Перед вами Пётр Иваныч Деваев, мужик лет 50, может больше, по кличке Сквозняк, который идёт из клуба домой. Портрет его незамысловат: седеющая эспаньолка и зимняя шапка командира подводной лодки, нос красный, глаза карие, брови сросшиеся, карактер нордический, не женат, мужчина в полном расцвете сил. За его спиной болтается баян и полыхает вечерняя зорька. Болтается и полыхает. Ещё очень светло. Иваныч смотрит на смеющиеся от весеннего солнца окна домов и испытывает от них полноту радости космического светила на заснеженной земле. Хрумкающий под ногами свежий снежок и запах печного дыма добавляют этой полноты ему в самый аккурат и переполняют душу Сквозняка до самых краёв. Сквозняк не умеет врать; уж если что ему прилетело в уши, в глаза, в мозг, на язык, так сразу же в его голове звучит своя новая музыкальная интерпретация иль композиция на эти самые аллитерации извне. И когда он чувствует это редкое, но высокое проявление поэтики токов своей души, он может прямо на улице расчехлить свой баян и распатронить этот ток окружающим. «Вот ведь, воздух – какое это всё таки благолепие! – размышляет в такие минуты Иваныч, – в нём и покурить можно, и музыку свою сообразить и дух ейный передать во всеуслышанье, а ночью так ещё и на звёзды посмотреть, как те несут свой вселенский свет в йём. Скажем, вот смотришь на эту звезду, видишь – горит, мерцает, играет она, то оранжевым огоньком, то голубым, и думаешь: это космическое светило несёт свой вселенский карактер. И никогда тебе в голову даже и не придёт, что может быть, этот карактер игривой звезды, который ты сейчас наблюдаешь постольку-поскольку он только что сейчас до тебя допёр, долетел, а вырвался-то он, может быть из нийёо за семь или восемь тысяч лет назад, а может и того больше, а допёр только сейчас. Своего рода – гербарий какой-то, этот воздух, получается. Звезды может уже и в помине нет, мол, потухла, устала, светшала на нет, за семь тысяч лет кто угодно светшать может, ан нет, идёт свет от неё и всё тут, идёт из могилы веков карактерно и душу греет, и воздух её боготворит, вот мол, молодец, звезда, хорошо светило осветило, хорошо порадовало, дай я тебя за это ещё пообожаю своей космической глубиной и пустотой простоты, отчего ж не пообожать, когда есть что? А с другой стороны, вот пью я его, дышу этим воздухом, играю на йём, всматриваюсь в него, считаю звёзды, ворон, коров, дни до пенсии иль до получки, а он как бы изнутри ещё меня дополнительно разлохмачивается, распатронивается, расчехляется во все стороны, что я от томления этих задушевных сил при жизни становлюсь как будто немного сам себе солнешный и нездешний, и чувствую тогда я от этих томлений и размышлений непринуждённую и огромную чувственность мира и ответственность среди себя, красоту её, и ничего более; тоже, стало быть, своего рода вечность происходит во мне и живёт, хоть маленькая, как у пылинки, но вечность; ежли так-то разобраться: откуда это из меня льётся? От всеобщей грусти и пустоты космоса».
Но мы, вроде, взялись поговорить о приколах Иваныча. Вот вам прикол №1: висит над кроватью Иваныча на стене флаг Австралии. Вы спросите: отчего Австралии? «Оттого, – ответит вам сам Сквознячок, – что это самый правдивый флаг на земле; в ём и созвездие Южный крест и звезда Дружбы ейная отображены без всякого каверзу и без всяких подводных течений империализма; какой есть у местности вид, такой и нарисован; а правда жизни – это самое вещественное существо жизни, если уж базар пошёл о правде и рисунках на ней. Правда жизни – это самая высокая неукоснительная процедура существования. Только в ней соки веществ и химические токи бегут и проистекают без лишнего лукавства, а по доброй божьей необходимости. Без правды одна ложь и тёмность растут вокруг народа и среди населений». Может поэтому, за эту его любовь к правде, к музыке и к Австралии многие бабы и ребятишки зовут его Штраусом. Что до мужиков, то они считают, что много чести будет для такого босяка, как Иваныч – две клички, и кличут его по-прежнему Сквозняком про меж себя, так чтобы, значит, Иванычу было обидней жить на земле. Но Штраус Иваныч не обижается на мужиков, уж он-то знает: чьи шутки смешны…
Сейчас Иваныч живёт на пенсии, но чувства юмора и бодрости духа не теряет: летом он у геологов топографом промышляет, а зимой работает сторожем в ихней же зимней конторе, играет музыку бабам по этим зимним воскресеньям в клубе «Тэтисе» на баяне, а те поют; вместе душевно всё получается. Приходят и ветхие, одинокие бобыли-старички в его Тэтис, и старушки, и слухают, и немного плачут от музыки Сквозняка.
