Дмитрий Болдырев. Букашка (повесть, IV)

Сегодня необычный день, потому что с утра я выпил вместо одной положенной аж две чашки растворимого кофе. Это значит, что сегодня я буду в два раза бодрее, энергичнее. Я абсолютно готов встретить свою удачу, в каком бы виде она предо мной ни предстала. Растворимый кофе – это то, что надо. С ним всё зависит только от тебя, и ты сам можешь регулировать уровень своей готовности к жизни. Ведь только с его ароматом восхитительно любое утро. Строго говоря, растворимый кофе – это не совсем кофе, и даже наоборот – совсем не кофе. Ведь кофе – это бобы, а они не растворяются. Растворимый кофе называется так только потому, что похож на кофе цветом. На самом же деле это квинтэссенция жизненной энергии в её чистом виде.
Итак, заложив в себе двойной заряд бодрости и жизнелюбия, я подумал, что кроме растворимого кофе в мире существует очень много снадобий и приборов столь же чудесно влияющих на человека. Любое качество человеческой личности, все наши достоинства и недостатки сконцентрированы в предметах и веществах. И если мы хотим получить что-либо недостающее или же избавиться от чего-то мешающего, если мы хотим изменить себя, то нужно лишь прибегнуть к помощи соответствующего предмета. Надо только уметь выбирать. Десятки тысяч лет человечество развивало свою материальную культуру, училось выбирать из миллиона предметов именно тот, который нужен в данный конкретный момент. Поколения за поколениями накапливали бесценный опыт, и всё равно толком выбирать мы так и не научились. Так, скупердяй всей душой хочет приобрести хоть немного щедрости. Если бы он знал, что для этого достаточно лишь надеть фиолетовый галстук и выпить джина с тоником, то не стал бы ходить в жёлтом галстуке и пить нарзан. Нужно упрощать задачи, выпрямлять пути к их решению. Так, мне нужна бодрость – я пью растворимый кофе; необходимо немного уверенности в себе – я иду в парикмахерскую; не хватает человеколюбия – к моим услугам кондиционер для белья; для циничности подойдёт мятная жевательная резинка. Марина говорит, что мне нужно ходить в кроссовках. Но что дадут мне эти кроссовки: центростремительность или центробежность? Что хочет она в меня привнести?
Каждый вечер мы разбираем себя на составные части, отходя ко сну, а утром получаем великолепную возможность собрать себя заново, как нам то будет угодно в соответствии с задачами и планами на грядущий день. К примеру, меня ждёт свидание. Я надеваю бежевые носки, придающие мне мужественности; зелёную футболку для некоторой доли легкомыслия; использую дезодорант обворожительности; немного кофе – без бодрости мне не обойтись; сто граммов водки для смелости и презервативы для уверенности. Я готов. Я собрал самого себя в полном соответствии с тем, каким я себя хочу видеть. И я не допустил при этом ошибки – не привнёс в себя ни одной отталкивающей детали. Если же и моя девушка повела себя точно таким же достойным подражания образом, то успех свидания предрешён. Мне остаётся лишь получать удовольствие. Только бы выяснить, кто же этот я, который себя сбирает, и кто же этот я, кому остаётся получать удовольствие?
За этими мыслями я очутился на автобусной остановке. Зачем я тут очутился? Я ехал на работу.
Да, вчера я снова позвонил по номеру, который мне дал отец. Меня спросили, как я отношусь к электричеству (странный вопрос). Я ответил, что меня дважды било током и мне не понравилось. Мне сообщили, что я принят на работу подсобником электрика, зовут электрика Фидель (странное имя), и завтра в половине девятого утра он будет ждать меня на автобусной остановке на пересечении улиц Радищева и Челюскинцев с тем, чтобы ехать на работу в поселок Усть-Курдюм, где мы пробудем минимум три дня. На вопрос, как узнать Фиделя, мне пояснили, что он будет с бородой.
Что ж, я быстро собрался. Уложил кое-какую одежду в сумку, купил копчёную курицу. Потом я позвонил Марине и сказал, что уезжаю на три дня. Она не спросила, куда, но сообщила, что сдала последний экзамен на «четыре». Четыре больше, чем три. Я не стал её поздравлять. Ведь и она не спросила, куда я еду.
Летом в автобусах нет такой толчеи в часы пик, так что мне посчастливилось устроиться в кресле. Более того, сидение возле меня оставалось незанятым. Какой-то гражданин в майке, проходя к выходу, положил на свободное место рядом со мной пустую бутылку из-под пива. Сначала я расценил это как оскорбление, но потом, поразмыслив, ничего оскорбительного в этом для себя не нашёл. Бутылка совершенно меня не касалась – просто лежала на сидении рядом.
Тут я подумал, что когда автобус затормозит либо резко тронется, бутылка непременно соскользнёт с сидения, упадёт на пол и разбьётся. Это было неприятно мне, хотя бутылка совершенно меня не касалась. Пусть бы она и упала – мне то что! Но с другой стороны, люди вокруг могли подумать, что это моя бутылка, что это я её разбил. Право, неловко. Что ж, убрать её на пол? Но с какой стати я буду убирать на пол совершенно не касающуюся меня бутылку?
Автобус затормозил на остановке, но бутылка не шелохнулась. Это оттого, что она лежала поперёк сидения, обтянутого ворсистой материей. Когда автобус тронулся, бутылка также не изменила своего положения. Однако на повороте она покатилась в мою сторону. Я инстинктивно остановил её пальцем на половине пути и почувствовал при этом некоторую неловкость. Я глупо, наверное, выглядел со стороны. Сижу в автобусе, на меня катится бутылка, а я останавливаю её пальцем. Что ж в этом глупого? Вроде бы, ничего. Однако ж это показалось мне нелепым.
Я огляделся вокруг. Никто из пассажиров не обращал внимания ни на меня, ни на бутылку. Я мысленно представил себе дальнейший маршрут автобуса. Следующий поворот должен быть налево, значит под действием центробежной силы бутылка покатится в сторону прохода и упадёт на пол, привлекая внимание всех вокруг. Такая перспектива меня тревожила. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь вошёл на остановке, убрал бутылку на пол и сел на освободившееся место, прекратив все мои переживания. Но в автобусе было достаточно пустых мест, и вошедшие могли спокойно разместиться на них, не обращая никакого внимания на бутылку.
Почему так происходит? Из-за какой-то непригодной бутылки я выстраиваю длинные цепочки рассуждений, обдумываю нечто, не имеющее ко мне ни малейшего отношения. Кто-то мог опорожнить эту бутылку, походя, не размышляя, оставить её на сидении и уйти, благополучно бутылку забыв. Я же около пятнадцати минут размышляю, убрать её на пол или же дальше делать вид, что я не замечаю никакой бутылки. Откуда во мне столько мнительности и занудства? Какая часть меня генерирует их? Что я съел сегодня такого, что я надел, привнесшее в меня эти качества?
Вот автобус начал поворачивать и бутылка покатилась к проходу. Сначала медленно, потом быстрее. Я колебался, стоит ли остановить её? Будет нехорошо, если она упадёт, но и останавливать её как-то глупо. Я огляделся – никто не смотрел в мою сторону. Тогда я остановил бутылку рукой за секунду до падения.
И я добрался до своей остановки и вышел, весь погружённый в размышления. Так кто же такой я?
