— Эй, вы живой? Вы спите или как? На кладбище так-то нельзя спать. Один вот тоже, говорят, заснул на кладбище, так его и похоронили там…
Старик медленно приоткрыл глаза: голос принадлежал молодой девушке, еще подростку. Ни обильный макияж, ни мешковатый наряд, ни густая, закрывающая половину лица иссиня-черная челка с фиолетовыми и розовыми прядями не могли скрыть ее миловидности и свежести. Одной рукой она придерживала знавший лучшие времена велосипед, а вторую протянула было, чтобы потрясти старика за плечо, но передумала.
— Я уже три раза мимо проезжала, смотрю — сидит и сидит, неподвижно так…Не ханыга на вид, прикид цивильный…Думаю, надо подойти, проверить, мэйби того, кони двинул чел…
Старик, не издавая ни звука, наблюдал за ней. В его взгляде читалось нарастающее раздражение.
— А вам ничего не надо сделать?
Старик удивленно приподнял бровь и закашлялся. Девушка рассмеялась:
— Расслабься, дедуля. Я имею в виду памятники там, надгробия… работы любой степени сложности, опытные специалисты… Счас, пятьсек, — она вытащила изо рта жвачку, уставилась куда-то вдаль и, перекатываясь с пятки на носок, как могла проникновенней затянула: — Ничто не сравнится с болью от утраты наших родных и близких, рано или поздно мы сталкивается с этим, единственное, что мы можем сделать — это увековечить в камне память о любимом человеке… Памятники и надгробия, работы любой степени сложности, опытные специалисты сделают все в срок и отличным качеством…
— Э-э, погодите-ка, милая барышня… — Старик оживился. — Насколько я могу судить, вы представляете интересы мастерской господина Маркса? Я, признаюсь, некоторое время назад имел честь познакомиться как и с самим уважаемым Эмилем… э-э… Бернардовичем, так и со всеми работниками вашего небольшого, но весьма, весьма сплоченного коллектива. Да-а…Но сколько раз ни заходил, такого прелестного создания, к моему превеликому сожалению, застать не довелось.
Комплимент девушке понравился.
— Я помогаю папцу. Сейчас каникулы, вот он с мутером мозг и вынес…Бухтел и бухтел: мол, чем по улицам задравши хвост шлендрать, или за компом плоскожопие зарабатывать, лучше бы помогла отцу… У тебя язык без костей, кого хочешь залечишь, еще и денежку хорошую получишь…а иначе сниму с довольствия. Это он так шутит, да мне и самой нравится, здесь супер, я только второй день работаю, а уже все знаю…Вот Васек велик подогнал, не айс, конечно, малехо покоцанный, но лучше, чем пешедралом из конца в конец…ваще было беспонтово… Пацаны поначалу волну гнали, что здесь страшно, жмурики ходят — я сразу въехала: втирают…Что я, малолетка какая? И совсем не страшно оказалось, а вечером ваще агонь, когда уже почти людей нет — тихо, только ветер сосны качает — все так… так…
— Таинственно?
— Ну да, типа того. А это ваша жена? А от чего она умерла? Болела?
Оба поглядели на обелиск. С новенькой овальной фотографии на них смотрела, чуть прищурясь, немолодая седая женщина с доброй виноватой улыбкой. Несомненно, при жизни она носила очки, но перед съемкой решила обойтись без них и не ошиблась — кадр получился очень удачным.
Старик поджал губы и снова прикрыл глаза.
Девчушка покрутила головой, немного помолчала, но вскоре не выдержала:
— Ну, если ничего не надо, я поеду дальше. Или, если надумаете, вот, возьмите, — она протянула ему рекламный листок.
— Убили ее, — голос старика стал неожиданно глухим. — Какой-то подонок размозжил голову — то ли палкой, то ли битой — и бросил подыхать на улице.
— Плохо… В смысле — соболезную…
— Если вы уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени, я поведаю эту трагическую историю.
Девушка заколебалась:
— Идет, только я… мне в контору надо…Я мигом, кабанчиком метнусь, туда-сюда и…
— Я вас уверяю, это не займет много времени, а потом мы вместе решим, что еще надо сделать.
Девушка обреченно вздохнула, посмотрела по сторонам, куда бы поставить велосипед, явно намереваясь прислонить к какому-либо памятнику, но раздумала и бросила на землю.
