Когда с небес посыпался огонь,
Чтоб объявили войску – пусть как конь
Ногой бьёт землю – так оно сподручней
Бороться с возгораньем, – так и тут:
От падающих факелов зыбучий,
Удваивая скорбь, горел как трут.
Как будто донимаемый мошкою,
Обхлопывал себя пустынный люд,
Сбивая пламя пляшущей рукою.
И я: «Учитель, ты, который с бою
Брал все преграды, кроме, разве, той,
Где бесов на нас высыпала прорва,
Кто этот туз, весь из себя такой
Надменный, столбняком как будто скован,
Лежащий, словно жар ему не жар?».
А тот, надменный, как того и ждал,
Что я спрошу, – вскричал, казня аорту:
«Каков я был живой, таков и мёртвый.
Когда бы всеми молниями Зевс,
Сработанными в Монджибельской кузне
Гефестом, что ему как верный пес
За совесть служит, сам не бог, но узник, –
И тою, что сразил меня у Фив,
И теми, что блистали в Фессалии,
Сейчас в меня ударил, я бы их,
Клянусь, и не заметил; хоть соли их –
Сам навернёшься, мне же – ни шиша».
Тут вождь мой грянул гласом такой мощи,
Что я сказал прости своим ушам:
«О Капаней, ты как пустая бочка
Гремишь, гордыней смрадною надут.
И в бешенстве своем, как каракурт,
Из точки боли плавя многоточие,
Себя же жалишь». Обратясь ко мне,
Сказал уже своим обычным тоном:
«Он был одним из тех семи царей,
Что осаждали Фивы; спорил с Богом,
И Богом был убит, но до сих пор
Гнев хлещет из него, как пот из пор,
И это ему худшая из казней.
Теперь идём; смотри же, не увязни
В горючей зыби, из урочья тьмы
Не выходи на пустошь». Молча мы
Пришли туда, где из лесу бил красен
Ручей, меня страшащий и поднесь.
Как тот, что для общественных невест
Несёт целебны воды Буликаме,
Так этот красную волну льёт здесь.
И дно его, и оба брега – камень.
Вот и дорога для живой стопы.
«Изо всего увиденного нами
После того, как мы прошли вратами,
Что для любого ныне отперты,
Сей ручеёк, пожалуй, будет самый
Диковинный: всяк огненный язык
В воздушном коридоре его русла,
Там оказавшись, гаснет в тот же миг».
Такую речь держал мой проводник.
И я, голодный до его искусства,
Усвоив то, что он изобразил,
Взалкал и новых яств ещё просил.
«Есть на море пустынная страна,
Печальный остров, что зовётся Критом.
Там Кронос правил в оны времена,
Сиявшие чистейшим хризолитом.
Парит под облаками конус Иды –
Горы, когда-то лесом, водью крытой,
Пустынной ныне, как и вся страна.
А ведь была для Зевса колыбелью:
Чтоб не попал к Сатурну на обед,
Куреты, чуть он в плач, звенели медью.
Внутри горы стоит огромный дед:
Очами к Риму, тылом – к Даммиате.
Его глава красуется во злате,
Из серебра – грудь, руки, рамена;
Из меди – область чресел, живота;
Вся остальная часть – стальной работы.
Лишь правая стопа из терракоты.
Вес тела на неё перенесён.
Опричь главы, всё тело, как вазон,
Сплошная сеть слезоточивых трещин,
От коих на дне грота водоём,
Чьи воды по уступам этим хлещут,
Рождая Ахерон, Стикс, Флегетон.
Потом сего ручья бурлящей лентой
Буравя до предела антрацит,
Стремятся к средоточию вселенной
И образуют ледяной Коцит.
Его ты сам увидишь в своё время».
«Учитель, почему слезопоток,
Имеющий в подлунном свой исток
И капающий дьяволу на темя,
Стал виден лишь из этого угла?».
Вергилий: «Преисподняя кругла.
И всё, что ты допрежь сего увидел,
Лишь доля её левого крыла.
Поэтому не будь на ад в обиде,
Коль не покажет всех своих чудес,
И новым не дивись». И я: «Учитель,
А где же воды Леты?». Он: «Не здесь.
Они иную пестуют обитель,
Купают в себе души, чтоб омыть их.
Однако нам пора оставить лес.
Ступай за мной по каменистой кромке.
Пар от ручья – нам от огня навес,
А влажный камень – от песка заслонка».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Там, на обратной стороне луны…

Там, на обратной стороне луны,
Живут забвенью преданные сны
И есть тропа в потусторонность сердца.
Кто был там брошен, будучи младенцем,
Тому уже не выбраться из тьмы.
А здесь восходит солнце, веет ветер,
Поля родят и долгие дожди
Свергает в океан, яснея, небо.
Земля всегда на правильном пути.
И домострой вселенной параллелен
Страданьям сердца. Горы и моря,
И небеса, и луговые травы,
И белые раздолья января –
Всего лишь фон, бутафория счастья.
Когда же человека, не дай Бог,
Постигнет горе – горы и моря,
И белые полотна января,
Не говоря про луговые травы, –
Всё поникает, падает в ничто…

Внутри полтретьего, снаружи – плюс, туман
И никого; уснувшие дома
Осваивают пойманное в бредень
Балконов, окон, чердаков, подъездов.
Там сны тревожат головы жильцов,
Которые, увы, в конце концов
И сами сны. Снам снятся сны. Таков
Итог потуг, стремлений быть при деле.
И жить невмоготу, а надо жить.
Как у планеты, так и у души
Есть и афелий свой, и перигелий.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Мельхиседек

Как помирал седой Мельхиседек,
Один при нём остался человек.
А ведь живали многие иные
При мудреце. Теперь их днём с огнём…
И сетовал оставшийся при нём,
И не прощал отступникам вины их.

И отвечал седой Мельхиседек:
«Не убивайся, добрый человек.
Прощение у Бога; нам – наука.
Среди людей давно так повелось:
Где зла меж ними не протащит воз,
Там зло меж них летит стрелой из лука.

Родятся люди, и уже – мертвы.
Нет ни ума, ни сердца. Таковых
Не разбудить и выстрелом из пушки.
И лучше быть оплаканным одной
Нелицемерной, любящей душой,
Чем косоротым хором равнодушных».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь тринадцатая

Ещё не скрылся из виду злой Несс,
А мы уже осваивали лес,
Где ни единой не вилося тропки.
Не прям ветвями, но в узлах и ломкий,
Листвой не зелен, но, как пепел, сер;
И вместо плода шип на древо сел,
А в шипе том смертельная отрава.
Взращённые дичайшим лесоставом,
Там гарпии сидели на ветвях,
Те самые, что со Строфад троянцев
Прогнали, наведя на бедных страх
Пророчеством о будущем их нации.
Они с крылами, лики человечьи,
Когтисты лапы, оперён живот;
Кликушествуют, будто из запечья
Срамные бабы вышли на народ.
Учитель: «Перед тем, как углубиться
В чащобу эту, знай, мы во втором
Окружи – там, где самоубийцы
И те, кто рисковал своим добром.
Потом нас ждёт ужасная пустыня.
Но посмотри внимательней кругом.
Тогда, быть может, сам поймёшь, о сыне,
Те тайны, что скрывает бурелом».
Лес полон был отчаянных стенаний,
И никого – стенающих, зане
Я стал оторопелой, чуткой ланью,
А лес стал львом, крадущимся за ней.
Я кожей чувствовал, я ощущал затылком
Присутствие духов, но я не мог
Понять, откуда плакало и выло.
И мне сказал мой мудрый педагог:
«С любого древа веточку сломи-ка».
Я отломил, и ствол заголосил:
«Зачем ломаешь? Кто тебя просил?
Или совсем без жалости?». И мигом
Закапав кровью землю, продолжал:
«Мы ныне сухостой, а были люди.
К наимерзейшим душам змей и жаб,
По совести, нельзя быть таким лютым».
Как на костре сырая головня
На том конце, что вылез из огня,
Шипит, свистит и соком пузырится,
Разбрызгивала сломанная ветвь
Слова и кровь; а я, ни жив, ни мёртв,
Сук уронив, внимал ей, бледен лицем.
«Когда б он мог в объем перевести
То, что линейно выражал мой стих
В хитросплетеньях фресок «Энеиды»,
Тебе б он не нанёс такой обиды.
Но я его сподвиг содеять зло,
Чтоб вероятность плотью облачилась.
Поведай же ему свою кручину.
Он в мире будет эхом твоих слов».
Так отвечал учитель древодуху.
И ствол: «Мне так сладки твои слова,
Как ветра благовонный вешний вал,
Что соблазняет жить пчелу и муху.
Я тот, кто был носителем ключей
От Фридрихова сердца; кто вращал их,
Как долг велел; и кто не спал ночей,
Кормила властного блюдя начала.
Но потаскуха-зависть общий вой
И сонм клевет в придворных возбудила.
И от покоев Августа гонимый,
Я за добро ответил головой.
Мой дух, предназначавшийся как овен
К закланию, восстал сам на себя.
И я, быв прежде прав, днесь стал виновен.
Клянусь корнями этого комля:
Пожертвуй я хотя б одним обетом,
Сеньору данным, я бы был не я.
И если кто из вас вернётся к свету,
Пусть имя моё доброе почтит,
Что свергнутою статуей лежит,
А злоба по ней палками колотит».
Возникла пауза; и мне поэт:
«Спроси его, коль есть на то охота,
О чём-нибудь». И я: «Учитель, нет,
Я не могу, я нем от состраданья.
Ты, зная мою пользу и желанья,
Беседуй сам с ним». И учитель рек:
«Дух-узник, пред тобою человек,
Готовый сделать то, о чём ты просишь.
Поведай же ещё нам кое-что.
Скажи, как человек, попав к Курносой,
Становится колодой? Есть ли срок,
По коем совлекутся ваши латы?»
И дерево: «Ответ мой будет краток.
Едва душа, сама себя решив,
Покинет плоть, Минос ей назначает
Седьмую каторгу. Стремглав в лесной массив,
Случайная, как семя молочая,
Как плёвый камень, рушится душа.
Потом восходит то кустом, то древом.
А зубы гарпий, листьями шурша,
Рвут с окон боли тоненькие плевы.
Подобно остальным и мы пойдём
За плотью в путь, но плоти не наденем:
Нет дома для разрушившего дом.
Приволочем сюда и, как бельём,
Завесим тёрны наших скорбных теней…»
Участие настроило наш ум
Внимать и дальше пеням бедолаги,
Однако нас отвлёк растущий шум,
Подобный шуму бешеной ватаги,
Идущей по пятам за секачом,
Крушащим с треском встречный бурелом.
И вот пред нами двое – наги, в ранах, –
Летящие со скоростию вранов,
Чащобную ломающие сеть.
Который первый: «Дай мне смерти, смерть!»
Второй, за ним старавшийся успеть:
«Эй, Лано, ты не так проворно топал,
Попав статистом на турнир при Топпо!»
В ближайший куст, ломая ветви в кровь,
Он пал, сверкая пятками босыми.
А по пятам шла свора чёрных псов,
Стремительных и хищных, как борзые.
В упавшего вонзив свои клыки,
Они его как зайца разорвали
И разбежались, унося куски.
Тогда к кусту, что пострадал в аварии,
Учитель меня за руку подвёл.
А тот, смешав кровь, слёзы и глагол:
«О Якопо, – вопил, – да Сант-Андреа!
Зачем ты надругался надо мной?
Или при жизни насолил тебе я?»
Учитель, прерывая скорбный вой,
Его спросил: «Кем был ты в дольнем мире?»
И он в ответ: «Вы, зрящие мой срам,
Все листья с меня сорванные ныне,
Сгребите, вас прошу, к моим корням.
Я сам из града, чей патрон – Креститель.
А прежде был у нас другой патрон.
За то, что был обманут своей вытью,
Ей и по сей день мстит и гадит он.
И если б не был извлечен из ила
Его кумир – на пепле, злым Аттилой
Оставленном, напрасен был бы труд.
С верёвкой дома переспал мой труп».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь двенадцатая

Чернел пустой глазницею провал,
И свет, кинжалом вынимавший очи
Там, наверху, здесь был бы тускл и вял,
И не достиг срамного средоточья.
За тьмою притаилась высота,
А на подходе к ней, швейцаром спуска,
Лежал отброс Дедалова искусства,
Зачатый чрез фальшивые врата.
Узрев двоих – больного со врачом,–
Он в гневе укусил себя в плечо
И жёг нас взором. Вождь мой ему крикнул:
«Не на того оскалился, бычок!
Посторонись! Ты слишком вольно лёг!
Не то Афины снова будут к Криту!»
Телец, приявший роковой удар
И скачущий в предсмертной агонии,
Не столь неистов, ослеплён и яр,
Каков вдруг нам явился Минотавр,
Услышав то, что рек ему Вергилий.
«Беги скорее к спуску, пока он
Бушует», – прокричал мне мой патрон.
И вот по крутизне каменоломни
Мы сходим вниз, и часто из-под ног
Моих срывает камни. Я примолк,
Идя вслед за Вергилием. И он мне:
«Ты думаешь о зыбких сих руинах?
Так знай же, что когда я в первый раз
Здесь проходил, ужасная стремнина
Таким отвесом не сверлила глаз.
Обвалов сих божественный виновник,
Приявший на земле венец терновый,
Для спасу избранных во ад сойдя,
Вернулся с ними в лето благодатно.
Тогда-то и подвигнулась земля,
Да так, что мнилось, будто каждый атом
Вселенной вдруг почувствовал любовь,
Которая, как мнил один философ,
Была причиной прежних катастроф,
Венчавших мироздание хаосом.
Смотри же: вот кровавая река,
Что берега подковой облегла.
В реке сей кипятятся душегубы».
О гнев пустой! О суета страстей!
Вы мумиями сушите людей!
И слышно, как в гробах скрежещут зубы!
Я видел реку крови, ржавой солью
В нос бьющую, облекшую дугой
Равнины ада; а по-над рекой
Питомцами грабительской, злой воли,
Как спаги или крымские татары
В осенней охолонувшей степи,
Где стрелы трав не менее остры,
Чем стрелы всадников, скакали к нам кентавры,
Лихие лучники. И нам за полверсты
Один из них вскричал: «Какого беса
Вы, чужаки, спустились к нашим плесам?
А ну-ка признавайсь, не то стрельну!»
Вождь отвечал: «Вести переговоры
Мы будем лишь с Хироном. Твой же норов
Известен: ты всегда был другом злу».
И мне: «Се – Несс, тот самый, что Алкидом
За Деяниру насмерть поражен.
И Деянирой слепо отомщен.
По центру – царственной главой склонён,
Хирон, великий педагог Ахилла,
А третий – Фол, помпезный как картуш.
И скачут, скачут над кровавым гирлом,
Стреляя меднокованым пунктиром
В толпу не в меру вынырнувших душ».
Мы подошли к суровому отряду.
Хирон, хвостовиком стрелы разняв
Усища, обнажил большие губы
И, обращаясь к тем, кто был с ним рядом,
Сказал им, как я понял, про меня:
«А этот, сзади, будет не инкубом».
Приблизившись к кентавровой груди,
Мой добрый вождь ответствовал: «Он жив.
А я его вожатый среди лиха.
Нужда нас понукает, а не прихоть.
С высот, где вечно пламенеет жизнь
И тёплым мёдом льётся «Аллилуйя»,
Мне был указ живой душе служить,
На море тьмы став светоносным буем.
Внемли же мне и дай проводника:
Да понесёт двуногого на крупе
И да укажет брод, зане река
Лишь духам не помеха, а не людям».
Хирон отнёсся к Нессу: «Проводи.
А ежели ещё кто из немёртвых
Здесь будет дефилировать – гони».
И вот уже мы движемся с эскортом
И зрим, как круто варятся в крови
Гурты убийц, насилуемых чёртом.
Я видел погрузившихся по лоб.
Несс пояснил: «Здесь собраны тираны,
Сосавшие чужие кровь и пот,
И златом набивавшие карманы.
Здесь Александр Великий и деспот
Сицилии – ужасный Дионисий.
Вот Адзолино, черен лбом, а вот
Одна из жертв семейственных коллизий –
Обиццо дЭсте». Далее шёл сонм
Кипящих в алом вареве по горло.
Из них один кипел особняком.
Кентавр сказал: «А этот, непокорный,
Со мщением нагрянул в божий дом,
Пронзив у алтаря тот самый ком,
Что и поднесь у Лондона в ладони».
Мы шли – и выше поднимался лот,
Как будто сзади затворились шлюзы.
Средь узников, кипящих по живот,
Наверно, каждый пятый был мной узнан.
Мелел кровавый вар, и в мелком месте,
Где лишь кусал за щиколотку он,
Сей Рубикон был нами перейдён.
И был мне глас четвероногой бестии:
«Здесь кипяток, смирив свою волну,
Почти что спит, но лишь предел сей минет,
Он снова набирает глубину,
И глубже всего там, где тирания
Приемлет муки; там, где Секст и Пирр,
И где Аттила, бичевавший мир,
И все разбойники с большой дороги.
Хотели крови – получайте кровь».
Проговорив, кентавр крутобокий
Перемахнул поток и был таков.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Преступление и наказание

Ни перекрёсток не отменит грех,
Ни челобитье на виду у всех,
Ни целованье персти, прежде милой.
Театр с площади пришёл в семью.
Пришёл и эшафот; и холую
Теперь осталось лишь сходить за мылом.

Коль нет на тебя судей, нет и тех,
Кто мог бы отпустить тебе твой грех.
Для ненависти мир – одни препоны.
Смети их скопом! Стукни топором!
Учёным глазом загляни в пролом!
Рукой пошарь – вдруг деньги за иконой!

Нет, там не деньги, там другой мираж.
Там зеркало, а в зеркало твой шарж –
Пужало для детей, безглазый остов.
Любое из хитросплетений лжи
Кончается хулой на эту жизнь,
И нет мостов, ведущих на твой остров.

Кто не имеет права убивать,
Имеет право быть отцом и дать
Жизнь детищу во плоти или в духе.
А ты забился в угол как паук,
И плёл – и выплел для себя досуг
Над размозженным черепом старухи.

И вот идёшь ты, русский езуит,
Владимиркой, окован и обрит,
Спиною к храму, мёртвым сердцем к зоне.
В товарищи тебе теперь даны
Святой Руси все лучшие сыны,
Слепой острог и состраданье Сони.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Одиссей и сирены

Светило солнце, на море был штиль.
По небу круг чертил птеродактиль,
Сиречь морской бездомник – альбатрос.
У острова, зарыв в пучину нос,
Стоит корабль. К корабельной мачте
Привязан бородач, в чей мощный торс
Три раза впился корабельный трос,
И чьи глаза вращаются по-рачьи
От сладкого безумия и плачут…

Он рвался с мачты броситься в волну.
Он не хотел тонуть, он жаждал ту,
Которая всех лучше пела в хоре.
Но связан накрепко был бичевой,
И потому притоптывал ногой
В такт пению сирен и плеску моря.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Слово

Покуда был невинен прародитель,
Невинны были и его слова.
Слова росли, как травы, дерева,
Текли водой, лучилися в зените
И веяли, как вешние ветра.
А ныне узурпировано слово.
И кто захочет ему волю дать,
Тот слову злая мачеха, не мать,
Или пастух с душою зверолова.

Ребёнок по рождении своём
Себя не знает и не помнит – он
Находится ещё в духовной коме.
И человечество когда-то так же плыло
В волнах беспамятства, и как его прибило
Однажды к берегу – про то оно, увы,
Не помнит. Как сказал апостол Павел –
«Мы видим смутно в зеркале». Старик
Теряет разум, зренье, слух и память
И зубы. Для такого смерти миг
Подобен мигу первого рожденья.
Но там бросают в мир горячий крик,
А здесь текут молчание и тленье.