Массы и множества вещей пытались вместиться в это короткое слово. Мой внешний облик, мои привычки, суждения, личностные качества, паспортные данные и так далее. Но внешность изменчива, привычки изменчивы, личностные качества изменчивы, паспортные данные условны, а «и так далее» – всего лишь три ничего не значащих слова. Оперируя внешним миром, я могу сам по собственной воле изменить все перечисленные компоненты. Иногда же они меняются помимо моей воли. Всё это лишь признаки, причём признаки несущественные. Где же то постоянное, что остается мной, несмотря на изменение всего изменчивого? Моя бессмертная душа, которую будут судить по написанному в книгах, когда придёт Хозяин жатвы? Но за что её будут судить? По делам её? Однако ж, все дела происходят от моих свойств личности, привычек, суждений и так далее. И если всё это изменчивое не изменяет постоянную бессмертную душу, тогда за что же судить эту душу, если сама она, несмотря на все дела, осталась такой же, как и была изначально? Если же постоянная душа изменилась под воздействием изменчивого в ту или иную сторону, то какая же она постоянная? Что же во мне и есть я? Мне нечего было ответить. Кто сейчас задаёт этот вопрос? И кто пытается найти ответ на него?
Зажёгся зелёный свет, и я двинулся через дорогу. Здесь, неизвестно почему, моё внимание привлекла пара, идущая мне навстречу. Её вид мгновенно вывел меня из размышлений и сосредоточил на себе все мои органы чувств. Навстречу мне шли две женщины: одна совсем старая, а вторая – девочка лет пяти. Я предположил родственные отношения между ними, хотя они были совершенно не похожи. Старуха была очень высокой, несмотря на то, что сутулилась. Она была настолько худа, что казалось, будто сквозь пергаментно-жёлтую кожу можно разглядеть все её кости. Седые редкие волосы были собраны в жидкий пучок на затылке. В левой руке старуха несла огромную хозяйственную сумку, и, казалось, ноша для неё непосильна. Правой же рукой старуха тащила за собой девочку. Особенными были глаза старухи. Один из них затянулся мутным бельмом и смотрел из-под дряблого века, как плевок. Зато второй заменял собой два и выглядел как воронёное дуло нагана – столько в нём было целеустремлённости и направленности вперёд. Шла старуха широкими размашистыми шагами, почти не сгибая ноги в коленях.
Девочка же была очень пухлой, почти даже полной. Правой рукой она направляла в рот шарообразный красный леденец на палочке, а левая её рука была зажата старухиной ладонью. Лицо девочки не выражало абсолютно ничего. Не было в ней ни любопытства, ни шаловливости, ни усталости, ни каприза. Она просто тупо смотрела перед собой огромными, голубыми, чуть навыкате глазами. Единственное, что девочка совершала самостоятельно, так это обсасывала пухлыми губами леденец. Если бы старуха, крепко вцепившаяся костлявой рукой в детскую ладошку, не увлекала девочку за собой, та, казалось, остановилась бы немедленно, да так и стояла б хоть посреди дороги, посасывая леденец.
Мы поравнялись на белой разделительной полосе. Вдруг девочка остановилась прямо передо мной. Она подняла на меня глаза, потом достала изо рта обсосанный леденец, весь блестящий на солнце от слюны, и бесхитростно протянула его мне. Лицо её при этом ничего не выражало. Меня несколько обескуражил такой поступок. Я хотел пройти мимо, но девочка стояла прямо передо мной, а справа и слева шли люди. Я улыбнулся девочке и стал обходить её. В это время старуха пробурчала что-то, дёрнула девочку за руку и повлекла её дальше. Обе скрылись за моей спиной. Пока я шёл через дорогу, меня преследовало желание обернуться и ещё раз взглянуть на старуху и девочку, но делать я этого не стал.
Ступив на тротуар, я почему-то подумал, что мне необходимо запомнить лица этих женщин, однако, спускаясь по Радищева от Московской до Челюскинцев, я их лица совершенно забыл, как, впрочем, и весь этот эпизод.
На автобусной остановке маялось мало людей. С бородой же из них был всего один. Этот мужчина сидел на скамье, полностью откинувшись на спинку, сложив руки на животе, задумчиво разглядывая свои пальцы. Борода у него была приметная. Густо-чёрная, она доходила до середины груди. Я слышал, что бороды причёсывают, постригают и другими способами ухаживают за ними. На эту же бороду владелец, судя по всему, никакого внимания не обращал, и росла она как попало, но между тем вид имела почти опрятный. Обладатель бороды выглядел лет на сорок, был смугл, невысок и худощав. В контраст с густой растительностью на лице волосы на голове его были коротко стрижены и росли с большими лобными залысинами. Возле мужчины стоял затёртый брезентовый рюкзак защитного цвета.
Я подошёл к мужчине.
– Вы, наверное, Фидель?
Он медленно поднял на меня тёмно-карие глаза и несколько прищурился.
– Наверное.
Ответ его прозвучал не совсем утвердительно, но я всё же понял, что Фидель именно он.
– Я…
– Я понял.
– У меня…
– Я знаю.
– Дело в том…
– Мне не надо ничего объяснять.
– Я не знаю как…
– Я тоже.
Странный был этот Фидель.
Фидель поднял рюкзак и направился к подъехавшему автобусу. Я понял, что мне нужно было следовать его примеру.
В автобусе кроме нас находилось пассажиров пять – не больше. Фидель уселся возле окна, сложил ладони на животе и вновь стал сосредоточенно смотреть на свои пальцы. Я сел рядом. Знакомство, скажем прямо, не привело меня в восторг. С этим человеком мне предстояло проработать минимум три дня, а он даже не удосужился выяснить, как меня зовут.
– Тебя как зовут? – спросил Фидель, не отрывая взгляда от своих пальцев.
– Константин.
Целый час потом мы ехали молча. Солнце меж тем поднималось выше, отчего становилось жарко. Пассажиры в поисках спасения пересаживались на теневую сторону салона, однако автобус поворачивал, солнце настигало их, и приходилось снова пересаживаться. Фидель не участвовал в этих перемещениях и продолжал разглядывать свои пальцы. От скуки и я посмотрел на пальцы Фиделя. Ничего примечательного в них не обнаружилось. Я посмотрел на свои пальцы. Немногим более интересное зрелище. Пассажиры выходили на остановках, и до конца доехали лишь мы с Фиделем.
Усть-Курдюм оказался немаленьким селом. Автобус въехал в самую его середину и остановился на достаточно обширной асфальтированной площадке. Фидель подхватил свой рюкзак и направился к выходу. Я последовал за ним. К этому времени жара достигла своего пика, отчего дышать становилось трудно.
Соскочив с подножки, справа от себя я увидел основательное кирпичное здание с флагом на фасаде и могучими вязами при входе. Должно быть, это администрация. В тени вязов располагалась гипсовая статуя Ленина в полный рост, перед которой стояли два импровизированных прилавка с грудой пыльного барахла. Хозяина товаров поблизости видно не было, из чего я сделал вывод, что он некоторое время назад потерял надежду.
Кроме нас с Фиделем на площади не было ни души. Я подумал, что при такой жаре Ленин тоже ушёл бы с площади, если бы не был статуей. А так ему приходится торчать за прилавком вместо потерявшего надежду продавца. При этом явственно ощущалась, что где-то неподалёку Волга.
Фидель уверенно зашагал по асфальтированной дороге в сторону, противоположную той, где я предполагал Волгу. Я двинулся за ним. Спросить его, далеко ли нам идти? Я не стал этого делать. Какая, в сущности, разница?
На глаза то и дело попадались шикарные двух-, а то и трёхэтажные дома из красного кирпича. Мы прошли мимо школы, выкрашенной в грязно-оранжевый цвет. Здесь нам встретились две коровы. Животные шли вдоль дороги, флегматично что-то пережёвывая. Я думаю, в отличие от меня, они знали, куда идут. Я же по этому поводу имел самые приблизительные понятия. И этот Фидель – редкий зануда. Электрик – вот всё, что о нём можно сказать. Он будет копаться в своих проводах. И я тоже буду копаться в проводах, но буду копаться в них неправильно. И он будет недоволен мной. Он будет думать, как же можно так неправильно копаться в проводах. А я буду думать, когда же, наконец, можно будет вернуться в город. Потому что там осталась Марина, которая может провести мне рукой по затылку, может спросить: «Ты влюблён в меня?», может сделать мне хорошо. Я уехал, а всё, казалось, начинало как-то налаживаться. Это потому что она может всё наладить, а я ничего наладить не могу. Фидель может наладить электропроводку, а я ничего не могу наладить.