— Прожили мы с моей Галочкой вместе без малого сорок лет. — Мужчина опустил голову, словно постигая смысл сказанного и проверяя, не ошибся ли в цифрах. — Да, сорок лет. — И все оборвалось в один момент. В тот вечер Галочка задержалась на кафедре. Я пришел домой, уже поздно — ее нет. Позвонила — говорит, все, мол, уже убегаю… Ты, наверное, голодный, потрепи, котик, скоро приду, я тебе курочку купила… Курочку…
Час прошел, два, третий пошел. Телефон отключен. Я сначала злился, а потом вдруг отчетливо понял: случилось что-то страшное, уже непоправимое, уже — навсегда. Руки дрожат, ни сидеть, ни лежать — ничего не могу. Идти куда-то искать в ночь — а вдруг разминемся, она придет, а меня нет — испугается. Да и куда? Вокруг дома разве что, а в парк — ничего не увидишь, фонарей нет, тьма египетская…
Наконец решил позвонить. Сначала набрал номер ближайшей больницы. Подождите, как, говорите, фамилия? Радзиловская? Приезжайте…
Ее, лежащую в луже крови, нашли случайные прохожие. Вызвали «скорую», та и приехала-то быстро, но все равно поздно… Она скончалась по дороге, на руках у врачей, не приходя в сознание… Травмы, несовместимые с жизнью…
— Да вы присаживайтесь, — старик чуть подвинулся. — А знаете, с чего начались наши отношения? Не поверите — в молодости я был жутко стеснительным. К девушкам тянуло, но совершенно не представлял, как знакомиться, о чем говорить. К Гале — красавице, она только перевелась из педагогического — даже подойти боялся. Всегда неприступная, смотрит на всех строго так… Меня, наверное, и не замечала. Да и с чего бы ей обращать на меня внимание? Вечеринок я особо не жаловал, танцулькам предпочитал библиотеку. Был, как вы сейчас называете, ботаником…
— Задрот.
— Что — задрот? — Старик опешил.
— Не что, а кто. Ботаном уже никто сейчас не называет.
Старик пожевал губами:
— Ладно, пусть будет задрот. Хотя… слово какое-то… не очень…Да, так о чем это я? А, подойти и пригласить в кино, в театр? Очень боялся оказаться в глупом положении: а вдруг получу от ворот поворот, и вдобавок она еще и смеяться будет? Или посмотрит в глаза и прочтет там все мои желания, мягко говоря, нескромные…
…В тот вечер случилось самое что ни на есть чудо. У друга был день рождения. Праздновали в общаге, народу — тьма, постоянно кто-то входил и выходил. Меня поставили на ответственный участок, в кухне — стеречь и помешивать картошку на сковородках.
Она появилась на пороге, сунула нос под крышку и с сожалением протянула: «Да, пожалуй, не дождусь. Поеду-ка я домой».
То, что произошло дальше, не имело никакого рационального объяснения: в меня натурально вселился если не черт, то совершенно другой человек. Этот другой вскочил и не терпящим возражений тоном заявил: «Я тебя провожу». Галя удивилась, но согласилась. Всю дорогу этот другой болтал без умолку, шутил, читал стихи, дурачился — и без малейших усилий с моей стороны. Я как бы отдал на время ему свое тело (и в первую очередь — язык), чтобы отстраненно смотреть на себя со стороны и чуть сверху.
Шли пешком, долго; Галя молчала и с нарастающим любопытством вслушивалась в мой треп; а когда доверчиво взялась своей нежной лапкой за мой локоть, я почувствовал такой прилив сил, такое воодушевление, каких никогда прежде не испытывал; временами даже казалось, будто я не иду по дороге, а парю над ней, лишь слегка касаясь ногами.
Когда дошли до ее дома, Галя — конечно, из вежливости — предложила зайти, на что я немедленно согласился. Дома была мама, в ожидании дочери коротавшая время за пасьянсом. Меня посадили пить чай за круглым столом под круглым же розовым абажуром, и мама, игнорируя укоризненные взгляды дочери, как бы невзначай расспрашивала, где я учусь, на кого, почему живу в общежитии, помню ли родителей… Потом прошло еще много времени, и мама, уже потеряв всякую надежду, что я все-таки уйду, сдалась: «Уже поздно, вам не на чем будет добраться домой, давайте, я постелю вам в гостиной на диване?».
И вдруг тот, второй, сидевший внутри и так здорово выручавший весь вечер, ничтоже сумняшеся выпалил: «Да что вы, не стоит беспокоиться, я лягу с Галей». Сказал — и тут же испарился, оставив меня расхлебывать кашу. Классическая немая сцена: я с малиновыми ушами дую в давно остывшую чашку; мама в полуобморочном состоянии переводит растерянный взгляд с меня на дочь; и Галя — смотрит, как тогда показалось (она, правда, потом это отрицала), на все это с диким восторгом…
— Вас выгнали?
— Нет, выручила неожиданно пошедшая носом кровь. Мама решила, что у меня помутнение рассудка. А через несколько месяцев мы поженились.
— А картошка? Сгорела?
— Какая картошка? — Старик удивленно взглянул на девушку. — А, картошка… Не знаю… Не помню. Да, так вот, этот день — день нашего знакомства — мы неизменно отмечали: сначала втроем, а после кончины мамы уже вдвоем; никакого другого праздника, включая дни рождений, не ждали мы с таким нетерпением.
— А почему вдвоем? У вас не было детей? А друзья?
— Детей Бог не дал. А друзья… Была одна пара, но они уехали на пээмже, уже давно, а так — изо всех близких только Галин двоюродный брат, но он на Камчатке живет, уже сто лет не виделись — дорога туда-обратно в копеечку влетает, да и как-то незачем.
