С младенчества всегда одна
Играла юная Калата.
Родителей, сестры и брата
Не знала никогда она.
Роднёй ей был один лишь дед
Семидесяти с лишним лет.
Их неказистый, тесный домик
Укрылся глубоко в лесу.
Соседями им были кроме
Волков, медведей, лис, косуль
Берёзы, ясени и клёны,
Да дуб большой. За косогором,
Чуть-чуть поодаль, в стороне,
Журчал ручей. Травинки, хвоя
Мелькали в его быстрых водах
И рыбки искрились на дне.
Здесь юная моя Калата,
Насобирав сухих ветвей,
Нарезав длинных, гибких, гладких
Лозин, сгрудив всё потесней,
Под пение весенних пташек
Устроила себе шалашик
И в нём играла. Земляной
Пол выстлала младой листвою,
Гирлянды пёстрые цветов
Развесила над головою;
Увенчанная венком
Ромашковым и ожерельем,
Возилась с куклою, сплетенной
Из трав душистых; над ручьём
Склонясь, ловила отраженье
Своё в волне, иль пауком
Занявшись, трогала травинкой
Его мохнатенькую спинку,
Украшенную крестом.
Когда же осень наставала,
Убранство шалаша менялось:
Цветной мозаикою на пол
Листва ложилась и кистями
Тугой рябины обрамлялись
Цветов осенних строгий сбор,
Да вход в шалаш. Так дни за днями
Неслись, как камни из пращи,
И не заметила Калата,
Что детские года прошли
И прожитому нет возврата.

Однажды позднею весною,
Когда уж май вовсю кричал,
Как радующийся ребёнок,
И животворной теплотою
И светом чащи наполнял,
Поближе к полудню Калата
Тропой лесною шла куда-то.
Глядь – за сиреневым кустом,
На вдруг открывшейся лужайке,
Силками пойманная чайка
Бьёт фосфорическим крылом.
Всё. Далее не вьётся тропка.
Калата думает торопко:
«Как эта сеть попала в лес?
Откуда птица эта здесь?
Такой я сроду не видала.
Какая белая! Как снег!
Освобожу её. Ведь нет
Здесь никого, кто б помешал мне
Распутать эту злую сеть».
И сделала, как сказала.
«Благодарю тебя, дружок, –
Сказала чайка ей, – Даст Бог,
Ещё мы свидимся c тобою.
Теперь пусти меня». Не споря,
Калата ввысь живой комок
Подбрасывает, и вот
Уже в синеющем просторе
Неразличим его полёт.

Дней тридцать минуло с тех пор.
Калата с дедушкой живёт
По-прежнему в своём домишке.
Совсем старик стал стар, одышлив.
Лишь разумом ещё остёр.
Высок и жарок небосвод.
Блистая огненною силой,
Перемахнув за косогор,
К ним лихо лето подкатило
В коляске старой без рессор,
И погостить остановилось.
И привезло с собой оно
Два странных дара для Калаты.
Вдруг стала делаться Калата
Всё невесомей с каждым днём.
Как мыльный пузырёк она
Могла, ногой толкнувши травку,
Взлетать на высоту ствола
Берёзы, дуба, ясеня,
И тихо, плавно опускаться.
Вторым же подношеньем был
Неведомый ей прежде пыл
Души. Её смятенье, скорость,
С которой чувства в ней боролись,
Нажим на тело изнутри –
Всё вместе претворилось в голос,
Который звал, клял, пел, молил.
Калата бедная не знала
Что и подумать. Ей казалось,
Что это сон, что ей во сне
Мерещится её же голос.
Но мысли были не её
И слог не близок ни на волос,
И непривычно резок тон.
И наконец, как спелый колос
На землю сыплется зерном,
Посыпалось из уст Калаты:
«Помешанная на янтаре,
Вся в пёстром, пышном рукоделье
Лежит природа на одре,
Горя агонией осенней.
Льдяные ветры нанесли
Ей дрожи в тело, жара в разум,
Сребристой инея проказой
Припорошили чернь земли.
И, наконец, из губ отверстых
И безоглядный и прямой,
Выходит, словно шум морской,
Благословенный выдох смерти.