За заборами, тянущимися вдоль дороги, судя по всему, происходила какая-то жизнь. Откуда-то доносилось жужжание газонокосилки, тянулся запах жареного мяса. Однако на улице люди не показывались. Даже голосов не было слышно. Жара.
Фидель шагал впереди. Я думал, что ему легко идти с рюкзаком за спиной. Меня же спортивная сумка на длинном ремне при каждом шаге била по бедру копчёной курицей. Копчёная курица в такую жару может пропасть. Все могут пропасть в такую жару.
Тут я вспомнил, что дома у меня осталась букашка. Я посадил её в банку и уехал на целых три дня. Впрочем, что ей до меня? Она ничего не ест, не пьёт ничего и даже не двигается. Какая ей разница, уехал я на три дня или же, наоборот, на три дня приехал?
Все в той или иной степени стараются не обращать на меня внимания. Марина даже не спросила меня, куда я уезжаю. И это при её умении всё налаживать! Но кто может построить, также может и сломать. Смотря, за что ему заплатили. Чем я могу заплатить за то, что Марина всё наладит? Что потребует она за это?
Слева от дороги стояло длинное сооружение неясного сельскохозяйственного назначения. За ним продолжались дома, по правую же сторону дороги домов больше не было. Там земля круто уходила вниз, а дальше был пруд, а за прудом шёл грейдер, а за грейдером – поля. Потом и по левую сторону дороги обжитые дома закончились и пошли недостроенные коттеджи. Я подумал, что цель нашего пути близка.
Мы свернули с дороги и пошли по траве. Под ноги то и дело попадались обломки кирпича и ржавые железки. Дом стоял метрах в тридцати от дороги. Мы подошли к стальной двери. Фидель достал из кармана связку ключей, отпер дверь и вошёл внутрь. Я последовал за ним и очутился в просторном холле. Прямо была лестница без перил, которая вела на второй этаж, она же спускалась в подвал. По правую и по левую руку – два дверных проёма, за которыми открывались большие комнаты. Полы кругом были покрыты фанерой, а стены имели тёмно-серый цвет штукатурки.
– Значит, здесь и будем жить, – объявил Фидель, сбрасывая на пол рюкзак. Голос его прозвучал как-то глухо и отразился эхом в пустых стенах дома.
Я также освободился от сумки. Мы поднялись на второй этаж. Там обнаружился туалет, ванная и ещё четыре комнаты. Ни в туалете, ни в ванной сантехники не было.
– И как же мы будем здесь без унитаза? – спросил я у Фиделя.
– Легко, – только и сказал тот.
Я кивнул и подошёл к окну. Из него было видно, что метров через пятьдесят за домом начинается овраг, в котором густо росли деревья. Сразу же за оврагом возвышался холм, покрытый зелёной травой. Холм был странной, почти правильной формы. По его склону шло стадо коров, и пастух то и дело громко щёлкал хлыстом. Коровы мычали.
– Пойди, осмотрись вокруг! – сказал Фидель. – Между прочим, в овраге заброшенный яблоневый сад, и ручей течёт. В ручье даже выдры есть.
Фидель произнёс так много слов за один раз, что это удивило меня. Я подумал, что нужно как-то поддержать разговор.
– Выдры? Ты их видел?
Я почему-то решил называть Фиделя на «ты». Впрочем, и он со мной был не очень-то вежлив.
– Я не видел, но местный старожил говорил, что есть.
– Какой старожил?
– Скоро увидишь, – усмехнулся Фидель. – Он пока ещё не знает, что мы приехали. Как узнает, так его отсюда палкой не прогонишь.
Я вышел на улицу. Угрюмый электрик с бородой неожиданно начал разговаривать по-человечески; возникала загадочная фигура какого-то старожила. Впрочем, меня это только ободряло. Я дошёл до дороги и ещё раз посмотрел на коттедж. Дом производил вполне приятное впечатление: не слишком большой, но и не слишком маленький. Вдоль дороги располагалось ещё шесть недостроенных домов. Наш был седьмой, самый крайний и самый завершённый. После него стояла какая-то жалкая деревянная развалюха с покосившейся крышей, а за ней – ещё несколько ветхих домишек. Я обошёл дом вокруг, а потом направился к оврагу.
Вдоль оврага густой стеной рос кустарник. Я попробовал было пролезть сквозь него, но безуспешно – только оцарапал руки. Тогда я направился вдоль кустарника и через некоторое время обнаружил тропинку, спускающуюся в овраг. Я пошёл по ней, но вдруг споткнулся обо что-то и упал на землю. Поднявшись, увидел торчащий из земли кусок стальной проволоки. И почему на самой тропинке? Как будто кто-то специально врыл! От ссадины по колену потекла струйка алой крови. Я попробовал вытащить проволоку из земли, но, видимо, она уходила вглубь намного дальше, чем можно было предположить. Оставив бесплодные попытки навести порядок, я пошёл дальше по тропинке.
Постепенно кустарник закончился, и по сторонам появились старые корявые яблони. На некоторых из них даже висели большие зелёные яблоки. По размеру и по шишковатой форме плода я узнал антоновку. Деревья смыкались над головой, скрывая солнце. В овраге было прохладно, что доставляло удовольствие после удушающей жары наверху. Пахло сыростью. Под ногами валялись опавшие листья, сучья и подгнившие яблоки. Вдоль тропинки между деревьями росла крапива. Я заметил её, лишь когда обжёг руку. На коже сразу вздулись беловатые волдыри. Почесывая руку, я прошёл несколько дальше.
Антоновка кончилась, уступив место деревьям с красными плодами, сорта которых я не знал. С правой стороны от тропинки я заметил тоненькое деревце китайки. Маленькие жёлто-красные яблочки смотрелись весьма живописно. Я поднялся на цыпочки и сорвал несколько плодов. Яблоки были сладкие, с лёгкой горчинкой. Их вкус мне понравился, и я набил плодами карманы. Для этого пришлось слегка нагнуть деревце.
Тропинка снова пошла вниз. Яблони кончились, и теперь всё место вокруг заняла крапива в полтора человеческих роста. Почва под ногами стала влажной, и во впадинах от следов начала появляться вода. Я подумал, что, должно быть, рядом ручей с выдрами. Дойти до ручья, не обжегшись крапивой, было невозможно, поэтому я решил оставить осмотр этой достопримечательности до следующего раза. Поедая китайку и разбрасывая огрызки, я вернулся по тропинке обратно.
После сумрака оврага солнце ослепило. Я сощурился, прикрыл глаза ладонью и зашагал к дому.
Пройдя шагов двадцать, я увидел, как на крыльцо дома, где мне с Фиделем предстояло работать, поднимается незнакомый человек. Судя по всему, человек этот принадлежал к местным жителям. Однако детально разглядеть его у меня не получилось из-за слепящего глаза солнца. Незнакомец же энергично потопал ногами на крыльце, очевидно, обивая грязь, приставшую к подошвам, посмотрел в мою сторону, потом потянул за дверную ручку и боком проскользнул в дом.
Когда я вошёл в коттедж, холл был пуст. Со второго этажа раздавались голоса и звуки шагов. Я поднялся по лестнице, думая, что перила всё же следовало сделать. Фиделя я нашёл в одной из комнат. Тот сидел прямо на полу и рылся в своём рюкзаке. Рядом с ним был и человек, виденный мной на крыльце.