Вот так вот и жили мы все эти годы душа в душу. Почти все…
Это «почти» появилось в моей жизни в лице миниатюрной жизнерадостной брюнетки. В те, как сейчас называют, «лихие» годы мне удалось устроиться на подработку в юридическую консультацию. Она пришла на прием по пустяковому вопросу, мы мило побеседовали, я попросил ее донести какие-то недостающие документы. А на следующее утро она чуть меня не задавила на своей «семерке». Перепутала педали. Мне-то что, я успел отскочить, а с ней случилась такая истерика — насилу успокоил. И как-то так получилось, что уже к вечеру мы оказались в постели…
На всем протяжении моего романа я не давал Галочке ни разу ни единого повода — всегда приходил вовремя, никаких записок, звонков, отлучек, словом, никакого компромата. Но, несмотря на все предпринимаемые меры предосторожности, мне казалось — да что там казалось, я был уверен — что она все знала. Ни словом, ни взглядом, ни намеком она не обнаруживала этого знания, боясь неосторожным движением оборвать ту тончайшую нить, что еще связывала нас. Например, провожая на работу, она по обыкновению спрашивала, в котором часу я вернусь. Обычные слова, но что-то особенное все-таки было в них: то ли нарочито безразличный тон, то ли то, как она поправляла мне воротник и избегала смотреть в глаза… Да, скорее всего, последнее: Галочка просто боялась увидеть в них страшную правду…
«Всего-то одна неделя. Приеду, и надо будет поговорить», — она чмокнула меня в щеку, привычным движением стерла помаду и упорхнула в вагон.
Долго я бесцельно ходил по улицам, обдумывая слова моей пассии. Поговорить, поговорить… Конечно, она до сих пор безропотно сносила свое положение тщательно скрываемой любовницы, никак не подталкивая меня к каким-то решительным действиям. Но и дураку было понятно, что ей хотелось семьи, постоянного, никуда не спешащего по вечерам мужчину. А я… Мало того, что уже полгода держу ее в подвешенном состоянии, так еще и жену обманываю. Надо, не откладывая в долгий ящик, сегодня же сознаться во всем Галочке, объяснить, что так уж получилось, мы любим друг друга, я не могу находиться в таком двойственном положении, ты же умница, отпусти меня…
Было уже очень поздно, когда я поднялся к себе в квартиру. Пожалуй, Галочка уже спит, подумал я, и лучше отложить этот разговор на завтра.
Я открыл тихонько входную дверь и прислушался: тишина. Точно, наверняка умаялась за день и, не дожидаясь меня, легла спать. Я разулся, на цыпочках прошел было в гостиную, но так и застыл на пороге.
Стоявший посредине стол слабо озарялся светом двух почти полностью оплывших свечей. На нем стояла бутылка шампанского и угадывались тарелки и вазочки с закусками. В хрустальной вазе торжественно возвышался букет белых роз. Галочка сидела на стуле, чуть отодвинувшись от стола. Ее руки безвольно лежали на коленях, а взгляд был такой… безучастный, что ли… Вернее, не безучастный, а было в этом взгляде что-то от взгляда ребенка, проснувшегося и обнаружившего, что он один-одинешенек в квартире, а может быть, и во всем мире. Очень хочется заплакать, и страшно, и обидно — как же так, еще вчера тебя все тискали, целовали, любили просто за то, что ты есть на этом свете, а сейчас все кончилось. И непонятно, почему? В чем моя вина, неужели это я чем-то обидел обожавших меня людей, и они вот так решительно и бесповоротно отказались от меня?
«Что за праздник?» — хотел было поинтересоваться я, но не успел: осознание того, какое именно нынче число, электрическим разрядом прошло по всем клеточкам тела — тот самый, главный в году день! Как, как я мог забыть? Какой же бесчувственной скотиной надо быть! Вместо того чтобы, как обычно, прийти домой пораньше, с цветами (обязательно с белыми розами!), помочь накрыть стол, обменяться заранее припрятанными подарочками… а вместо того — «Я от тебя ухожу»?
Я подошел к Галочке и рухнул на колени. Она очнулась и удивленно посмотрела прямо в глаза. Я понял, что она уже не ожидала меня увидеть: по всей видимости, решила, что я ушел навсегда; именно так же неожиданно исчез, как и возник в ее жизни много лет назад в этот день. Я взял ее руки в свои, чтобы она поняла, что я не видение, я живой, я рядом, рядом с ней, и буду рядом постоянно, как и все эти годы, с того самого дня, как завоевал ее, и до самого последнего…
— А как же ваша любовница?
— А никак. Через неделю я не пришел ее встречать. Чтобы исключить все возможные сомнения, мы с женой уехали на месяц в санаторий.
— И она вас не искала?