В нём всё: и крики журавлей,
И тишина сырых ночей,
Бессонница, медвежья тяжесть
Бесплодного покоя, хруст
Семян, ломаемых подошвой…
За чередою добрых буйств
Приходит злая аккуратность.
Ей жизнь – не более чем крошки,
В пергаментную её ладошку
Сметаемые со стола.
В такую пору все слова
Бессмысленны – совсем как листья,
Что в пёстром, парусном хаосе
Панически так полонили
Лучистый воздух осени.
Густая жизненная смесь
Расслаивается, и понимаешь,
Что если где-то параллели
И сходятся, как нам внушают,
То уж, конечно же, не здесь;
Что это вечное средневековье –
Природа, данная очам.
От заморозков до капели,
От многословья до безмолвья
Лишь музы, истинное непразднословье,
Дают приют иным сердцам.
Но дух из творческой тюрьмы
На свет выходит, словно червь
Из в воду брошенной черешни,
И понимает, что пред ним
Совсем не свет, а мрак кромешный.
Что делать бедному теперь?..
Полуночная жертва келий,
Отставленная от естества,
Пересекает муравейник –
Людьми кишащие панели –
Как дым курящегося льна,
Умерший и воскресший для
Творимых ветром воплощений».

Природе снится монастырь.
Клобук и куколь ей пророчат
С рассветом стынущие ночи,
И ветра звонкая псалтырь
Разорванными пеленами
Нахлёстывает в сонный мир.
А утром солнце в дымной шали
И ливни ящерицами по лугам,
Кузнечиками застрекотали.
Соседство рыжее листвы
И красное плюща рушенье –
Последние тепла штрихи.
А дальше всё пошло crescendo.
К востоку тучи потянули.
Ненастья, холода и бури
Уже округу сторожат.
Последний лист с ветвей усталых
Валится наземь, покрывало
Готовя в зиму для ежа.
И в завязавшемся романе
Между землёй и небесами
Был миг признания, был миг…
Молчанье белое бумаги,
Немые, чистые листы
Так иногда способны вы,
Когда душа и чувства наги,
О страсти лучше говорить,
Чем все слова… Холмы, овраги,
Поля, леса, пространств жилых
Расчисленная природа –
На всё многообразье их
Зима глядит холодным оком,
И сыплется сухой снежок…
Калата и старик зимуют
Уже давно. Их комелёк
Горит вовсю. Теплом, уютом
Дом дышит. Четырёх углов
Простейший быт смешался с чудом.
Калата стала так легка,
Что слабого дуновенья
Хватило б, что б под облака
Она как пёрышко взлетела.
Поэтому когда задули
Сквозные, хищные ветра,
Старик стал запирать Калату.
Он с ней всё время проводил,
Когда ничем не занят был.
Беседовал, играл, шутил,
Пытался угадать за ладом
Её стихов их тайный смысл.
А то, бывало, расшалясь,
Калата дедушку просила:
«Подуй немножко на меня».
И тот на внучку дул вполсилы,
И та взлетала под стропила,
И так помногу раз подряд.
Ночами же, когда Калата,
Ладонь под щёчку подложив,
Спала тихонько, точно ангел,
А за окном волк-ветер выл
И барабанило по скатам
Кленовой кровли – положив
Сухие руки на колени,
Старик средь шумствующей ночи
Сидел немой, оледенелый,
И сон не приходил к нему.
«Я скоро, кажется, умру.
Наверно, этою весною –
Так говорил он сам с собою, –
Дитя прекрасное моё,
Что станется тогда с тобою?!
Не будет рядом никого,
Чтобы утишить твоё горе.
А горе будет велико.
Ах, жизнь!..» И на последнем слове –
А говорил он вслух его –
Старик проглатывал комок,
Внезапно подступавший к горлу.

Морозный воздуха настой
Весны пьянящею волной
Разбавлен. Солнце нежно греет.
Мир ожил и глядит вокруг.
Мир удивлён; ему досуг
Теперь следить за каждым зверем,
За птицею, за всей толпой
Разлапистых дубов и клёнов,
Каштанов, густо убелённых,
За каждою живой душой.
Белеет утро в головах
И пробирается по телу
Морозцем лёгким; окна немы,
И в доме тоже тишина.
Влекомая какой-то силой,
Калата мигом пробудилась.
Она на дедушку глядит,
А дедушка её всё спит.
