Я был его учеником дольше всех в школе — пять лет, и мне поручили написать словесный портрет мастера Кайсена, если не жизнеописание – мало что известно о нем. Никакой тайны, просто живым им никто особо не интересовался. Школа наша, при всем уважении к сенсею и моим товарищам, тоже была из маловажных. Когда мастер умер, фотография уморившего себя голодом буддиста попала на вторые полосы всех более-менее значительных газет страны, а когда новость потеряла новизну, статьи о мастере заняли свое место в Интернет-энциклопедиях и исследованиях дзен, статьи – и опять-таки фотография. При всем, что о человеке успели придумать, очевидно, что интригует не сам Кайсен и не какое-то его учение. Он такого не оставил. Кайсен – это лицо. Выражение его на необыкновенно удачном снимке (мы сделали еще множество), должно быть, говорит некоторым людям что-то, чего они напрасно ищут в сутрах, медитации, общинах и дисциплине дзен.

Все статьи о мастере Кайсене начинают заявлением, что он достиг просветления. Я не согласен. Мое долгое ученичество было полезно тем, что приучило к порядку мой ум, мастер точно и доходчиво излагал положения Сото, но к моменту его голодовки я уже несколько лет как считал школу подготовительным этапом моего поиска. Оттуда уходили все, и раньше моего. Мастер знал и принимал это, так как сам считал себя ищущим или, как он выражался, «бредущим». Понимал он и свои ограниченные способности преподавателя – об этом речь впереди, сколько кто-нибудь помнил. Поэтому его внезапное решение, беспричинная, насколько мы в состоянии судить, и странно пассивная смерть, вряд ли явились результатом того озарения, которого мы добивались. «Гримаса мастера Кайсена» явилась вдруг, чуть ли не сама по себе, и если говорит о постижении, то, по моему мнению, какого-то совсем другого рода. Именно после случая с мастером я перестал верить, что стрела духа летит в единственном направлении — к сатори.

Я хочу передать словами это выражение, описать саму мимику. Это может дать больше, чем повтор картинки, лица не видишь, их читаешь. Поэтому фото здесь не приводится. Тот, кто не видел, легко найдет его через  Google, в тиражируемых и перепечатываемых от сайта к сайту статьях о дзен. Сначала я перечислю известные о мастере Кайсене факты, припомню, что припоминается или что я готов домыслить. Затем я расскажу о том, о чем ранее не упоминалось и что видели только мы, ученики в додзё, слышавшие, как мастер объявил о своей отставке, то есть голодовке. Речь идет о втором или, вернее, первом выражение его лица, о первой «гримасе», которую лицо удерживало полчаса перед объявлением. Вслед за тем оно приняло тот самый, всем известный вид и не менялось до конца, наступившего через три недели без еды, воды, в полном молчании. Выражение сохранялось, как маска, еще долго после смерти. Пусть те, кто хотят вычитать просветление во второй гримасе, начнут с первой.

Когда я впервые увидел мастера, ему было около пятидесяти. Он был довольно высоким мужчиной, худощавым, но красивым. У него были маленькие руки, крупные черты лица и большие голубые глаза — наследство отца, русского священника с Хоккайдо. Эти глаза мне всегда казались чуть-чуть подслеповатыми или рассеянными, как будто мастеру трудно было сосредоточить взгляд на одном предмете. Он чуть косил на левый глаз. Можно упомянуть о его походке: он двигался свободно, но как будто не от природы, а в результате долгих упражнений и практики в додзё. Когда мастер беспокоился, его спина (я полагаю, у него была какая-то небольшая, но хроническая травма позвоночника) все-таки ломалась странно, сгибались колени, шея вылезала и поза напоминала старика, когда он идет еле-еле и старается не упасть на льду. В другие моменты, очень краткие, все его жесты вдруг приобретали необыкновенную грацию, как будто в руки хлынуло что-то из туловища. То и другое случалось неожиданно для нас, учеников, привыкших видеть его вежливо-спокойным и чуть отстраненным.