— Нет. То есть я не знаю, искала или нет. Во всяком случае, не нашла. Поняла, очевидно, что я сделал выбор. А мы с Галочкой так и жили в любви и согласии вплоть до того злополучного вечера…
Старик снова замолчал. Девушка вежливо подождала и открыла было рот, но тут он продолжил:
— Знаете, первые дни после ее смерти я еще как-то держался — надо было организовать похороны. А потом поплыл… Все хозяйство ведь держала она. Когда платить по счетам, где лежат квитанции, как включить стиралку, какую рубашку надеть — все навалилось в одночасье, руки опускаются. Аппетит вообще пропал. Утром что-то себе готовил — яичницу, кашу научился варить, — но не потому, что хотелось есть, а потому, что надо. Днем перекусишь где-нибудь, а вечером возвращаешься в постылую квартиру и куда ни посмотришь — любая вещь вызывает в памяти ее образ. Я и помыслить не мог не то чтобы убрать, а и переставить хоть один предмет, напоминающий о ней; все-все в доме оставалось на тех же местах, как и в день ее смерти. Сядешь так, и ничего не хочется: ни по дому что-нибудь поделать, ни телевизор, ни книги… И так становится тоскливо, пусто, жалко себя, невмоготу уже больше… Ночь превращалась в пытку: ни капли сна; и в тишине память один за другим возвращала счастливые дни нашей жизни… Но это еще ничего, а вот думать о будущем, которого уже никогда не будет — было совершенно невыносимо. Никогда мы уже не поедем кататься на финских санках… Едва выпадал снег, в первое же воскресенье мы выезжали за город как можно раньше; я укутывал Галочку пледом и возил до самых сумерек; а на обратном пути в станционном буфете ели пышки, запивая обжигающим напитком из большого чана — его пополняла буфетчица, разводя кофе (это, скорее всего, был он) прямо в ведре, и все равно это было очень вкусно… А на будущий год мы планировали съездить в Суздаль, а то вот так приживешь жизнь, а Суздаля и не увидишь…
Слава Богу, вам по молодости лет не дано понять состояния одинокого старика, но попробуйте хотя бы представить, каково это: осознавать, что ни одной живой душе в этом мире нет до тебя никакого дела, и так ничего и не изменится до самой смерти…
А тут еще следователь… Я, конечно, понимаю, он выше головы не прыгнет, и преступники сами с повинной вряд ли придут, но ведь можно же выслушать пожилого человека, попытаться хоть как-то обнадежить, сказать, что виновные непременно понесут наказание… А не скрываться или хамить, что, мол, ходят тут и ходят, от работы отрывают…
И тогда я решил умереть. Все, пора и честь знать, хватит уже коптить. Свою программу на этом свете я уже выполнил. Коротковата, правда, она получилась… Какой же, по сути, ничтожный след оставлял я после себя: ничего не открыл, ничего не создал настолько значительного, что благодарные потомки сохраняли обо мне память. Нет, имя мое забудется почти сразу после того, как тело предадут земле.
Да и кому помнить? Ученики? Ну, выучил несколько десятков или сотен юристов. А по большому счету, не велика заслуга — не я, так другой сделал бы это не хуже, а может, даже лучше… На доме бронзовую табличку, что, мол, «здесь проживал с такого-то по такое-то выдающийся…» не прикрутят — не за что. Потомков тоже нет… Новой жизни никому не дал… Слава Богу, хоть ни у кого не отнял …
Никто и никогда не придет на могилу — разве что какой-нибудь прохожий скользнет взглядом по надгробию, прочтет фамилию, даты, может, высчитает возраст зачем-то, да и выбросит всю эту ерунду из головы.
Да и зачем помнить? Разве говорят эти цифры о том, как человек жил, как умирал? Все его мысли, чувства, переживания, симпатии и антипатии; запас знаний, накопленный за десятилетия, нужных и совершенно случайных; память о прожитых днях, воспоминания о близких — все это навсегда канет в небытие вместе с ним. Никому уже не узнать, что он, например, наизусть мог прочитать «Евгения Онегина» с любого места, помнил план Бородинской битвы и «правило буравчика»; не узнать, какое беспричинное чувство надвигающегося счастья вызывал у него запах хвои и смолы от только что принесенной с мороза елки, и что вкус киселя с детства вызывал отвращение…
— Простите, немного отвлекся… Так вот, сделал я все последние приготовления: поставил надгробье на могиле Гали (и будущей моей), заверил завещание, в котором отписал квартиру на шурина, дал указания похоронному бюро насчет моего погребения, оплатил все и стал выбирать способ ухода в мир иной.
Вот тут-то и возникло некоторое затруднение. Легко (на удивление легко!) было отважиться на такой шаг, но как это сделать практически? Не ляжешь же просто на кровать, не скажешь: «Прощайте!» — и все, тут же и помер. Сначала попробовал отказаться от пищи, но не тут-то было: несколько дней голодания смог вынести, но не более того — не хватило выдержки. Повеситься, или прыгнуть под поезд, или броситься с крыши — все было страшно, пугала боль, да и выглядеть в гробу хотелось более или менее достойно. От идеи вскрыть себе вены, забравшись в ванну с горячей водой, я тоже, по некотором размышлении, отказался. Конечно, способ аристократический — помнится, в давным-давно виденном фильме некий патриций именно таким образом свел счеты с жизнью, тихо и безболезненно…
— Ой, я тоже смотрела это кино! Там еще такой лапочка играет, я забыла, он еще…— девушка наткнулась на испепеляющий взгляд и заткнулась.