А ведь всегда вставал с рассветом,
А то и затемно. Чудно!
Она зовёт его – не слышит.
Она к нему, а он не дышит…
Старик не шутит, старик мёртв.
Три дня проплакала Калата.
А на четвёртый, когда запад
Собрал весь мрак и холод ночи
И свет забрезжил на востоке,
Беспамятством одним влекома,
Она выходит вон из дома.
Идёт неведомо куда.
А на дворе ветра играют.
Ветра Калату замечают.
В кольцо берут её ветра.
Потом один из них схватил
Калату бедную и ввысь
Её понёс – поверх деревьев,
В свободный от земной опеки
Воздух, подалее от земли.

Ни сеятеля, ни жнеца,
Ни пахаря – вообще лица.
Одно незначащее имя.
Но ветер гонит облака,
Но ветер клонит тополя
К земле, невидимый и сильный!
Не вором с краденым добром,
Но нежным, ласковым отцом,
Качающим младенца в люльке,
Нёс ветер драгоценный груз –
На миг лишившуюся чувств
Беспомощную крохотульку
Калату, а за ней волос
Струились, наплывали волны,
Как шлейфы падающих звёзд,
Как набухающий и сонный,
Тяжелый воздух летних гроз.
Ещё далёкими очами,
В которых мир ещё себя
Не узнаёт и без печали
Недавней нежится душа,
Очнувшись, вниз глядит Калата
И будто спит – под ней земля
Разнообразно изменялась:
Вздымалась острыми горами,
Долинами ложилась, вглубь
Проваливалась пропастями;
Являлась городом, селом,
Рекою, храмом, склоном, пашней,
Петляла нитями дорог,
Поила каменную жажду
Пустыни влагою озёр…
И тут Калате стало страшно.
Она проснулась. Горы, пашни,
Озёра, реки – всё не сон!
Она летит, и воля ветра
Единственный её закон.
Она попробовала плакать,
Но слёзы быстро высыхали
На сказочном её лице.
Да и неловко как-то плакать
На солнценосном воздухе.
Тогда Калата завернулась,
Закуталась как в покрывало
В густые свои волосы –
Пусть воля ветра её волей
Отныне будет – и заснула.

Калату будит птичий крик.
«Проснись же, девочка! – кричала
Ей чайка белая, – Не спи!
(Она летела с нею рядом
Крылатым гидом, и была
Той самою чудесной чайкой,
Спасённой ею из силка)
Гляди смелее! Впереди
Тебя давно уж ожидают.
Ещё немного потерпи.
За теми дальними горами
Увидишь реку, парк, дворец.
Над ним кружатся птичьи стаи.
Владычицей тех славных мест,
Хозяйкой вечно молодою
Волшебница одна живёт.
То Фея юности. Покоем,
Добром и красотой её
Жива вся здешняя округа.
А сколь велика её мудрость!
Она тебе расскажет о
Причине твоего недуга,
Раскроет тайну легковесья,
Поведает о странных песнях,
Владеющих твоим умом.
Ты всё поймёшь. Ну а потом…
Потом всё будет хорошо.
Поверь мне, ничего дурного
С тобой уж не случится впредь.
Смелее же вперёд!» «О птица! –
Обрадовавшись душой,
Шептала юная Калата, –
Спасибо! Страшно умереть,
Но и в живых остаться страшно,
Когда душе спасенья нет!
Спасибо!..» Более владеть
Собою не могла Калата.
От счастья она стала петь.
И плакала… уже от счастья.
«Мы у любви с тобой в долгу.
И чем отплатим ей? – любовью.
Я – жеребёнок на лугу.
Ты – девушка с ржаного поля.
К тебе я тихо подойду,
Возьму за худенькие плечи
И ласково так: «Добрый вечер»,
А ты мне: «Здравствуй, милый друг».
К себе на левое плечо
Мне головою опуститься
Позволишь ты, и я, как птица,
Хозяйка ветви над ручьём,
Спою тебе про прелесть мая,
Про рай июня, про ту страсть,
С которой осень насылает
На нас дожди, ветра и грязь.
Я помню, ты мне запрещала
Петь про любовь – то ли боялась,
Что песня чувство породит,
То ли любовь в своей груди
Уже давно ты укрывала
И лишь сказать о ней боялась…
Не верила.… Ну, так и быть,
Я буду петь всё тише, тише
И слов последних, важных слов
Ты, милый друг мой, не услышишь,
А в них-то и вздохнёт любовь.