Поэты стонут и трещат поленья.
Трещат поленья и поэты стонут.
Но эти стон и треск – и сами омут
Безмолвия, а не святая речь,
Созвучная глаголам Авраама,
Рекомым им в пустыне перед Яхве,
Чтобы от смерти праведных сберечь.
Но проклинать поэту не пристало…
Но и благословлять – себе урон…
Для бессеменной важности урон…
Набросим же на душу покрывало!..
Вот так мы и живём, мы, дети Хама,
С начала мира, при конце времён.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь одиннадцатая

К крутому краю каменного круга,
Во тьме которого застенок мук
Ещё лютейших, подошёл наш цуг.
И там от смрадного, гнилого духа,
В избытке источаемого дном,
Укрылся за большой гранитной массой.
На коей было: «Папа Анастасий,
Со злым Фотином бывший заодно».
«Здесь подождём, пока привыкнешь к вони.
Потом уже не будет так вонять», –
Сказал мне вождь. И я ему: «Наполни,
Пожалуйста, досуг, чтоб не терять
Напрасно времени». «Осмотримся в не-сущем», –
Он отвечал и продолжал, и рек:
«Сынок, под нами, волчьей ночи пуще,
Трема кругами нижний ад залёг,
Весь полный злокознённых, хищных духов.
Узнай их мзду, чтоб после лишь взглянуть.
В подлунном, где неявен Божий суд,
И где о правде знают лишь по слухам,
Несправедливость – цель любого зла,
Творимого насильем иль обманом.
Обман, став человеческим приданым,
Гораздо ненавистней для Творца.
И потому лукавство всех мастей
На самом дне и скорбь его лютей.
Насилие бывает трёх родов
И распределено в седьмой юдоли
В трёх поясах – смотря над кем оно:
Над ближним, над собой иль, того более,
Над славой Божьей. Гнусный мародер,
Разбойник, душегуб и поджигатель –
Все в первый пояс брошены, как сор,
Как тошнотворный плод собачьих свадеб.
Самоубийца, наркоман, игрок,
Охотники за риском ради риска
Закручены в лихой бараний рог
Второго пояса. И далее по списку:
След злого сердца – богохульный рот
И те, кого прочла наоборот
Природа-мать – по лабиринту пола
Блуждавший и погибший там народ,
А также те, кто деньги в рост даёт –
Невольники Каорсы и Содома.
Обман, чьё жало в каждой есть душе,
Реализуется двумя путями:
По отношенью к тем, кто связан с нами
Доверием, и кто – настороже.
Последним способом всегда разжижен
Клей доброй общежительности в нас.
И потому расположились ниже,
В восьмой юдоли, как гремучий газ:
Льстец, взяточник, барышник, святокупец,
Колдун и сводник, лицемер и вор,
Зачинщик распрей, войн и революций,
И прочее подобное дерьмо.
Но эти не дошли ещё до края.
Край в первом способе, и он-то самый злой.
Помимо общей спайки он ломает
Мост веры от одной души к другой.
И потому в нетопыриной мгле,
Где вотчина и трон, и казнь Дита,
В девятом круге, как в мешок зашита,
Орда предателей, и Дит настороже».
И я: «Учитель, твоя речь ясна,
Как даль морская на рассвете летом,
И, как волна морская, солона
Сакральным смыслом, но скажи мне: те, кто
Казнятся за чертой железных стен –
Зачем они снаружи, если гневен
На них Господь? А если нет, зачем
Причислены к разряду сорных плевел?»
И он мне: «Где твой разум? Вспомни, что
Глаголет Этика – что есть три мерзких небу
Порока: злоба, буйное скотство,
Несдержанность. Последняя сослепу
Творит неправду. Согрешая, хоть
Не убивает ни чужую плоть,
Ни душу. Потому от Бога
И казни ей назначены не строго».
«Ты так светло толкуешь обо всём,
Что я готов быть вечным школяром
И спрашивать и слушать тебя вечно.
Дай мне ещё немного молока
Твоей науки вкупе с мёдом речи
И объясни мне грех ростовщика».
«Природа-мать берёт своё начало
От Бога, от его искусных рук.
И человек, как малый демиург,
В своём искусстве – бытия зерцало.
Его искусство как бы Божий внук.
Союз природы с добрым ремеслом –
Всей жизни человечьей подоплёка.
А ростовщик вонючим пауком
Спешит из ближних насосаться сока,
Призрев природный и людской закон.
Но хватит разговоров, пора в путь.
Уж Рыбы поднялись над горизонтом
И Воз небесный Кавру лёг на грудь.
Нам предстоит пройти меж скальных груд
По via Appia до Флегетонта».

Читайте журнал «Новая Литература»
Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

У мира все минуты – роковые…

Блажен, кто посетил сей мир…
Тютчев

У мира все минуты – роковые.
У моря все жемчужины – живые.
О мы, блаженные! Стократ блажен,
Из чьей души осуществился выем
Жемчужины; кто спит, опустошен,
И боле не охоч до новой ноши.
И мерное дыхание усопших
Под миром, как волна под кораблём.
Корабль – продолжение земли,
Как небо – продолжение души.

У мира все минуты – роковые.
У моря все дороги – столбовые.
Уже вдали Тивериадских скал,
На полдороге к чаемой Гадаре,
Спаситель утопавшему сказал:
«Увы вам всем, мечтающим о даре
Без веры! Ибо слышали, гадали,
Узрели и поверили умом,
А сердце удержали под замком.
Когда всё сердце будет биться к Богу,
Тогда о чём ты даже не мечтал,
Начнёт осуществляться понемногу.
Так море превращается в дорогу
Для тех, кто по земле ходить устал».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь десятая

Что может сын Адамова колена
С египетскою тяжестию тлена
Поделать?! Одинокий на земле,
Он под землёю одинок вдвойне.
Когда бы я предстал пред эти ямы
Один, без доброго патрона, я бы
Не вынес их давящей пустоты.
Но рядом был Вергилий, мой вожатый.
И я к нему воззвал и рек: «О ты,
Нетленный разум, облачённый в латы
Добра и света! Можно ли взглянуть
На тех, кто здесь лежит? Гробы отверсты –
И никого, кто б преградил нам путь».
«Все будут запечатаны в Воскресный
Великий день, когда Иосафат,
Одев телами до того бестелых,
Пошлёт – кого на небо, кого в ад.
Здесь Эпикур лежит и все неверы,
Считавшие, – помилуй их Господь! –
Что души так же смертны, как и плоть.
Здесь ты отыщешь то, чего хотела
Твоя душа, и кое-что ещё,
О чём молчишь». «Я не таю ни грана,
Мой добрый вождь, я весь перед тобой,
Как солнцем затопленная поляна!».
«Тосканец, стой! Прошу, повремени
Среди страдальцев огненного дола!
Что ты тосканец, ясно по глаголу,
Которому и я в былые дни
Был предан всей душой, и на котором
Ни для меня, ни для моей родни
Днесь ни полслова доброго не сыщешь».
Такую речь произнесло кладбище.
И так внезапно, что прошиб озноб
Меня и я к учителю был брошен
Подобно колосу, когда, подкошен,
Тот со стерни ложится прямо в сноп.
А он мне: «Что ты делаешь?! Смотри!
Смотри, вон Фарината встал из гроба!
Иди к нему и с ним поговори».
А тот стоял, как медная колонна,
И был так горд и величав челом,
Как будто ад ему был нипочем.
Когда я подошёл к нему с поклоном
И на вопрос: «Кто родичи твои?»
Ответил обстоятельно и полно,
Он закатил глаза и произнёс:
«Я был твоему роду супостатом,
И дважды вам устраивал разнос».
«Но мы и дважды возвращали плату.
Вам ваше поприще пошло не впрок», –
Ответил я степенно, сколько мог.
Тут поднялся из адской сковородки –
За лбом глаза и так до подбородка –
Ещё фантом, и говорил с колен:
«Когда твой ум так светел и силен,
Что поборает гибельные мрежи,
Как получилось, что ты сам здесь? Где же
Мой мальчик? Почему вы не вдвоём?»
И я ему: «Иду не сам – ведом.
Вожатым мне, кто и поныне славен.
А Гвидо ваш его ни в грош не ставил».
Я по глаголу и по роду мук
Тотчас его признал и потому
Был краток мой ответ и вместе ёмок.
А он вдруг выстрелил, как арбалет,
На полный рост, как и его сосед,
И залился, как маленький ребёнок:
«Не «ставил» ты сказал?! Его уж нет?!
Его уже мир Божий не голубит?!»
И видя, что с ответом не спешу,
Пал в раскалённую свою межу
И боле не вставал уже оттуда.
А тот неукротимый духобор,
С которым начал, было, разговор,
Не двинув бровью, не моргнув и глазом,
Стоял и на меня глядел в упор,
И так проговорил утробным гласом:
«Борясь с несправедливостью, всегда
Опасность есть до большей добороться.
Мы мыслим справедливость, как придётся,
И в этом «как придётся» вся беда.
Что поприщем нам выпал скользкий лёд,
Мучительнее мне, чем эти ясли.
Но и ты сам не долго будешь счастлив.
Луна полста раз неба не боднёт,
Как ты на том же поприще от тягот
Завоешь, будто скушал волчих ягод.
Но вразуми: почто среди статей
Закона славной родины моей
Нет ни одной меня бы оправдавшей?»
«То Арбия карает вас и ваших,
И говорит «спасибо» за резню».
«Да, Арбия уже непоправима.
Но я был каплей в море гибеллинов,
Отстаивавших вольницу свою.
Зато на гребне славы и победы
Я был единственным из всех, кто не дал
Флоренции загибнуть на корню».
«Господь да упокоит ваше семя!
Но развяжите узел, что как раз
Мне изнутри изрядно давит темя.
Коль правильно я понял, здесь у вас
Взор обречённых обгоняет время,
А в настоящем вы не знатоки».
«Мы видим как болящие глазами.
Мы дальнозорки. То же, что пред нами,
Нам тёмно, и без помощи таких,
Как ты, к примеру, мы о мире мало,
Что знаем. А когда врата времён
Замкнутся, каждый будет здесь лишён
Предвиденья судеб сынов Адама».
И я с виною на сердце: «Прошу,
Скажите павшему, что сын его не умер.
Что я молчал, в том виноват мой ум,
Запутавшийся в нитях трудной думы».
Уже меня учитель призывал,
И я просил поведать мне о прочих,
С которыми сей дух в гробу лежал.
«Здесь тысяча питомцев вечной ночи.
И более. Здесь Федерик Второй
И Кардинал. Довольно и об этих».
Исчез; а я – я к древнему поэту
Вернулся, размышляя сам с собой
О тех речах, что были мне в угрозу.
«Чем ты расстроен так», – спросил поэт.
Я отвечал, и он на мой ответ:
«Запомни хорошенько сию глоссу.
Когда пред очи, видящие суть,
Ты будешь приведён, то заглянуть
В свою судьбу ты невозбранно сможешь».
Засим свернули влево, на тропу,
Ведущую сквозь огненные ложа,
И шли по ней, и всё сильней вокруг
Воняло калом и палёной кожей.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Русь

Я слышу голос варварских снегов,
Которые на самом деле
Не варварские и не снега –
Пелёнки вечно юного народа,
Что так ужасно ясноглаз и рус,
Что матери-земле нельзя решиться
Ему не дать груди. Всё кормит до
Очередного совершеннолетья,
Когда, чумной от непонятной силы,
Мать изнасилует и в ней умрёт,
Чтоб новым плодом вышло его семя –
Любить пространство более чем всё,
Что ни предложат вечность или время.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь девятая

Когда б у солнца было меньше света,
То и луна светила бы темней.
Вергилий сник – я ясно видел это.
А коли он сник, то уж обо мне
И говорить не стоит. Слабость склонна
Приумножать величину урона.
Гадает на беду, а не на счастье.
«Среди не проклятых, но обреченных,
Найдётся ль хоть один, к средоточенью
Сей ненасытной цирковидной пасти
Сходивший?», – так спросил я. И мой вождь:
«Немного наберёшь, кто был бы вхож
В подвалы мира, кем бы был освоен
Весь скорбный путь. По счастью, я такой.
Я в иерархию сих духобоен
Эрихто посвящён был против воли,
Когда, едва я умер, за душой.
Записанной в колодницы Джудекки,
Она меня послала. Я был там,
Где мир молчит, как инструмент без деки,
Где образ человека в человеке
Под стать обезображенным богам
Язычества». Что он ещё сказал.
Не помню, ибо взор мой приковали
Три фурии, устроившие бал
На высоте, в чернеющем провале
Безнебья. Кровью крашенные в лоск,
Их женские тела кишмя кишели
Растущими на них взамен волос
Гадюками, свисающими с шеи
Червями и гельминтами. И тот,
Кто знал уставы проклятого лона:
«Мегера – та, что слева, Тисифона
Посередине, справа Алекто».
Когтями раздирая свои груди,
Три адских бабы верещали так,
Что я в штаны чуть было не напрудил.
«Скорей сюда Медузу! Тут смельчак!
Тезеев попка! В камень его! В камень!»
«Быстрей спиной и опусти лицо!
Зане хоть раз столкнёшься с ней глазами,
Навек застынешь с каменным торцом
И свой божественный не сдашь экзамен!».
Так мне сказал мой вождь, и в тот же миг
Сам повернул меня и на глаза мне
Поверх моих рук наложил свои,
Тем самым укрепив живые шторы.
Да разумеют здравые умом
Урок за гармоническим стихом!
Да вникнут в подоплёку разговора!
И вот уже разламывает гром
Пространство тьмы, колебля оба брега.
Так катится с горы громадный ком
Всё на пути крушащих льда и снега,
Так зачатый борьбой температур
Железный ветер мнёт леса и нивы,
Ломает дерева, зверей пугливых
Толкает вглубь спасительных конур.
«А вот причина шумовой лавины, –
Сказал, освободив мои глаза,
Учитель. – Посмотри на это диво!»
Как жабы и лягушки от ужа
Из топи на прибрежный ил и глину
Стрекают, так и души кто куда
Спасалися пред шедшим исполином,
Которому вода была тверда,
Как летом битый тракт для сапога.
Поганый воздух чёрной, липкой плевой
Он отстранял от лика дланью левой,
И был одновременно свят и гнева
До крайности исполнен. По сему
Я заключил, что он посланник неба.
«Спокоен будь и поклонись ему», –
Сказал учитель мне. Что я и сделал.
А сей немедля приступил к вратам
И сокрушил их, и к его ногам
Врата упали. Стал и рек с порога:
«Почто бунтуешься, тысячеликий мрак?!
Иль мало был ты бит? Ещё тумак
Ты захотел под змеевидно око?
Не балуй!». Повернулся и пошёл,
И не смотрел на нас, и был тяжёл
И неуклонен его взор, как вектор,
Чья цель не здесь. А мы, благословясь,
Перешагнули рухнувшее вето
И в град вошли, и был тот град как князь,
Представший со спины простолюдином:
Поля и – никого, и всё могилы
На тех полях. Есть кладбище в Арле,
Есть Пола, знаменитая костями,
Но что они в сравнении с гробами,
Палимыми на медленном огне!
К тому же не молчащими, зане
Гробы отверсты были и стонали.
И я: «Учитель, кто здесь погребён?»
Вергилий: «Здесь лежат ересиархи
И их ученики. Все масти, марки,
Все толки, все учения, спокон
Известные земле, в один некрополь
Заключены. Столь разные во всём,
Они здесь издают единый вопль.
Подобные с подобными лежат,
Кто менее, кто более палимый».
И повернув направо, нижний ад
Пошли смотреть святые пилигримы.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь восьмая

Я продолжаю. Мы не добрались
Ещё до башни, а уже узрели
Два огонька на ней. Они зажглись,
Как будто кто заслон отнял от щели
Печной – внезапно и без долгих искр.
Им отвечал без промедленья третий,
Мерцая в гипнотической дали.
И я спросил: «Чьи это зов и отзыв?
И в чём их смысл?» Вергилий: «На вопросы
Твои ответит Стикс – его глава».
Стрелу не отпускает тетива
Быстрее, чем узрел я по болоту
С одним гребцом несущийся баркас.
И сей гребец кричал нам во всё горло:
«Пожди! Сейчас я доберусь до вас!»
«Спокойно, Флегий! Почем зря драть глотку
Не нужно. На сей раз ты нам
Послужишь венецьянским гондольером.
Только не пой, пожалуйста», – сказал
Мой вождь гребцу насмешливо и смело.
Впервые проведённого так зло
И осознавшего срамной свой промах
От гнева Флегия аж затрясло.
Вергилий же сошёл в его гондолу.
Потом и мне помог в неё сойти.
И лишь под тяжестью живого тела
Гондола покачнулась и осела.
Удар веслом – и мы уже в пути.
Под нами незапамятные воды,
Над нами незапамятные своды,
А между ними маленькие – мы.
И вот, пока мы ехали по грязи,
Поднялся предо мной один чумазый
И спрашивает: «Кто ты, раньше часа
Назначенного ввергнутый во тьму?»
«Я здесь проездом, – говорю ему, –
А вот кто ты, чумной и заскорузлый?»
И он в ответ: «Стенающий во узах».
«Стенай и дальше, окаянный дух!
Я не скорблю о муках твоих, ибо
Тебя узнал я даже в таком виде!»
Тогда он руки возложил на струг.
Но мой учитель пнул его, примолвив:
«Пошел ко всем четям, проклятый пёс!»
Ко мне оборотился, меня обнял,
Облобызал и светло произнёс:
«Правдивая и гневная душа!
Воистину благословенна та,
Что некогда носила тя под сердцем!
Сей и при жизни был душой холоп,
Хоть буйствовал и бился, будто перца
Накушался. Так и шагнул за гроб.
И сколько их таких, там, наверху,
Владевших царствами, а здесь зудящих
И копошащихся, как вши в паху.
Жаль, слава не сыграла с ними в ящик:
Их имена у лиха на слуху».
«Учитель, прежде чем покинуть топь,
Я бы хотел увидеть, как холоп
Пойдёт ко дну». «Увидишь, сын, увидишь.
Не грех и посмотреть на правый суд».
И я смотрел, какой поднялся кипеж
Вокруг ладьи, как вмиг десятки рук
Вцепились в бесноватого клещами:
«Куда? Постой! Побудь, Ардженти, с нами!»
А бесноватый флорентийский дух
В злой судороге рвал себя зубами.
Прочь от него! Тяжёлый плач и крик,
Стоустый стон, как тонна жгучей стали,
Мне уши залили; глаза мои,
Как окна, с коих сняты ставни, стали.
«Итак, сынок, вот град, чье имя Дит,
Со всем его проклятым содержимым».
В колючей тьме, как в зарослях ожины,
На нас громадный надвигался скит.
И я: «Учитель, все его мечети
Багрово-красны, будто только что
Извлечены из пламени». «Сим цветом
Они огню обязаны, чьё тло
За этими стенами», – так ответил
Учитель. В это время наш баркас
Вошёл бесшумным, быстрым клином в паз
Великих рвов и, плугом став для пашен,
Сей окаянный город окаймлявших,
Скользнул под сень его железных стен
И стал. «Приехали. Парадный», –
Пролаял кормщик и поплыл обратно.
Я над вратами увидал тьмы тем,
Вопивших: «Нарушителя устава
Долой! Отдай концы сначала,
А после приходи. Сперва стань тем,
Кем должен стать – куском гнилого мяса!»
Но мой учитель оборвал их лясы,
Сказав, что хочет говорить приватно.
«Иди один, а этот восвояси
Пусть убирается. В ад ходят не по блату,
А по призванию, а этот – тюфячок,
Слабак. Эй, ты, шиш на кокуй, харыга!»
Вообрази, читатель, какой шок
Я испытал от гиканья и крика
Сих бесов, ибо даже двух шагов
Не смог бы здесь ступить один, без гида.
«Учитель дорогой, когда нас ад
Не принимает, может, лучше будет,
Пока не поздно, повернуть назад?
Молю лишь – да не рвутся наши путы!
Не покидай меня!». И мой стратиг
Сказал: «Не бойся, не затем возник
Наш марафон, чтоб с первой волчьей ямой
Мы дали тыл, ведь в пакибытии
На этот счёт совсем другие планы.
И легче сердце вырвать из груди,
Чем пастыря отворотить от паствы.
Итак, не бойся ничего и жди».
И я стал ждать, весь будучи во власти
Отчаянья, готового к прыжку.
О чём учитель говорил с бесами,
Не знаю, но я видел их тяжбу
И чувствовал, что не договорятся.
Так и случилось: вождь остался вне,
А лиходеи скрылись за вратами.
Хмур и понур, учитель шёл ко мне,
Вздыхал и говорил: «Каким паяцем
Мне вход заказан в этот злобный Лаций?»
Дойдя же, так сказал: «Послали нас.
Поборемся. Знай, будет не впервые
Ярмо на необузданные выи
Надето. Это было уже раз.
Ты видел устье адово отверстым,
Не запечатанным, слова над ним читал.
Знай, что уже идёт по чёрной персти,
Кругами чёрными спускается меж скал
Сей персти, сих кругов ужасный пестун,
Пучину сокрушающий Ваал».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Притча, афоризм и анекдот

К поэту, работавшему в саду, пришёл как-то рифмач и говорит: «Вот стихотворение. Не знаю, хорошо оно или плохо. Рассуди». Поэт взял листок со стихотворением, прочитал его, потом выдернул из земли сорняк и протянул его рифмачу со словами: «Вот сорняк. Не знаю, хорош он или плох. Что ты скажешь?».