Человек выглядел лет на пятьдесят и вид имел крайне неухоженный. Лицо, почти коричневое от загара, с лукавыми шустрыми глазами, небритый подбородок, толстый мясистый нос в крупных порах, реденькие седоватые волосы вокруг коричневой же лысины. Грязная продранная рубаха незнакомца не застёгивалась, так как растеряла все свои пуговицы, и потому хорошо было видно его круглое волосатое пузо. На нём болталось какое-то ужасное трико неубедительного фиолетового цвета, а на ногах – галоши в комках присохшей грязи.
Заметив меня, Фидель оторвался от сумки:
– Костя, есть у тебя что-нибудь пожрать, что готовить не надо?
– Сейчас посмотрю, – пожал я плечами и пошёл вниз, где оставил свою сумку.
Вернулся я с копчёной курицей и хлебом.
– Ого! Здорово! – воскликнул незнакомец и вскочил, чтобы взять у меня еду.
– Это и есть наш старожил Виталя, – отрекомендовал его Фидель. – А это мой новый подсобник – Константин.
– Ага, – кивнул головой Виталя, положил пакет с курицей и хлеб на пол и протянул мне освободившуюся руку.
Ладонь его была грязна до невозможности. Грязно было и под заскорузлыми корявыми ногтями. Я терпеть не могу грязных рук и ногтей, однако не подал виду и пожал протянутую ладонь.
– Ты не рассиживайся, а беги за помидорами, огурцами… что там ещё у тебя на огороде! – скомандовал Фидель Витале. – И в магазин зайди!
Виталя хмыкнул, ловко взял протянутую ему Фиделем пятидесятирублевую бумажку, спрятал её в карман своего ужасного трико и пошёл к двери. Потом вдруг остановился:
– А может, я не в магазин, а к Валентине зайду? У неё хороший. И выйдет больше.
– Можешь и к Валентине, – согласился Фидель. – Только попробуй сначала, а то дряни какой-нибудь принесёшь.
– Это уж, конечно, попробую. А как же, – улыбнулся Виталя, потом хитро подмигнул мне. – На холм-то пойдёшь?
Я не совсем понял смысл вопроса, а потому и не знал, что на него ответить. Виталя же и не ждал ответа. Он вышел за дверь и с неожиданной для его возраста резвостью заскакал вниз по лестнице.
– Шустрый чёрт, – покачал ему вслед головой Фидель. – Старый хрен, а скачет как козёл, когда за выпивкой надо.
– А что он там про холм говорил? – спросил я.
– Не обращай внимания. Он много чего говорит. Пошли лучше в подвал за раскладушками!
Мы спустились по лестнице в подвал. Света, проникавшего сквозь маленькие окошки прямо над потолком, было недостаточно. Удавалось различить лишь общие очертания сваленного у стен барахла. Я осторожно ступал по бетонному полу, опасаясь в полумраке споткнуться. Фидель же, похоже, прекрасно здесь ориентировался. Он быстро раскопал две раскладушки, одну вручил мне и велел нести её наверх.
Вскоре вернулся Виталя. В правой руке он держал пластиковую бутылку, в которой имелось около литра почти прозрачной жидкости, в левой руке у него был полиэтиленовый пакет. Виталя находился в крайне радостном возбуждении, улыбался неимоверно.
– Только я один отличаюсь от других тем, что вижу основу в еде, – сказал он зачем-то, потом расстелил на полу газету, вывалил на неё из пакета огурцы и слегка помятые помидоры, после чего собрался разломать курицу на части, но тут его остановил Фидель.
– Руки помой сначала!
Виталя замер на мгновение, потом критически оглядел свои ладони и вышел вон. Вернулся он уже с почти чистыми руками. Фидель одобрительно кивнул головой. Тогда Виталя принялся решительными движениями разламывать курицу. После этого он вытер жирные ладони прямо о свои ужасные штаны и радостным полушёпотом предложил:
– Ну что, давай!
Фидель выпрямился в полный рост, оглядел свысока состряпанный Виталей натюрморт и молча вышел. Вернулся он с тремя гранёными стаканами.
– Теперь давай, – кивнул Фидель.
Виталя издал какой-то одобрительный возглас, подхватил стаканы и стал разливать в них почти прозрачную жидкость. Я почувствовал запах самогона, и внутри у меня что-то дрогнуло. Душа как-то не лежала пить самогон в такую жару. Когда я увидел, что Виталя налил по полному стакану, что-то, содрогнувшееся ранее внутри меня, совсем оборвалось.
– Мне много будет, – нерешительно возразил я.
– Много – не мало, – махнул на меня рукой Виталя. – Обратно отливать – плохая примета.
– Пей, сколько выпьешь, – вяло кивнул головой Фидель.
Мы чокнулись. Виталя и Фидель мгновенно осушили свои стаканы. Я же впал в раздумье. Глядя на них, я вымученно сглотнул. Мутило уже от одного запаха самогона. Я нерешительно поднёс к губам стакан. Самогон, хоть и пах неприятно, пился великолепно. Я с удивительной лёгкостью выпил всё содержимое стакана, потом выдохнул и закусил копчёной курицей.
– То-то! – довольно произнёс Виталя. – А говорил, много, – на этих словах он запихал в рот целый помидор средних размеров.
Я подумал, что время не дошло и до обеда, а мы начали пить. Значит, работы сегодня никакой не будет. И такими темпами мы провозимся не три дня, а целую неделю.
Напился Виталя поразительно быстро. Минут через двадцать он уже заплетался языком, мыслями, ногами и вообще всем.
Виталя поднялся с пола, подтянул штаны, подошёл к окну, открыл раму, забрался на подоконник и принялся, пошатываясь, мочиться вниз.
– Виталий, вы пошлы и неприятно выглядите, – заметил Фидель. – Могли бы, по крайней мере, отлить из того окна, что не выходит на дорогу.
По оборотам речи я понял, что и Фидель пьян. Здесь мне сделалось тоскливо. Вот, я подсобник пьяного электрика. Мы сидим в чужом доме и глушим самогон с немытым типом, закусываем копчёной курицей. Марина поступает на мясо. Я научусь пить, не закусывая, а Марина тоже чему-нибудь научится. И так жизнь вкатывается во вполне определённую колею, а все мои мысли – лишь фикция. И никто ничего здесь не сможет наладить, потому что так было до нас, так есть, и после нас так будет. Всё, что я могу, – лишь помахать рукой тому, что не так давно грезилось впереди, а теперь осталось далеко за спиной и то не моей.
Виталя вдруг встрепенулся и указал пальцем куда-то наружу:
– Фидель! Смотри! Фотограф опять приехал! Вон фотограф! Опять коров фотографировать идёт! Привет, фотограф! – замахал он рукой в окно.
С улицы кто-то, видимо, ответил на его приветствие.
– Осторожнее! А-то он запечатлеет тебя без штанов, и фотографию твоей жене покажет. У неё от этого зрелища истерика может случиться, – заметил Фидель.
– Вы бы не стояли на подоконнике, – посоветовал я, глядя на Виталю, шатко громоздившегося в нескольких сантиметрах от падения, – а то свалитесь!
– Ха! – воскликнул Виталя, застёгивая штаны. – Да я и выпрыгнуть могу в это окно, блин.
Он хитро улыбнулся, а потом совершенно неожиданно взял и выпрыгнул. Я даже не успел удивиться. Фидель же и вовсе отнёсся к случившемуся безучастно.
– Выпрыгнул, – произнёс я. – Конечно, тут не высоко, но ногу сломать можно.
– Ничего с ним не будет, – успокоил меня Фидель, разливая самогон по трём стаканам.
– Это как сказать. Раз на раз не приходится.