Образчик вечного величья
И вечный на земле изгой,
Так Данте пел для Беатриче,
Давно ушедшей в мир иной.
Певец далёкого столетья,
Он в песнях только лишь и жил,
Уловлен ими был, как сетью;
И как любовь дала им пыл,
Так смерть им право на бессмертье
Дала, взяв ту, кого любил.
Я не к тому, чтоб умирать…
Я сам однажды уже умер,
И с нас с тобою её будет –
Сей смерти. Я хочу начать
Отсчёт бесчисленным рожденьям.
Я снова хоть сто раз умру,
Чтоб ты жила, моя ……
Настой из крепких, чистых чувств –
Моя душа. Она воскреснет
Ещё сто раз, и её песни
Творца их славы воспоют!»

«Как рада я, что, наконец,
Тебя увидела, Калата!
Добро пожаловать! Пока ты
Сюда летела, о тебе
Успели принести мне весть
Мильон друзей моих пернатых.
Кричали тут на все лады».
С такой приветственною речью
Сошла торжественно навстречу
К Калате Фея юности.
Они стояли на лужайке
Перед дворцом. Дворец весь был
Пронизан воздухом и майским
Весёлым солнцем, а над ним
Кружились тысячи пернатых.
Ветвь каждая и каждый сук
Лужайку окаймлявшей рощи
Служили театральной ложей
Кипенью птичьему. Безбожно,
Невыразимо всё вокруг
Трещит, чирикает, курлычет,
Пищит, свистит и нежно кличет,
И, несмотря на разнобой,
Полно гармонией покоя,
Того покоя, что с собой
Приносит влажный рокот моря.
Богиня юности была
Как и Калата босонога;
В зелёном сарафане, ростом
Немного выше своей гостьи,
А та была невелика;
Изящно, строго сложена,
Движениями грациозна;
Над сдержанной полуулыбкой
Её припухлых детских губ,
Не пропускающих взгляд вглубь,
Летел девчоночий, наивный,
Смеющийся младенец-нос.
А дальше – зрелым плодом чувства
Живущий взор. Усталый мастер,
Подведший очередной итог
Им пестуемого искусства
Так смотрит. Он уже не властен
Над тем, что создал – только горд…
И вместе с тем её лицо
Быть может, было бы смазливо,
Когда б ни чувственная сила
И свет, почившие на нём.
Лелеемая красотою
Своих округлых, мягких рук,
Она казалася святою,
И вместе с тем такой земною,
Как эти горы, лес и луг.
«Калата – Фея говорила,
Ведя её уже по длинным,
Прекрасным залам, – мой дворец
К твоим услугам. Ты здесь можешь
Гостить бессрочно, сколько хочешь.
Я буду счастлива. А – нет…
Я знаю, что тебя тревожит,
И помогу тебе». В ответ
Калата Фее: «Если можно,
Скажи мне про мою судьбу,
Поведай, отчего легка я?!
Зачем как ветер поутру
Лечу, куда сама не знаю,
Сама не знаю что пою?!
Но прежде, я прошу, поведай,
Открой мне тайну, почему
Ты Фея юности?» Ответом
Калате было: «Милый друг,
Здесь тайны нет. Узнай: я Фея
Всех юных душ, всех тех, кто жил
Лишь в юности и счастлив был
Лишь в юности. О них радею
Я потому, что, как они,
Я в юности была счастлива.
А счастье с вечностью едины
И не расстанутся они.
Поэтому я не старею».
«Мне кажется, что я всегда –
Калата Фее говорила, –
Что я всегда тебя любила,
Хоть и не знала никогда;
Что ты мне матерью была
И на руках своих носила
Новорождённую меня.
Я глушь лесную только знала.
Вдруг чудо-птица, смерть, полёт…
И я иду по этим залам,
И мать моя меня ведёт».
На это Фея ей сказала:
«Жизнь юности – в смятеньи тайн,
Упрямо рвущихся наружу.
Но тайны есть – о них друзьям
Не рассказать, тем тайнам нужен
Язык и слушатель иной.
Новорождённою душой
И мир вокруг неё разбужен.
