Я обнаружил, что глаза мои давно открыты. Потом я заметил, что на удивление неплохо себя чувствую. Потом я встал. Часы показывали половину двенадцатого, и дома никого не было. Умывшись, я захотел кофе, но кофе не было тоже. Чай по утрам я пить не люблю, но что делать.
Как уже говорил, чувствовал я себя довольно хорошо. О вчерашнем дне напоминала лишь притуплённость мировосприятия и заторможенность движений. Как, интересно, я добрался от причала домой? Расстояние приличное. Впрочем, не важно. Главное, всё закончилось неплохо. Без скандалов. И голова не болит. Вот мясо вчера дурно получилось. Кислое и пересушенное. От него, наверное, изжога.
Тут я заметил, что держу в руках коробку с чаем и пристально рассматриваю рисунок на ней. Рисунок этот был выполнен в оранжевых тонах. Там изображалась некая оранжевая площадь с оранжевыми домами, и над ними – бледно-оранжевое небо. На площади были люди, в той или иной степени тоже оранжевые. Солдаты двигались куда-то стройными рядами, на них смотрели какие-то мальчишки и дамы в пышных платьях. От рисунка веяло жарой и пылью. Я вглядывался в картинку всё пристальнее, и на секунду вдруг показалось, что фигурки на ней действительно задвигались. Эта иллюзия наполнила каким-то странным ощущением непричастности к собственному телу. Руки отчего-то сами по себе опустились как плети, а голова начала клониться к правому плечу. Я почувствовал пот на спине, пот, выступивший от жары и духоты, переполнявшей оранжевую площадь. Солдаты чеканили шаг, а дамы беседовали по-английски. И все были оранжевыми, и я почувствовал, что и сам немного оранжевый.
Но тут видение исчезло. Солдаты замерли, дамы замолчали. «На картинке, наверное, изображён Лондон», – пришло мне в голову. Я повернул пачку другой стороной и в самом низу увидел надпись «Horseguard parade. London c. 1750». Парад конной гвардии. Лондон 1750 г. Я снова посмотрел на картинку. На ней было всего лишь два всадника, остальные же солдаты маршировали пешком. «Почему же конной гвардии?» – подумалось мне.
Я положил заварку в чайник, залил её кипятком и стал ждать, когда она настоится. При этом я размышлял, каким образом провести наступивший день. Следует заметить, что в моей жизни это был один из блаженных периодов полной непричастности к какой-либо общественной деятельности. Я окончил школу, успешно провалил вступительные экзамены, засыпавшись прямо на сочинении. И совсем недалеко от меня вырос грозный призрак военного комиссариата. Однако в запасе оставалось целых два месяца, которые можно было потратить на что угодно. Никто не брал на себя труд придумывать мне занятия и организовывать моё времяпрепровождение. А оттого время я проводил бесцельно. До такой степени бесцельно, что это даже начинало утомлять. В основном я сидел дома, читал что-нибудь, таращился в телевизор, старался ни о чём не думать. Иногда же выходил на улицу, где встречал кого-то и также старался ни о чём не думать.
Итак, я размышлял, сидеть мне дома сегодня или же пойти на улицу и кого-нибудь встретить. С этими мыслями я вышел на балкон и закурил. На улице стояла страшная жара. Всё замерло в жёлто-пыльном мареве, то же, что двигалось, обливалось липким потом. Вопрос разрешился сам собой. По крайней мере, до вечера из дома выходить бесполезно, потому что на улице всё равно никого не встретишь. Я вернулся в квартиру и плотно закрыл за собой балконную дверь, чтобы не пустить жару внутрь.