— …но мне он не подходил. Одно дело — совершить акт самоубийства в окружении родных, близких и преданных рабов, терпеливо внимающих, как жизнь капля за каплей выходит из тебя, но совсем другое в пустой квартире одинокого вдовца… Я представил себе, как через несколько дней или даже недель мое тело, раздувшееся от воды и с признаками разложения вытаскивают из квартиры… Хотя… кто бы меня увидел… Работники морга да похоронной конторы — посторонние люди, им по большому счету наплевать, привыкли.
Тем не менее я нашел вполне приемлемый вариант.
Наступил день годовщины смерти Галочки. Я, по исстари заведенному обычаю, оделся во все чистое, собрал в полиэтиленовый пакет загодя приготовленную бутылку, стаканчик и несколько бутербродов и потихоньку отправился, как говорится, в последний путь. Надо сказать, что чувствовал я себя неплохо: с того момента, как ко мне пришла идея досрочно, так сказать, прекратить земное существование, закончились мои ночные мучения и я прекрасно высыпался. Говорят, у преступников, осужденных на смерть, бессонница пропадает, как только они узнают дату казни…
На кладбище первым делом я зашел в вашу контору и застал там только одну приемщицу, вяло отбивавшуюся от кого-то по телефону. Меня она узнала и, прикрыв трубку рукой, спросила, срочное ли дело. Я попросил ее прислать какого-нибудь специалиста часа этак через три — я, мол, хочу на месте показать, что надо еще доделать. Трех часов мне хватило бы с лихвой на прощание с этим миром — пришедший нашел бы только мой труп.
Как нарочно, стояла изумительная погода — тепло, ласковый ветерок, ни единого облачка… Я отвинтил пробку с бутылки и наполнил стакан до краев. Вы, конечно, догадались, что в бутылке был яд: в водку я добавил метинол. Знаете, что это такое? Это метиловый спирт: по запаху не отличишь от пищевого, но вещь смертельная… Одной такой дозы должно хватить, и никто не заподозрит самоубийства — решат, что несчастный случай.
Я поднял стакан на уровень глаз. Надо сделать всего несколько простых движений: поднести к губам, несколько глотков и — вечность… Все, сейчас выпью, и пока не остановится сердце, успею вылить остатки отравы из бутылки, дабы ненароком не прихватить с собой случайного любителя угоститься на дармовщинку…
Я смотрел на прозрачную жидкость и никак не мог поверить что это — смерть. То есть понять-то я понимал, но не мог… осознать, что ли, или проникнуться…
Пожалуй, напоследок следовало бы порассуждать о предмете значительном, возвышенном, если хотите. Как-никак, финальные реплики… Например, о том, что уже через час я исчезну, а мир будет катиться дальше и дальше… Но в голову лезли мысли беспорядочные и донельзя банальные, никоим образом не соответствовавшие серьезности момента. Вдруг вспомнил, что забыл заплатить за телефон и электричество. Ведь специально выписал все дела на листок и в прихожей на стенку прикнопил. Планировал же по дороге зайти в сберкассу, но все из башки вылетело… Теперь уже только шурин. Лишь бы он не затягивал. Электричество то ладно, а телефон могут и отключить… Да что это я… Может, ему телефон и не понадобится — продаст квартиру и вернется к себе… Пускай, мне-то уже все равно, пусть продает, и с мебелью, не жалко. Вот книги жалко, некоторые издания уже раритетами стали — все-таки библиотеку всю жизнь собирал … Всю жизнь…
Старик опять сделал паузу. Девушка замерла и, казалось, боялась вздохнуть.
— Не выпил. Не то чтобы передумал, отнюдь нет, просто захотелось продлить эти последние минуты. Я запрокинул голову, любуясь безупречной синевой августовского неба, огляделся вокруг и … заметил подлетающего ко мне на всех парах этого вашего… забыл… немого-то…
— Васек! Но он не немой, а…
— Вот-вот, Василий. Подбежал, радостный такой… Я ему втолковываю: рано еще, я просил только через три часа. Он улыбается, головой кивает, показывает, что подождет… И действительно, сел неподалеку на корточки, и на меня изредка поглядывает. Ну что тут делать? Не при нем же травиться… Все настроение испортил. И счел я тогда, что один день ничего не решает, торопиться особо некуда, перенесу-ка, пожалуй, это мероприятие на завтра. Вылил ядовитую смесь из стакана на землю, подхватил пакет с початой бутылкой и побрел домой…
…Я стоял на том самом месте, где ровно год назад нашли умирающую Галочку. Позади меня горел огнями проспект Ленина, а впереди, за полусгнившим деревянным заборчиком, темнел непроницаемой тишиной Немецкий парк.
Тут я, наверное, должен дать вам, милая девушка, некоторые пояснения. Не знаю, бывали ли вы в моем районе или нет…
Девушка помотала головой.
— …Тогда объясняю. Пройти от остановки домой (а живу я в единственном доме по тупику Либкнехта) можно двумя путями: либо напрямую через парк, как и делают все жители днем, либо обходя его по более или менее обитаемым улицам . Парк хоть и невелик, но огибать приходится не только его, а и примыкающую территорию автобазы, так что крюк получается приличный. Но тем не менее вечером все мы так вкруголя и ходим. И дело здесь даже не в том, что в неосвещенном и запущенном парке можно ногу сломать. Просто с заходом солнца, когда и милиция боится туда сунуть нос, собираются различные компании, пьют и чем еще занимаются, одному Богу известно.