Греки выдумали золотой век. Они же изобрели железный. Французское восемнадцатое столетие было фарфоровым. Фарфоровые философы учили в салонах: человек есть то, что он ест. Они были учтивы, эти философы, и не говорили всего. За них это сделала революция, учившая, что человек есть не только пища, им потреблённая, но и пища, им переваренная.

Рассказывают, что когда Николаю сообщили о казни декабристов, и что вешали дважды, ибо верёвки были худы, он якобы воскликнул: «Надо же, и тут у них сорвалось!».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Мавролако

Для всех, решивших ехать в Мавролаку.
В восьмидесятых, да и в девяностых
Сей городок был ямою компостной,
Напоминал бездомную собаку
Иль ноготь неухоженный. Теперь
Подстригли ноготь и покрыли лаком.
Всем лакомым до моря в Мавролаке
Теперь раздолье. Негры и макаки,
Павлины, памятники, пальмы, паруса
И тьма народа в плавках и трусах,
И без трусов. Не раз в подушку плакал,
Должно быть, итальянец, вспоминая,
Как он лишился выгодного края,
Но радовался, что остался цел.
Что Средиземное в сравнении с Чёрным!
Тебя за пузо ни одна медуза
Здесь не укусит. Кроме разве цен.
Они кусаются. Зато здесь вкусно кормят.
Здесь хорошо гулять, пускать здесь корни
Для джентельмена среднего достатка,
Скорей всего, не очень хорошо.
Здесь с пресною водою напряжёнка.
А море пить – забарахлит мошонка.
Не всё ль равно, где слышать «гэ» и «шо»?
Здесь ваш интеллигент искал античность
И не нашёл – ещё один типичный
Курортный город. Ходим до Анапы!
Там прежде греки грели свои лапы,
Торгуя с местными. Теперь там детвора
Шуршит песочком и кричит «ура!»
С утра до ночи, с ночи до утра.
Дитё, что строит из песка у моря,
И есть античность; девушка, прибоем
На берег выносимая, как та,
С хвостом из сказки, и она античность.
И вся сия морская красота –
Античность. А вот кто здесь не античность,
Так это ты. Но притворись скорей!
Строй из песка, копай в песке траншею,
Заройся в него, будто краб-отшельник,
А море, сбросив берег, как ошейник,
Тебе настелет влажных простыней.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Максим Грек

Как заехал Максим в град Московию
Научать царя богословию.
Ан заехал-то глупым греком он –
Взял Василий царь его в злат-полон.
Обложил его фолиантами,
Окружил его пасквилянтами.
Через то Максим от Афона аж
Сквозь Московию в Тверь свершил вояж.
В неповапленной, тёмной келии
Увядал Максим от безделия.
Призывал в сердцах гром и молнию
На обидевших Соломонию.
«Грех большой царю от живой жены
Семена свои на полях Литвы
Посевать. За то лютой казнию
Станет сын его для Евразии».
Умолкал Максим и смотрел в окно.
Чесал бороду, тормошил стегно.
Солнце на стену липло зайчиком.
Рос Иван в Москве шустрым мальчиком.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

О героях и злодеях

Э, что теперь говорить о нравах!
Нравы в упадке. Но, Боже правый,
Когда ж они не были-то в упадке?
Были всегда. Таковы порядки
Этой планеты. Другое дело,
Когда и зло, что твой снег, осело.
Раньше Усатый кроил и штопал,
Сверлил, буравил, как пробку – штопор,
Матерьял человеческий – и терпели!
Терпели и Грозного. Мимо цели
Обвинения в рабстве. На Божью кару
Отвечать революцией – тратить даром
Порох и души. У зла велика
Маска трагедии вместо лика.
Ибо величие не трагичным
Не может быть, как не может быть
Подлость без ёрничества и кича.
Покуда прогресс не ускорил прыть,
Зло обладало эффектным видом,
Было величественно, сановито.
В общем, угадывалась порода
С тенью того, кому душу продал.
Потому как было, что продавать.
А нынешним нечего. Чёрный вакуум
Днесь проповедует как Аввакум,
Только не те и глагол и стать.
Правду носить требна крепость крупа.
Твёрдость же вакуума – твёрдость трупа.
Чем отличается от гельминта
Подлость несущий нам, как новинку?
Средой обитания. Нынче их
Много – не мёртвых и не живых.
Некогда сядет историк-шельма,
Напишет учебник, в котором Гельман
Станет в один ряд с такими, как
Мамонтов, Дягилев. Меценаты –
Слава России, хоть часто платой
Ещё при жизни им был тумак.
Гельману надо повесить орден,
А поп кубанский его по морде
Или плюёт – что-то в этом роде.
Но бить по морде теперь не в моде.
А в моде нынче с серьгою в ухе
Пестовать образ культурной шлюхи.
Вот Осип Эмильевич Мандельштам –
Тот был не культурен: с размаху в ухо
Съездил того, кто ходил по мукам –
Русского графа – еврейский хам!
Гельману нужно скорее дать
Дуба, тогда его будут славить.
Нет у героя иного права.
Смерть похищает его, как тать.
В противном случае ждёт героя
Нивелировка – туман запоя,
Дебри морального разложенья,
Да с непривычки в анале жженье.
Бился б герой, не щадя живота,
Жаль, народ не тот и страна не та.
Нет у народа к нему охоты.
В крайнем случае, к Дон Кихоту…
Но Дон Кихот был отменно тощ.
Благоприятствует стройность взорам.
Ассоциируется с простором,
Как с непролазною чащей – толщь.
Ладно, пускай, Дон Кихот смешон,
А вы представьте, что Санчо Панса
Сдуру хозяйский напялил панцирь –
Это уж просто из ряда вон!

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Лазарь

Кто, быв отчаянно болен и соборован маслом,
выздоравливал, тот носил уже до смерти чёрную рясу,
подобную монашеской. Жене его, как пишут, дозволялось
выйти за другого мужа.
История государства Российского

Мир с радостью приемлет тебя, Лазарь!
Но ты – приемлешь ли ты мир? Зачем алмазы,
Когда есть звёзды? Вставшего с одра
Уже пустая не влечёт игра.
Знакомого с потусторонним светом
Уже не научить, как жить на этом.
Да и к чему учить? Живём мы срок
Довольно краткий. Главное – за гробом.
Кто там бывал и предстоял пред Богом,
Тот пережил и обманул свой рок.
Теперь жизнь – за плечами. Впереди
Лишь плата провожатому в пути:
Все дни свои – Тому, кого не знаешь,
Срывание пелен, платка с главы
И оставленье тех, кого, увы,
В пути с минутной радостью встречаешь.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Когда пора придёт мне умирать…

Когда пора придёт мне умирать,
Я верю, смерть не будет мне как тать,
А будет гость – незваный, но приятный.
Я соберу на стол, мы посидим,
Потом я выйду вместе с гостем сим,
Чтоб проводить… и не приду обратно.

Так падает поутру зрелый плод
Со старой яблони в саду, который год
Стоящем без усердного владельца.
Тогда в саду глухой и тихий стук
Мгновенно слышится – итог борьбы, не мук,
Как будто бы о грудь толкнулось сердце.

Так засыпает добрый человек,
Сказав себе: «Ещё один истек
Хороший день. Я сделал всё, что нужно.
Прекрасен мир – со мной иль без меня!
Вот ночь моя: она достойна дня –
Тиха, тысячезвёздна и не душна.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь седьмая

«Pape Satan, pape Satan aleppe!» –
Воскликнул Плутос голосом хрипатым.
И мне мой вождь: «Уйми сердечный трепет.
Сей бес не помешает нам по скатам
Спуститься – не такой он силы».
И Плутосу: «Молчи, несытый волк!
Исчезни, сгинь со всеми потрохами!
Мы не от скуки ходим тут кругами.
Так захотели там, где Михаилом
Был бит от истины отпавший полк».
Как налитые бурею ветрила
Вдруг падают, когда разбита мачта,
Так пал и этот бешеный верзила.
А мы сошли в четвёртую юдоль –
Туда, где душам пятиться по-рачьи
Велит вина их, кара их и боль.
Господень суд! Был лёгок труд Атланта
И благороден – небеса легки!
Но быть зажатым в адские тиски,
Ломающие кости арестанту!
Под стать бурлению мессинских вод,
Рождённому гневливою природой,
Из множества погибшего народа
Здесь дикий был составлен хоровод.
Я видел, как, горланя, наползал
С обоих флангов человечий вал,
Толкая кучу глыб горбом и жопой.
Сшибался с адским треском и – в развод.
И каждый, обратясь, ругал того,
С кем он не разминулся в этой шири:
«На кой ты жал?» «А ты на кой транжирил?»
Ползли назад две грязные гурьбы
По двум окружьям к супротивной точке,
И там опять сшибались что есть мочи,
И так же открывали свои рты.
С упавшим сердцем наблюдал я грешных,
Потом спросил: «Учитель, этот люд,
Идущий слева с оголённой плешью, –
Ужель всё это клирики идут?»
И он: «Здесь те, кто разумом был крив,
И чья душа, пока не околела,
Всю жизнь свою терпела то и дело
Понос одних и злой запор других.
Здесь моты и скупцы друг друга славят.
Духовных среди них не перечесть.
И тут и там от пап, от кардиналов
И тех, в чьих клобуках грубее шерсть,
Рябит в глазах» «Учитель мой, я мог бы
Кого-нибудь узнать из них». И он мне:
«Напрасный труд. Жизнь в слепоте ума
Им лица зачернила так, что вряд ли
Их опознала б и родная мать.
Они и в вечность также придут, как
Вели себя при жизни: эти встанут,
И будет зад их золотом обмаран,
А тем – бруском отламывать свой шлак
И, отломив, откатывать ногою.
Дары Фортуны – что они такое,
Как не насмешка! Златом всей земли
Из тех, кого ты видишь, ни один
Не мог бы быть при жизни успокоен».
«Учитель мой, – сказал я, – дай урок.
Фортуны, о которой ты вещаешь,
Природа какова? И где исток
Тех благ, которых мир так алчно чает?»
И он: «Как тёмен человечий род!
Вам по нутру одни лишь только сласти.
Ну что же, раскрывай пошире рот.
Тот, кто над миром держит свою пясть,
Устроил небеса и дал им власти
Так, чтобы каждой части своя часть
Равно сияла. И земле есть пастырь.
Сей пастырь есть судьба. Судьба есть Рок,
Когда казнит, когда дарит – Фортуна.
Но то и то – судьба. Везде в подлунном,
Куда ни погляди, её чертог.
Как у монеты аверс есть и реверс,
Так и дары судьбы всегда не то,
Чем кажутся при первом рассмотрении.
И карусель народов и племён
Без устали рукой её кружима.
Необходимость – вот её пружина.
Под следствием живое существо.
И искушений падает не мало
Для выявленья чистоты металла
На дно души, мутя её стекло.
За это от людей судьба и клята.
Но от хулы не морщится она.
Как солнце в час восхода иль заката,
Покоя и величия полна,
Она с любовью кружит свою сферу.
Однако, нам давно уже пора
Спуститься к горшим мукам. Звёздный веер
Убавил секций. Больше ждать нельзя».
Мы перебрались в следующий круг
И стали над ручьём, что с гневной силой,
Шипя и пенясь, нёсся по ложбине,
Срываясь водопадом в пропасть мук.
То не вода, а сущие чернила.
В соседстве с той водой спустившись вниз,
Мы очутились у болота Стикс,
Питаемого чёрным водопадом.
И я, скользя оторопелым взглядом
По гиблой топи, видел тыщи куч,
Как будто кто растопленный сургуч
На человека сотворил похожим.
У этих грязных куч имелись рожи,
Корёжимые нервной, злобной дрожью.
То были люди, и они дрались.
Не только что руками, но и прочим:
Там голова и грудь, и даже копчик
С ногами в дело шли. Кусались тоже,
Фонтанами взметая грязь и слизь.
Учитель мне: «Наказаны за гонор.
Здесь те, в гневе жил и в гневе помер.
Заглянешь вглубь – там тоже тыщи тыщь.
Увязнув в иле, говорят: «Мы были
Унылы в жизни. Не жили, а ныли,
Как ноет полный гноя сальный прыщ».
От них по всему Стиксу пузыри.
Как будто Стикс кипит. На самом деле
То их рулад, пассажей их и трелей
Прямое следствие – то булькают их рты».
Мы шли у края грязной сей лохани
И с увлеченьем наблюдали тех,
Чей дух был скор на гнев, как зад на бздех.
Тут сумрак уплотнил свой чёрный мех
И превратился в башенные грани.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Аркадия

Кто из семьи аркадских пастухов,
Тому естественно желать продленья
Слепого счастья лёгких детских дней.
Весь мир ему одна большая люлька.
Он в ней лежит и просит молока
И погремушек. Доброе искусство
Спокойно охраняет его жизнь,
Как умудрённая годами нянька.
Потом к нему является скелет
С косою и песочными часами
И сокрушает дух его, и смерть
Тогда равна слепому пробужденью.
Аркадия – затем, чтоб умирать,
А не рождаться. Из возможных поз
Лишь поза умирающего галла
Даёт пусть небольшой, но всё же шанс,
Составив свою жизнь, как завещанье,
Там умереть, где не сумел родиться.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Обыкновенный фашизм

Господа, наше будущее не в порядке.
Всем, кто из «кассы ссуд»,
Прошлое наступает на пятки,
Прячась, готовит суд.
Я посмотрел, прочёл и прослушал
Много всего о том,
Что делается на Востоке.
Я не услышал слова «фашизм».
Зачем умножать слова?
Салафизм, ваххабизм –
Обыкновенный фашизм
С поправкой на местный ландшафт.
Европа уже болела,
Нынче лишь лихорадит.
Вирус гуляет по миру,
Как по клетчатой шахматной глади
Чёрный гуляет ферзь.
Папа летит в вертолете.
Исламские авторитеты
Тоже летят на воздух.
Мировые религии в нетях.
Ад свою пасть отверз.
С древа древних культур
Обдирают кору и лыко.
Братья, клянусь Громыкой,
Для злобы весь мир – гяур!
А кафиры пьют кефир
И говорят про мир,
И про антропный принцип,
Синергию, коэволюцию.
Всё это очень славно.
Однако, когда нож плавно
Входит тебе под рёбра,
Понимаешь, что жизнь проё…на.
И там, где стояла кафедра,
Нынче бушует улица.
Может, и есть баланс,
Которого мы не знаем,
Но зачем «проводить за чаем
Ночи», коль чад отчаяния
И днём убивает? Да-с.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь шестая

Случается, во сне тоска такая
Наляжет на сердце и жмёт его и давит,
Что и по пробуждении, надолго
На сердце нам и тягостно и колко.
Дух полон памятью о не своём: о жизнях,
Ему неведомых, но вместе с тем столь близких,
Как близок не бывает с братом брат.
Наитием таинственным влекомый,
Дух навещает их, идёт к ним в домы
И там глядит сквозь стёкла и оград
Узорчатую вязь в пустые дали…
И по небу уходят облака…
Вот так же, как и их, и нас позвали –
Куда? Зачем? И кто? Тоска! Тоска!..
И пробуждаемся мы с каменной скрижалью
Взамен души, но чудной сей скрижали
Опричь тоски нам тёмны письмена.
Придя в себя от пытки состраданья,
От скорби по двум любящим созданьям,
Я среди новых жерновов и жертв
Себя узрел. Куда бы я ни глянул,
Все выступы, все рытвины и ямы
Кишмя кишели теми, кто был мертв.
Я в третьем круге. В круге том льёт дождь
Губительный, холодный и тяжёлый.
Тяжёлый, как большой дубовый жёлудь,
Губительный, как трёхдюймовый гвоздь.
С ним вместе град и снег рвут чёрный воздух,
Преобразуя землю в топь и слизь.
Трёхглавый Цербер здесь поставлен грызть,
Терзать на части душ мясные гроздья.
А те скулят и воют, словно псы.
Увидев нас, ощерился поганый
И вздыбился, но вождь, простерши длани,
Набрал с земли две полные горсти
И Церберу швырнул их – на, лови!
Как псина, заходящаяся в лае,
Вмиг затихает, получив кусок,
Зане о нём лишь только и мечтает,
Так стих и Цербер, что уже допёк
Настолько всех покойников, что те
Полнейшей были б рады глухоте.
Мы шли по душам, как рыбак по рыбе
На рыболовном судне. Океан
Человекообразной мёртвой зыби!
И лишь одной волной навстречу нам
Маячил дух. Мертвец сидел. Когда
Мы сблизились, он мне сказал: «Душа
Живая, помнишь, так узнай!
Ты на земле жила уже, когда я
Покинул землю». Я в ответ: «Скорбь злая
Так исказила все твои черты,
Что если б я и знал, то не узнал бы.
Но кто, скажи мне, и откуда ты?
Нести такую казнь – как выпить залпом
Стакан урины: может быть, и есть
Казнь тяжелее, но отвратней – вряд ли».
И он: «Твой град, твоя родная весь,
Что завистью наполнен, словно паклей –
Иное чучело, и мне родной был саклей.
Я был рождён за тем лишь, чтобы есть.
Вы, горожане, звали меня Чакко.
За грех чревоугодия я здесь,
Как и все те, кого ты зришь как смесь,
Как жижу, погружён навек в клоаку».
«Твоё мытарство, Чакко, стоит слёз.
И я нелицемерно и всерьёз
Скорблю с тобою, но прошу, ответь мне,
К чему придут сограждане мои
И какова причина лихолетья,
Терзающего град мой?», – так спросил
Я Чакко. Он в ответ: «Грядут бои,
Грядёт большая кровь, грядёт изгнанье.
Последнее как тех, так и других
Постигнет в очередь. Ты хочешь знать заранее
Причину бед? Гордыня, жадность, зависть,
Лихие поджигатели сердец, –
Вот главные причины». «А где те,
Кто был в сём граде праведен? Чья память
Ещё жива в родной моей стране?
Тегьяйо, Фарината, Рустикуччи,
Арриго, Моска – каждый, кто добром,
Как золотой флорин в навозной куче,
Отмечен был? По смерти где их дом?
В раю они иль в преисподней страждут?»
Так я спросил. И он ответил: «Каждый
Тобою названный ещё черней,
Чем я. Они в ряду теней,
Гораздо большим грузом отягчённых.
Их казни тяжелы. Но ты, когда
Вернёшься к людям, я прошу, напомни
Им обо мне». Он замолчал, глаза,
Глядевшие дотоле прямо, сузил,
Щелями посмотрел, главу склонил,
Потом упал и превратился в студень,
В человекообразный, мёртвый ил.
И мне сказал мой вождь: «Теперь он встанет
Лишь с грозным кличем ангельской трубы.
На Суд и на заклание. Не ранее.
Тогда придут узреть свои гробы,
Воспримут прежню плоть и ветхо имя,
И будет окончание судьбы».
Так мы брели по грязной мешанине
Дождя и душ, и пробные шары
Бросали на сукно грядущей жизни.
«Учитель, по свершении времён
Какими будут эти злые муки?
Прибавят в силе иль пойдут на убыль,
Иль прежними останутся?» И он:
«Чем совершенней вещь, тем с большей силой
Способна наслаждаться и страдать.
Сим лиходеям неба не достать,
Зато им глубже станет их могила».
Мы шли дугообразною тропой
И говорили о вещах, которым
Не стать ни стихотворною строкой,
Ни в звуки претворёнными быть горлом.
Тропа на понижение пошла.
И в точке, что отсчётом новой прорве,
Нас встретил Плутос, креатура зла.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь пятая