Сквозняк в Тэтисе, в общем, ещё волнует людей. И его не услушаешь.
Прикол номер два у Иваныча – это отказ от мобильной связи. Уж сколько ему этих телефонов и дарили и подбрасывали и обязывали носить вечно, и всё без толку. Не желает человек связывать себя навечно с лукавым и всё тут, не дождётесь, говорит. «Я как-то, знаешь, милчелавек, – гнёт свою линию Сквозняк, – не решаюсь на это баловство, не по мне это. Уж не такой я – звездодельный, видимо, товаришч. Древние почитали за великий грех: тучку или солнце там на амфоре нарисовать, потому как это явления антибожественные и лишний раз на себя мути лукавой несут. А мы, видишь ли, уже и через полмира разговариваем и в ус не дуем. Эта катавасия, к гадалке не ходи, не от личного сознания, а от лукавого, а я с ним по возможности в его игры не играю. Уж как-нибудь доживу без баловства лишнего. Вчерась или позавчерась или позапозавчерась вижу такую картину. Испугалась собачка со слабой нервной системой другого злобного кобеля, кинулась наутёк, да и в аккурат под колёса. Как йёо там мотало, милчелавек, ты бы видел, как йёо там мотало! как в мясорубку попало бедное случайное животное. А всё от чиво? От страха, бедную, размазало по асфальту. Вот все вы, пачиму имеете эти самые трубки? Потому что у вас там в них вся родня живёт, и вот вы уже все подсажены этим лукавым на страх. А у миня как всё жило в сёрдце, так пущай там, той-сюдой и живёт; не надо нам этих лишних страхов. Ежли, скажем, промеж тибя, господин мой хороший, ни грамма совести не плавало никогда, никаких соков не оставляло, так тебе и триста телефонов не помогут; потому как ты глуп, как пробка и со своим существом осознания делать ничего решительно не желаешь. Вот вам и вся ваша философия с вашим удобствами и телефонами. Раньше люди, к примеру, на переговорные пункты ходили, как на праздник: Здрасьте-пожалуйста, как поживаете? Хорошая погода, не правда ли? Извольте-пожалуйста соединить-пожалуйста с Куйбышевым-пожалуйста или там с Горьким-пожалуйста, а то и с самим Орджоникидзе-пожалуйста. А вам говорят: какие у вас все родственники знаменитые! Вы, наверное, сами шибко известные и светлые личности? Ну дык, ответишь так скромно, нас немножко учили. Смотришь, а у публики-то ухи уже зарумянились, бляденец пропал – настроение улучшилось, значитца. Понимаешь ли, работает эта штукарация-жизнь. Работает карактерно. Ну кугда, кугда ты со своей милой мобилой такого эффекта дождёшься от людей, кугда? Никугда…».
Третий прикол про книги. Ужесть – любит читать. У них во всех экспедициях все налёты на деревенские книжные магазины возглавлял ваш покорный топограф Сквозняк. Иваныч, говорит ему какая-нибудь колхозница или поварёшка, по случаю любознательности оказавшаяся рядом с ним о ту пору, Иваныч, помоги, брат Сквозняк, выбрать общественно-полезную для мозгов литературу. А Иваныч посмотрит так на неё, ну чисто Штраус на поварёшку. Не… дети зря кличек не дают; ну так и вот, а Штраус посмотрит так на колхозницу вначале строго: мол, учи вас, не учи, тундру нелектризованную, никакого толка. Потом отойдёт с душой, смягчиться глазами. Да начнёт на чистом Иваныче посвистывать: ты тудой-сюдой не ходи, снег башка попадёт, ты сюдой ходи, энтого почитай, брат Тундра, или вот этова, к примеру, он хоть и хорохориться много, но зато бывает нет-нет чё-нить и выкидывает потешное. А вот с этим я, брат Колхозница, в одном полку служил, мне прислали приглашение на высшие курсы, а я, значит, командированный был, ну и вот так пути наши разошлися; а то сейчас тоже мог бы книжки умные писать и среди природы делать свои наблюдения с замечаньями публицистично. Так-то, брат Тундра… Таким образом барышня колхозница или барышня поварёшка млеет и тает на вашей груди топографа, неудавшегося писателя, сущего гения топографической мысли и всей поэзии мира и вы вполне осознаёте всю свою творческую моложавую старость. Что-то я совсем в образ вошёл, кхе-кхе, не разберёшь, кто здесь – Иваныч, кто – Штраус, а кто – я? Надо разбираться… Где-то кавычки ставить. А ну их с этими кавычками. С книгами вроде разобрались. В книгах Штраус Иваныч, он же Сквозняк – топограф авторитетный. По всем вопросам обращаться к вашему покорному слуге, оне доложат Иванычу, те рассмотрят ваши резюме, и может судьба вам улыбнётся вполне благосклонно.