В движение приходят нити,
Доселе спавшие, и жизнь
Являет, словно по-наитью,
Великие дела любви.
Благословен будь человек,
Чья молодость самозабвенно
Прошла вдали мирских утех;
Кто избежал земного плена;
И кто, живя простую жизнь,
Смотря в неё как в злат-колодец,
Случайный презирая опыт,
В ней главное сумел постичь.
Но мало жизни в этом мире.
Святой животворящей силе
Мгновения отведены.
Сплошные зимы без весны.
И солнце ходит над снегами,
Не растопляя их, кругами,
И небо забрано во льды.
Вся амплитуда – от порфиры
До одеяний шерстяных –
Пестрит родными именами.
А сколько было безымянных!
И есть! Сочти их! Их труды
Предназначаются лишь мёртвым.
Есть и за гробом знатоки.
Их встречный дар – искусство жить
Душою вечною в потомках.
Как-будто море в своё лоно
Берёт ладью или пловца,
И, взяв, лежит всё также сонно
И отражает облака…»
«Мо-ре… а что такое море?» –
Калата задала вопрос.
И ей представился огромный
Луг, полный прядями волос.
«Ты скоро всё сама увидишь, –
Сказала Фея. – Море вмиг
Тебя заставит своей силой
И красотою волн своих
Почуять что оно такое…
Земли богатство неземное!
Страсть вечная её ветров!
Прекрасней его только небо.
Бесплотное, хранит оно
Отца всевышнего заветы,
И душу затворяет в тело,
И забирает из него».
«Какие у тебя слова, –
Калата Фее признавалась. –
От них кружится голова
И сердце в сладкой муке сжалось.
И кажется, останься я
Здесь, у тебя, ещё хоть на день,
Не вынесет душа моя…
Но что же делать? Бога ради,
Скажи, зачем мне песни петь?
И что мне, бедной, в этом море?
Сюда летела против воли,
Отсюда не хочу лететь,
Но чувствую, должна. О горе!..»

«Есть в море остров, – начала
Волшебница повествованье.
(Пройдя весь ряд дворцовых зал,
Они всходили по спиральной
Широкой лестнице. А та
Вела наверх дворцовой башни,
Изваянной из хрусталя)
Тот остров, дикий и бесплодный,
Гранитом выложен холодным.
Ни деревца, ни цветка.
Темны прибрежные его воды.
И только белою каймою
Прибой одел ему бока.
Там даже небо – и то мрачно.
Мрачнее же всего скала,
Что царствует над стылой паствой
Камней, как грех какой, давящий
Кошмаром грудь во время сна.
Пещера есть в ней – чёрной пастью
Зияющая дыра.
Там человек один томиться,
По пояс в камень погружён.
И ни за что освободиться
Из той тюрьмы не может он.
И он всё глубже внутрь уходит.
Страданьем искажённый лик
Не отражает его годы.
Он ликом юн, душой старик.
Очередной встречая миг,
Всё тяжелее его тело.
И тяжести той нет предела.
Она и тянет вниз. Ни крик
Отчаянный, ни стон, ни шепот –
Ничто не может помешать
Скале прожорливой утробой
Свою добычу пожирать.
И только песня… Ей одною
Он жив ещё. Её поёт
Он в голос, и слова над морем
Летят, и ветер их несёт.
У них одно предназначенье –
Услышанными быть, и той,
Кто их услышит, суждено
Искать источник песнопенья
И вторить эхом песне той.
И да найдёт она источник!
И да целует в губы, в очи!
Целует прямо, горячо,
Неистово! И тем избавит
От тяжкой и ужасной кары,
Обрушившейся на него».
«Кто человек тот?! Почему,
За что ему такая мука?! –
Себя не помня от испуга,
Спросила девушка. – Уму
Непостижимо что он терпит!
Какая дьявольская казнь!
Нет, жизнь такая горше смерти.
Кто ж взял над ним такую власть?
А я.… Как выпало мне быть
Избранницей? И чьею волей?
Как жалость различить с любовью
Мне, пленнице сих чудных чувств?
О Фея добрая, скажи!»
«Страдалица многих пут,
Любовь! Мирская прихотливость
Тебя впитала, поглотила,
Как глина впитывает дождь.
Пути любви – кто их расскажет!