Покинув первый круг, я во второй
Ступил. Его диаметр чуть меньше.
Тем больше и мучительнее гнёт.
Здесь яростный Минос, как часовой,
Стоит у входа и у всех вошедших,
Рыча и лая, вины вызнаёт,
А хвост его выносит приговоры.
Становится погибшая душа
Пред очи регистратора греха,
Ему своё рассказывает горе.
Тот сходу назначает ей правёж,
Обвив хвостом частично или сплошь,
Числом колец, вокруг души обвитых,
Символизируя орбиту,
В которой ей томиться предстоит.
«О ты, живым пришедший в мёртвый скит, –
Воскликнул страж, когда меня увидел, –
В сто восемьдесят делай оборот!
Таким, как ты, сюда заказан вход!»
«Молчи, Минос», – прервал его учитель, –
«Не пропустить нас выше твоих сил.
Паломничество наше судьбоносно.
Минос – судья, но есть и над Миносом
Судья. Он свят и благ и всё решил».
Всё различимей становился рокот
Второго круга. Наконец, дошёл
До своего предела, до порога,
За коим превратился уже в грохот
И стал для слуха моего весьма тяжёл.
Я в полной темноте, ревущей морем.
Кругом бушует инфернальный шторм
И гонит духов злым осиным роем,
Хаосом воплей плачущих и форм.
То мука сладострастников, предавших
Ум похоти. Как журавлиный клин
По-осени над лесом и над пашней
Висит предвестьем смертоносных зим,
Так в бурной высоте висели тени,
И я спросил учителя о них.
«Вожатою сих скорбных привидений, –
Ответил он, задумчив, строг и тих, –
Царица языков разноплеменных,
Настолько возлюбившая разврат,
Что в свод законов поместила ряд
Постановлений в пользу томной лени.
Семирамида это. Дальше та,
Что, предав прах Сихея, живота
Сама себя лишила. Клеопатра,
Державшая Антония за ятра.
Елена, за которую Приам
Так страшно заплатил. Великий воин
Ахилл, чья свадьба завершилась воем
По убиенному. Потом Парис, Тристан».
Так поимённо тысячу с лихвою
Теней назвал и указал мне вождь.
Любовь была им мачехою злою.
От состраданья к ним я стал похож
На потерявшего два литра крови.
«Поэт, я бы хотел, – так я промолвил, –
Поговорить вот с этими двумя,
Что на ветру легки и неразлучны».
И он мне: «Улучи момент получше
И позови их ради того дня,
Когда они друг друга полюбили.
Они и прилетят». И я вскричал:
«О души падшие, сложите крылья!
И принесите нам свою печаль!»
Подобно голубям, гнездом влекомым,
Прядающим с заочной высоты,
Летели души, кинув клин Дидоны.
Так страстен и силён был мой призыв.
«О благородный, добрый пилигрим,
Пришедший видеть муки преисподней!
Когда б мы были в милости Господней,
Мы б за тебя молились перед Ним.
Грустя о нас, ты вторишь нашей грусти.
Твои вопросы – плачущим платок:
Слёз не уймут, но облегчат чуток.
Я родилась на взморье, там, где По
Со присными своими ищет устья
И обретает мир, найдя его.
Любовь – садовник опытный. Любовью
Он был ко мне привит, да так, что с кровью
Не оторвать. И суд любви иной,
Не человечий: кто любим, обязан
Любить того, кто с ним любовью связан.
Вот я и полюбила всей душой.
И до сих пор люблю. Наш ангел смерти
В Каине нынче злую муку терпит».
Так было мне душой говорено.
Под тяжестью открытой подноготной
Я лик склонил и так держал его,
Покуда не спросил учитель: «Что ты?»
Я отвечал: «Увы, как сладок был
Тот опыт, что несчастных погубил!»
И к душам: «О Франческа, твоя боль –
Моя боль, но прошу тебя, изволь,
Скажи мне, почему и как случилось,
Что грешная любовь в вас угнездилась?»
И мне она в ответ: «Нет большей пытки,
Чем вспоминать о счастье посреди
Несчастия. Твой пастырь подтвердит.
Ты хочешь видеть первый корень зыбкой,
Греховной страсти? Что ж, изволь, гляди,
Хоть мне оно почти невыносимо.
Читали мы однажды для души
О Ланселоте – о его любви.
Нам было стыдно, весело и сладко.
И иногда нет-нет да быстрый взгляд
Друг другу посылали мы украдкой –
Неопытной любви летучий взгляд.
В рай долог путь, а к аду путь не долог.
Когда прочли, как раковинки губ
Прияли поцелуй влюблённых створок,
Сей, связанный со мною и в аду,
Меня поцеловал. Был чист и молод
Тот поцелуй, и чтенье прекратил.
Для чтения был день уже погублен».
Пока один из духов говорил,
Другой рыдал. Я впал от скорби в ступор,
Как будто смертный сон меня сморил,
И рухнул наземь побелевшим трупом.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Pieta (Из Кардуччи)

Ещё я, верно, не дорос,
Чтоб разуметь науке слёз,
И вряд ли дорасту когда-то.
За то, что прожил жизнь как пёс,
Я знаю, будет мне расплата –
Без аллегорий и всерьёз.
Я не кокетничаю. Латы
Ношу я на сердце моём.
Или, быть может, то пелён
Младенческих на нём покровы?
Но Словом полон я, как кровью,
И только им одним пленён.
А это верная примета:
Не будет счастья мне на этом
Прекрасном свете, а на том…

И было мне твоё явленье,
Когда по детству, словно тень, я
Брёл за крикливою толпой
Средь нарождающейся злобы,
Ещё неявной, но способной
Уже увлечь нас за собой.
И ты меня оберегла.
И ты мне руку подала.
И ты в глаза мне заглянула.
Я не узнал тогда тебя,
Но я почувствовал… и сдуру
Прочь побежал. Прости меня!
Кто был напуган горним светом,
Не будет счастлив тот на этом
Блаженном свете, а на том…

Потом глотал за томом том
Я день и ночь. И стал мой дом
Похож на келью. Больше тенью
Я не был. Тенью был уж мир.
Всё то, в чём не было любви,
Жило законом преступленья
И было мне чужим смертельно,
Как и ему я был чужим.
В конце концов, из всех канцон
Моя была бы не допета,
Когда б Господь не дал мне места
На этом свете, а на том…

Молю, не покидай меня,
Пречистая, святая матерь!
Пусть на сердце моём броня,
Пускай живу я без тебя,
Но всё же не было ни дня,
Чтоб я не чувствовал утраты.
А значит и надежда вон
Ещё не выгнана из сердца.
Кто в этом свято убеждён,
Тому и счастие даётся
На этом свете и на том.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь четвёртая

Тяжёлый, вязкий, душный, смоляной,
Мой сон был прерван: невозможный грохот
Потряс меня. Так счастливый охотник
За белой перламутровой икрой
Отточенным ножом вскрывает конху.
И я был вскрыт. Я встал. Я огляделся.
Я был над самым краем адской бездны,
Где плоть небытия слилась в такой
Чернильный ком, что было бесполезно
Надеяться хоть что-то под собой
Узреть. «Сейчас туда мы снидем», –
Сказал мой вождь, и я, взглянув, увидел
Примету страха – бледное лицо.
«Как мы сойдём, когда и сам вожатый
В смятении пред пропастями ада?!
Сойдём – и не найдут потом концов».
И он мне: «Скорбь, что горше всей полыни,
Цветущей на подсолнечной твердыне,
Скорбь мёртвых душ в душе моей в ответ
Сочувствие такое породила,
Что на лицо мне лёг тот мёртвый цвет,
Который ты за страх, не зная, принял.
Теперь идём. Путь труден и далёк».
Я очутился в первом круге цирка,
Где зрителями я да мой патрон,
А остальным – реветь, мычать и фыркать.
Однако, здесь услышал я не стон,
Не вой, не рёв – лишь тяжкий, сонный выдох
Безбольной скорби. «Здесь заключена
Та часть людского рода, что жила
До первого пришествия Христова,
Влачила тьмы языческой оковы
И умерла, не ведая Христа.
Все эти люди прожили безгрешно
Свои земные жизни. Тьмы кромешной
Они не заслужили, но и в рай
За то, что не прияли свет крещенья,
Им путь закрыт. И я такой же, знай».
Уразумев Вергильево реченье,
Я духом пал и сердце занялось
В моей груди. «Скажи, мой добрый гений,
Ужель из всех, на эту злую ось
Надетых, ни один не смог подняться
Туда, где ангелов святое братство
Глядит на мир и видит мир насквозь?»
«Мне было внове бытие без плоти,
Когда Господь сподобил лицезреть
Того, Кто, поборов самое смерть,
Сошёл сюда, под эти злые своды.
С собой Он вывел тени патриархов,
Среди которых Авель, Моисей,
Ной, Авраам, Исаак, Давид, Рахель
И множество других, горевших ярко
При жизни. А до них, увы,
Никто не мог покинуть эти рвы
И пустоши». Так молвил мой учитель.
Мы в это время шли сквозь сельву душ,
Мерцающих как пятна лунных луж
И наполнявших сном сию обитель.
Пройдя ещё немного, видим вдруг
На серой вулканической поляне
Мужских теней, как яхонтов в оправе,
Благочестивый и степенный круг.
«Кто эти люди? Почему особо
Стоят среди познавших узы гроба?»
«Их имена славны и на земле,
И в небесах не лишены почета», –
Оборотясь, сказал Вергилий мне.
«Приветствуем великого поэта!
Ты снова здесь, благая наша тень!» –
Нам было речено, почти пропето.
Причиной слов я видел четверых,
Грядущих к нам. Ни радостна, ни скорбна
Была наружность каждого из них.
«Смотри, вот первым шествует в когорте
С мечом в руке, как некий базилевс,
Гомер, певец героев и чудес,
За ним Гораций, италийский лирик,
Певец любви Овидий и Лукан.
Приветив меня титулом великим,
Они почтили мой священный сан».
Так мне учитель добрый мой промолвил.
И вот я в самом центре славной школы!
И школа та приветствует меня,
Как новый, небывалый ещё, голос!
И мы идём, свободно говоря
О выспренних вещах. Пред нами вскоре
Предстал дворец сияющий, семью
Высокими стенами обнесённый.
И звонкий ручеёк бежал вокруг.
Стопа моя ладьёй легла на волны
И в сердце я почувствовал испуг.
«Не бойся, – поддержал меня мой друг, –
Мы этим ручейком пройдём как твердью
И, миновав семь растворённых врат,
Свободно выйдем к самому предсердью
Дворца. Там будут луг и сад».
Всё вышло в точности, как предсказал он.
И на лугу том, и в саду гуляло
Великое число честных людей,
С очами важными и говорящих мало.
Средь них Электра, Гектор и Эней,
И Цезарь с ястребиным, хищным оком.
От вышеназванных неподалёку,
В одной из зеленеющих куртин,
Я зрел Камиллу и Пентесилею,
Вблизи них поместился царь Латин
С Лавиной, славной дочерью своею.
Вот Гордого прогнавший консул Брут,
Вот Юлия, Лукреция, Корнелья.
И даже Саладин гуляет тут.
А чуть поодаль, полный восхищенья,
Я зрел наставника всех мудрецов,
Познавшего к Единому любовь
Ещё за три-четыре поколенья
До Вифлеема и его волхвов.
При нём Сократ с Платоном, Демокрит,
Фалес, Анаксимандр с Анаксагором,
Зенон и Эмпедокл, и Гераклит.
А рядом с этим философским хором
Исследователь свойств Диоскорид.
Орфей и Лин, Марк Туллий и Сенека,
Геометр Евклид и Птолемей.
Радетели о здравии человека,
Там были также Гиппократ, Гален
И множество ещё других имен.
Но я, читатель, не библиотека.
Я здесь не составляю каталог.
Поэта ноги – это его слог.
Нас было шестеро, а стало двое.
И вот идём, учитель мой и я,
От места благодатного покоя
Туда, где буен мрак небытия.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь третья

«Я устье в проклятый и жуткий град,
Я дом всех мук – свидетельств о расплате,
Я мёртвых душ гнилой и смрадный склад.
Святая Справедливость – мой создатель.
Меня на свет втроём произвели
Господня Мощь, Всевышняя Премудрость
И вечная энергия Любви.
Я старше всякой твари на земли.
Чистилище прейдёт, а я пребуду.
Оставьте все надежды, раз вошли».
Я, прочитав шеренги сих письмен,
Начертанных над каменною шахтой,
Сказал: «Учитель милый, вот где страх-то!»
И он мне: «Будь смелее. Не за тем
Мы в ад идём, чтоб ты дрожал, как прутик.
Разрушенные души – наша цель.
Идя к ним, нужно быть во всеоружии
Благого разума – как раз того, что здесь
Утрачено. Итак, будь твёрд и смел».
Так он сказал и взял меня за руку.
Потом исполнил то, что обещал:
Повёл на очистительную муку
К секретным и таинственным вещам.
Подобной какофонии скорбей,
Терзавшей воздух сей антивселенной,
Никто ещё не слышал из людей.
Такая пропасть игл и жал калёных,
А в них многообразной боли яд,
В меня вонзилась с первого же шага,
Что я не удержался и заплакал,
И малодушно повернул назад.
Но рядом был Вергилий. «Посмотри
На копошение двуногой тли.
Зудящий вопль, что тебя стреножил,
Исходит от неё. Здесь те, кто прожил
Свою земную жизнь в ряду ничтожеств.
Короче говоря, совсем не жил.
Здесь ангелы, отверженные небом
За то, что ими выбор не был сделан –
Врагу небес иль Господу служить –
Замешаны с людьми в одном корыте
Жратвою для слепней, ос и червей,
Которые им добавляют прыти,
Чтобы они бежали поскорей.
И то сказать, гляди, какая прыть!»
Я увидал бегущих вереницу.
Пред нею развивался некий стяг.
Он вёл бегущих за собой во мрак,
Не дозволяя с трассы уклониться.
Слепни и осы жалили им лица.
С распухших лиц, смешавшись со слезой,
Сочилась кровь, и падала на землю
Червям поганым мерзостной едой.
Я дале глянул и увидел массу
Людей на берегу большой реки.
Как мужичьё, стоящее за квасом
Или за чем покрепче, они злы
И грубы были свыше всякой меры.
Всяк поносил день своего рожденья,
Родителей и господа хулил.
Я, обратясь к Вергилию, спросил:
«Учитель, кто они? Каким законом
Гонимы в это сумрачное лоно?»
Вергилий мне в ответ: «Мой добрый сын,
Копейку сбереги до Ахерона».
И я примолк, я понял, что полез
С вопросом, не имя на то права.
И так молчал до самой переправы.
И вот навстречу нам плывёт в ладье
Седой как лунь старик. «Гнилые души!
Забудьте думать выбраться наружу!
Я здесь за тем, чтоб вас перевезти
На брег иной – туда, где жар и стужа!
А ты пошёл не по тому пути.
Ступай обратно, здесь тебе не место,
Средь этого прокиснувшего теста.
Другая, легкокрылая, ладья
В другом, не тёмном, месте ожидает,
И повезёт тебя другой, не я».
Так закричал старик, сначала к стае,
А после и ко мне речь обращая,
Крутой, как все земные патрули.
«Не суетись, Харон, – сказал Вергилий, –
Хотели в небесах, чтоб мы здесь были,
И вот мы здесь. Ты знай своё – рули».
Унялся вмиг потусторонний кормщик.
И лишь во тьме горели его очи,
Как две в печи нагретых шестерни.
Опомнился, схватил весло и души
Посыпались в ладью его, как груши.
А он их бил: того – промеж лопат,
Сего – по голове, тому – под гузно.
Так осенью дожди бренчат на гуслях,
Поют ветра и кружит листопад.
Они отплыли. Но уже до срока,
Назначенного плыть с другого бока,
На берегу огромная толпа.
«Сынок, – как будто прозвенела лира, –
Здесь собраны все те, кого Господь
Во гневе сокрушил. Со всего мира
Сюда стремятся – роковую водь
Скорее переплыть. Так злобный ужас
Здесь делается из стрекала гужом.
Здесь не ходила добрая душа.
И на тебя Харон недаром лаял:
У добрых душ своя цель и межа».
Едва Вергилий смолк, по всему краю
Тряхнуло так, что я и до сих пор
Потею, когда это вспоминаю.
Поднялся ветер, алый метеор
Сияньем залил чёрную кампанью
И вмиг погас, как и моё сознанье.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь вторая

День был на сходе; ветерок ночной
Звал все живые души на покой,
От будничных трудов угомониться.
Лишь я приготовлялся воевать,
Вергильевых послушав ауспиций,
С путём, мне предстоящим, и с волчицей,
Что и мужчину превращает в блядь.
Я говорю о жалости к погибшим.
Святые Музы, гений мой, молю,
Пошлите ветра в парус кораблю!
Пошлите силы описать, что видел!
Я начал так: «Великий мой учитель!
Годится ль тот, кто духом нищ и хил,
Для странствий по ту сторону могил?
Мы все прочли о бедствиях Энея,
И как он в ад сходил, и почему.
Но он был прародителем ромеев,
И небеса позволили ему.
А тот, кто чуть не стал Дамасской язвой,
Зрел божий рай. Но он был пастырь, паства
Которого должна быть спасена.
А мне какого надобно рожна?
Я не Эней и не апостол Павел –
Обыкновенный, грешный человек.
И для меня обманывать свой век
Есть слепота и грех. Всё это пахнет
Безумием. Скажи, когда не так!»
«Коль правильно я понял твои речи,
Страх чёрной кошкой сел к тебе на плечи,
И ты от страха стал совсем дурак», –
Не обинуясь, вымолвил Вергилий.
«Но чтобы дух твой кисточкой воскрилий
Не трепетал, подробно расскажу
Зачем я здесь. Я пребывал в аду
Средь неказнимых. Мне явилась донна.
Светились её очи ярче звёзд,
А речь была чиста и благовонна,
Как винограда сладостная гроздь.
«О благородный мантуанский дух,
Чьё имя не забудется, покуда
Мир существует, у меня есть друг,
Я знаю, ему нынче очень худо,
Так худо, что и вымолвить нельзя.
Его прельстила ложная стезя.
И я боюсь, не поздно ль спохватилась,
Не умерла ль уже его душа,
Дойдя до рокового рубежа,
За коим тело станет ей могилой
Ещё при жизни! Я прошу, спеши!
Высоким, боговдохновенным кличем
Перенаправь шаги его души.
Об этом тебя просит Беатриче.
Сюда сошла я со святых высот.
Любовь меня подвигла и влечёт.
Когда я вновь вернусь к высоким градам,
Тебя перед Всевышним помяну».
«Святая дева, для меня твой труд
Превыше всех забот. Иной награды
Мне, сирому, от Господа не надо.
Я лишь прошу, скажи мне, Бога ради,
Как, чистая, без всякого вреда,
Заразы не боясь, сюда ты сходишь?»
Так я спросил, и мне она тогда:
«Бояться нужно лишь того, что может
Зло причинить, вонзиться жалом в кожу.
А коль у зла такого жала нет,
Оно не страшно. Я – созданье Божье.
И для меня людское зло как снег,
Гниющий на весеннем бездорожье.
Я нежная и светлая волна
Того многокаскадного потока,
Что всю вселенную живит до дна,
И чей исток – благое Божье око.
Со мною Благодатная Жена,
Лючия, древняя Рахиль и Лея,
И сонмы праведных вкруг Бога собрались.
Святая мощь всем бьющимся со змеем
Сорадуется и сорадеет,
И вся волнуется божественная высь!»
Она рекла, и взор горе держала,
И очи, два хрустальных родника,
Светились знанием, какого никогда
Мне не вместить… Я сделал, как сказала.
И для тебя звучал уж мой глагол.
Чего ж ты медлишь? Почему, как ствол,
Стоишь, новопреставлен, чист и гол?
Откуда столько страха в человеке,
О коем так пекутся небеса?
Ужель и впрямь собрался ты к бесам,
Чтоб принести им в дар свою копейку?»
Под стать цветочкам, перенесшим гнёт
Мороза, что протопал по ним вепрем,
Которые, лишь солнце припечёт,
Все разом выпрямляются на стеблях,
Я выпрямился и зарозовел.
Я ощутил в себе такую силу,
Что был уже готов, через могилу
Шагнув, спуститься к тем, кто не сумел.
«Веди меня, вожатый славный мой!
Да будет твоя воля моей волей!»
Так я сказал, и твёрдою стопой
Ступил на путь потусторонней боли.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ад. Песнь первая

