Женщину он выследил возле выхода из метро, длинной черной пастью утопающего в падающей проседи октябрьской непогоды.От одинокого фонаря силуэт у нее был длинный, вытянутый, с непропорционально крохотной, точно зажатой между плечами культуриста, головкой, на самом же деле роста она была среднего, даже скорее маленького, а голова у нее была аккуратная, под вязаной теплой шапочкой. Кроме того, болтающееся на ней зимнее пальто, явно с чужого плеча, вместо положенной длины, терялось между коленями и придавалоей той медвежьей неграциозности, которой часто отличаются слишком худые люди. Поднявшись по эскалатору, она быстро оглянулась – Михай при этом отпрянул в сторону, в тень – и перебирая своими гусеничными ножками, обутыми в сапоги красной кожи, проскользила по тонкой наледи в сумрак тревожной березовой аллеи.
Ног своих Михай почти не чувствовал – сколько ни топай, в тоненькой осенней замше пальцы тут же сковывает – простоял тут, под фонарем, добрых сорок минут. Запоздавшиеся пешеходы попадались, но ему не везло – то были по двое, ухватив для надежности друг друга под руку, то исполинского роста с развитой мускулатурой, видной даже под утепленными олимпийками. В кармане у Михая была поллитровая бутыль водки, сейчас почти опорожненная, только вот смелости она ему никак не прибавила. «Тряпка», – ругался он про себя, ощущая слабые позывы внизу живота, точно в школе на уроке математики. «К доске пойдет…», – ничего хорошего не предвещавшим голосом говорила математичка, и палец ее скользил все ниже по списку учеников в журнале, и чувствовал Михай в такие моменты, что сердце его или остановится, или вот-вот выпрыгнет из внезапно ставшего узким горла, другого не дано.
Пойти «на дело» он решил два дня тому назад, но от нерешительности эти два дня ничего не предпринимал, даже из квартиры, пропахшей нафталином, с желтыми прокуренными потолками и старой мебелью, оставшейся от бабушки, не выходил, даже до мусоропровода. Оружия никакого у него не было, взял заточку, оставшуюся от младшего брата, который сейчас был в колонии. Брату было пятнадцать, посадить его не могли, но в колонию для малолеток отправили. Брат был страшным драчуном, трезвым его в последнее время Михай совсем не видел. Матерился, грозился во время ссор с братом ткнуть заточкой во сне, пришлось привесить на дверь крючок, чтобы закрываться ночью. «Я же все равно делать не буду ничего, припугну только», – поглаживая карман с заточкой, успокаивал Михай себя, но не так-то это было легко.
Главной причиной, по какой Михай решился пойти на дело, был висевший на нем долг, отдавать который было решительно нечем. После того, как забрали брата, друзья приходить перестали, и подрабатывать, как Михай к тому привык, время от времени за компанию с другими, уже не получалось. Вот и ходил, то есть не ходил, а бегал по первому снегу в тонюсеньких ботиночках и старой, тоже холодной, из которой на глазах вылезал синтепон, куртке.
Когда желтоватое пальто женщины стало размываться в темноте аллеи, точно капнули акварелью на мокрый листок, Михая, до того стоявший по струнке, сжимая в кармане горлышко бутылки, точно пронзило высоковольтным разрядом, и он быстро пошел за ней, и вскоре даже нагнал – так что отчетливо стало видно и сапожки, и шапочку, но пока приближаться не решался. Когда она свернула к горящей одинокими желтыми глазами многоэтажке, он прибавил шагу, хотел зажать ее во дворе, рядом с гаражами, но не успел – она юркнула в подъезд, ногой он успел поддеть грозящую захлопнуться дверь, и влетел, уже ничего не разбирающий, перестающий видеть, слышать, и хоть сколько-нибудь – соображать, за ней следом. Внутри царила чернота похлеще уличной, свет струился тонким лучом только от блеклой желтой лампы, прикрученной к потолку, но он различил пятно ее светлого пальто, прыгнул вперед, схватил рукой, дернул что было силы на себя. Она оглянулась, когда он рванул ее за ворот, перед ним мелькнули наполненные страхом большие глаза, открытый рот, из которого вот-вот раздался бы крик, плачущую складку, тянущуюся от края глаза до подбородка – то ли выдумал, то ли взаправду увидел, и увлек ее на пол, повалил, ухватил подбородок, не давая возгласу вырваться.