Это его спокойствие, к сожалению, вредило его способностям учителя. Всегда хорошо понимая вопрос ученика, он, изобретательный в реакциях и ответах, почему-то запаздывал с ними. Не хочу углубляться в психологические объяснения, но у меня сложилось за годы впечатление робости, которая то сочеталась, то перекрывалась еще каким-то отвлеченным состоянием ума. Ум этот, как косящий глаз, был словно отведен. Для учителя Пути такое состояние неприемлемо и однажды, в начале моего срока, я неосторожно и даже сердито сказал об этом. «Что привело вас к учению, мастер?» Он, от которого я привык слышать ответы сдержанно-робкие, но по существу, или вдруг, внезапно гневные, но тоже по существу, на этот раз посмотрел на меня, сквозь меня именно с тем выражением голубых глаз, которое так озадачивало. «А чем мне еще было заниматься?» ответил он, не засмеявшись. К счастью, мне достало тогда такта критиковать учителя без свидетелей. Можно поразмыслить над этими словами. Эта постоянная его странность, как будто проходящая мимо поставленной цели к другой, и удерживала меня в школе, и отталкивала меня.

Я уже сказал, что отец его был русским священником. Мать была японка, журналист из префектуры Гунма, и познакомилась с ним во время войны. Отец натурализовался в 1967 году и семья вернулась в Аннаку. У мастера есть где-то брат и сестра, но к моменту моего поступления в школу они уже не поддерживали связей. О его личной жизни я ничего не знаю. Помимо общего режима воздержания, рекомендованного нам, в нем была какая-то вознесенность или оторванность от нормального восприятия пола, которую я (не знаю, верно ли) истолковывал иногда как скрытый гомосексуализм. Но бывали и обратные впечатления. Среди нас поговаривали, что у себя в кабинете, в столе, он хранит целую стопку любовных писем, а один очень неприятный эпизод позволил мне прочитать одно такое письмо. Мне сунули его в руки, я пробежал глазами только несколько строчек, на которые упал взгляд, и вернул его слишком любопытному товарищу. «Письмо от женщины, ну и что», сказал ему я. «Но другие он пишет себе сам!» воскликнул он. Я заканчиваю пересказ этого случая, как закончил свою дружбу с тем человеком, но этот факт писем от женщины или женщин и писем самому себе говорит о чем-то. Как со многим из того, что касалось мастера Кайсена, я не могу определить, о чем именно.

За ним водилось мало смелой эксцентрики. Он рисовал и писал стихи, но это дело обычное. Как я уже говорил, он умел совершать заурядные поступки как будто из далекого далека – наверно, это можно считать способностью. Его манера ничем не напоминала хорошо знакомую и небуддистам, очаровавшую Запад веселую практичность идеального наставника. Образ задорного мудреца, может быть, доведен уже до карикатуры, но он укоренен, как я считаю, в природе разума Будды. Патриархи, оставившие след в истории, были просты и парадоксальны. Мастер Кайсен вел себя так и не так. Вот некоторые примеры.
Однажды он пришел в додзё с бильярдным кием. Он отложил его в сторону, на циновки, объяснив, что всегда хотел научиться играть на бильярде. Я не спросил его, как, может быть, следовало, почему он, в таком случае, не научится. Я не был уверен, что игра на бильярде в его случае будет правильным ответом желанию играть на бильярде. Кий не составил анекдота, но он был там, вполне реальный. Что делать с такой историей?
Мастер любил заставлять нас готовить сукияки и другие блюда на специально купленной плитке. Он говорил, что готовить что-нибудь вкусное — отличная медитация, и был прав. За десять лет я стал отличным поваром. К тому же, как я теперь понимаю, искреннее удовольствие вполне совместимо с состоянием, которое мы ищем. Но я не замечал, чтобы он сам заботился о кулинарии или наслаждался самой едой. Приготовив, он брал иногда рис на палочки и рассматривал очень близко, каждое зернышко.