Охотою на них ступить
Не мог никто ещё. Негож
Обычный способ воду пить,
Когда сердца горят от жажды.
Моя отзывчивая! То,
Что с вами приключилось, также
Величественно и хорошо,
Как цвет весенних абрикос
На фоне грозового неба…
Он – принц Счастливых островов.
Зовут его Монат. С момента
Рожденья своего он был
Лучом единой чистой воли
Так солнечно напряжён,
Что если бы с других сторон
Ты на него решилась глянуть –
А бытие ведь многогранно, –
То ахнула б, как тёмен он.
С рождения он не живёт –
Он борется и побеждает.
А как – и сам того не знает,
Затем, что будущее зло
Стремящихся разнуздаться
Животных мыслей и инстинктов
Какой-то несказанной силой,
Ещё когда дитя сопливо,
Таинственно пресечено.
Душе поставлена преграда.
И как ни буйствует душа,
Но плуг, в который впряжена –
А плугом правит добрый пахарь –
Она влачить присуждена.
Но был и ей великий праздник
Средь мира трудного. И разве
Здесь не любили? Не смеялись?
Не трогали горячих рук?
Всё было. Оттого и мук
Сердечных вовсе не боялись,
Наоборот – искали их.
В ту пору некий демон злой,
Пленившись красотою принца,
Хотел пленить его собой.
То девушкою миловидной,
То зрелой женщиной, всему
Обученной, он притвориться
И улыбается ему.
Но как ни множил выбор форм,
Как ни старался – всё напрасно.
Всегда под сладострастной маской
Бывал прелестник уличён.
Ужасно разозлился демон.
Стал чёрен, грозен, точно небо
Перед дождём. И захотел он
Упрямого так наказать,
Чтоб вечно мучился, чтоб бился,
Чтоб, будучи живым, был мёртв,
Чтоб и следа не стало принца
В сердцах всех любящих его.
Так остров страшный появился…
Узнав о том, что сделал он,
Я тут же для себя решила,
Что сделаю для принца всё,
Что только будет в моих силах,
И даже более того.
Пренебрегающий любовью
Неоправдаемо виновен.
Но эта тяжкая вина –
Да будет с ним она всегда.
Не человек – Господь лишь взвесит
Всю тяжесть скорбного греха.
Презрение к любовной лести
На левую положит чашу,
На правую – к святой любви
Души томительную жажду,
А рядом с ней… свои персты.
Так улетучился твой вес
И так сюда ты прилетела.
Теперь сама решай что делать:
Лететь или остаться здесь».
Калата, затаив дыханье,
Таинственному повествованью
Внимала, и хоть её порой
Иное в нём темно казалось,
Хоть многого не понимала,
Угадывала душой.
«Ну что, летишь?» – спросила Фея.
(Они стояли в это время,
Взойдя наверх дворцовой башни,
На маленькой её площадке)
«Лечу! – сказала, не робея,
Отзывчивая, – лечу!»
«Тогда скорее в путь, на запад!
Вослед небесному лучу!
Отныне он тебе вожатый.
Прощай, Калата, добрый путь!»

«В полночном шелесте листвы,
Как бы просеивающем голос
Дремотствующей темноты,
Светилом мутным позлащённой;
В расслабленности тополей,
Безличием столь искушённых,
Что даже жухлый ворох дней,
Не говоря уже ночей,
Им не в пример острей и чётче;
И в слабогрудом этом ветре,
Не могущем дохнуть живей,
Осоловелом от солей
Приморских, прокалённых, летних, –
Уже осеннее есть что-то:
Надтреснутая, глухая нота
И набеганье желтизны,
Сего медового потопа,
На плоть стареющего года,
Гораздого рубить концы
За убелённым поворотом,
Там, где меж яслями и гробом
Зима расставила силки.
Но как покинуть эту землю?!
С проклятьем иль с благословеньем?
Спроси у разума. Его
Не обмануть, он знает цену
Делам земли, тогда как сердце
С землёй навек обручено.
Но символом спокойной силы,
Светилом алым ум горит
Недолго: как свеча трещит
И погасает в клубах дыма.
О ненавистное затишье!
Мучительную сухость губ
Тогда волной не увлажняет
Вдруг отступивший океан.
Земля от жажды еле дышит
И воздух над землёй как труп.