Я к тридцати годам зашёл в такой
Дремучий лес, что все другие чащи
В сравненьи с ним не более чем парк.
Немотствующий, чёрный и сырой.
Мне и теперь на память не иначе,
Как с ужасом приходит он. Никак
Я не могу припомнить того мига,
Когда я заблудился. Словно в книге,
Во мне полно испорченных листов.
И все они в начале. Много снов
Я посмотрел под мышкою у чёрта.
Но что было потом, я помню твёрдо.
Уже давно был вечер. Чёртов сад,
И днём-то тёмный, к ночи непрогляден
Совсем стал. Но я этому был рад.
Тьма внешняя с тьмой внутренней, как яд,
Нейтрализованный противоядьем,
Смешалась и дала душе покой.
Я размышлял наедине с собой.
Лелеял то, что память удержала.
Должно быть, на огонь глядела мать,
Когда меня, бедового, рожала:
Снедаемый каким-то тайным жаром,
Я в жизни видел только благодать.
Жизнь очень рано переубедила
Моё простосердечье. До пружин
Разобрала однажды меня жизнь.
И я познал всю низость сего мира.
Но я и высоту его познал.
Перед собой, вдали, я видел гору.
Мне, грешному, мерещилось в ту пору,
Что та гора и есть мой идеал.
Я прямо к ней пошёл, и до сих пор
Иду, но по обычаю всех гор,
Гора та от меня всё дальше, дальше,
И нет пути, который бы к ней вёл.
Отсюда и блуждания по чащам…
Был ранний час, когда на свой престол
Восходит солнце, а за ним и звёзды,
С ним бывшие уже, когда Господь,
Мир сотворив, позволил себе роздых.
И как в застенке мучимая плоть,
Которой обещали снисхожденье,
А после в новый взяли оборот,
Сникает и становится растеньем,
Так и мой дух, едва восстал от сна,
Пошёл ко дну, как ржавая блесна,
И утерял надежду на спасенье.
Я изнемог, и был уже готов
На смертный грех. Тут мне явился некто,
Бесшумный, как совиное крыло,
Иль как адепт пифагорейской секты.
«Помилуй меня, – крикнул я ему,
Кто б ни был ты: живой или умерший!»
И он в ответ: «Я умер, но живу.
Ломбардия была моей скворешней.
Sub Iulio рождённый, я жил в Риме
При Августе, когда ещё кадили
Языческим богам. Я был поэт.
Я в гордых песнях славил того мужа,
Который, когда греками разрушен
Был Илион, покинул скорбный брег
И Средиземноморье пересек
Ради холмов Италии…» «Вергилий!
Единственный поэт большого стиля,
Которым был воспитан и мой стиль!
Источник вдохновенной, чистой речи,
Лишь к одному тебе я был доверчив,
Когда искусства школу проходил.
Я погибаю, не дойдя до цели.
Горел костром, а греться шёл кастрат,
Работал, как большой кузнечный млат,
Могильные оградки вместо лат,
Летел на юг, а прилетел на север».
А тот в ответ на мой тоскливый ропот:
«Благословен судьбой, кто сохранил
И в зрелые лета весь прежний пыл,
Присущий юности. Суровый, долгий опыт
Ему теперь советник и помощник.
Мир люб ему, как прежде. Время вором
Он не считает. Время – страшный враг
Для всех, кто убеждён, что есть костяк
У этой жизни в смысле общей цели.
Так выветренных и бездушных тел
Живое скопище бредёт из века в век,
Друг друга приглашая к повторенью.
У Провидения есть свой критерий
Для каждого. Лишь сумма личных целей
Сакральную симфонию любви,
Неслышную простому уху смертных,
Даёт, и это есть тот мир,
В котором орды зол и преступлений
Не страшны, потому что не вредны.
Но этот мир – он за порогом смерти.
А жизнь всего прекрасней у черты,
Когда подведена к ней своей целью.
И твой последний вздох сочтётся первым
Там, где страшатся быть твои мечты.
Я здесь затем, чтобы тебя избавить.
Иди за мной, коль хочешь быть спасён.
Я поведу тебя туда, где лава
Льдяным перемежается дождём.
Там тьмы погибших злую муку терпят
И новой смерти ждут, но нет им смерти.
Увидишь также тех, кто муке рад.
Всё потому, что есть уже надежда,
Которую навек оставил ад.
Захочешь выше – с Богом, но не прежде,
Чем мы расстанемся. С посланницей высот
Ты полетишь отведать райских сот.
А мне туда нельзя, зане я грешник,
Единственно неведенья грехом
Погубленный. Тебя со мной вдвоём
Не примут небеса. Блажен, кто может
Достигнуть твоих врат, великий Боже!»
И я ему: «Нерукотворный храм!
Я за тобой пойду, куда угодно!
Хочу измерить пропасть преисподней,
Хочу быть взят к апостольским вратам!»
И вот уже спаситель мой уходит,
И я за уходящим по пятам.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

В час утренний, как ласточкиной песни…

В час утренний, как ласточкиной песни
Сиреневый, меланхоличный звук,
Несущий в себе память прошлых мук,
Звенит дождём по пажитям и весям;
Когда ещё наш дух, покинув плоть,
Блуждает где-то тайными тропами
И мысль его дневная не гнетёт, –
В сей ранний час во сне я зрел полёт
Орла с распространенными крылами.
Злачёным было каждое крыло.
Такой орёл, должно быть, Ганимеда
Во время оно взял с земли на небо
Быть служкою амброзийных богов.
«Каким-то будет нынче твой улов?» –
Подумал я во сне. И лишь подумал,
Как, точно молния, слетел орёл ко мне.
Схватил меня, как агнца или мула,
И ввысь понёс – туда, где солнца свет
К полудню землю опаляет зноем.
И мы сгорели там, крича от боли,
Как две свечи у Бога на налое.
Но сладостна была нам эта смерть.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Мы были фаворитами судьбы…

Мы были фаворитами судьбы
До нашего рождения. Увы,
Теперь мы башмаков её подмётки.
Мы можем говорить о чудесах,
Но всё, что нами движет, это страх
Однажды выпасть за борт общей лодки.

Содома и Гоморры геморрой
Кровоточит. Уже не за горой
Педофилии хоругви и флаги.
А там, глядишь, начнут себе плести
Вкруг лобной и затылочной кости
Лавровый ободок антропофаги.

Чем будешь ты, поэзия, при них?
И будешь ли? Слепым вождём слепых?
Улыбкой мертвоглазою Горгоны?
Ужели зря шептали над водой
Уста Творца? И лик уже чужой
Мерещится нам с сумрачной иконы

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

С итальянского

Дочь времени и мира, ты живёшь
Своим, не покушаясь на чужое.
И для тебя вселенским домостроем
В театре мира лучшая из лож

Указана. Ты вся как солнце зрима.
Вся жизнь твоя как крылышко пчелы:
Легка и незаметной красоты,
Нектароносна и непостижима.

Тебе себя узнать – довольно лишь
Разочек в зеркало взглянуть. Да толку
Себя разглядывать! Так – бодрствуешь иль спишь –

Всё молишься о ком-то втихомолку.
Ты и сама как зеркало, с которым
Душа не расстаётся по сю пору.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Утешение Ариадны

Ариадна, не жалей,
Что тебя надул Тесей.
Так оно всегда бывает.
Ты влюбилась и дала,
А он взял – и все дела.
Арифметика простая.

И к тому же он герой.
А герою нужен бой.
Мир ему совсем не нужен.
Мир герою что ярмо.
Умереть за Ариадну
Было бы ему отрадно,
Быть же Ариадне мужем
Богоборцу не дано.

Да, конечно, ты теперь,
Славная Миноса дщерь,
Обездомела – дверь Крита
Для тебя навек закрыта.
Но совой, прошу, не вой.
Много есть в Эгейской ванне
Островов. Бери любой.
Наксос хочешь? Что ж, изволь.
Нам закон твоё желанье.
Этот остров теперь твой.

Тёмен жребий человека.
Там, где пухла почка скорби,
Радости зелёный лист
Душу облепил, как ветку.
Ариадна, usus morbi
Добавляет иным веку,
Сильным делает калеку.
В этом я специалист.

Удали же скорбь от скул!
Пусть Тесей тебя надул,
Ты прости его, беднягу!
Он ведь раб богов, слуга
Олимпийского конклава.
Его слава – это слава
Человека. От тебя,
Презрев брачную присягу,
Потому и дал он тягу,
Что боялся взять в награду
Минотавровы рога.

Унимай скорее плач!
Дан в мужья тебе рогач!
Аж из Индии священной
К тебе едет женихом
Сын Семелы, весь плющом
Увитой и отягченный
Благом, роскошью и сном.
Он на вид не без причуд.
То ли демон, то ли шут,
То ли бог. Всего вернее
Третье, ибо лишь богам
Нипочём знать счастье там,
Где жива душа немеет.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ленивец

Таскаться в ближний свет за красотой,
Будь то Анапа или там какой-
нибудь Акрополь – это уже слишком!
За красотою я хожу пешком.
Каким-нибудь рисунком иль стишком
Украшенной с меня довольно книжки.

Плохой из меня вышел следопыт.
Я по следам Пегасовых копыт
Тащусь небрежно, кое-как, со вздохом,
Сплю на ходу, и часто между сна
И бдения мне грезится сосна,
Покрытая густым и мягким мохом;

Из Лермонтова что-нибудь, чуть-чуть
Из кладезя Моцартовых причуд,
Да от природы толикая малость –
Такое место, где в тенёта тьмы
Надежды не были б заключены,
И солнце жизни ярче разгоралось.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Пред замком, на резном и ветхом троне…

Пред замком, на резном и ветхом троне,
Стоящем на хрустящей, мокрой гальке,
Сидит худой и гибкий как лозина,
Со скрипкою в руках, подросток некий.
Вкруг замка всё леса, холмы, озёра.
И осень поздняя, с дерев срывая листья,
Пускает их с холодным ветром в небо.
А юноша сидит в одной сорочке.
И кажется, что ноги не послушны
Ему, что он от самого рожденья
Калека. Скрипка грузом праздным
В ладонях не лежит – играет страстно.
Самой игры не слышно, но она
Как будто отражается в природе.
И кажется, что ветер от игры
Ещё сильнее. Или это ветер,
Усиливаясь, делает игру
Неистовей? Конвульсии по телу,
Как будто электрический разряд
Был дан ему, нет-нет, да и проходят.
Безумие давно уж угнездилось
В его душе. Благая мать-природа
Себя в очередной раз проявила
Искусницей невинно сочетать
Несочетаемое. Потом зима
Завесила подмостки белым шёлком,
Скрывая сцену из виду. Когда ж
Отдёрнута была льдяная завесь,
На троне – никого, лишь замок, пялясь
Пустыми окнами, заснеженный, стоит,
Да озеро – холодный, крепкий щит, –
Да выведенные тушью ветви
Лесных массивов…

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

«Друг Амадей, ты жив?» «А как иначе?..

«Друг Амадей, ты жив?» «А как иначе?
Мне умирать нельзя, пока есть мальчик
И девочка, которые взамен
Зазубривания каталога цен
На каждое деянье человечье,
На каждое решение ума,
Мелком на грифельной доске о вечном
Царапают наивные слова.
Не нужно поносить сальерианства.
Когда б теперь Сальери был бы жив,
Он с яростью атаковал бы хамство,
С каким идут глухие ловкачи
В храмину музыки.
В смятении душевном
Снотворное – не яд мне подал он.
Теперь он пария, он прокаженный.
Я ж пробуждаюсь трудно, постепенно.
Но живости уже довольно в венах,
Чтоб стали не совместны явь и сон.
Как радостно мне быть простым сосудом
Нездешней правды! Музыка её
Легка и незатейлива, как утро
Над полем с его девственным ключом».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Гай Муций по прозванию Левша…

Гай Муций по прозванию Левша,
Когда вернулся от царя Порсены,
К которому он с ведома сената,
Тибр переплыв, ходил с кинжалом в гости,
И у которого сперва заместо здрасте
Убил писца (а тот был, между прочим,
Ни в чём не виноват. И так всегда:
Кто ни при чём, тот первый и страдает),
А после, будучи разоблачён,
На жертвеннике сжёг себе десницу, –
Гай Муций, счастливо придя домой,
Решил вкусить заслуженный покой,
Попить горячего и насладиться славой.
Он видит чайник рядом с очагом,
Берёт его единственною здравой…
И тут же утварь падает на пол,
И римский мат, отборный, величавый,
Гудя, потряс Капитолийский холм.
Гримасничая, переминаясь,
Гай Муций Сцевола на шуйцу дует.
Как хорошо, что этого не видел
Порсена, уводивший своё войско
От Яникула, а не то войны
Не прекратила бы и сотня Клелий!

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из восточной поэзии

Худой сосуд, расстроенная лютня –
Моя душа, когда она не права
Пред Богом. Боже, я молю, не дай
Мне даже мысли, чтоб была похожа
На зависть к тем, кто в жизни был удачлив
На встречи с мудрыми и славными людьми
И мог у них учиться жизни! Боже,
Я ж таковых не знаю по сю пору!
И здесь, в норе, средь хилых и недужных,
Возьми моё здоровье, сколько нужно,
И им отдай, а мне дай вдохновенье!
На что и лютня, и сосуд глубокий,
Готовые к великолепной службе,
Когда им не находят примененья?

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Memento mori

Когда под Трою прибыл хищный грек,
Когда Пуниец жёг предместья Рима,
Судьбе, не пожелавшей ехать мимо
И завернувшей к ним на огонек,
И римлянин, и гордый илионец
Из всех кварталов, ото всех околиц
Рекли совместно долгие слова
Такой любви и нежности, что стая
Голодных, диких псов, рыча и лая,
За кафедральный хор вполне б сошла.
Оставим древних. Есть и нам что вспомнить:
История страны и личный опыт,
Взросление надежды и обман.
Как много было чаяний, судьбою
Убитых, отвезённых под конвоем
Туда, в потусторонний Магадан!
Триумфов смерти, мракобесных плясок
Ложатся жертвой пастырь и подпасок,
И тьмы за ними движущихся стад.
Нам говорят, отчаянье надежней.
Конечно, ведь своею рачьей клешней
Оно бросает сердце прямо в ад.
Мне ж чудится за жизнью тихий берег.
И потому желания легки.
И потому на стол я ставлю череп
С свечой на темени, и свет от той свечи,
Когда уж ночь кругом и небо звёздно,
Когда завален книгами мой стол,
Мне говорит о будущем серьёзней,
Чем все тома, какие я прочёл.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Эрот не птица – мальчик голопопый…

Однажды через меня пройдет такой разряд,
Что я осяду грудой перегретого железа,
внутри меня сломается локатор…
Из современной поэзии

Эрот не птица – мальчик голопопый,
Терроризирующий Европу,
Грозящий ей стрелой остроконечной.
У древних от него страдала печень,
У новых сердце, у новейших – мозг.
Конечно, мозг – не очень поэтично,
Зато он всему телу господин.
И ежели любовь в нём угнездилась,
То значит, угнездилась во всём теле.
В малейшей его клетке. И отныне
Все нужды, действия и отправленья,
Какие совершает наше тело,
Посвящены единственно любви.
Теперь поэт сидит на унитазе
Во славу своей милой. Строит фразы,
Как верфи корабельные – ключом
И молотом. Теперь мы все титаны.
Давно уж затянулись «сердца раны»
И сладкоречие влюблённых – моветон.
Эрот не слеп, он просто в доску пьян.
И не стрелу пускает, но банан
Кидает нам, как стае обезьян.
Мы в драку, а великий демон – в хохот…
Чтоб сделаться мишенью для Эрота,
Чтоб стать носителем его стрелы,
Не нужно много, господа,– всего-то,
Чтоб сердце было больше головы.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Данте

Как я хотел бы, Гвидо-друг, чтоб все мы –
И ты, и я, и Лапо наш – однажды,
По милой, доброй женщине взяв каждый
И отчие навек покинув сени,

Вошли в ладью с тугими парусами
И в ней поехали по синю морю.
Нам с неба дивные сияли б зори
И альбатросы б реяли над нами.

Мы постигали б только прелесть мира
И говорили обо всём на свете:
О жизни, о любви и об искусстве.

И иногда свои тугие лиры
Вручали женщинам, давая сладко петь им,
Любовию терзая наши чувства.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Вот я вышел как есть готовый…

Вот я вышел как есть готовый,
Докопавшийся до основы,
Износивший шестой сапог, –
Вышел к тихим и вечным звёздам.
На лицо мне холодный воздух
Первым вестником утра лёг.

Так стояли уже когда-то
Проведённый тропами ада
И Вергилий, его отец.
У того это было лучше:
Брат Дианы, великий лучник,
В сердце, лучшее из сердец,

Ещё в детстве запрятал лучик.
Зато как же потом был мучим
Лютым людом святой изгой!
Мыкал горе в чужих берлогах,
Застилая лавровым слогом
Кровь, оставленную стопой.