– А я говорю, ничего ему не будет. Кто ничего не понимает, с тем ничего и не случается. Однажды Чжао Сянцзы, или, может, его по-другому звали, поехал со своими друзьями на огневую охоту. Подожгли лес и ждали, когда на них выбегут животные. И вдруг из каменного утёса вышел человек, затем он прошёл сквозь пламя и пошёл мимо Чжао Сянцзы и его друзей. Все подумали, что это дух умершего и испугались. Однако Чжао Сянцзы догнал этого человека и спросил, как он смог жить в камне и пройти сквозь огонь. «Что ты называешь огнём, а что камнем?» – спросил человек в ответ. «То, из чего ты только что вышел – это камень, то, через что ты только что прошёл – это огонь», – пояснил Чжао Сянцзы. Человек постоял немного, почесал в затылке. «Не ведаю», – ответил он и пошёл дальше. Так же и с Виталей ничего не случится.
Такого монолога я от Фиделя никак не ожидал. Я подошёл к окну, из которого выпрыгнул Виталя, и посмотрел вниз:
– Да, блин! Чжао Сянцзы! Он просто на кучу с песком прыгнул! Вот она под окном! И следы на ней.
В это время в комнату вошёл Виталя. После него оставались песчаные следы. Он молча выпил самогон, подумал немного, потом закусил и поморщился.
– Фотограф приехал. Коров фотографировать ушёл. Надо бы его позвать, а коров пусть после фотографирует!
– Не надо, – махнул рукой Фидель. – Тут нам и самим мало.
Виталя подумал немного и одобрительно кивнул.
Я проследил взглядом знойную асфальтовую дорогу до того места, в котором она скрывалась за длинным сооружением неясного сельскохозяйственного назначения. Никакого фотографа на дороге не было. Должно быть, свернул куда-то. Я с детства любил фотографировать, и сейчас у меня отчего-то проснулось желание запечатлеть на плёнке пропитую Виталину физиономию. Однако желание это тут же исчезло.
– Что же плохого в том, что он фотографирует коров? – спросил я, неожиданно для самого себя.
Виталя взглянул на меня и обхватил рукой подбородок. Лицо его сделалось задумчивым, и было видно, как он подыскивает правильные слова. Пауза растянулась до минуты.
– Ничего в этом плохого нет, – наконец, изрёк Виталя. – Это не плохо само по себе, но это симптом. Фотограф разуверился. Фотограф бросил всё. Работу бросил и ходит коров фотографирует.
– Ну, ты, положим, тоже много не поднимал, – заметил ему Фидель.
– Я-то не поднимал. Я-то не поднимал?! – встрепенулся Виталя. – Я, может, и не поднимал, но и не бросал никогда. Я всегда верил!
Потом Виталя сел на корточки и продолжил повествовательным тоном:
– Ты зря так, Федя, говоришь! Тебе ли не знать?! На мою долю такие испытания выпадали! Но я не шёл фотографировать коров, другим онанизмом не занимался. Я всегда верил. Вот, ты послушай…
– Остановись! – воскликнул Фидель с некоторой ноткой безнадёжности в голосе. – Я твой бред слышал не раз.
– Ты слышал, пусть молодой человек послушает! – не унимался Виталя. – История такая, поучительная очень. О том, как я единственный раз в жизни разуверился и как меня тогда поправили. В 1973 году окончил я аграрный институт, и по распределению направили меня в далекий Казахстан – на самую границу с Монголией – в колхоз «Урожай Целины» агрономом. За что мне такое неказистое распределение вышло, точно сказать не могу. Возможно, из-за того, что как-то вгорячах декана послал неприлично. Ну да дело не в том. Прибыл я в колхозишко этот, а колхозники мне и заявляют: раз ты один из нас в институте учился, будь ты не только агрономом, но ещё и председателем! Я и согласился – почему бы и нет? И повёл я дела в этом колхозе по всем правилам науки: передовые технологии внедрял всякие, оттого и дела пошли на лад, урожайность повысилась. И животноводством тоже занялся.
Уже за какие-то два неполных года в колхозе овец и коз было семь тысяч голов, быков да коров – одна тысяча, ослов и ишаков – пятьсот голов, верблюдов – три тысячи голов. И колхозников под моим началом было чуть ли не четыреста человек. Правда все самые что ни на есть казахи – грамотных нет почти, и все на одно лицо. Однако ж к концу первого года я их и различать научился. Прижился я там, обженился на казашке одной. Забавная была девица – смешила меня всегда. А до чего ж плодовита оказалась! Рожала как из пулемёта да иногда ещё и двойнями! Таким образом, к 1980 году – году проведения Московской олимпиады – у меня имелось семь сыновей и три дочери – мал мала меньше. Кроме того, очень во мне были сильны идеи преимущества социалистического устройства общества перед каким-либо другим. То есть ещё в институте я в партию вступил и жить с тех пор старался по её уставу. «Капитал» изучал постоянно, Ленина труды, прессу читал центральную и областную, взносы платил исправно.
В общем, был я человек положительный во всех отношениях – образцовый строитель коммунизма. Мне за идейность мою тоже от партии разные преимущества были. Я, например, к первому секретарю райкома мог запросто зайти и любой свой вопрос перед ним поставить. Опять же грамоты благодарственные почти к каждому празднику давали, путёвки иногда в санатории. В общем, эффективное ведение хозяйства и верность принципам партии и правительства очень скоро сделали меня в той округе человеком известным и даже популярным. Предлагали мне и в райком работать идти, но отказался я – больно уж полюбил хозяйство на земле вести.
И продолжалось всё таким благополучным образом ровно до дня зимнего солнцестояния 1980 года. В этот же день, а вернее в ночь, приснился мне такой скверный сон. Будто бы сидит в огромном кабинете Леонид Ильич Брежнев, а с ним – все члены политбюро и кандидаты в члены политбюро. И спрашивает Леонид Ильич у товарища Андропова, как, мол, обстановка в стране? Андропов отвечает, что обстановка в стране в целом держится под контролем, однако среди населения отмечается спад верности коммунистическим принципам и идеям. Леонид Ильич говорит, что не совсем это так, потому что есть в далёком колхозе «Урожай Целины» председатель Иванов Олег Вениаминович (так меня звали тогда. Это уж потом я имя поменял, потому что надоело), который коммунистическим принципам и идеалам очень даже верен, на собрания ходит, взносы платит и ни разу себе ни одного худого слова про партию и правительство не позволил. А на это товарищ Андропов и отвечает, что, мол, Иванов О.В. потому кажется идеалам коммунизма верен, что в жизни ему от партии одни блага были: вот он глава преуспевающего колхоза, и всё у него есть, и ни в чём он недостатка благодаря партии не испытывает. Однако же если лишить товарища Иванова О.В. (меня, то есть) всех имеющихся у него материальных благ, то ещё не известно, насколько он останется верен идеалам коммунизма. Леонид Ильич на такие слова брови нахмурил и говорит: «Лично я в товарище Иванове О.В. уверен, и в его верности идеалам уверен. Вы, товарищ Андропов, можете устроить так, чтобы Иванов О.В. лишился всего своего благосостояния, если желаете его идеологическую устойчивость проверить. Я в этом мешать вам не буду». После этого товарищ Андропов из кабинета вышел.
Сон этот сразу мне не понравился. В тот же день загорелся коровник, а за ним и конюшня, где ослы и ишаки содержались. Пожарным из райцентра далеко было ехать. Пытались потушить собственными силами, однако ничего из этого не получилось, а только три колхозника при тушении пожара погибли. Коровы же и ослы с ишаками частью сгорели, а частью потом передохли от холода из-за отсутствия подходящего помещения. Не успел я доложить о происшествии в райком, как прибегает ко мне заведующий овцетоварной фермой и говорит, что пока тушили коровник, молния ударила в овчарню, и всех овец переубивало. Не поверил сначала – откуда зимой может быть молния?! Однако побежал к ферме и вижу – действительно, овчарня разрушена, а овцы все побиты. Тут же подбегает ко мне ещё один колхозник и говорит, что совершено разбойное нападение на верблюжатню и верблюды все угнаны. Я спрашиваю, как так, разбойное нападение?! Он же мне рассказывает, что, де, прискакали около полусотни всадников со стороны монгольской границы, все с обрезами, верблюдов всех угнали. Ввиду того, что основная часть колхозников была занята на тушении пожара, должного сопротивления нападавшим оказать не смогли.