Ее обнаружили где-то здесь. Как мне рассказывал следователь, скорее всего, она зашла вовнутрь, наткнулась на грабителя или хулигана, побежала обратно и успела проскочить в калитку, но преступник догнал ее уже на улице и нанес удар по голове.
Сколько раз я приходил на это место, пытался представить, как же это угораздило ее, женщину отнюдь не храброго десятка и вполне благоразумную, совершить этот опрометчивый поступок — свернуть напрямую, через парк! И ответ всегда был очевиден — дома ее с нетерпением дожидался любимый муж, голодный и капризный…
Я разыскал ту бригаду «скорой», которая подобрала ее; они подтвердили, что шансов выжить после такого удара не было. Молодую пару, которая вызвала медиков, я найти так и не смог, да к тому времени уже и не хотел…
…Вдруг обнаружил, что иду по темной аллее. Понял, что задумался (это случалось со мной в последнее время все чаще и чаще), и сделал это автоматически. Молодой месяц давал так мало света, что дорожка скорее угадывалась, чем виднелась. Первым желанием было, конечно, вернуться на проспект, где горели фонари и встречались редкие прохожие. Но тут я понял, что точка невозврата уже пройдена, и я обязательно пойду дальше. Мне необходимо было именно сегодня пройти этот путь до конца…
Ночь не помеха — дорогу я знал наизусть. Как говорят, нашел бы и с закрытыми глазами. Сейчас на развилке направо, потом до того, что осталось от богадельни; обогнуть ее, а там уже и выход проглянет. Я двинулся дальше и тут поймал себя на мысли, что пытаюсь идти какой-то крадущейся походкой и вдобавок постоянно оглядываюсь. Вот и зияющий пустыми оконными проемами бывший странноприимный дом: и днем-то вид останков здания из темно-красного кирпича радостных чувств не вызывал, а уж ночью и подавно. В мое время все знали, что в этом некогда двухэтажном особняке была немецкая женская богадельня (от нее, кстати, и парк в обиходе стали именовать Немецким, игнорируя меняющиеся официальные названия); после революции устроили детский дом, а во время войны оборудовали замаскированный командный пункт; тогда же его и разбомбили. А сейчас молодежь всего этого не знает и называет попросту графскими развалинами.
Я почти обошел здание, как боковым зрением приметил несколько сигаретных огоньков. Стараясь ступать как можно тише, завернул за угол. Не заметили, Бог миловал… Я вышел уже на финишную прямую, еще десяток-другой шагов, и парк кончится, а там дом близко. Странно: квартира, еще несколько минут назад ненавистная своей пустотой, вдруг представилась надежной, желанной крепостью.
«Стой! Кому говорю, стой!»
От этих слов у меня в буквальном смысле подкосились ноги. Первым желанием было броситься бежать, но какое там — не только бежать, но хоть как-то ускорить шаг я был не в силах. Ноги, да и руки заходили ходуном.
«А ну, стой, падла!» — кричавший был совсем близко, я уже слышал, как тяжело бухали его ноги. Или это кровь стучала у меня в ушах? Сейчас догонит… И что, тоже размозжит череп? И зачем я пошел через парк, кому и что хотел доказать?
Я остановился и обернулся. Пожалуй, лучше встретить смерть лицом, чем затылком. Неизвестный подбежал и тоже остановился. Даже в темноте я увидел, что это совсем еще мальчишка, сопляк. От него за версту разило спиртным, но очень уж пьяным он не казался.
Я молчал. Пацан тоже: похоже, он и сам толком не знал, как себя дальше вести. Я немного успокоился. До хладнокровного убийцы он не дотягивал — так, гопота.
«Чё не останавливался, а? Прохилять хотел?» Мое молчание и неподвижность его обескураживали, и он попытался себя завести. Правую руку он держал в кармане куртки. Что там, нож? Или кастет? Может, я ошибался, и он ждет только повода, чтобы прикончить?
Но тут его внимание привлек мой пакет.
«Чё там? А ну, покажь! — Он порылся и выудил бутылку. — О-па! По ходу тут водонька! Конфискую! В такое время с водкой здесь не ходят, знать надо!»
Он забрал ее и, довольный, пошел к своей компании. Через несколько шагов обернулся и крикнул: «Вали отсюда, старик! Шевели поршнями! Вредно в твоем возрасте пить, ласты склеишь!»
После нескольких безуспешных попыток я попал-таки ключом в замочную скважину; в прихожей скинул на пол плащ, из последних сил добрался до постели, рухнул и мгновенно заснул.
Проснулся посреди ночи и почувствовал, что в квартире что-то изменилось. Я сел на кровати, огляделся в темноте и… увидел Галю! Она сидела в кресле у окна, в свете уличного фонаря, смотрела на меня и ласково улыбалась.
«Ты? Ты же ведь…»
«Умерла? Нет, как видишь, жива и здорова».
«Но как же так? Я же тебя похоронил… И там, в морге… Ничего не понимаю»
«А это была не я. Ты похоронил совсем другую женщину. Вспомни, ведь у той убитой весь череп был раскроен, лицо — кровавая каша. Разве ты опознал тогда меня? Да и хоронили-то в закрытом гробу».