Правнук славного Каччагвиды!
Ты и мир – вы навеки квиты:
Строй терциновый не убит.
Всё, причастное упованью
На Творца, подлежит закланью…
Чтоб заклавших поднять на щит.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Нечто в защиту православия на Руси

Господа, я готов разгребать навоз
Без слюнявых речей, без соплей и слёз;
Я готов даже вываляться в грязи,
Если это поможет страну спасти.
Впрочем, что ж это я?! На такой масштаб
И кишка тонка, и башкою слаб.
Я всего лишь обычный российский шерп
От науки, и горб мой – не горб, а герб
Этой самой науки. Чем я и горд.
Я пришёл сознательно в этот спорт.
В нём я в статусе грузчика слов, идей,
Пропылённых теорий минувших дней,
Интуиций, оформленных в сто томов,
Словно рыба в воде, и душой здоров.
Ибо знаю – зачем, что к чему и как,
Что добро и что – зло, как от света мрак
Отличить, и что мир не таков, как он
Нам является даже из тьмы икон.
И всегда и в эстетике, и в быту
Отличить от мухи могу пчелу.
Я учу подрастающий элемент.
В элементе том есть всегда процент
Креатур греха. Я для них бельмо.
Потому и начальству не люб зело.
Господа, воспитание – огород,
Где сорняк растёт и культурный плод.
Поливать и окучивать сорняки,
Право, глупо весьма – не дадут расти
Нежным злакам, а в них добродейства суть.
Вот вам поле души, её крестный путь.
Мы махнули легко на неё рукой,
Мол, дотянется к солнцу сама собой.
Не дотянется, коли везде осот
И дерьмо вместо сладких медовых сот.
Одиночество – благо для редких душ,
Но и им дюже часто невмочь сей гуж.
А народу простому откуда взять,
Кто научит народ сей в добре стоять.
Интеллигенция не помощник.
Интеллигенцию мучит копчик
Отсиженный плюс измождённый сфинктер,
Беретик с помпоном, пушистый свитер,
Завтрак в Париже иль в графстве Кент,
Вместо десерта – ressentiment.
Мне всего ближе простой наш поп.
Пусть он Балде подставляет лоб.
Кто же ещё ему лоб подставит?!
Деньги возьмёт, а потом удавит.
Русский Балда без попа ни в жисть
Не удоволит свою корысть.
В общем, придумывать что-то нужно.
Только не путайте храм и нужник.
Господа, ковыряться в грязи, в дерьме
Можно с разными целями. Так, свинье
Это по сердцу. Делает по любви.
И совсем иное – когда пришли
Времена, что и раньше знавала Рось,
Да не с нами то было. И вот стряслось.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Евангелие

Попробуй сотворить подобье рая,
Всё, что ни есть, цвести благословляя.
Лишь так убережёшься от чумы
Вседневного треклятого сомненья,
Которому платили дань и пени
И самые великие умы.

Миг опьяненья – краткий миг. Чреватый
Похмелием, когда больной, измятый,
Ты пробуждаешься и видишь всё как есть, –
Миг опьяненья всё же миг зароков,
Которые дают во имя Бога
Приявшие в себя благую весть.

Они пред идолами шей не клонят,
Сидящими в дерьме или на троне
Сияющими златом и парчой,
Но пред душой своей, как пред иконой,
Молитвенно, коленопреклонённо,
Вдруг обретают вечность и покой.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Гимн бороде

Не роскошной я Венере…
Ломоносов

Ни к селу, ни к городу
Отпустил я бороду.
Рыжую лопату,
Как носил Скуратов.
Тщательно готовился:
Уитмена, Камоэнса,
Фёдора Михалыча,
Графа Льва Толстого,
Хмурого, босого, –
В рамочку да на стену,
Чтобы, значит, явственно
Средь своей фатеры
Созерцать примеры.
Поднял фолианты:
Готман, Валерьяно
Поучали буквенно,
Заверяли клятвенно:
Борода порукой нам,
Правнукам адамовым,
Что Господь к нам с милостью;
Борода – роскошество,
С бородой не мирится
Вирус мужеложества.
И неложным мужеством
Очи над ней блещут.
А с такой наружностью
И жениться легче.
В общем, начинённый
Болтовнёй учёной,
По уши накаченный
Всякой мудрой всячиной,
Стал растить и вскорости
Заклубились волосы,
Закрывая грудь.
Я к зерцалу – жуть!
Отродясь второго
Не было такого!
Страшно не привычно мне.
Ну, да это личное.
Никому брада
Не чинит вреда.
Только вот милиция
Зазирает в лице мне –
Может, вахабитствую?
И ещё загвоздка есть:
Борода громоздкая
Вещь и ретроградная.
Нынче смотрят франтами
Те, кто чуть не с бантами
Ходят на челе.
Днесь великороссы
Носят лица босы.
Прямо крем-брюле!
Прямо-таки Франция
Века восемнадцатого,
Или нет – семнадцатого –
Парики, лосины.
Тоже ведь мужчины
Были – и какие!
Дралися на шпагах,
Мяли женщин, брагу
Дули прям из фляги.
Нынче времена
Уже в раменах.
Нет ширококостных.
Если в девяностых
Злые мужики
Бритвой лбы голили,
То теперь лобки.
Розовое общество,
Голубые члены.
Моралисты морщатся,
Моралисты мечутся,
Как в вольерах серны.
А с другого берега
Чуть ли не истерика:
«Что мужчины Азии,
Что мужи Европы –
Все любили в попу.
И вообще, культура вся
Геями сработана.
Эллины с их лоском
И Микелеанджело,
И Шекспир, и даже
Пётр Ильич Чайковский
Жили с этим опытом.
Али вы не знали?»
Успокойтесь, знали.
Что мужи лобастые
Были педерастами –
Это нам известно.
Но того ли теста
Были, что и эти
Голубые дети?
Да, юнцов любили,
Но чтоб покуситься
На великий принцип
Брачной жизни – этого
Не было и в мыслях.
И потом, тот факт,
Что Платон, Сократ
Путали частенько
Анус с женским лоном,
Не даёт вам права,
Жалким неврастеникам,
Томным пустозвонам,
Звать себя Сократами,
Мнить себя Платонами.
Нет, я об евгенике
Не мечтаю. Ложь
Сунет в рёбра нож,
Будь хоть сто раз гением.
Я о должной мере.
Ибо где нет меры,
Воют берсеркеры.
Нет стыда у стада.
Стадо бородатое
Стоит стада бритого.
Там и там шлют матами,
Отвечают битами.
Это ли нам надо?..
Говорят, на Кипре
Статуя Венеры
С бородой стоит.
Очень странный вид.
Некто Маймонид
Вот что о ней пишет:
«Если ты мужчина,
То перед святыней
Должен ты стоять
В женском облаченье.
Точно также деве
Следует пред Марсом
Мужем наряжаться».
Если так и дальше
Всё пойдёт, то скоро
Вся мужская свора
Завернётся в платья.
А у женщин смолоду
Закустятся бороды…
Ай, что будет, братья!

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Весёлое путешествие

Пролог

Утомясь обильем дел,
Растеряв по будням нервы,
Я по весям нашей бренной
Прокатиться захотел.
Как заправский англичанин
Тихо завязал с делами
И поехал на пикник.
Снарядил себе кораблик,
Подобрал себе команду.
Взял с собой Рут Бенедикт,
Дантову взял Монну Ванну,
Взял и Себастьяна Бранта
(Прежде жил такой шутник);
Подышать морским озоном
Даниэля с Робинзоном
И со Стивенсоном взял.
Дополняя славный список,
С Гулливером взял я Свифта,
Взял отважного Улисса,
Приманил разбойным свистом
Доброго Гаргантюа.
И, конечно же, Никитин,
Наш преславный Афанас
С бородой во весь анфас,
Размещён на самом видном
Месте был без лишних фраз…
Где мой капитанский китель?
Штурман, лечь на правый галс!
Солнце светит, ветер дует;
Из пучины осьминог,
Выставив упругий бок,
На корабль таращит око;
По волнам медузный студень
Распластался; а далёко
До большой охочий бочки
Виден кит. Как позвоночник
Мачта гнётся и скрипит.
Продвигаемся чин чином
По норовистым пучинам:
То был штиль, а то – штормит.
Всё же хорошо, ей Богу,
В зыбких, пенистых отрогах,
Вдалеке от злой земли!
Но вода не бесконечна.
Есть и ей предел, конечно.
Завиднелся островок.
Он один иль там их куча?
Так и есть – архипелаг.
Что ж, заглянем на часок
И попробуем получше
Разузнать там что и как.
Но сперва посмотрим карту.
Да ведь мы на Тробриандских
Островах! Ну что ж, прекрасно!
Мы наслышаны о них.
Острова населены.
Племя, что здесь обитает,
Называется зуни.
Удивительная общность!
Я о ней вам расскажу,
Только дух переведу
И воды глотну чуточек.

Зуни

В мирный августовский век,
В Риме, среди игр и нег,
Жил поэт любви Овидий,
По прозванию Назон.
От Олимпа до Аида
Демонам, богам и нимфам
Перемыл все кости он
У себя в «Метаморфозах».
Там среди рассказов пёстрых
Есть рассказ о золотом
Веке: будто испокон
Жил народ одним котлом
Под весенним чистым небом,
Глада, мора, войн не знал,
Был умерен в своих требах…
В общем, жил не надо лучше,
Пока вдруг не заканючил,
Пока века золотого,
Серебро пройдя и бронзу,
На железный не сменял.
Старая, святая сказка!
Кто б подумал, что реальность
Может быть к ней так близка.
А зуни сама реальность.
В их общинах фестивальных
Неизвестны зависть, сальность
И незнаема тоска.
Как весёлый детский табор
Мужики живут и бабы.
Чужеземцам всегда рады.
Особливо женский пол.
Песни, танцы, игры, шутки –
Главные из атрибутов
Этих мирных алеутов,
И напевен их глагол.
Общество матрицентрично.
Коллективное над личным
В нём довлеет. Все работы
Выполняются совместно.
Исключая овцеводство.
Овцеводство – для мужчин.
Личным же заслугам места
В краткой памяти народной
Не отводится. Зуни
Конкуренции, войны
За финансы и ресурсы
Не приемлют, и того,
Кто агрессии подвержен,
Ждёт эпитет «сумасшедший»
И изгнанье с островов.
Нет, зуни совсем не трусы.
Просто они любят, чтобы
Дело делалось без злобы,
Чтоб во всём жила любовь.
Прямо древний Тир с Сидоном!
Там ещё хорошим тоном
Почитается дары
Слать друг другу – не за ради
Превосходства иль награды –
Просто так, от доброты.
Браки там весьма стабильны.
Плотские утехи – часть
Мирной и счастливой жизни,
А не фетиш, как у нас.
Доля чувств религиозных
Превышает долю косных
Интересов светской жизни.
И священник там имеет
Выше статус, чем чиновник.
Я без малого неделю
Средь зуни прожил и смею
Доложить, что то и дело
Всё высматривал подвох,
Ждал какой-нибудь промашки.
Наконец, мне стало страшно:
Я подвох найти не смог!
Ни промашки, ни подвоха.
И я понял – дело плохо.
Тем одним оно и плохо,
Что уж очень хорошо.
Мне по сердцу был их быт,
Но уму его сварить –
Всё равно, что брюху – иглы.
Вторя их блаженным играм,
Я казался себе тигром
Без когтей и без зубов.
Ощущения срамные:
Будто прожил сто годов,
И за весь этот период
Всё, чего сумел достигнуть –
Прососал у мамки вымя,
Не сподобившись ни мысли
Плодотворной, ни трудов.
В общем, нужно бечь отсель,
А не то совсем в кисель
Превратишься. Будешь вместе
С местными пасти овец.
По морю легка дорога.
На корабль, друг, и с Богом! –
Как сказал Гоген Ван Гогу,
Или, может, не сказал.
Под звездою и под солнцем
Мой корабль вдаль несётся
И целует рыба-лоцман
За борт свесившийся фал.
В пене, словно в конском мыле,
Полетели дни и мили.
Даже маленькой твердыни
Не поймаешь в зоркий цейс.
Хоть шаром кати по глади.
Я скучающей команде
Вслух читал из Илиады.
«Мне Арес всю жизни изгадил.
За бесплатный в Трою рейс
Заплатил потом я втрое, –
Жаловался нам Улисс –
Надоело быть героем!
Хочу мирно, как зуни,
На лугу овец пасти
И жену ласкать и холить».
Прерывая его спич,
Крикнул с мачты Брант: «Не хнычь!
Показалося семейство
Островов Адмиралтейства».
Бросились тут все к бортам
Убедиться правду ль Брант
Говорит иль, может, шутит.
И действительно – земля,
Словно купол парашюта
С бахромою по краям
(это от прибоя пена)
Вырастала постепенно,
Наши веселя сердца.
На земле той полноправно
Проживает племя манус.
Не скажу, что новый парус
Или новая труба
Вызывают у них радость.
Хотя нет и неприязни.
Так, какая-то среда,
Деловое равнодушье:
Раз приехал, значит нужно.
Главное – не докучать.
Но не будем торопиться.
Пресной запасти водицы
Прежде нужно и команду
Обеспечить провиантом.
А потом и повестушкой
Можно позабавить душу,
Россказнями ум занять.

Манус

Что бог золота Маммона
Для иного что икона,
Породнее, чем маманя –
Это к бабке не ходи.
Это в жизни сплошь и рядом.
Так устроен мир, ребята.
Многие из нас. И манус,
Как нарочно, из таких.
Залучить к себе богатство
Разные пути есть, братцы.
И законные и не.
Каку добывают всяко.
Если говорить о манус –
Племя манус работяги,
Все их помыслы в труде.
Даже близко не вояки.
Разве только из-за баб
И по глупости, а так –
Никогда. Дать деньги в рост,
Провести кого-то за нос
Этим честным папуасам
Даже мысли не придёт.
Повторяю – работяги.
Труд единственный их культ,
Труд единственный их путь
Стать успешным и богатым.
Правда, есть тут один пункт.
Если как они рвать пуп,
Скоро превратишься в труп –
Не в живой, а в настоящий.
Потому-то из мужчин
Доживают до седин
Лишь немногие – кто, значит,
Был удачливей, богаче.
Большинство играет в ящик
Годам эдак к тридцати.
Лишь до брака дан беднягам
Шанс пожить вовсю, с размахом.
Молодым и не женатым
Выделяется барак.
В нём весёлые мужчины
Живут как бы вне общины.
Хлеб, орехи, чай, табак
И наложницу (из пленных)
Делят парни ежедневно
Без обмана и без драк.
Но лишь только вступят в брак –
Крах и крышка вольной жизни.
Вкалывай, копи деньгу.
Ведь у манус за жену
Нужно дать огромный выкуп.
Остаётся один выход –
Быть у ближнего в долгу.
Делают большой заём
И потом, корпя совместно,
Платят, правда, без процентов
За возможность жить вдвоём.
Но довольно про порядки.
Что-то я устал, ребятки.
Пора салом мазать пятки
И тикать отсюда прочь.
Мне вдруг стало от того, что
Я там видел, очень тошно.
Им-то ничего, жить можно,
А вот мне уже невмочь.
Среди манус третьим лишним
Себя чувствуешь. Твой ближний
Трудится, а ты, как трутень,
День-деньской глазеешь лишь.
Будь у них закон за туне-
ядство, я, клянусь, бы втуне
Не терзал на лире струны:
Сам себя бы я принудил
Строить им сарай иль клуню,
Резать на реке камыш.
Вдаль лети, моя баллада,
Как неистовый Орландо!
Хорошо травить баланду,
Сев в кружок под ниагарой
Легкокрылых парусов!
Вдалеке, как нимфа, в белом
Показалась каравелла,
Но, увидев нас, сомлела
И пустилась наутёк.
«Нас, наверно, каравелла
Приняла за флибустьеров, –
Догадался хитрый Свифт, –
Вроде глупость, а приятно.
Что-то в этом, вероятно,
Смысле чувствовал и Фауст,
Поменяв на плащ и шпагу
Схоластический свой клифт.
Обществу и всей вселенной
Он себя запараллелил.
Мы не хуже в этом деле,
Только водит нас не бес
И не Муза дальних странствий –
Наше вольное кумпанство
Обручается с пространством
Под эгидою небес».
«Вон и третий из плодов
Ерогамии счастливой, –
Крикнул Даниель Дефо, –
Чайки кружат над заливом.
Берега сплошной валун.
Рощи редкою щетиной
Колют очи пилигримов.
В общем, судя по всему,
Остров – результат разгула
Подопечных Вельзевула.
Мать-Земля огнём чихнула,
И пожалуйста – инсула
Села гузном на волну.
«Я б туда не торопилась, –
Сумрачно сказала Рут, –
Племена, что там живут,
Не милее крокодила.
Имя острова – Добу.
Предлагаю всем в трубу
Посмотреть и ехать мимо».
Но команду заусило.
Все хотели на Добу.
На Добу так на Добу.
Знаем издавна – охота
Пуще и т. д. Десант
Как всегда возглавил сам.
Право, лучше бы не ездил.
Хотя ради новой песни
Я готов на всякий опыт:
Хоть на плаху, хоть на рельсы,
Лишь бы не страдала честь.
Ведь неузнанная смерть –
Жизнь без чести. Так по стенам
Хилый плющ ползёт и плесень.
Впрочем, ну её, мораль!
Взяли в руки окуляр,
Навели его на резкость
И осматриваем местность.
Я же объясню, как гид,
Местности той вид и быт.

Добу
Не шути с гнездом осиным,
Коль не хочешь шило в спину,
Спицу в бок и в жопу жало.
Слышишь: злобно зажужжало –
Делай ноги. Лишь бегом
Сохранишь себе здоровье.
Не заигрывай со злом.
Проиграешь всё равно,
Невзирая на условья.
А особенно опасно
Зло, сокрытое под маской.
Я сперва чуть было не
Обманулся, наблюдая
Нравы добуанской стаи,
Благо, быстро разглядел.
Обходительность, учтивость
У добу всего лишь ширма,
Лишь приманка в центре клетки,
Лак на девственной тарелке
Добуанца-людоеда,
Средство заарканить цель.
Если этот троглодит
Порешить кого решит,
То сначала претворится
Ему другом. Будет виться,
Словно змий в эдемских кущах,
Пока жертве-другу в душу
Не вползёт. Тогда бедняжка
Сам ему подставит ляжку
Для укуса. Месть, вражда –
Первые в душе народа
Идолы и господа.
С колыбели и до гроба
Они взращиваются, как
Плод на огородных грядках.
Не спасает даже брак.
Зло и там свои порядки
Навело, пустило корни.
Что любовь! Что доброта!
Узаконенное порно –
Вот их брак. Из брачных благ
Одному лишь этот люд
Страшно предан – это блуд.
Чтобы можно было, значит,
Разговляться по-собачьи.
Но и тут заноза есть.
Когда жёнку будешь еть,
Не моги являть на лице
Ты веселья ни крупицы,
А не то решит жена:
Муж её и вправду счастлив,
И затеет ему пакость –
По привычке, не со зла.
Коль сама привычка – зло,
Коли зло само – привычка,
Не играет роли, что
В голове у истерички.
Что же до приоритетов,
То их два, и первый – это
Собственности злой божок.
Добуанец ему предан
До кости, до нерва, до
Лихорадочного бреда.
Всё, что видит этот клещ,
Для него добыча, вещь.
До вещей народ тут жаден,
Как до насекомых жабы,
Как до дров и угля печь.
А вторая его склонность –
Крен души в потусторонность.
С детства каждый каннибал
Практикует ритуал
Чёрной магии. Без духов
У них полная непруха,
Безнадёга и завал.
Но довольно про добу.
Я видал их всех в гробу.
Мне обрыдло это быдло.
Оставаться в этом гиблом
Месте – быть мишенью в тире,
Хуже – быть очком в сортире:
Каждый норовит в тебя
С удовольствием нагадить.
Не позволю! Эй, команда,
Живо ставить паруса!
Ну а прежде, чем отъехать,
Пожелаем им успеха.
Чтоб такого пожелать?
Позабористей, чтоб долго
Помнили морского волка
И не смели забывать?
Пока думал, копил пар,
Мне в плечо впился комар.
Вдохновился я и выдал:
Чтоб учить вам наизусть
Все 25 тысяч видов
Комаров! Чтоб каждый гнус
Заявился к вам с визитом
И оставил свой укус,
Как лощёную визитку,
На соцветьи ваших гузн!
Чтобы чёрт своим копытом
Вас пинал и в пах и в бок
Всякий раз, как вы решите
Сделать ближнему бо-бо!
И ещё в таком же роде.
Лишь тогда позволил роздых
Себе сделать, когда остров
Завалился за черту
Горизонта. Всё! Табу –
Будь то манус иль добу,
Или сонм счастливых деток!
Возвращаемся домой!
Хватит с ветреной душой
По белу носиться свету!
Чтоб домой был гладок путь,
Предлагаю взять на грудь
Грамм по сто чего-нибудь
Всё равно чего. Я лично
Предпочтение «Столичной»
Отдаю. Кто не в курсах,
Объясняю в двух словах.
В глотка заливаем водка –
Первая, вторая стопка,
Третья шлётся им вдогонка.
А за третьей и шеста
Недалече. Тут, конечно,
Может быть, и больше ста,
Но зато добрее речи
И о доме злей мечта.
Стоп! А где он, этот дом?!
Я об этом не подумал.
Пуля покидает дуло,
Получив под зад огнём,
И летит себе до цели
Без задержек и сомнений.
Я же, будто снежный ком,
Странной силою влеком,
Скатываюсь ниже, ниже,
И не знаю своей ниши.
В каждом обществе я лишний.
Данту было хорошо.
Дант закончил петь в раю.
Он от ада шёл до рая.
Я же, сверху вниз спускаясь,
И не чую и не знаю
Где закончу песнь мою.
Или я как Авраам
Пригвождён к своим шатрам?
Или мне как Аврааму
Предстоит подняться рано,
И усевшись на верблюда,
Прошептавши: будь, что будет,
В путь отправиться за чудом,
И принять за кущи рая
Стены караван-сарая?