В огне агонии сгорает
Братоубийца-изгой Каин,
И всё ничто, мираж, обман.
Но вот… вернулся океан!
Смиренно лёгшие под грозы,
Как под живительные розги,
Земля, деревья – всё в цвету.
Душа сильна необычайно,
И жадно вглядывается в тайны
Большой воды на берегу.
Спокойно и со смиреньем,
Как зверь, зимующий в норе,
Я жду рождения вселенной,
Зерном посеянной во мне.
Сквозь дикий хор земной утробы –
Мычащую одурь немых
Я проношу свой смертный опыт,
Благословляя его в жизнь.
Что смертоносные соблазны
Не что иное, как фантазмы,
Привитые живой душой,
Срослось с умом, как свет с зарёй;
А что не смог осилить разум,
Осилится самой судьбой».
С такою песнею Калата
Продолжила свой путь на запад.
Даст Бог, найдет, в конце концов,
Свои моря, свою любовь.
Под нею вновь тянулись нивы,
Селения с их прихотливо
Разбросанными домами;
Потом безлюдно, дико стало.
Всё сплошь дремучие леса.
Кой-где поляны, полоса
Реки, и взгляд куда ни кинь –
Везде земли, земли, земли
Ненарушаемая плавность.
Одно лишь – знай себе лети
И восхищайся. Что Калата
И делала. Но вот вдали
Означились гор очертанья.
Растительность пошла иная
И самый воздух стал иным.
А горы-то всё приближались.
Ещё чуть-чуть… и вот они.
Запрыгала и замелькала
По высям горным и провалам
Калаты маленькая тень.
Вдруг за ближайшим перевалом
Блеснуло что-то. Всё сильней,
Всё ярче блеск тот разгорался.
И не успела догадаться
Калата, осознать тот блеск,
Как горы кончились.… Сияя,
Лежало море перед ней.

Пляж, вежливо прилегший к морю,
Гора, замкнувшая ежом
Долину летнего раздолья
И рукотворный водоём.
А дальше – море, море, море!
Величественная пустынь,
В солёных плитах волн которой
Таятся полчища чудовищ
И мчится друг людей дельфин.
Увиденным была Калата
Потрясена, разбита, смята.
Весь прежний строй души её
В мгновенье ока стал иной.
Как если в комнате жилой
Меняется вдруг освещенье
И сущие в ней прежде вещи
Вдруг поражают новизной.
Уже по миновании пляжа,
Когда горизонталь воды
Ушла назад, Калата ясно
Вдруг осознала – ей пути
Обратно нет. И тот час взмыла,
Взвилась, как птица, в небеса
Её душа, и там парила,
И навсегда осталась там.
Любовь все чувства в ней покрыла.
Любовь… теперь она одна
Владела всем в душе Калаты.
Что матерь смотрит на дитя
И что дитя глядит на матерь –
В них кровное сопряжено,
Они ещё едино око.
Так и Калата долго-долго,
Как будто на дитя своё,
Смотрела на море, на солнце
(Оно ей не слепило глаз)
И на бегущую себя
В разлившихся до горизонта
Солёных, зыбких зеркалах.
Вдали виднелись острова,
Прекрасные как Киклады;
Кораблик шёл под парусами,
И всё казалось, будто он,
Наскучив вечными волнами,
Навеки ими усыплён –
Так настороженно он замер.
Но дальше парусник бежит.
Слепой от солнечного блеска,
Хмельной от волнового всплеска,
Дом блудных сыновей земли.
Калата долго любовалась
Его тугими парусами.
Но и на паруснике том
Давно заметили Калату.
Его встревоженной команде
Она казалась миражем,
Ещё одним из небывалых
Видений моря. Заклинанье,
Молитву или заговор
Всяк про себя творил в молчанье
И осенял себя крестом.
Потом Господь своей ладонью
Полмира бережно накрыл,
И стала ночь с её бездонным
Великолепием светил.
Спала, покоилась пучина,
Покоились высоты мира,
Земля покоилась, и вся
Вселенная была одна
Высокая тишина.
По звёздам опрометью белой
Вдруг длинно чиркнула комета.
Зарницы, сполохи кругом.
Вселенная объяла землю,
И та казалась беспредельна,
Безудержна во сне своём.