«А вещи, паспорт?»
«Паспорт я подложила. И вообще, не придирайся. Тебе что, мало того, что я здесь?»
«Но зачем ты это сделала?»
«Я освободила тебя. Помнишь, как много лет назад ты хотел уйти? Все эти годы ты жил со мной из жалости, боялся оставить одну. А теперь я тебя отпускаю.»
«Галочка, о чем ты говоришь, я без тебя жить не могу, я хотел сегодня умереть, потому что…»
«Да, я знаю, я слежу за тобой. Потому я здесь. Если ты меня по-прежнему любишь, обещай, что больше никогда не сделаешь попытки самоубийства. Обещаешь?»
«Обещаю. Но ты вернешься?»
«Нет. Что сделано — того не воротишь».
Она встала из кресла. Никогда не замечал, что она такая высокая.
«Галя, подожди, мне надо тебе многое рассказать. Да, да, я же сегодня… похоже, отправил на тот свет твоего убийцу. Ну, то есть не твоего, а, получается, той женщины…»
«Когда это?» — она нахмурилась.
«Вечером. Я пошел через парк, а он отобрал у меня бутылку с отравой. Я мог предупредить его, когда он только увидел водку. Мог потом догнать, или крикнуть, но не стал. Испугался, что он рассердится и пробьет мне голову. А сейчас мальчишка наверняка мертв».
Галя с облегчением вздохнула:
«Успокойся, милый. Ни через какой парк ты сегодня не ходил, никого не травил. Я шла за тобой от самого кладбища. Ты обходил парк стороной. Тебе почудилось».
Она подошла и положила прохладную руку мне на лоб:
«А теперь прощай. И не делай, пожалуйста, больше никаких глупостей. Спи».
Я проснулся поздним утром, по частям собрал одеревеневшее тело и спустился во двор, на лавочку. Неподалеку две женщины — одна из них наша дворничиха, вторая была мне незнакома — обсуждали последнюю новость: как вчера опять кого-то покалечили в парке — всю ночь разъезжали «скорая» и милиция. Из обрывков разговора, доносившихся до меня, я понял, что мина, невольно оставленная мною, сработала. Оставалось только выяснить, каковы жертвы.
Не буду утомлять вас излишними подробностями о том, как я получил необходимую информацию; скажу лишь, что пострадал только один человек, он жив и находится сейчас в той самой больнице, куда год назад доставили тело моей Галочки.
Я поднялся на отделение и прошел на пост.
— К вам вчера поступил пациент с отравлением, — я постарался придать голосу безапелляционные нотки. На всякий случай я захватил давно просроченные корочки общественного совета Минюста, благо что красные. Но козырять удостоверением не пришлось. Медсестра равнодушно кивнула:
— Вторая палата.
Меня он не узнал. Я погрешил бы против истины, сказав, будто узнал его на все сто процентов: трудно было представить, что этот желто-зеленый полутруп, погасшими глазами уставившийся в потолок, так напугал меня вчера.
— Я следователь.
— Так… ведь… уже…— он с трудом облизал потрескавшиеся губы непослушным языком.
— Я по другому делу.
Я огляделся: в палате мы были не одни, еще на двух кроватях лежали больные. Спали они или находились без сознания, было неясно; во всяком случае, они были обездвижены и, как и у «моего» пациента, каждому была поставлена капельница. Я наклонился к самому уху мальчишки, сгреб в кулак ворот пижамы и прошептал:
— Послушай, ты, сволочь… Вспоминай: год назад, парк, поздний вечер, женщина пожилая, седая, в очках… Ты ее палкой по голове… Вспоминаешь? Говори, или придушу тебя сейчас…
Он сделал движение, пытаясь высвободиться, но сил даже поднять руку не хватало.
— Какая женщина? Не понимаю, о чем…
— Давай, давай напрягай память… Ровно год прошел. Она зашла в парк со стороны проспекта, ты на нее напал, она побежала, но ты догнал и размозжил голову… Ну? Небольшого роста, в очках… Она с собой еще курочку, жареного цыпленка несла…
Тут парень явно испугался:
— Цыпленка… А-а, а как вы узнали? Я… я не хотел, это Жанна… она все… говорит, ей-то уже зачем, так вкусно пахнет, возьмем себе…
Пальцы у меня разжались…Вот это да!
А парень непонимающе посмотрел и искренне спросил:
— А разве за это могут посадить?
Этот вопрос, а вернее, интонация, с которой он был задан, меня явно озадачил. Он что, дебил? Не понимает, что бывает за убийство?
Вдруг он скосил глаза на дверь и взволнованно зашептал:
— Мама пришла. Пожалуйста, не говорите ей ничего, — и уже громко, обращаясь к ней. — Мама, познакомься, это следователь…
Я поднялся со стула и обернулся. Невысокая заплаканная женщина сделала несколько шагов и подняла голову.
Это была она!