Мастер был довольно изобретательным, даже буквально – у него имелось, кажется, два-три мелких патента. Он привлекал материалы других учений, например, приносил мандалы даосской йоги, с той же охотой, с какой улучшал проводку в здании. Я, однако, не замечал, чтобы он достиг высокого уровня в том или другом. «Я бы хотел быть электриком, помимо прочего», говорил он. «Можно иметь такую профессию». «Но как это совместимо с просветлением?» спросил один ученик. «Всё совместимо с просветлением», сказал мастер и потянул на себя циновку, так что тот шлепнулся на бок. Этот пример я бы хотел выделить: мастер Кайсен действует, как кто-то из великих, через парадокс и игру, и добивается тех же целей, но — попутно, а сам исходит не из состояния просветления. Он имеет в виду еще нечто другое или ставит другую задачу, не исключено, что за пределами своих возможностей. Слова, что все совместимо с просветлением, довольно верные, но он, кажется, не считал это какой-то ценной сентенцией. Что же было, или было бы, для него важно? Прежде, чем я опишу те выражения лица, гримасы, которыми закончилась его жизнь, еще несколько воспоминаний.

У него было чувство юмора, но не чувство смеха. Когда он рассказывал нам о Гутэе, в ответ на все вопросы показывавшего палец, кто-то из новичков спросил «А какой палец он показывал?», и мастер поднял средний. Но он добавил «Думаю, вот этот», утяжелив таким образом шутку и вернув в нее себя. Просто поднять палец ему было бы не интересно — поэтому он и не был Гутэй. Мастер мыслил ситуациями, мизансценами, цельносоставными, иногда чересчур подробными хохмами, и в этом была какая-то ограниченность. Он казался сидящим рядом со своими удачными шутками в глуповатом недоумении. Возможно, раньше обычного уже сказывался возраст. Впрочем, он умел заставить себя молчать.

Он любил, мне кажется, детей. На улице он, правда, не знал, что с ними делать: положено играть, а этому он не научился. Поэтому он просто смотрел на них. «Я не могу к ним прикоснуться, на самом деле», говорил он. Каждый возраст он воспринимал по-разному. «Восьмилетние ничем не похожи на трехлетних». Двух-трехлетние ему нравились больше всех. «Особенно в том возрасте, когда они молчат, просто ходят и молчат. Важные такие». Вообще он был довольно сентиментальным. Однажды на прогулке (он любил гулять) он рассказал мне такую историю.

«В молодости я долго жил без денег, берег каждую йену. Один раз я  нашел на улице купюру в пять тысяч йен. Зашел в большой супермаркет. Рядом был фонтан, людное место, и табличка «Голубей не кормить!». Я посмотрел на нее, а в магазине не удержался и купил банан — как раз хватило. Вышел наружу, развернул банан, начал есть, и сразу слетелась тьма голубей. Они прямо набросились на меня, садились на руку. Я страшно разозлился, потому что банан был единственный, и пнул их наугад, прямо в массу. И сломал одному голубю шею. Им много не надо, кости тонкие. Я нагнулся к нему, а он закрывал глаза и дышал так тяжело. Я ему приподнял голову, но у него веки все опускались. И другой голубь меня хватал клювом за рукав, покусывал. Грязный такой клюв. Не то наказывал, не то утешал, не то клюв об меня чистил. Другой умер, просто остался там лежать, как серая тряпка. А если бы я эти деньги не нашел, ничего бы не было.» Мне кажется, он и сам понимал, что, рассказывая, жалеет себя не меньше, чем того голубя, но от этого, возможно, он не переставал жалеть голубя… Впрочем, жалость в любом виде не подобает учителю Пути, это — низшее состояние. Жалость к голубю и себе могли быть выражением чего-то совсем иного, отдачей или выхлопом другого движения, которое совершалось и в нем, и помимо него.

Что еще можно сказать? Он хорошо плавал. Несмотря на патенты, был технофобом, уважал только те машины, которые мог разобрать лично. Любил солнце и радуги. Когда-то очень, по его словам, любил ночь, как плотную тьму. В нашей работе в додзё бывали перерывы по полгода, когда он путешествовал и поручал нас заботе другого мастера, Кавая.  Кайсен ездил в Индию, в Австралию, в Россию, в США. Но я не видел, чтобы он путешествовал с большой пользой для себя, то есть он учился новым обычаям и т.п. не слишком быстро, читал не очень много даже сутры, хотя основные знал, конечно, наизусть. У него была удивительная склонность к языкам. При мне он однажды завязал разговор с французом и на ходу начал составлять фразы из отдельных слов. Но я не слышал, чтобы он потом разговаривал по-французски еще с кем-нибудь. Он тянулся к религии отца, православию, но тоже слабо. Вообще «но» — ключевое слово во всем, что касается мастера Кайсена. «Но» выступает в его истории как самостоятельная сила. Каждую черту его характера облекало, каждый порыв (если можно так говорить о человеке все-таки довольно уравновешенном и всегда, всегда способном контролировать себя, правда, не всегда желавшем, а иногда, увы, ленившемся) останавливало что-то неощутимое. Его качели, как только они взлетали, будто ловила  невидимая рука.