Четвёртый прикол Сквозняка про кредитные и банковские электронные карты. Про карточки, одним словом, или карточки ПРО. Тут он, как Пушкинский кот, будет долго ходить налево, направо по своим грозным Стругацким цепям, презрительно чихать в вашу сторону и вдобавок фыркать. А позвиздеть? – скажут разочарованно умные глаза кота, расхаживающие сами по себе. – Как это я, значит, у мертвяка-автомата кровные денежки буду получать и нигде не распишусь? ни с кем не обмолвлюсь словом? мол, чувствительно вами благодарны, госпожа Финчасть и Райская Касса Взаимопомощи, храни вас господь на веки вечные, как вы храните своих русых рабов божьих в их цветущих вишнёвых садах. Культура, милчелавек, и Финчасть, и Медицину, и Оборзование должна ташыть. Только культура, иначе мы все как та собачка под машину уйдём и от нас одно мокрое пятно токмо останется. Нелицеприятная всё-таки, это картина. Токмо… мокро пятно…
Пятый прикол Иваныча состоит в том чтобы не делать ничего своими руками навеки вечные. Нет, то есть палатку он вам, конечно же, ещё до сих пор поставит, комар носу не подточит. Но потом придёт в конце сезона и всё уберёт, и будто не было никакого жилья вовсе. Летай себе комар дальше, точи свой угрюмый сибирский нос, типа того. Зимой он снимает фатерку, то у одной, то у другой. В женском вопросе он завсегда как-то в малине. И бабы у него всю дорогу интелегентное обращение вызывают пока он в памяти. Бывает, конечно, на великий праздник ухайдокается, распатронится человек, тут уж што сделаш? Ну, лампочки и те, бывают, перегорают. Потухнет музыкальное светило Тэтиса, выйдет на завалинку и рухнет там, и тут уж не ходи, не мозоль глаза себе, и не мешай Иванычу-Штраусу слушать его персональный сквозняк. Не мешай и даже не моги так думать! Ибо человек ушёл в просрацию, и когда вернётся – одному богу известно. Он теперь один за все нас грешных, может, сражается с ихним главным драконом, и кто кого заборет – вопрос до сих пор насущный для всех. Сейчас мы с вами о юморе, если это понятно?
Шестой прикол у Иваныча обнаружился недавно. Выяснилось, что он очень активно в своё время посещал театральные студии. Речь идёт о народном, стихийном театре, где все Штирлицы и Гамлеты и прочие Тумблии разыгрываются не понаслышке, а из своего персонального стука сердца. Вот где волнение, вот где надреналин, где умение творить и говорить легко даётся лишь с опытом! Если б ты знал, милчелавек, делится Иваныч с нами им, как мы внутренне закрепощены, какие мы снутри блядь, закрепощённые, товарищ из публики, если б ты знал? Бывает, рта не можешь открыть. Она, публика смотрит на тебя и думает, мол, всё, паралич, двинулся дядя, уноси готовенького, ещё один сгорел на работе. А ты, нет-нет, оживёшь! И вот уж, глянь-ка, волнуются в первых рядах. До некоторых даже брызги изо рта долетают, так, бывало, распоясаешься, что и сам уже думаешь: как остановить себя? Ибо уже войдёшь в эту роль, в гром аплодисментов, в огонь и медные трубы, а там башню несёт и несёт, ой несёт, милчелавек, мчится бешенная башня, я бы сказал, никак не остановится. Всё мыслит и мыслит каким-то коловращением промеж тебя так фигурально всё носится. И на полюсе сходят с ума от холода. Да, милое время было, вспоминает Иваныч теперь о тех годах театральной древности.
Седьмой, и собственно последний прикол, мы вроде как уже поведали в самом начале. Теперь наш Штраус, наш Иваныч, наш густой гений из гущи народа, наш чернозём и Сквозняк играет в хоре народной песни в своём Тэтисе на баяне. И, если честно сказать, душевно играет. Тот народ, что не поёт, он безмолвствует и немного плачет… нравится, значит.
А Тэтис – это древний океан до мамы Зойкиной эры. Он Лавразию и Гондвану омывал до потопа. Все случайные совпадения лиц людей и названий, клубов, океанов и материков в этом сочинении, а также движение и тех и других и третьих, как в геологической, так и в театральной практике, представляется нам здесь, безусловно, случайным. Весь мир – театр и океан, океан и театр, два в одном.
P.S. Просьба авторов и соавторов к случайным свидетелям: не беспокоить оных мелкими и не существенными вопросами по поводу случайных совпадений жизни и литературы. Ибо все здесь представленные мысли и совпадения не больше самой жизни случая, не больше жизни Бога изобретателя, если уж мыслить по-пушкински.
05.03.13.