Потом я подумал, что неплохо было бы вымыться. Тело становилось липким от жары. Особенно неприятно это ощущалось на ладонях. Я включил воду и, ожидая, когда ванна наполнится, уселся перед телевизором. Передавали программу «Здоровье». Женщина в очках спрашивала у детей, кто самый главный командир в нашем организме? Дети тут же решили, что это мозг. Тогда женщина спросила, из каких двух половинок состоит мозг? Одна девочка сказала, что из красной и белой, другая – из белой и синей, а мальчик благоразумно промолчал. Я выключил телевизор. Про мозг мне было совсем неинтересно. Я и без того знал, из каких двух половинок он состоит – из вредной и бесполезной. И как дети узнали, что мозг самый главный командир? Где его армия? С кем эта армия встретится и от чего погибнет? Полки воспоминаний, эскадрильи иллюзий, батареи желаний. Войско, которое скорее умрёт, чем отступит. И не мозг им командует, а оно командует мозгом. Бедный разум, как денщик, приставленный сразу к десяти офицерам. Один приказывает начистить сапоги, другой – наточить саблю, третий – топить баню, а мозг бегает из угла в угол, пытаясь всем услужить, и все недовольны.
С этими мыслями я решил навести порядок в письменном столе. Выдвинув все пять ящиков, я сложил их друг на друга и принялся сортировать содержимое каждого по стопкам. В первой стопке оказывалось то, что нужно было выбросить, а во второй – полезные предметы. В основном ящики стола были набиты старыми тетрадями, в которых оставалось ещё несколько чистых листов. Я хранил их на всякий случай, если вдруг понадобится листок бумаги. Теперь же они отправились в стопку на выброс. Также в столе обнаружился довольно потрёпанный малый атлас мира, несколько дипломов с разных школьных олимпиад по химии и литературе, исписанные ручки, карандаши, две чистые аудиокассеты, поздравительные открытки. Я всё аккуратно раскладывал по стопкам. Занятие это поглотило меня. Перед тем, как отложить какую-нибудь старую тетрадь, я раскрывал её, перелистывал, иногда улыбался чему-то.
В самом дальнем углу самого последнего ящика я нашёл тёмно-синюю потёртую коробочку из плотного картона. Я никак не мог вспомнить, что в ней. Коробочка была украшена нелепой грязно-розовой лентой и какой-то старой брошью, приклеенной к крышке. Что могло побудить меня хранить такую рухлядь? Я открыл коробку – внутри оказалась самодельная собачка из синих шерстяных ниток с чёрными глазами-бусинами и голубым бантом на шее. Да, конечно, как я мог забыть?! Эту коробку с собачкой подарила мне девочка на день рождения. Звали её, кажется, Лена.
Мы учились тогда в седьмом классе и сидели вместе. Скорее всего, Лена и попросила классного руководителя посадить нас за одну парту. Мне же это доставляло массу неудобств. На всех уроках я чувствовал на своём виске её напряжённый взгляд. Девочка эта мне совершенно не нравилась. Была она некрасива и вела себя как-то странно. Сейчас я даже лицо её не могу вспомнить. Она следовала за мной по пятам, старалась завязать разговор, чем только злила меня. В то время я пытался ухаживать за другой девочкой из класса, имя которой основательно забыл. После школы я дожидался её и провожал до дома. Но однажды меня задержали после уроков, и она ушла одна. Я выбежал на улицу, пытаясь догнать её, но было уже поздно. Вот тут меня и встретила Лена. Видимо, она специально меня дожидалась. Мы пошли рядом. Лена что-то говорила, а я молчал и хмурился. Через некоторое время она сказала: «С… (она назвала имя девочки, нравившейся мне) ты не с такой физиономией ходишь». Я тогда ответил ей, что это не удивительно, и ещё что-то резкое и зашагал быстрее. А она осталась за спиной. Я не знал, плакала ли она тогда, но, скорее всего, плакала, вернувшись домой. Сейчас, когда я почему-либо вспоминаю этот эпизод, мне становится стыдно. Но ведь я не виноват, что Лена мне совсем не нравилась! Также я не виноват в том, что нравился ей.