И среди этой звёздным сном
Так ярко дремлющей вселенной
Бесшумно, призрачно летела
Калата матовым пятном.

А утром буря разыгралась.
Сначала выбежавшими облаками
Обложен был весь горизонт.
Потом стремительно похолодало.
Пробрасывало дождём.
Лазурь и лён вчерашних волн
В цыганские свалялись кудри,
А далее… началось.
Как будто тысячи злых духов,
Опившись кровию людской,
В безумящем столпотвореньи,
С остервененьем, по-гиеньи,
Рвать стали этот мир на части.
Боль в воздухе и в море боль.
И бесов огненные пасти
В пространстве, жутко искаженном.
Мир вывернулся на изнанку.
Лань павшая, мир стал мёртв.
Навстречу этой вакханалии
С упрямством истинной любви
Отчаянно рвалась Калата.
Не ветры её вдаль несли –
Она сама им шла навстречу.
Но это были злые ветры.
Они Калату, алча сжечь её,
Хлестали жгучей, мокрой плетью
И по лицу и по груди.
Напрасно. Ибо не душой –
Обыкновенным плотским ухом
Калата слышала сквозь вой
Остервенелых, злобных духов
Родную, милую ей песнь.
Она вилась меж них как голубь,
Пускай потрёпанный грозой
И обожженный, но живой
И помнящий к кому он послан.
«Переживающему смуту,
Переходящую в предлог
К отчаянному, злому бунту –
Такому – помоги мне, Бог!
Среди пространств, как смерть, унылых,
Среди дичайших лесных троп,
Среди погибельных болот,
В чьих топях трупы слизью, илом
Забиты аж по самый рот;
Среди заброшенных курганов –
Горбов земли с её гробами;
Средь нависающих небес
Простёрся пагубой сугубой
Чумной, проклятый лик Иуды
И вновь уста свои отверз.
Сквозь оседающий песок,
Иероглифический осколок,
Рельефом стёршихся эпох
Восходит погребенный город.
Поник должник у алтаря.
Молитву шепчет или скверны?
Гнилой ли, чёрный, смрадный яд
Стоит клоакой в его венах,
Иль соли алые моря?
Как пар с зимующих прогалин,
Окутывая небеса,
Роятся сны, в поток испарин
От моего больного лба
Вплетая странные химеры:
Вот кто-то ко кресту прибит,
Вот кто-то отрекся от веры,
Вот кто-то, пыли от копыт
Наевшись, на земле трясётся
И грезится ему Дамаск…
Моя душа не из атласа,
Но думаю, что и она
Когда-нибудь да разорвётся.
Ей и в кромешниках нет спаса,
И в праведных. Одна она…
И ей одно лишь остаётся.
Когда душа была мала,
То на себе любовь носила,
Как купленное на вырост
Пальто, чтоб дорасти могла.
И наконец-то доросла…
Я не дотронулся до скверны,
Не выпачкал неправдой рта…
Я чист, я чист, родная, верь мне!
Верь, нежная жена моя.
Тому, что никогда не будет,
Я кланяюсь, как ничему
Не кланялся, не поклонюсь.
А прав ли я – Господь рассудит».
Чем явственней звучала песнь,
Чем ближе становился остров,
Тем яростней бурлила злоба
Стихии проклятой. Вся желчь,
Накопленная её утробой,
Вдруг выплеснулась наверх.
Но оказалась неспособна
Перечить избранной судьбе.
И если б кто-нибудь Калату
Сопровождал в её вояже,
То, непрестанною борьбой
Со злой стихией истомлённый,
Остановился бы, и долго
Глядел бы с ноющей душой,
А вместе – и с благоговеньем,
На рвущуюся за горизонт
Сквозь волн бушующие толщи
Всё уменьшающуюся точку –
Его Калату. До тех пор
Глядел бы, пока кроме волн
И кроме неба ничего
На горизонте не осталось;
Как не осталось бы и волн,
Растративших здесь, в океане,
Весь свой напор, чтоб добежать
Бурунной, пенною побежкой
Однажды к берегу, и там
Бить тихим пульсом по скалам,
Их водоросли гладить нежно
И раковины наполнять
Протяжным гулом океана,
Рождённым из сложенья сил
Его ревущих ураганов,
Его синеющих пустынь.