Так вот в один день всё благосостояние колхоза «Урожай Целины» было уничтожено. Я начальству о трагедии телефонировал, потом сел в УАЗик и поехал в райцентр для личного объяснения. Руководство райкома масштабам трагедии ужаснулось, говорит, что мы тебя по партийной линии накажем примерно. Я спрашиваю, за что же это? А они говорят, что я должным образом противопожарную безопасность объектов не обеспечил, громоотводов на сооружениях не предусмотрел, подчинённых на случай разбойного нападения не проинструктировал, в результате чего социалистической собственности был нанесён огромнейший ущерб. Я им на это: мол, нет тут моей вины ни в чём, и всё это форс-мажор, и надо скорее милицию организовывать – может, хоть верблюдов найдут. А они говорят, что вина моя очевидна, а милиция давно уже организована, и до самой монгольской границы разбойников преследовала, но поскольку верблюды угнаны на территорию другого государства, то вернуть их оттуда никакой возможности не представляется, так как там нашей юрисдикции нет. Правда, через министерство иностранных дел направили запрос об экстрадиции верблюдов и выдаче преступников, но будет ли на него хоть какой-нибудь ответ – одному монгольскому богу известно.
И так мы всё это обсуждали до самой поздней ночи. А уже ночью звонит мне мой счетовод и говорит, мол, новая беда случилась – дом у меня загорелся, и в пожаре все мои дети погибли. После этого совсем у меня уже руки опустились. Сел я в углу, да так и сидел долго-долго. Ввиду моего несчастья наказывать меня по партийной линии не стали. Пожарный дознаватель потом сказал, что дом загорелся из-за неисправности проводки. Описать, что после этого у меня в душе творилось, я не могу, потому что слов таких не знаю. Только обязанности свои я продолжал исполнять, идеалам коммунизма оставался верен. Даже ещё чаще для успокоения души стал прочитывать «Капитал». Так всё и продолжалось до весны. Жить я покамест перебрался в правление колхоза.
И постепенно успокаивалось всё. Новый год встретили. Однако же в день весеннего равноденствия 1981 года снится мне другой сон. Будто бы всё в том же кабинете сидит Леонид Ильич Брежнев, а одесную него – всё политбюро, как и в прошлый раз. И Леонид Ильич говорит товарищу Андропову, вот, мол, Иванов Олег Вениаминович-то, несмотря на все постигшие его злоключения, доселе твёрд в своих убеждениях и от линии партии ни на сколько не отступает. Зря вы, мол, товарищ Андропов, возбуждали нас против столь благонадёжного товарища. На это товарищ Андропов отвечает: «Кожа за кожу, а за жизнь свою отдаст человек всё, что есть у него. Вот если бы у товарища Иванова О.В. проблемы со здоровьем начались, посмотрели бы мы, как он соблюдал бы принципы марксизма-ленинизма!» «Что ж, – говорит Леонид Ильич, – можно товарища Иванова О.В. и таким образом воиспытать. Однако ж, вы полегче. Из партии его не исключать ни в коем разе и партбилета не отнимать!» После таких слов товарищ Андропов улыбнулся престранным образом и вышел вон из кабинета.
И что же вы думаете?! Просыпаюсь я – а у меня всё тело от пяток до макушки в огромных красных волдырях! А чешутся эти волдыри – просто мочи нет! И к разным докторам я потом обращался, и в областную больницу ездил – никто страдания моего облегчить не может. Врачи говорят, причина болезни этой неизвестна, скорее всего, происходит она на нервной почве, и способа лечения её наукой не изобретено. Что ж, вернулся в своё правление, сел за стол, взял в руки кусок черепицы и чешусь им по всему телу. Чешусь, а сам думаю: за что ж мне наказание такое?! Жена моя сильно сникла и, вроде бы, даже помешалась рассудком. Всё говорит мне: на кой чёрт она нужна, эта партия, если при развитом социализме такие несчастья происходят?! Плюнь ты на свои идеалы! Пошли их куда подальше! Я же спокойно ей на это отвечаю, что она дура. Неужели при развитом социализме мы будем принимать только хорошее, а плохое не будем?!
От всех указанных выше страданий стал я потихоньку спиртным злоупотреблять, да и обязанности свои как председателя забросил. Сижу себе только целыми днями в кабинете, черепицей чешусь, выпиваю, да горюю помаленьку. Дела в колхозе разваливаться начали. И приехали тогда из района товарищи, чтобы посмотреть, в чём дело, и как-то подбодрить меня. И приехали следующие, узнав о бедственном положении моём: Ефим Феманов – корреспондент областной газеты, часто писавший о моих успехах, Вилен Савхеев – второй секретарь райкома партии, и Софнугзар Наамитов – председатель близлежащего колхоза. Собрались они в правлении и первоначально, увидав, в каком я виде нахожусь, даже не узнали меня, а узнав, очень сильно поникли духом и послали в магазин за водкой. Выпили они по первой. Я же не пил с ними, а говорил, и говорил вот такие слова: «Единственное, о чём сожалею я сейчас, так это о том, что родился на свет. Нет мне власти никакой, а то бы вырвал лист с датой моего рождения изо всех перекидных и отрывных календарей. Замазал бы я клетку с этой датой во всех календарях настенных и в памяти людской. Вот бы послать нам требование в бюро стандартизации и метрологии, чтобы дату эту отменили совсем, потому что счастья она не приносит, а только горе. Лучше было б, если бы умер я при родах, так как зря обременял мать свою, питаясь её молоком, зря обременял воспитателей и учителей, питаясь их временем. Лучше было бы остаться мне в небытии, где нет ни горестей, ни страданий, и где ничего ни у кого не отнимается!»
Пришедшие же снова выпили и стали утешать меня. Говорили они, что в испытаниях закаляется характер, становится как сталь. Если честно идти намеченной дорогой, никуда не сворачивая, не изменяя своим принципам, если не впадать в отчаяние, то всё непременно окончится хорошо. Это в других, загнивающих капиталистических обществах может быть так, что честный гражданин пропал ни за грош. У нас же такого быть в принципе не может, поскольку человек у нас – вот высшая ценность. Верность же идеалам коммунизма и неустанный труд во благо общества – это залог процветания каждого индивидуума в отдельности.
Услышав такие речи, я вознегодовал, тоже выпил и ответил на это, что все собравшиеся, хоть и умные люди, но все-таки дураки. Вот я, всю свою жизнь прожил честно, и нигде на мне нет пятна. Не преступал я не только союзное законодательство, но и нормы морали не нарушал. Всё, что ел я и пил я, заработано было моим тяжким трудом. Все помыслы мои ежечасно устремлялись к победе бессмертных идей коммунизма. В них я видел грядущее нашей страны. И красному знамени – славе Отчизны – был всегда беззаветно верен. И какая же мне за это награда? Где оно, моё благополучие?! Вот я нищ и хвор. В то время как спекулянты в своих шатрах разбавляли пиво водой, и шатры их стоят по сей день невредимые. И спекулянты покупают «Волги», и у «Волг» этих даже колёса не прокалываются никогда. Дети их поступают во МГИМО и уезжают в Лондон. Какой же смысл честным быть в советской стране, если все, включая партию, на твою честность чихать хотели? Одним она (партия, то есть) даёт всё, хотя те самые отъявленные вредители и оппортунисты, другим же достаются одни злоключения.