-Ты молчи, – угрожающе рыкнул он, сам не узнавая свой голос, – а то… – в голову пришло слово «убить», но тут же растаяло, ибо было неправильным, нездоровым, и он закончил неуверенно, – покалечу. Пикнешь – покалечу. Молчи, сказал. И давай сюда все, что есть, – деньги, украшения.
Шапка съехала ей на глаза, но женщина не решалась поправить ее, и только широко открытыми глазами следила за ним. Смысл его слов вроде бы дошел до нее чуть позже, тогда она нашарила в темноте свою упавшую сумочку и стала копаться в ней рукой. Сначала вытащила кошелек, потом телефон, все передала ему.
-Цацки есть? – прошипел он, рассовывая по карманам добычу.
Она покачала головой.
-А в ушах что? Давай сюда, быстро, – и опять ему показалось, что он действует недостаточно грозно, поэтому закончил, – шалава.
-Они не серебряные, – только и пискнула она, точно маленькая зажатая в кулак синичка, но под взглядом стала немедленно стаскивать серьги. Получалось у нее плохо, потому что на руках ее сидели белые перчатки, – не такие, с раздельными пальчиками, а пуховые, варежкового типа. Она стащила и их, и тут он заметил на безымянном пальце ее узенькую полосочку кольца.
-И кольцо давай сюда.
Она будто бы принялась всхлипывать и даже плакать – негромко, не навзрыд, а будто давилась мелким смешком, а рот ее изогнулся в кривой судороге.
-Только не кольцо. Пожалуйста. Все забери, только кольцо оставь.
-Это еще с какой радости?
-Это мужа подарок. Пожалуйста, его полгода как не стало. Он мне кольцо подарил, больше ничего после него не оставил.
Сидела она перед ним такая вязкая, беспомощная однородная масса и бубнила про свое драгоценное кольцо. Камня на кольце не было, так что будь оно даже золотое, особенно много было с него не срубить. А сережки действительно были плохой китайской блестяшкой, он уже разглядел. Михай даже не ожидал, как все легко получится, что тетка добровольно согласится отдать вещи, и без звука притом. Какая-то там жалобная история про мужа…
-А с мужем что случилось?
-Утонул во время рыбалки. Мы год женаты были.
Ее распухший рот с размазанной дешевой оранжевой помадой был открыт – она, видать, через него дышала. А на шапке какие-то глазки-пуговицы и ушки вышиты. Цирк, одним словом. Оставить, что ли, ей это кольцо, все равно сдать его за бесценок придется…
-Я никому не скажу. И заявление в полицию писать не буду, – пообещала она, прижав к груди ручку, дабы подтвердить свою искренность.
Это заявление про полицию вдруг Михая разозлило, кровь вместе с водочным паром ударили в голову. Он пока что даже не сказал, отпустит ее или нет, а она тут свои условия начала ставить.
-Кольцо сюда дала! – нарочито грубо приказал он. Подумал и добавил: – А то я тебе палец вместе с этим кольцом срежу…
Кольцо она отдала, куда ей деваться-то было. Михай пригрозил ей пальцем, и, отступив пару шагов назад, рванул дверь на себя, получил удар едкого ветра с колючей изморозью прямо в лицо и кинулся бежать обратно к метро, не помня себя. Пока ждал состава на станции, весь изошелся – подозрительным казалось все, начиная от сонной поглядывающей из своей кабины бабы в ватнике, до сидевших на скамейке двух подростков, прячущих бутылки за пазухой курток. Потом его отпустило, стало как-то легче, когда поезд тронулся, стало плевать и на бабу в ватнике, и он показал ей из окна отъезжающего вагона язык.
Потом плюхнулся на сиденье, в вагоне он был один, хотелось этим как-то еще воспользоваться, еще напроказить, наказать кого-то. Он подумал о том, чтобы взрезать старое кожаное сиденье заточкой.
Но карман оказался пуст. Не просто пуст – ветхий подклад был прорван. Вместе с заточкой исчезли и телефон, и маленький кокетливый красный кошелек, которые отдала ему женщина. Скорее всего, под тяжестью старая расползающаяся ткань не выдержала и провалась. А вещи просто выпали через дырку, пока испуганным серым зайцем, ничего не видя и не слыша, он улепетывал в сторону метро, остались валяться где-то там, в снегу, в березовой аллее.
А вот в другом кармане что-то было. Маленькое, колючее. Он вытащил это что-то из кармана и поднес к глазам. Узенькое колечко, хоть на детский пальчик одевай. И даже не золотое, скорее всего, медное. Издевательски, словно смеясь над ним, оно слегка поблескивало в руке Михая.