Я пытался найти объяснение для себя. Вообразите магнит в стороне от человеческого существования и нашего мира. В нашей вселенной, кроме страдания и природы Будды, нет ничего. Если между сансарой и нирваной прочертить линию развития, сколь угодно непрямую и подпространственную, по которой мы все движемся, то этот магнит окажется совсем сбоку от нее. Любое движение по линии магнит будет оттягивать на себя. Таким магнитом и была странность мастера Кайсена, тормозившая его. Недаром он тяготел к статичности. «Что касается меня, то я, может, перерожусь в дерево», сказал он как-то на беседе, еще задолго до голодовки. «Или в облако». Что это значит? Облако движется, но всегда принадлежит небу, дерево неподвижно относительно соков, бегущих в нем, солнца, луны и ветра. На понятной нам линии развития проекция этой странности, его тень, будет точкой — в любом месте, впереди или позади, ближе к началу или концу истории освобождения. Понятия прогресса и регресса для проекции не имеют смысла, точке уже известно все или не будет никогда известно ничего. Отсюда мое впечатление огромного потенциала мастера Кайсена, его почти гениальности с одной стороны, даже гениальности вершащейся, в действии, а с другой — его полного бессилия. У этого учителя мелкой школы были власть и достоинство — и все же он был жалок, а иногда почти вызывал отвращение. Он мог все — и он ничего не мог.

Например, он три года пытался вырастить деревце бонсай — фикус, но поливал его то слишком часто, то забывал о нем. Когда он брался за поливку, то, казалось, начинал им живо интересоваться и мог потолковать с нами, как садовод, а когда бросал, пропадал и интерес. То и дело мне хотелось дать знать как-нибудь свое мнение об этом, но надо было сначала сформулировать для себя, почему дисциплина и действие важны для просветления, для состояния Будды, а я не мог. Я и сейчас не вижу связи.

Индивидуальный разум состоит из иллюзий, сплетенных между собой, как прутья корзины или, почему нет, шнурки. Тот, кто нагибается, чтобы распутать шнурки, должен выйти из состояния Будды. В какое состояние он попадает при этом, трудно сказать.

Его отношение к нам, ученикам, было двойственным. Среди шестнадцати человек (иногда больше, иногда меньше), живших в школе, он выделял нескольких, которыми восхищался. «Эти щенки меня съедят, когда подрастут», говорил он как будто с сожалением, и помогал им. Один за другим они, выучившись всему, что могли здесь найти, покидали школу. Борьба с фикусом и тому подобное не улучшали мнения о мастере. Позже я встречал некоторых и ни один не вспомнил школу мастера Кайсена, как что-то очень важное или продвинувшее их на Пути. На остальных учеников он не обращал внимания, то есть давал им стандартный курс. Эти ученики без ярких черт, зато прилежные, всегда уважали его за знания.

Что касается его кредо, философии, то повторюсь – тут о мастере можно сказать еще меньше. В основном, как я уже упоминал, он толковал классические сутры. Его привлекало учение Банкэя о Нерожденном, он читал о собраниях людей, иногда по нескольку сотен, которые собирались перед Банкэем и тот объяснял им, что ничего достигать не нужно, что Нерожденное уже внутри каждого, но на середине пяти лет, которые я провел в школе, Кайсен резко охладел к этому. «Какое высокомерие», сказал он как-то с отвращением, захлопнул книгу и больше о Нерожденном не заговаривал. В другой раз он процитировал две строки «Тождества абсолютного и относительного»:

С уважением я говорю там, кто ищет просветления:
Не тратьте время зря ни днем, ни ночью.

Он добавил: «Туда не доскачешь ни на каком коне», довольно грустным тоном, и махнул рукой. История с письмами, еще кое-какие выходки, поездки за границу произошли, кажется, после этого.