Так я говорил, а потом выпил. Ефим, Вилен и Софнугзар наперебой стали увещевать меня. Как, мол, можно такие вещи говорить вслух про партию?! Как у меня язык поворачивается?! Я, мол, самый отъявленный оппортунист и есть! Где это видано, чтобы от социалистического устройства общества какая-то несправедливость была?! Но я не сдавался. Я говорил так: «Конечно, Леонид Ильич высоко сидит. Что я ему?! Пепел. Кричать мне и не докричаться. Не дойти и не доехать до него. А-то бы я сказал ему! Я спросил бы, как же допускается такая социальная несправедливость в нашем якобы социальном обществе?! Что бы он смог ответить мне на это? Но не станет он мне отвечать. И слушать меня не станет. Кто же рассудит меня и мою Необъятную Советскую Родину?!»
После этого Ефим, Вилен и Софнугзар от наглости моей совсем дар речи потеряли. Стали мы только молча выпивать. И тут, когда в бутылке ещё порядочно оставалось, вдруг телевизор, стоявший в углу, сам собой включился, хотя и в розетку-то воткнут не был. Появился на экране диктор центрального телевидения Кириллов и говорит своим хорошо поставленным голосом: «Уважаемые телезрители, приносим вам свои извинения, однако в нашей программе произошли некоторые изменения. Так, телепередача «Сельский час» прерывается для проведения политических занятий с председателем колхоза «Урожай Целины» Ивановым О.В. и группой товарищей». После этого диктор Кириллов выдержал паузу, обвёл глазами всех присутствующих и сказал: «Очень прискорбно, товарищи, что вы ничего конструктивного не можете возразить товарищу Иванову О.В. Возможно, это следствие вашего опьянения, а возможно, и политической неграмотности. И вы, товарищ Иванов О.В., на каком основании позволяете себе столь легкомысленные и в высшей степени безответственные рассуждения? И это в тот момент, когда весь советский народ под мудрым и чутким руководством КПСС возводит фундамент для будущего благоденствия всего человечества! Как можете вы со своей мещанской колокольни рассуждать о справедливости социального устройства нашей необъятной Родины?! Вы, уткнувшись носом в свой захудалый колхоз и мелкопоместный быт, не в состоянии постигнуть всего размаха свершений планетарного масштаба, осуществляемых партией и народом! Знаете ли вы, какой аппарат задействован в управлении нашей Державой, сколько людей, не щадя себя, кладут свою жизнь на алтарь победы идей марксизма-ленинизма! Вы же рассуждаете о каком-то вашем маленьком единоличном благополучии! Да будет вам известно, что во всём мире нет государства со столь развитой демократией, предоставляющего своим гражданам равный доступ к социальным благам и участию в политической жизни! Народы пятнадцати союзных республик сплотились в едином организме, равного которому нет и не было! А вы сидите в своем жалком правлении колхоза и поливаете грязью всё самое святое, что есть у нас!»
Потом диктор Кириллов укоризненно посмотрел на меня из-под очков, выдержал многозначительную паузу и объявил: «Сейчас с речью выступит Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев». И действительно, появляется на экране Леонид Ильич во всех своих орденах. Тут меня оторопь взяла. А Леонид Ильич из-за трибуны говорит мне: «Ты чего размитинговался, товарищ Иванов?! Это, может быть, ты принимал участие в составлении Конституции Союза ССР?! Может быть, ты определил границы союзных республик?! Или ты запускал космические корабли?! Ты ли строил электростанции, заводы?! Ты разведывал месторождения апатитов?! Ты строил БАМ?! Нет! Это всё деяния партии! И нечего тебе со своим скудным мировоззрением её хаять!»
Тут мне жутко сделалось и совестно. Действительно, как это я поддался своему мелкому шкурному интересу и допустил такие мысли?! Почесался я черепицей и говорю: «Вы простите меня, Леонид Ильич! Я это не со зла затеял! Я больше не буду!» Здесь Леонид Ильич обратился к кому-то, находящемуся за кадром: «Я думаю, нужно товарищу Иванову продемонстрировать несколько кинофильмов о достижениях народного хозяйства».
Тут Леонид Ильич с экрана исчез, а вместо него стали показывать фильм Свердловской киностудии документальных фильмов о строительстве и работе металлургического комбината. Там рассказали, в какие кратчайшие сроки этот комбинат был построен, какое на нём установлено оборудование, сколько человек работает, какова его производительность. После этого продемонстрировали кинофильм Мурманской киностудии об эксплуатации атомных ледоколов в условиях Крайнего севера. И снова на экране появился Леонид Ильич. «Это всё – дела партии! – сказал он. – И как же ты, неразумный человек, смеешь её хулить?!» Здесь совсем дурно мне сделалось, и я окончательно раскаялся.
Долог и неправдоподобен был рассказ Витали. На его протяжении повествователь, умудряясь не прерывать своей речи, разливал самогон по стаканам, выпивал с нами и даже закусывал. По выражению лица Фиделя было видно, что того раздражает Виталина история. Меня же она заинтересовала, хотя мне и показалось, что она – какая-то притча и к реальности отношения не имеет.
– Что же потом? – спросил я, когда рассказчик замолчал.
– Потом? Что потом? Меня в Москву направили в институт венерологии и дерматологии. Там я в течение месяца вылечился от волдырей и познакомился с нынешней своей женой (она в этой главной трипперке санитаркой работала). Я вернулся в родные места осмысливать уроки, преподнесённые мне жизнью. Из колхоза моего мне писали, что им прислали в рамках государственной программы развития сельского хозяйства Казахской ССР племенное стадо английских овец и свиней, которые плодились как из пулемёта, и теперь хозяйство там вдвое больше прежнего. Звали обратно вернуться председателем. Но я не вернулся. Ну его, колхоз этот!
А меж тем за окнами завечерело.
Через некоторое время бутылка оказалась пуста. Виталя задумчиво посмотрел на неё.
– Когда дело завершено, человек должен устраниться, – сказал он, привалился к стене и закрыл глаза.
Фидель молчал, и я вдруг почувствовал себя неловко в образовавшейся тишине. Я не знал, куда деть свое пьяное тело. Дома я включил бы телевизор, но здесь телевизора не было. Я подошёл к раскладушке и лёг на неё. От ткани, растянутой на металлическом каркасе, пахло сыростью. Запах этот был чужим и неуютным. За окном темнело. Дома в это время я обычно звонил Марине, договаривался с ней о встрече. Потом мы болтались по улице, курили, говорили о чём-то, и вечер проходил как-то. Я хотел спросить, есть ли где-нибудь поблизости телефон, но потом передумал.
Фидель поднял с пола свой рюкзак, покопался в нём, достал сотовый телефон и протянул его мне.
– Можешь позвонить. Только недолго.
– Кому?
– Не знаю, кому. Может, родителям. Или даме своей.
– Нет. Не зачем. Я только сегодня уехал. Думаю, никто не успел по мне соскучиться.
Фидель пожал плечами и спрятал телефон:
– Как хочешь. Может оно и правильно. Я никогда никому не звоню.
– А зачем тогда вам телефон?
– Тебе.
– Что мне?
– Не «вам», а «тебе». Ты же меня на «ты» называешь.
– Ну и зачем тогда тебе телефон?
– Это не мой телефон. Начальник даёт на всякий случай, когда за городом работаю.
Мы снова молчали, а потом я неизвестно отчего сказал:
– Давай позвоним на радио и закажем песню!
– Какую песню?
– Всё равно, какую. Мы ведь её не услышим, потому что у нас радиоприёмника нет.
– Ну, давай позвоним. На какое радио?
– Не знаю. Я ни одного номера радиостанции не знаю. Как-то никогда не звонил туда.
Фидель достал телефон из сумки, потыкал в кнопки:
– Справочная? Мне номер какой-нибудь радиостанции… Всё равно, какой. Где можно песню заказать… Спасибо.