Несколько мгновений она вглядывалась в мое лицо, потом узнала и в замешательстве прошептала:
— Ты? Следователь? Странно…
Затем она кивнула головой, приглашая меня выйти из палаты. В коридоре она сразу же набросилась на меня:
— Как ты здесь оказался? Ты вправду следователь? Какой же ты следователь, ты же…А-а, я поняла! Ты следил! Ты следил за нами! Ты все знал и ни разу не пришел! Ты трус! Трус! Ни разу за все эти годы не появился, а объявился только сейчас, когда мой мальчик…
Она заплакала.
— Уходи. Ты нам совсем не нужен. Мы прекрасно обходились одни и…
Рыдания душили ее. Наконец она немного успокоилась.
— Уходи, — взялась за ручку двери, обернулась и добавила с расстановкой. — И запомни: он не твой сын. Он — мой сын.
Она вошла в палату. Дверь хлопнула и слегка приотворилась. Я сделал шаг, взялся за ручку и… Знаете, не в моих правилах шпионить под дверьми, но сейчас что-то заставило прислушаться:
— Мама, ты плакала? Он что, все тебе рассказал? Я же просил…
— Нет, а о чем он должен был молчать?
— Ты представляешь, он приходил по тому самому случаю в прошлом году… ну, помнишь, я рассказывал? Мы с Жанной тогда гуляли… Старушка у нас на глазах перебегала проспект, и ей по голове из самосвала выпавшей доской шандарахнуло… Мы тогда отнесли ее на газон и «скорую» вызвали, помнишь?
— Да, припоминаю, и почему…
— Прикинь, у нее курица тогда была, мы и взяли… А что, если б не мы, в «скорой» бы сожрали. Так вот, этот мужик говорит, что мы украли…
— Успокойся, больше он не придет…
Я тихонько прикрыл дверь и пошел прочь…
— Вот здорово! А как сейчас? Они вас простили? Вы живете вместе? — радостно затараторила девушка.
Вместо ответа старик медленно поднял трость и указал ею в сторону. Девушка проследила, куда указывала палка и уперлась взглядом в расположенную неподалеку свежую могилу. На ней не было ничего, кроме креста и большой фотографии, укрытой в полиэтилен.
Девушка подошла поближе, наклонилась над фото, вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.
Старик не по-доброму усмехнулся, ни слова не говоря, поднялся и неспешно последовал к выходу с кладбища…
—…Не было всего этого. Не-бы-ло! Выдумал все старик, — Эмиль Бернардович в крайнем раздражении ходил по мастерской из угла в угол. — Хватит реветь. Неправда это все!
Девушка сидела по-турецки на верстаке, закрыв лицо руками, и беззвучно плакала.
— Мы с этим типом давно знакомы. Каждому в свое время он рассказывал душещипательные истории. Каждому!. И все в одиночку, и все разные — мне, например, Рафаловскому, Диме Ветошкину, Анне Константиновне… И ведь подгадает же, что б один на один остаться, и… Вот хотя бы и Василию тоже… Василий!
Васек, неопределенного возраста парень с головой абсолютно лысой и донельзя загорелой, вздрогнул и отложил в сторону огромный бутерброд, на который только что, как удав, пытался натянуться.
— Василий, напомни, тебе про кого наш душегуб рассказывал? Про утонувшего брата?
— Н-н-н-н… — слово застряло и никоим образом не хотело выходить, — …м-м-м-м-м… — Васек оперативно поменял слово на другое, но и его постигла та же участь.
Немного помучившись, он замолчал. Все вежливо ждали. Васек, закатив глаза, прикидывал, какое слово имеет шанс проскочить, и без особой надежды на успех предпринял еще одну попытку.
— П-п-племянника. Ц-ц-целый час лепил, как п-п-племяша в снегоуборочную затянуло, к-к-кишки на ш-ш-ш… — Слова, начавшие литься если не бурным потоком, но уверенным ручейком, вновь уперлись в невидимую плотину. Тут Васек не стал применять старой тактики и упорно пытался выдавить непокорное слово. Видимо, было оно сверхважным для дальнейшего повествования и замене не подлежало.
— Вот! Видишь — полный бред! — Эмиль Бернардович торжествующе обернулся к дочери. — А тебе что он говорил? Что у него никого нет? Один, мол, на белом свете? Василий… Василий, прекрати! Хватит, хватит! На себе, на себе нельзя!
Васек, отчаявшись продолжить рассказ, в страшном возбуждении начал жестикулировать и метаться по мастерской. Он был очень похож то на самурая, делающего себе множественное харакири, то на джедая, разящего направо и налево световым мечом: Васек явно решил во что бы то ни стало всеми оставшимися в его арсенале способами донести смысл истории. Наконец он остановился, обреченно махнул рукой и побрел в угол к своему мегабутерброду, по дороге беззлобно пнув пустую пластиковую бутылку.
Эмиль Бернардович подошел к дочери, прижал разноцветную голову к плечу и жалобно попросил:
— Ну, не плачь, очень тебя прошу…
— Да-а, а зачем он его…такой лялечка… зачем, а?
— Да кто ж его разберет, зачем? — Он вздохнул. — Развлекается, по-видимому, так. Одно слово — душегуб…
— Шнек, — неожиданно четко донеслось из угла. — З-зараза…