Эти биографические замечения помогут объяснить две гримасы, с обещания рассказать о которых я начал, но не человека. Перечитывая здесь написанное, я понимаю, что неожиданно для себя уловил содержание этих гримас, этих перемен лица. Их смысл может быть теперь угадан читающим, их мимика чему-то соответствует. Но материал выражений, то есть само лицо, отдельно. Мне следовало бы не искать подноготной, не отделять человека от мимики, от его состояний, но память о мастере заставляет меня колебаться.

В тот день мы собрались на медитацию. Опустившись на подушки, мы начали было, что-то в присутствии мастера нам мешало. Один за другим мы повернулись к нему. Он сидел ровно и тихо, но губы его шевелились. Рядом стояло деревце бонсай, он принес его с собой в додзё. Мы ждали обращения, чего-то особенного. Вместо этого черты его лица сложились в выражение, которое все сразу опознали, но я ни у кого раньше не видел в такой абсолютной степени.

Его голова приподнялась и как бы выставилась из воротника робы. Скальп пополз вверх, лоб приподнялся и все морщины исчезли. Внешние кончики бровей затрепетали, он прищурился и задышал. Губы сжались в тонкую линию. Потом верхняя губа приподнялась, как бы неохотно подтягивая уголки рта, и поднималась, пока весь рот не расползся до одной широкой ухмылки. Зубы выставились наружу, я помню один клык, уколовший губу. Ноздри раскрылись, зрачки глаз сократились, сами глаза были чуть навыкате. Он смотрел в никуда, трезво, поверх нас. Ухмылка, которая все пухла на лице, накренилась так, что вздернулся один край, рот тихо, но явно чуть не развернулся вертикально. Мастер  послал воздух через нос, вздрогнул и в груди его раздался какой-то звук, средний между чириканьем воробья и кашлем.

Это выражение продержалось полчаса, в течение которых его глаза совсем остекленели, а ухмылка застыла. Мы ждали, что он должен будет заговорить. И действительно, он отпустил рот и произнес, быстро оглядев нас слюдяными, но видящими глазами:
– Друзья мои, я больше не могу вас учить. Вам надо найти кого-то другого.

Мы ждали продолжения, загипнотизированные этим видом, но что-то будто дернуло его в сторону. Он оглядел зал. Ухмылка дернулась, упала. Нижняя губа оттопырилась, он шмыгнул носом и поджал его, как будто отодвигаясь от какого-то запаха. И хотя он так же сидел перед нами, руки на коленях ладонями вверх, сутулый, мне показалось, что в это мгновение он встал и ушел. Через минуту это впечатление пропало. Он поднял голову, раздул сжатую раньше грудь. Глаза его засверкали. Вся слюда, весь лед сошли с них, хотя в них не появилось никакой особой силы, никакого нового, насколько возможно читать взгляды, смысла. Но они засверкали страшно и вся кожа на голове разом натянулась. Он как бы иссох и перетек в этот взгляд страшно избитого, глядящего с земли человека, я бы сказал, змеиный взгляд. В тот момент мастер Кайсен казался более ничтожным, чем когда-либо, гнусно болезненным. Проступили недостатки его скелета. Он выглядел к тому же абсолютно непригодным к роли наставника. Трудно было представить, что мы могли этому человеку задавать вопросы или даже болтать с ним. Мы задрожали одной дрожью сомкнутых плеч – оказалось, что мы сбились в кучу.

Мастер приподнялся, оперся на кулаки, сел необыкновенно ровно. Повернул голову. Теперь в его взгляде участвовали и мы, теперь он смотрел не только на додзё, не только в окошко, но и на нас тоже. Его тело начало словно растворяться, оно уходило. Последнее его мимическое движение было такое: он поджал нос. А потом остался один взгляд, торчащий из черепа. Позволю себе еще одно сравнение: этот взгляд был как палка об одном конце.

Таким он и остался на пленке. Почему-то мы сразу поняли, что это нужно заснять, и кто-то пошел за фотоаппаратом. Про попытки его спасти я писать не буду, что было дальше, когда мастер умер, уже говорилось. Я не знаю, кто поместил фото в Интернет. Деревце я взял себе в дом. Покопав у корней, я увидел, что они совсем сгнили за годы, но сам фикус так же зеленеет. Больше добавить нечего.