Так вот, именно Лена подарила мне на день рождения эту собачку, которую, скорее всего, сама и сделала. Я тогда взял коробочку, натянуто улыбнулся, сказал спасибо и положил её в портфель. Я хотел сразу же выкинуть её, не доходя до дома. Поравнявшись с мусорным баком, я даже достал коробочку из портфеля, но почему-то передумал. Точнее, не решился. Придя домой, я положил её в самый дальний угол последнего ящика письменного стола и забыл о ней. Потом девочку эту перевели в другой класс, и я стал видеть её очень редко, что не вызывало во мне ни малейшего сожаления. Внимание моё сосредоточилось на более симпатичных одноклассницах, которым я был, как правило, совершенно не нужен. Каждый раз, когда разбирал стол, я находил тёмно-синюю коробочку с розовой лентой и не мог вспомнить, откуда она взялась. Потом вспоминал и не выкидывал, а оставлял в том же самом дальнем углу. Так случилось и на этот раз.
Положив коробочку на место, я замер в раздумьях. Что во мне могло привлечь Лену? Что она во мне увидела? Может быть, как-то раз и ей открылось то, что я узрел в Марининых ягодицах? Очень даже может быть. Но если это так, то какая именно часть моего тела способна дарить такие откровения? Никогда раньше не замечал такие чудесные способности за своим телом. А может, тело здесь вовсе и ни при чём?
Откуда берутся воспоминания? Я читал об этом в каком-то советском научном журнале. Это был журнал, в котором фантазировали о том, как в 2015 году построят фабрики на Луне, чтобы выращивать там какие-то жидкие кристаллы; журнал, в котором встречались фразы типа: «В последнее время в Институте физической химии АН СССР проведено множество исследований в области химической физики». И при этом в доступной форме излагалось, чем же физическая химия отличается от химической физики. Хороший журнал. Жаль, что сейчас таких не издают. Так вот, я читал в журнале, что воспоминания имеют химическую природу. То есть вся наша память хранится в виде множества химических соединений. Доказывали это на опытах. Брали белую планарию (это червь такой) и вырабатывали у неё условный рефлекс: включали свет и били её током. Через некоторое время червь приучился сжиматься, когда включался свет. После этого червя разрезали пополам и дождались, когда закончится регенерация. Оказалось, что оба получившихся червяка также сжимаются, если включить свет. Тогда одного червяка порезали на кусочки, которые скормили его сородичам. Так вот, червяки, наевшиеся своего товарища, также стали сжиматься при включённом свете. Опыты проводили и с крысами. Одну крысу научили находить еду в лабиринте. Потом из её мозга выделили какие-то аминокислоты, которые ввели другим крысам. Так эти крысы тут же стали без проблем отыскивать еду в лабиринте. Вот так – углерод, азот, кремний, какой-нибудь висмут – и пожалуйста! – воспоминание о том, как ты ловил бабочек с Франциском Асизским в дебрях амазонской сельвы.
Сколько же я съел за свою жизнь коров, свиней и прочей живности! И в принципе ко мне могли перекочевать все их воспоминания. Каждый из нас – могильник свинской и коровьей памяти.
Тут я вспомнил о наполняющейся ванне. Вода почти достигла краёв, так что пришлось её частично. Хорошо ещё, что не залило соседей.
Стандартные советские ванны неудобны своими размерами даже для людей с таким средним ростом, как у меня. Полностью оказаться в воде никак не получается. Либо грудь, либо колени обязательно на поверхности. Я думаю, такие размеры для ванн рассчитывались специально, чтобы люди не теряли впустую своего драгоценного времени, а отправлялись к тёплому морю, в которое великолепно поместится всё что угодно. Пришла мысль, что хорошо было бы иметь по-настоящему большую ванну с гидромассажем, куда можно было бы залезть вдвоём с Мариной. Впрочем, захочет ли Марина залезть в ванну со мной? Со мной, может быть, и не захочет, а вот с гидромассажем…
Надо ей позвонить! Так я решил, когда выбрался из ванны. Надо ей позвонить и сказать нечто остроумное, легковесное, нечто поднимающее настроение, создающее впечатление красоты мира. Я набрал номер по памяти. Гудки тянулись довольно долго, и я уже хотел положить трубку, но тут мне ответила пожилая женщина. Бабушка, наверное.