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

По следам сна

Вспоминая стихи Катулла о грядущей весне, с вокзала
Пробираюсь домой. Долго жить приказала
Осень. И повсюду теперь зима.
Ночь, мороз, одиночество и сугробы.
Еле видные на небе звёздные письмена
Совсем пропадают из виду, паром моей утробы
Заволакиваемы. Нужно смотреть вперёд.
Снег скрипит под ногами. На всём лежит чёрный лёд
Отчуждения, усиленного морозом
И темнотою, усиленными тверёзым
Северным ветром, режущим мне лицо.
Набираю в горсть снега, леплю из него снежок.
Шарообразность, как я давно заметил,
Есть результат двух скрещенных между собой горстей.
Видимо, так и Господь свои создавал планеты,
Космос вообще… Достоевская девочка, но не с тем,
Что кто-то рядом продрог, голоден или помер.
«Дяденька, пожалуйста, доведите меня до дома».
Это Муза. Я знаю наверняка.
Она единственная меня встречает
В этом городе. Маленькая её рука
Входит в мою ладонь, словно в порт кораблик,
В ней согреваясь. И мы идём от вокзала
До дома пешком. Что составляет час.
А между тем мороз и ветер крепчают.
Последний откуда-то сбоку обрушивается на нас,
Несётся до фонаря, и о фонарь рассекаясь,
Летит лоскутами до первой кирпичной стены.
На ней он становится тенью. Сонмом теней. И мы –
Я с моей Музой – видим всю эту галиматью,
На какую способны ветви засыпанных снегом елей
И замёрзших каштанов. Бодрствую или сплю,
Я уже и не знаю. Вижу стада оленей,
Пчеловода на пасеке с полдня на тихий закат;
Вот воин в лёгких доспехах, играющий в кости.
Наверное знаю одно: когда мы уйдём, солдат
Останется, как останется всё, что за плечи бросил
В своей жизни тот, кто ему дал жизнь,
Кто в этой жизни теней сам был такой же тенью.
Когда-нибудь сквозь него ветер тоже проденет нить.
Поэтому до сих пор живут и живут виденья.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Сказка

С прелестною пастушкой
Прелестный пастушок
Пришёл раз на лужок.
Вдали вилась речушка,
И гордые за нею
Стояли Пиренеи;
Леса тянулись ввысь,
В лазоревую бездну,
И ясный свет небесный
Отвесно падал вниз.
Дыхание апреля,
Весёлых птичьих трелей
Неразбериха, сок
Листвы, травы, цветов –
Всё было двум влюблённым
Прекраснейшим подспорьем,
Какое только мог
Им предоставить Бог.
Весной земля иконой
Становится. С Помоной
Так некогда Вертумн
Сидели на лугу
И нежно постигали
Все таинства любви,
И всё им было мало.
Ужель опять они?
Ужель Вертумн с Помоной
Друг друга любят снова?
Взращённые в груди
Плоды чистосердечья –
Пленительные речи
Шептали губы их.
И было много соли
И радости, и боли,
И счастья, и тоски;
И нежно сжав ладонями
Горячие виски,
Влюблённые мои
В душистых травах луга
Клялись любить друг друга
До гробовой доски.

Тут выехал с охотой
Из чащи злой прелат,
А с ним и его кодло –
Внушительный отряд
С большой собачьей сворой.
Прелату не свезло.
Полдня он точно ворон
Кружил за кабаном.
И, наконец, в ловушку
Почти загнал зверушку.
Давай, коли его!
Но боров жуткий норов
Свой показал. И вот –
Прелат со всей когортой
Скакал во весь опор то
За ним, то от него.
Зверь тёртый был калач.
Дав стрекача, секач
Ушёл. А у прелата
Вся нутрь была измята.
От ярого галопа
Трещала его жопа,
И каждой яме с кочкой
Вели счёт его почки.
Прелат был вне себя.
Взбешенный неудачей,
Бранил он доезжачих.
Грозил перестрелять,
А прочих перевешать.
Но тут стрельнул в орешник
Молоденький олешка.
Давай скорей за ним!
И вновь пошла охота.
Но, видно, не судьба
В оленьи потроха
Собакам спрятать морды.
Оленя след простыл.
Прелат, себя не помня,
Оленя отлучил
От церкви, и всю живность,
Какая в том лесу
Водилась, тоже проклял.
И тут он на лугу
Влюблённую чету
Вдруг зрит. «Ату, ату их!
Вот это так добыча!
Дарю вам пастуха,
А девку буду сам.
Вперёд, мои холуи!»
И как на солнце – туча,
Вонючая их куча
Обрушилась на луг.
Пастух был схвачен, скручен
И отдан для забавы
Неистовой ораве.
А девушку берут
И тащат к иерарху.
И вот она пред ним.
Прелат сулит подарки
И блага для родни,
Коль от дверей своих
Она, как христианка,
Ему отдаст ключи.
А девушка в ответ:
«Прошу вас, Ваша Милость,
Дозвольте умереть
Невинною!» «Мерзавка!
Ты что-то о себе
Уж слишком возомнила!
Ты воле господина
Покорна быть не хочешь?!
Придётся, ангелочек,
Тебе подрезать крылья».
Но та твердит своё:
«Дозвольте», и потом
Вдруг мертвенно и сухо:
«Не буду вашей шлюхой».
Когда бы грянул гром
И в небесах епископ
Узрел расстрельный список
Всех обреченных аду,
И там среди имён
Увидел и своё,
То и тогда бы он
Не так был ошарашен,
Не так был потрясён.
От ярости епископ
Не зарычал – лишь пискнул:
Дыханье пресеклось.
Подобным своевольем,
Невиданным дотоле,
Невиданную злость
В нём девка пробудила,
И тем свою решила
Судьбу, верней, могилу.

Что было дальше, много
Рассказывать – лишь Бога
Гневить. Скажу одно лишь:
Был пастушок – и нету.
Её ж за непокорность
Прелат дал своей дворне.
Потом её как ведьму
Отправили в застенок.
Морили клетью, плетью.
А после при большом
Стечении народа,
На аутодафе,
Сожгли во славу Божью
И в назиданье черни.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Трубадуры

В жарком и ярком Провансе,
Где золотые пальцы
День окунает в толщу
Волн Средиземноморья;
Где зеленеют лавры
И апельсины зреют;
Где сочиняют стансы
Возлюбленным своим дамам
Галантные кавалеры –
На заре благодатной эры
Европейской поэзии, в год
От Рождества Христова
Тысяча двести пятый,
В замке чуднόм как сон
Жил один славный рыцарь,
Владевший искусством слова,
Звали его Гильемом,
Гильемом де Шатильон.

В тринадцатом веке в Провансе
Поэтом быть – это то же,
Что в Африке чернокожим,
Всё равно, что быть новобранцем
Между таких же точно
Новобранцев. Итак, поэтом
Каждый имел быть право
В Провансе. Но это только
Одна сторона вольготной
Жизни. Второй же пункт:
Будь добр быть влюблённым!
Иначе ты просто плут,
Трепло, негодяй, собака,
Мерзавец, подлец, слюнтяй,
Нищий, достойный брака
С древней сухой старухой.
В общем, любовь в Провансе
Культом была, наукой,
Формою бытия.

Рыцарь де Шатильон
Знал толк в любовном зелье.
Бурлили семь дней в неделю
В его котелке слова
Любви. И какие! Он,
Гильем, был давно влюблён
В гордую марк-графиню
де Шатонеф, девицу.
Был ли он ею любим?
Да. Невозможно было
Ей устоять пред пылом
Молодости, которой
К тому же ещё служили
Музы всем славным хором,
Всем волшебством своим.

Собой какова графиня?
Про внешность не говорю:
Красавица – просто дух
Захватывало! Не могло
Пред ней устоять ничто,
Кроме того, чему
Стоять надлежало. Нрав?
Наружно была графиня
Надменна, резка, спесива.
Короче, блюла регламент.
В душе же – нежна, умна.
Лава, одетая в камень.
И часто жало ума
На поклонниках изощряла
(А их у графини было
Весьма и весьма немало).
Загадки, остроты, шутки
Всегда повергали в ужас
Бедняг. Лишь один Гильом
В том не терпел урона.
Выход всегда находил.
Поэтому благосклонна
Более, чем к другим,
К нему была его донна.
Каждый влюблённый горд
Бывает, когда не только
Выход из трудного он найдёт
Положения, но особо –
В положении трудном – вход.

Итак, жили, любились, были
Счастливы. А потом
Что-то случилось. Чем-то
Прогневал де Шатильон
де Шатонеф. Дала
Графиня ему отставку.
У милых свои порядки,
Традиции и канон.
Долго пылала гневом
Дама, потом в тоску
Впала, как полагалось.
Но марку свою держала
(Недаром же марк-графиня).
И рыцарю своему
Муки тем умножала.
А рыцарь был вне себя
От горя. Худой и бледный,
Стихи строчил ежедневно
И даме слал. Только зря.
Так протекли два года.
На третий решила дама:
Достаточно уж наказан
Рыцарь. Пора мириться.
И объявить послала:
Отправиться в Палестину
Должен ещё он на два
Года. А там посмотрим.
Вот наш Гильем героем
В лагере крестоносцев
Терпит нужду и голод,
Чудеса героизма
Являет, разя мечом
В пустынях Иерусалима
Собак-басурман, с песком
Кровь их мешая. Быстро
Средь подвигов, ран и риска
Для него протекли два года.
Вот он снова в Провансе.
Теперь велит ему дама
Выдрать щипцами ноготь
На руке из большого пальца.
Рыцарь, не дрогнув, тут же
Ноготь дерёт. Скликает
Верных своих полсотни
Друзей, просит их быть свитой,
И на атласной подушке
К замку любви сердитой
Ноготь нести. А сам
Одетый во власяницу,
Скорбный, немой послушник,
За праздничною колонной
Следует по пятам.

Прекраснейшая из дев
Снова любви покорна.
Снова де Шатонеф
Любит де Шатильона.
Примирение состоялось.
Лютни, герольды, флаги.
Трубы трубили сзади
И спереди, и по флангам.
Такое вот было время.
Такая была эпоха.
Так забывали семьи
Для дудочки скомороха.
Так упражнялись в брани.
В страсти так упражнялись.
Играли любовью, жили
С любовью и умирали.
Правы ли они были?
Не правы ли? Я не знаю.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Дельфы

Зелёными террасами Парнаса
Виется путь, ведущий в город Дельфы.
Там эллинов была святая база,
Там Аполлону приносились жертвы,
Там дивная пророчица вещала.
Теперь там всё иначе, чем когда-то.
От прошлого – руины да колонны.
По каменным скамьям амфитеатра,
По беговым дорожкам стадиона
Прохаживаясь, каркают вороны,
Давно бездомные блуждают нимфы
И Музы неутешные рыдают.
А сам великий и ужасный Кинфий
В обличьи гида башли зашибает.
Теперь там всё не так. Давно уж той
Культуры нет. Покинув стапель свой,
Ушёл корабль греческого мира,
И море его нам не возвратило.
Осталась память в пополам с тоской
И с недоверием. Остались только верфи –
И те разрушены. В живую силу вера
Потеряна. Не нужен Геркулес.
Ты мудрого и злобного Селена
Заветы поспешил исполнить, эллин!
Ты поспешил исчезнуть – и исчез.
Ты не любил заветов Аполлона,
Считая, что для них и на фронтонах
Глаза мозолить – это уже честь.
История твоя бежит столь быстро,
Что отделить сатира и артиста
От мудреца – едва ли время есть.
Твой маятник летал как угорелый,
А в это время Мусагет вещал:
«Познай себя» и «Ничего сверх меры»,
И жизненность твою тем возмущал.
Ему в ответ ревел ты, как медведь:
«Нельзя жить мерою и не начать мертветь!»
Но всё ж к преддверью страшного Аида
Стекалися веками поколенья
Для суеверных жертв и поклоненья,
И никому здесь не было обиды
Запутаться в головоломной сети
Пифийских прорицаний и суда…
… Над кипарисом теплится звезда.
И море добирается сюда
По воздуху. И вместе с сонным морем
Подходят к Дельфам корабли героев.
Молчит Парнас в недвижности ночной.
Молчат и корабли. Перед тобой
Весь Агамемнов флот. Моряк-воитель
Здесь смешан с тем, кто тихую обитель
Избрал для мудрых и святых трудов,
Угодных Музам. Чары Ахеронта
Не властны над чудесным этим флотом.
Парит над Дельфами чудесный флот.
Потом уходит воевать под Трою.
А может быть, уходит к Саламину.
И лавры ему плещут вслед листвою,
И кипарис гнёт царственную спину.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Баллада о стрелецкой казни

У царя Петра
Много дел с утра.
Отложить нельзя
В долгий ящичек.
Нужно сечь башки,
Выпущать кишки
Суки Софьюшки
Верным пащенкам.
Алексеичу
Не в копеечку –
В тысячу рублёв
Небо светится.
От чужих краёв,
От Венеции
Отвлекла его
Смута местная.
Смута дерзкая,
Больше детская.
Оттого-то царь
Так и бесится.
Над Москвой-рекой
Знобко, холодно.
Над Москвой-рекой
Воет колокол.
Все московские
Змеи-улицы
Растворилися,
Словно устрицы.
И валит народ
Вплоть до площади.
Кто пешком идёт,
Кто на лошади.
А на площади
Палача замест
Сам оказывает
Осуждённым честь.
Хлещет, бьёт в виски
Царской рученькой.
По хребтам мясным,
Перекрученным.
Споро действует!
Аж до упаду
Разрезвился царь
Между трупами!
Но в любом труде
Требна сноровка,
Чтоб с охотою
Была поровну.
То в плечо рубнёт,
То по темени.
Толком снять башку
Нет умения.
Руки трусятся,
Зубы лязгают,
Висит бусиной
Смертной пляскою
Изведённый пот.
В снега маркие
Кривя в муке рот,
Кровью харкая,
Прохрипел стрелец
Недогубленный:
«Что ж ты, царь, так бьешь –
Загогулиной?!»
Отвечает Пётр:
«Ничего! Не трусь!
Потерпи чуток.
Скоро научусь.
Я учиться, брат,
Завсегда горазд.
Без кровавых дрязг
Не удержишь царств.
Я вас музыкой
Не попотчую.
Я не Фёдор вам.
Я по-отчески
Стукану дубьём –
Дерзость вышибу.
Мы и так живём,
Словно рыжие.
Из-за вас, свиней,
Я к Венеции,
К госпоже морей,
На аудьенцию
Не попал. Взамен
Должен, хошь не хошь,
В стороне своей
Усмирять дебош».
А стрелец ему:
«Прежде Греция,
Днесь Оландия,
Да Венеция.
А когда же Русь?
Свой родной насест?
Али ты в него
Как хорёк залез?»
Отвечает Пётр:
«Нам Европушка
Лет на сто нужна,
Не на дольший срок.
Да и то лишь как
Только данница.
А потом мы к ней
Станем задницей».
Доле речь держать
Петру нечего.
Рубанул с плеча
Алексеевич.
И пошёл кромсать
Уже мастерски,
Пока кровь в усах
Не заблазнилась.
Голова ж стрельца,
Лёжа в мокряти,
Отворила уста
С злобным хохотом,
И рекла: «Для Европы
Без разницы,
Где перёд у тебя,
А где задница».

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Ода к консервной банке

Кротость иль ярость в любви
К собственности зависят
От комнат, в которых ты,
Друг мой, живёшь, родился.
Имею в виду количество
Комнат. Живёшь в одной –
Значит, ты бессеребренник,
Будда, с немой душой,
Походя лишь участвующий
В косных перипетиях
Похоти и пристрастия
К собственности. Свои иль
Чужие дела и вещи –
Это тебе не важно.
Мена возможна при случае.
Мысли – вот та поклажа,
С которой ты неразлучен.
За мысли любому в глотку
Всегда ты готов вцепиться.
А в остальном хрущёвка –
Колыбель коммунизма,
Стартовая площадка
Полётам во чисто небо,
Спуска на парашюте
Прямо на пух подушки,
Чтоб без захода в нужник
Грезить на всю катушку.
Паршивая собачонка,
Брошенная человеком,
Прям под моим балконом
Роется, что-то шарит.
Свистишь ей: «Фьить! Шарик! Шарик!»
А она вам: «Какой я Шарик!
Я – Леопольд Яковлевич
Магазинер. Служу в Спёрбанке».
«В Сбербанке, хотите сказать?»
«Отстаньте, такую мать.
Не видите, что я занят?!
Я сущий антропный принцип
In nuce, к тому же боса.
Картавлю? Так после пол-литра я
Всегда говорю с прононсом.
Давайте-ка вместе «ура» кричать.
Три-четыре: уа-а-а-а!..» В испуге
Вскакиваешь и в губы,
Словно в хребет селёдки,
Вонзаются твои зубы.
Спасаешься валерианкой.
Думаю, что и Будда
Под своим знаменитым дубом
Трясся в кошмарах студнем.
А после пол-литра водки
Любое дерево – Бодхи.
И всё же, при всех раскладах,
Хрущёвская малометражка –
Дело. Пусть только мера
Блюдётся всегда. Коммуналка
Воняет уже Диогеном.
Воняет уже скандалом.
Хотя справедливости ради
Скажем: у нас в парадном
Тоже свои есть гады.
Это о квартирантах.
Коренные почти все вымерли,
Пропились все и постарели.
Новые же – это выродки.
Чечётку стучит наследник
Вверху, и внизу балдеют.
Там пьют, только не хаому ль?
И вот же, придя в экстаз,
Ревёт там какой-то омуль:
«О Боже, помилуй нас!
Помилуй, Иисус!..» – и стоны
С овациями взапуски.
Какие-нибудь мормоны
Иль пятидесятники
Там логово соорудили,
И я им почти что бог.
Их руки ко мне устремились,
Ощупывая потолок.
Меряют глубину
Душ – у мужчин и тел –
У женщин. Хороший куш!
Словом, идут ко дну,
Веруют же – что вверх.
Други, не нужно грома!
От вас голова болит,
Наверно, у целого дома.
Старик, чей радикулит
Давно его зверски мучит,
Мне жаловался на вас.
Сказал, что, спускаясь с кручи*, (*с пятого этажа)
Чуть тоже не впал в экстаз.
Но тщетны увещеванья,
Коли башка баранья.
Опившиеся сектанты
Пляшут как корибанты.
Становится не до Канта
В такое время, не до Гобино.
Главное, что не деться
Никуда. Что же остаётся?
До пояса лишь раздеться
И со взбешённым сердцем
Морды пойти набить им.
Но сила интеллигентности
Давит. И как Кириллов,
Которому всё едино,
Уходишь в себя, и брови
Насупливаешь, и крови
Около пяти литров
Тихо бегут по жилам.
Так и проводишь ночи.
Это что нам, служилым,
Дома бывать, со срочной
Отпущенным; всё равно, что
Сталкеру в его травах.
Утром же, рано-рано,
Как ни в чём ни бывало
Очнёшься, и тишина
Внутренняя равна
Внешней. Вот вам Нирвана.
Вот вам метода. Вот вам
Банке консервной ода.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Любовь и Смерть(Из антологии)