Затем Фидель набрал другой номер и протянул мне телефон.
– Если есть вопрос, всегда будет ответ, – изрёк он. – «Русское радио» тебе подойдёт?
– Фидель, я не собирался никуда звонить. Я просто так сказал. Зачем мне эта песня?
– Бери! Я уже номер набрал. Не надо сопротивляться случайно возникшим желаниям. Может быть, кому-то эта песня и нужна.
Я колебался, потом подумал, что всё равно будет занято, и взял трубку. В ней раздавались длинные гудки. ««Русское радио», – думал я. – Именно эту радиостанцию слушает Марина».
– Здравствуйте! Стол заказов «Русского радио», – раздался вдруг в трубке жизнерадостный женский голос. – Что будете слушать?
Я опешил и не сразу сообразил, что ответить.
– Алло! Представьтесь, пожалуйста! Как вас зовут? – настаивали в телефоне.
– Константин, – ответил я и удивился, как странно прозвучал мой голос.
– Прекрасное имя. Кто решил вас так назвать?
– Не знаю, – ответил я и подумал, что можно было бы ответить как-нибудь остроумно.
– Кому будем передавать привет?
– Не знаю, – сказал я опять.
– Вот ведь незнайка какой! – засмеялся голос в трубке. – Что, вам некому передать привет? Может родителям?
– Мои родители не слушают радио.
– Это плохо. Радио надо слушать. Может быть, передать привет вашей девушке?
– У меня нет девушки.
– Это плохо. Девушку надо иметь…
– Я и без вас знаю, что надо, – перебил я радиоведущую. – Вы передайте привет Фиделю.
– Кастро? – пошутил голос.
– Да хоть бы и Кастро.
– И какую же песню вы хотите заказать для нашего кубинского друга? Что-нибудь революционное?
– Поставьте, какую хотите. Мне всё равно, а ему – тем более.
– Что ж, отлично! Итак, для нашего бородатого товарища, вождя кубинской революции команданте Фиделя Кастро в эфире «Русского радио» звучит песня группы «Руки вверх»! Спасибо за заявку.
В трубке послышались длинные гудки. Я подумал, что вот сейчас в эфире звучит песня, которую я заказал для Фиделя Кастро. И эту песню не слышу ни я сам, ни тем более товарищ Кастро. А между тем эта песня есть. Она совсем рядом в виде неощутимых колебаний материи. Она существует вокруг меня, протекает мимо меня, задевает своими волнами, проходит сквозь меня, сквозь каждый орган, но я её не слышу. Не слышит её и Фидель, не слышит её заснувший Виталя. Может быть, Марина слышит эту песню. Но песню не слышала и Марина, поскольку как раз смотрела телевизор. Потом я подумал, что, возможно, эту песню вообще никто не слышит, поскольку обстоятельства случайно сложились так, что именно в этот момент все в мире настроились на другую волну или вовсе выключили радиоприемники. От этого стало грустно.
– Лучше бы я не заказывал эту песню, – сказал я, возвращая Фиделю телефон.
– Почему?
– Её всё равно никто не слышит. Да и песня дерьмовая. Зачем нужна песня, если её не слышат?
Вдруг дремавший у стены Виталя встрепенулся и забормотал:
– Не убирай! Не убирай, тебе говорю! Я потом всё выпью!.. Вот дура!.. Говорил же!..
Тут он открыл глаза и вскочил на ноги. Осовевшими глазами Виталя огляделся вокруг, потом сказал:
– Снилось мне, Федя, что у нас выпивка кончилась.
– Твой сон был вещим, Виталя! Выпивка действительно кончилась.
Виталя глубокомысленно поднял свой грязный указательный палец к потолку:
– Надо бы… – тут он выдержал великолепную паузу, – сходить.
– Не стоит. Нам завтра нужно работать.
Виталя помолчал немного, раздумывая, а потом сказал:
– Поэтому, кто умеет удовлетворяться, всегда доволен своей жизнью… Я завтра, Федя, не приду. Не жди меня.
– Не буду ждать.
– Я завтра с фотографом пить пойду. А то он совсем плохой со своими коровами. Что ему эти коровы? Они дурно на него влияют. Надо его как-то поддержать, а то совсем пропадёт ни за что. Ты бы тоже, Федя, поддержал его как-нибудь, а?
– Незачем его поддерживать. Это ему не поможет. Помешает только, – махнул рукой Фидель.
– Как знаешь, а я завтра поддержу. А сейчас домой пойду. Надо побыть дома. Семейный очаг, всё-таки.
– Это правильно, – одобрил Фидель. – Сходи.
– Это… мне ещё песня приснилась, – добавил Виталя. – Весёлая такая песня. «Мне с тобою зашибись! Тара-ра-ра-ра!» Я вот и подумал, что надо домой пойти.
Виталя вышел.
Фидель, не снимая одежды, завалился на раскладушку. Под голову он положил свой рюкзак. Я выключил свет и последовал его примеру.
Заснуть никак не получалось. Меня одолели запахи: запах пыли и сырости от раскладушки, запах самогонного перегара и копчёной курицы. Всё это настойчиво проникало в голову, не давая погрузиться в сон. Я попытался вспомнить, как пахла постель, на которой я спал дома. Однако память отказывалась воспроизводить этот запах, зато вспомнился запах туалетной воды, которой пользовалась Марина, сладкий, заурядный, но вместе с тем волнующий. Я подумал, что моя домашняя постель тоже как-то пахнет, просто я этого никогда не замечал.
Я лежал, уставившись в потолок, которого, впрочем, мне не было видно. Отчего-то стало тоскливо. Вот, я здесь, а Марина там. Возможно, она тоже ложится спать, думая при этом обо мне. Как узнать это наверняка? Как поймать её мысли? В чём она спит? Надевает ли она пижаму? Нужен ли я ей? Столько вопросов – огромных, глобальных, на которые нет ответа. Во всяком случае, она что-то ждёт от меня, чего-то от меня требует. Значит, я не безразличен ей, и это ободряет. Вот она сказала, что мне нужно ходить в кроссовках и курить другие сигареты. Это значимо. Я подумал, что зря не стал звонить Марине. Так просто можно было её спросить обо всём.
Я перевернулся на правый бок.
– А Фидель – это из-за бороды? – задал я вопрос в темноту.
– Что? – вяло пробурчал Фидель на соседней раскладушке.
– Фидель – это из-за бороды тебя так зовут? Ну, как Фидель Кастро. Просто если это прозвище, то мне как-то неудобно им пользоваться.
– Нет, у меня так в паспорте написано. Ты спи – завтра работать. Другого времени для разговора не нашёл?
– Ещё один вопрос. Могли бы мы здесь всю работу раньше закончить, чем за три дня?
– Работы здесь, если по-хорошему, с учетом имеющегося материала, на шесть часов. Кабеля всё равно не хватит.
– Зачем же нам три дня?
– Лично мне посуточно платят. Тебе что, в город не терпится?
– Я бы вернулся раньше, если можно.
– Дама ждёт? Что ж, будь по-твоему.
Я услышал, как Фидель повернулся на своей раскладушке. Дама ждёт. Всё-то он знает. А ждёт ли дама?
– Фидель! – позвал тихо я. – А то, что Виталя сегодня рассказывал, это правда?
– Что именно?
– Ну, про колхоз, про Брежнева.
Раздался скрип пружин – видимо Фидель поднялся с подушки.
– Ты какую религию исповедуешь?
– Христианство, наверное. Православие, – неуверенно ответил я.
– А Библию читал?
– Нет, не читал, – честно признался я.
– Прочитай! Начни с «Книги Иова».
Фидель замолчал. Из его ответа я толком ничего не понял, но дальше спрашивать было уже неудобно.
Через малое время я заснул.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.