Любовь и Смерть, две славные сестры,
Родились от Судьбы.
Других таких малышек
Не сыщешь на Земле, не сыщешь выше.
Рождается от первой благо,
Какого не сравнить ни с чем,
И наслаждение такое,
Что в море бытия ему нет равных.
Вторая же любую бренность,
Страданья, муки, горе
Сильна пресечь. Прекраснейшая дева,
А не урод, рисуемый народом,
К тому же неразлучная с Любовью,
Смерть – первая из всех
Утех, доступных мудрым
И постоянным душам;
Залог того, что жизненный орех
Не брошен будет ими, но раскушен.
Когда однажды
Родится вдруг Любовь в твоей душе,
То вместе с ней в тебе,
Томимом, обессиленном, и жажда,
Тоска по Смерти явлена уже.
Не знаю почему, но таковы
Приметы сильной, истинной любви.
Как часто звал тебя,
Кто был рождён любить,
И кто, любя,
Был нелюбим. Как часто
Ввиду рассвета
Грядущего, всей страстью,
Всей волею, всей силою души
Я звал тебя: «Приди!
Приди быстрей рассвета,
О Смерть, и забери
Меня с планеты этой!»
Пусть продолжает жить
Всё, что живет. И что должно родиться,
Пускай рождается. А я страница
Рваная, и в книге судеб
Мне места нет, меня уже не склеишь.
Оставьте, какой есть.
Душ огненных, упорных, вразумлённых
Самим Творцом, пожалуйста, Судьбе
Не уступите, я прошу вас, сёстры!
Молю вас, будьте щит моей душе,
Познавшей вас! Пусть Тит
Вовеки не возьмёт Иерусалима!
Мила мне грудь Любви,
Но Смерти грудь милее.
Пришла пора её потеребить,
Как на иконах делает младенец.
Живя, и не умея жить,
Я умираю, умирать умея.
Иссохлась жизни глина,
Но в колокольном теле
Моей души глаголет
Язык Любви и Смерти.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Луна и пастух

Кого же обретает в тебе небо? –
Скажи, луна. Восходишь каждый вечер
И наблюдаешь мир. Указываешь путь,
Кому есть в нём нужда. Ты истинный пастух
Ночных земель и всех, кто в землях странник.
Ночному миру ты мила, но разве
Мир также люб тебе, как ты ему?
Невольница Земли, ты равнодушна
К тому, что делаешь, и если бы не путы
Твои, давно бы утекла во тьму
И в ней осталась. Пастырского чувства
В тебе, светило, нет. Жизнь пастуха
Твоей подобна. Рано на рассвете
Он гонит своё стадо на поля
И там пасёт, иного ремесла
Не ведая. Теперь, луна, ответь мне,
Прошу, по совести ответь мне – кто чей пленник?
Что стадо без меня? Кто я без стада?
Ничто. Никто. Единственная радость
У пастуха, единственный закон –
Поутру встать, взять бич, свирель, катом-
ку с хлебом, с молоком, и в долы
гнать племена овечьи иль коровьи,
а ввечеру опять придти в свой дом,
иль более в него не возвращаться,
смотря по роду ремесла. Однажды
я тоже утеку во тьму, но там,
я думаю, мне будет грустно, зябко,
я больше там не буду пастухом
и не смогу взглянуть, хотя б украдкой,
как ты сияешь на небе ночном.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Дрок (из Леопарди)

Здесь, где когда-то
Горючими слезами
Везувий плакал;
Где ад дышал;
Где не растут теперь ни древо, ни цветок –
Лишь ты, душистый дрок,
Свободно свои корни простираешь,
Бесплодным пеплом,
Окаменевшей лавой
Довольный. День сменяет ночь,
Недели, месяцы, года, столетья
Проходят над тобой, и ты растёшь,
Не думая о них, не зная страха
Пред адскою горою. Ты не пахарь,
Не скотовод, не горожанин, ты
Цветок всего лишь, и как все цветы,
Не в лапах у судьбы.
Ты не оплакан
Потомками, как был оплакан
Под пеплом спящий город, чьи фонтаны,
Дома жилые, улицы и храмы,
И каменные истуканы,
Бессмысленные нынче, – злой пример
Фатальных предпочтений: собирались
Растить детишек, развиваться, славить
Богов, а довелось залечь,
Как насекомое – в янтарь, под камень.
Судьба пренебрегает и богами –
Судьбой не пренебречь!
И ты, душистый дрок,
Когда придёт твой срок,
Ты будешь сорван, смят или расплавлен,
Короче – обращён в ничто.
Но это ничего не значит
Ни для тебя, ни для людей, ни для
Судьбы. Ты – облик немоты,
Ты – сон слепого дня, ты – мячик,
Бросаемый рукою на удачу,
Ты воплощённая случайность, дрок!
Тебя не видит Рок, чьи
Глаза и клешни рачьи
Охочи лишь до человечины, дружок.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Дрозд

D’in su la vetta della torre antica…
Leopardi
Весна вокруг, и свадьбы без конца!
На водах, на земле и в небесах
Ухаживают, бьются, гнёзда вьют,
Переменяя скорбную судьбу,
Все Божьи твари. Птицы, птицы, птицы…
Всё небо в них и все леса от них
Звенят. Их многоцветный вихрь,
Их многозвучный гомон – гимн Жизни!
Новорождённой Жизни! Но есть птичка,
Участия в сём общем славном хоре
Не принимающая. То синий дрозд.
На каменной стене какой-то башни
Или иного древнего жилища,
Разрушенного временем, спокойно
Сидит он и поёт. Поёт не громко,
Без явной броской страсти. Так пастух,
Ведущий жизнь вдали от городов,
Заляжет иногда в пахучих травах
И всё поёт себе, поёт, поёт…
Что мир ему?! Ему и его стаду?! –
Ни стыд, ни мука, ни больной вопрос,
Змеёй обвивший сердце, хладным ядом
Губящий ум, – но мириады звёзд,
Но мириады трав! Вот так и дрозд:
Сидит себе на каменной ограде
С своей сторонней, бросовой судьбой,
Неявной миру, но значеньем тайным
Причастной ко всему. Старинный камень,
Обломок древности – таинственный фундамент
Для песен одинокого дрозда.
Недаром же народная молва
Его прозвала каменным. Пернатый
Отшельник кажется застывшей, чистой каплей
В потоке времени (а мутен тот поток!).
И в какофонии весенних голосов,
Которые есть голоса потомков,
При случае услышать можно голос
Совсем иной – то голос их отцов.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Леопарди 6

Не думал, что когда-нибудь вернусь
На звёзды из отеческого сада
Смотреть. Но вот я здесь. Какая грусть!
Но в то же время и какая сладость –
Опять себя почувствовать мальцом,
Решающим под звёздами полночи
Вопросы жизни – горячо и срочно,
Как будто никогда не будет больше
На это времени. Стою перед крыльцом
Увитого плющом родного дома;
Плодовые деревья в свои кроны
Пустили на ночь тихий ветерок;
Кусты сирени, клумбы и газоны
Живут ночною жизнью; где-то ёжик
Шуршит листвою. Далеко разносит
Полночный воздух даже малый звук.
Да, лето на исходе. Скоро осень.
Да, жизнь проходит. Не проходит, друг,
Любовь к тебе и к жизни. Не проходит.
И никогда, наверно, не пройдёт.
Скорее в небе не достанет звёзд,
Скорее в рощах не достанет листьев,
Чем не достанет слов мне эти письма
Тебе, мой трудный друг, и целой жизни
Писать и слать. О никогда любовь,
Я верую, дыханья не остудит!
И не принудит поменять, пусть трудный,
Но верой и надеждою не скудный,
Путь жизни на пустой её итог.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Геракл в рабстве у Омфалы

Доколе мне ещё носить раба
Зрак и печать? В естественных правах
Быть поражённым? Где моя свобода?
Всё в прошлом – битвы, женщины, походы,
Охоты, игры. Ныне я в шутах,
Игрушкою царицына двора
Хожу. Былые мощь и разум
Положены под спуд. Я был наказан.
Я понимаю всё и потому
Я ближних не сужу. Но мне-то в судьи
Даны все люди! У богов весы
Особые: при равенстве вины
По-разному казнятся слабый с сильным.
И у людей так. Только людям мило
Позорить слабого, а олимпийцам…
И вот теперь ношу я сарафан
Девичий, кольца, серьги и браслеты.
И так мне стал привычен этот срам,
Как будто никогда другим и не был
Геракл. О святые небеса!
Я поражён недугом несвободы!
Я словно дерево, к своим земным корням
Гнетомое рукою садовода.
А что же ветви?! Что же эти корни
Небесные?! Вот так и пропадут?!
Ужель таким, как я, сама свобода
Опаснее, чем самый злой недуг?
Я б уничтожил самого себя
И всё вокруг, когда бы был свободен,
Неподконтролен небу. Так пожар,
От ветра головнёй костра рождённый,
Не греет, но сжигает всё живое.
Так сила, упоённая собою,
Сама себя крушит. Я это понял
Давным-давно. Но всё же это против
Моей природы. Людям нужен свет.
Свет и тепло. И их даёт огонь. Но
Огню ли до людей? Нет. Нет. И нет…
Так пусть же вихрь, как щепы, ломит брёвна!
Огонь найдётся и герой найдётся!
И звёздный полог будет его склеп.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Alighieri

…Libera volonta di miglior soglia.
Purg. 21, 69

Благословен судьбой, кто сохранил
И в зрелые лета весь прежний пыл,
Присущий юности. Суровый, долгий опыт
Ему теперь советник и помощник.
Мир люб ему, как прежде. Время вором
Он не считает. Время – страшный враг
Для всех, кто убеждён, что есть костяк
У этой жизни в смысле общей цели.
Так выветренных и бездушных тел
Живое скопище бредёт из века в век,
Друг друга приглашая к повторенью.
У Провидения есть свой критерий
Для каждого. Лишь сумма личных целей
Сакральную симфонию любви,
Неслышную простому уху смертных,
Даёт, и это есть тот мир,
В котором орды зол и преступлений
Не страшны, потому что не вредны.
Но этот мир – он за порогом смерти.
А жизнь всего прекрасней у черты,
Когда подведена к ней своей целью.
И твой последний вздох сочтётся первым
Там, где страшатся быть твои мечты.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Люди костра

О Бруно и Жанне Д’Арк
Знает, поди, весь свет.
А сколько их было – тех,
Что сгинули без примет
За долгий христовый век!
Кто их тогда считал?
И кто считает теперь?
Все эти люди костра –
Необходимых жертв
Сумма, чтобы глаза
У человечества
На самое себя
Открылись, и чтоб палач
Занятые у врача
Права вновь вернул врачам
Вместе с его, палача,
Правами, и стал бы мир,
В которым бы жил банкир,
Который сжигал бы жир,
Нагулянный им в Москве,
В Париже, в Лондóне, в Швей-
царии и в… тюрьме
(Последнее – злого сна
Проза). А вообще:
Зря иль не зря Джордано
Изжарился вместе с Жанной –
Что теперь рассуждать!
Всё меньше людей костра.
Я думаю, их уже нет.
Правда, ещё во снах –
И что наяву, и тех,
Что при закрытых глазах,
Виден ещё их след.
Что ж, эстетически звать
Прошлое – глупо, ведь
Разница всё же есть:
Издали сострадать
Иль самому гореть.
К тому же опасность есть:
А ну как взамен костра
Выпадет тебе честь
Sancta simplicitas?!
От таковой упаси,
Господи! Посему
Лучше не зреть вблизи
И не носить в груди
Героя, поверь мне, друг.
А если ты будешь глух
К советам моим и притом
К тому же ещё не нем –
Значит, одно из двух:
Либо ты идиот,
Либо преступник, но
Только не метр Брунó
И даже не Галилей.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Письмо учёного монаха к брату-францисканцу в 1259 году от Р. Х. о флагеллантах.

Ну, здравствуй, наконец, любимый брат!
Прости, что долго не писал – мне было
Всё недосуг. Иной раз сядешь за
Письмо и сразу сотня дел –
Как будто бы нарочно сторожила
Минуту эту – кинется гуртом
И ну толкать под локоть… Так и бросишь.
Но нынче тут дела такие, что
Грех не писать о них. Ты как-то, помню,
Расспрашивал меня о флагеллантах.
Так я сперва о них, а уж потом,
Коль не запамятую, и о прочем.
У нас в Перузе, как ты знаешь, осень
Весьма холодная: здесь север, а не юг,
И лёгкой одежонкой не согреешь
Озябших плеч. Здесь в моде горностай
Иль грубая и тёплая дерюга –
Смотря по чину. Таковой обычай,
С природою согласный, знал наш край
До сей поры, но нынешнюю зиму
Иной фасон: всяк ходит полуголым:
За исключеньем женщин – эти дома,
Храня стыдливость, бродят нагишом –
Мужчины старые и молодые,
Всех цехов, состояний и сословий,
От бедного подёнщика до графа,
И даже маленькие ребятишки,
Попарно, обнажённые по пояс,
На холоде плетьми себя бичуют.
Какой-нибудь иноплеменный путник,
По воле иль судьбою попади
Он в город наш, подумал бы, что люди
Здесь все бедны: нет денег на одежду,
И обнажённым им не остаётся
Иного выбора, как бить плетьми
Себя, чтобы хоть капельку согреться.
Священники с крестами и хоругвями,
Руководя энтузиазмом толп,
Ко храмам их ведут, и там под пенье
Псалмов, под плач к Творцу о милосердии
Ниц повергаются пред алтарями
В порыве равном пастырь и мирянин,
И к тайным и холодным сводам храма
Летит горячим паром их восторг.
Перуза кается. Ростовщики и воры
Всё незаконно ими нажитое
Назад владельцам прежним отдают;
Пусты узилищ недра, двери тюрем
Отверсты: осуждённые и судьи
Братаются и просят друг у друга
Прощения, а славных окаянством
Убийц увидеть можно у колен
Родителей убитых ими жертв,
И те благословляют святотатцев.
Такие вот дела у нас в Перузе.
Я сам себя маленечко посёк
Во славу Божию, на всякий случай.
Любовь, распределённая на всех,
Я думаю, не может длиться долго.
И потому, наверное, конец
Божественному всепрощенью близок.
Они хотят теперь идти в Милан.
Посмотрим, каково их встретят там.
Я думаю, сеньор Паллавичино
Не будет шибко рад таким гостям.
Пошлёт им триста виселиц навстречу:
«Привет вам, господа, и добрый вечер!»
И что ещё об этом скажет Рим?
Ну, эти, как всегда, усмотрят ересь.
И будут правы. Ведь нельзя ж одним
Аршином небеса и землю мерить.
В быту должно быть тёпленько – не жарко
И не студёно. Скоро прежний лад
Во всём настанет, вот увидишь, брат.
Разобрана святая будет свалка,
Смиренным станет ревностное рвенье,
К своим делам вернётся каждый чин:
Миряне – каяться, чтоб Господу понравиться,
Священники – чтоб более прославиться…
Лишь жарче станет жажда десятин.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Леопарди 5

Pregio non ha, non ha ragion la vita
Se non per lui…
Leopardi

Жив человек и будет жив, покуда
В нём не иссякнет творческая мудрость –
Стремление причастным быть святых,
Непобедимых празднословьем, таинств.
Есть красота в сём мире. Её стих
Не выразит, не выразит и кисть,
И музыка её не досягает.
Искусству первенства не уступает
Природа. Так тому и быть.
Не прелести, а высшей красоты
Стремленье жить под властью – только это
Ещё оправдывает человека,
И возвеличивая одних,
Других бросает, словно камни, в бездну.
Скорбеть, оплакивать, пытаться понимать
Слепых и обречённых бесполезно.
Всяк будет принят, понят в своё время –
Не нами и не здесь. А наше дело –
Знать разницу меж подвигом и свинством,
И смрад гнилого мяса не считать
Тончайшим розовым благоуханьем,
Хотя бы целый мир, утратив память
На запахи и вкусы, вдруг рехнулся.
Ведь мир весьма поганенькая вещь,
Весьма ненужная. Но если мир не нужен,
То кто же тогда нужен? Или что?
Тот, Кого нет. А с Ним и чрез Него –
И красота, и доброе искусство,
Которых тоже нет, как нет того,
Кто б смог их увязать в единый узел.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Леопарди 4

Talor m’assido in solitaria parte…
Leopardi

Прекрасно одиночество, когда
Оно есть одиночество труда –
Труда поэзии в палаццо иль на лоне
Природы. Особливо на втором:
Холмы лежат, озёрная волна
С округой и полслова не промолвит,
Вдали леса неслышно свои кроны
Несут, цикады лёгкий звон
На время замер. Знойный летний полдень.
И ты им окружён со всех сторон.
И никого и ничего не видя,
Ты в нём теряешься, и, музыкой наполнен,
Как никогда бывает углублён
Твой дух… Божественное чувство!
Поэзия есть зримое того,
Что совершается незримо в наших душах.
Куда бы ты ни шёл, ты всё равно
Придёшь туда, где должен быть. Заблудших
В искусстве нет, когда оно искусство,
А не подсчёт количества слогов.
Да, счастлива та схима, для которой
В лице родных и близких есть опора!
Идиллия, диктуемая местом
И временем! Но что ты скажешь, если
Однажды рвётся родственная нить
И смерть уносит всех твоих любимых?
Давай теперь, попробуй их забыть!
Изящно абстрагируйся от них!
Теперь ты сам абстракция от жизни.
И свет её тебя не веселит,
И что тебе до всех её идиллий!
И Муза на руках открыла жилы…
И хочешь петь, а начинаешь выть.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить

Из Леопарди 2

Non ha natura al seme
Dell’uom piu stima o cura
Che alla formica…
Leopardi

Не выше муравьиного природа
Оценивает вес людского рода.
А человек в величии своём
Всегда стремился быть природе равным:
Одни – добром и светлым созиданьем,
Другие – разрушением и злом.
Но так уж повернулось колесо
Истории и общий строй времён
Так сформирован был и так направлен,
Что пунктом назначения его
Стал век железный. Рытвины и раны
Морщинами и оспой всё лицо
Земли, тела людские испещрили.
Но не погибли люди-муравьи
И земли сил своих не истощили.
Достаточный простор ещё был душам.
Выходит, век железный не из худших!
Гораздо его худший – век атомный,
Ему вослед пришедший. В век атомный
Стал человек изнеженным и томным,
Комично-прозаично-истеричным –
Короче, человек замкнулся в цисту,
Во внутрь которой лишь с трудом доходят
«Миров иных» спасительные зовы.
И это вам не животворный кокон,
Чреватый бабочкой – вонючий саркофаг,
При чьём конце не жди большого шума:
Истлеет глухо, глупо и угрюмо,
Как тот больной, которого ест рак.
Ребёнок по рождении своём
Себя не знает и не помнит – он
Находится ещё в духовной коме.
И человечество когда-то так же плыло
В волнах беспамятства, и как его прибило
Однажды к берегу – про то оно, увы,
Не помнит. Как сказал апостол Павел –
«Мы видим смутно в зеркале». Старик
Теряет разум, зренье, слух и память
И зубы. Для такого смерти миг
Подобен мигу первого рожденья.
Но там бросают в мир горячий крик,
А здесь текут молчание и тленье.
Поэты стонут и трещат поленья.
Трещат поэты и поленья стонут.
Но эти стон и треск – и сами омут
Безмолвия, а не святая речь,
Созвучная глаголам Авраама,
Рекомым им в пустыне перед Яхве,
Чтобы от смерти праведных сберечь.
Но проклинать поэту не пристало…
Но и благословлять – себе урон…
Для бессеменной важности урон…
Набросим же на душу покрывало!..
Вот так мы и живём, мы, дети Хама,
С начала мира, при конце времён.

Рубрика: Без рубрики | Добавить комментарий | Изменить
Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.