– Марину? – переспросила она. – А кто её спрашивает?
Я терпеть не могу такие церемонии. Почему родственники девушек непременно считают своим долгом выяснить имя звонящего молодого человека? Что им даст это имя?
– Это Константин её спрашивает.
– Какой Константин? – не сдавалась старушка.
Как бы объяснить ей, кто я? Сказать «бывший одноклассник»? Как-то глупо звучит. А как ещё определить себя?
– Это Маринин знакомый Константин.
– Ах, знакомый! А Марины нет. Она ушла на какое-то собрание в институт и должна вернуться к двум часам. Что-нибудь передать ей?
– Передайте…
– Подождите, я записываю!
– Не стоит ничего передавать. Я после двух сам перезвоню.
– Хорошо.
Хорошо. До двух оставалось час и двадцать минут времени. Я решил пойти в магазин, так как сигареты заканчивались, однако обнаружил у себя в ботинках неимоверно много песка. Он прилип к стелькам, набился в швы, и вычистить его было трудно. На это ушло минут двадцать – не меньше. Семь минут я потратил на путь до магазина, пять – на покупку сигарет, семь – на обратную дорогу. Итого израсходовано тридцать девять минут. Оставшееся время проходило медленно. Я брал в руки яблоко и понимал, что не хочу есть, открывал книгу и понимал, что она мне неинтересна, включал телевизор и понимал, что он мне не нужен. Как царь Мидас, слонялся я по квартире, превращая в хлам всё, к чему ни прикоснусь. Наконец вытянулся на диване во всю длину и стал просто смотреть на часы. Звонить я решил в четверть третьего. Однако уже в пять минут третьего звонить расхотелось. Я понял, что мне нечего ей сказать. Но всё же позвонил.
– И ты мне ещё звонишь после твоего вчерашнего концерта?!
В голосе её было самое неподдельное возмущение, что меня обескуражило.
– Я…
– Только не говори, что ты ничего не помнишь! Это кошмар был какой-то! Ты нажрался как свинья, нёс всякую чушь про какие-то чёртовы дыры, в которые засосало время. Тебя никто слушать не хотел, но ты ко всем приставал, руками размахивал. Скажи, кому нужны твои чёртовы дыры?!
– Наверное, чёрные дыры.
– Да мне наплевать, какого они цвета! А руками при этом зачем размахивать?! Ты Коле цепочку порвал! Хорошо ещё хоть крест нашли.
Здесь я вспомнил Колю. Вспомнил его крест, его зуб, как он руку на плечи клал. Значит, его Коля зовут.
– И ладно бы только это! – продолжала Марина. – Все собрались уезжать вечером, стали в лодку грузиться, так ты тут вообще истерику устроил. Стал орать, что тебе нужна какая-то букашка, и ты без неё никуда не поедешь. Полчаса ползал с фонариком по пляжу на четвереньках. Тебя спрашивают, зачем эта букашка нужна. Так ты такую херню говорить начал, что мы подумали – ты совсем двинулся. Знаешь, сколько я потом выслушала ото всех?!
– А потом?
– Что потом? Я не знаю, как людям объяснить, зачем я тебя с нами позвала…
– Нет, что потом с букашкой было?
– Потом ты снял ботинок и начал в него песок насыпать. Я говорю, зачем в ботинок песок сыпешь? Ты отвечаешь, что тебе некуда больше букашку положить. Я тебе дала пачку из-под сигарет, и ты всю дрянь из ботинка туда переложил. Потом успокоился, наблевал в лодке и уснул. Еле до дома тебя дотащили. И ты скажи спасибо, что я приблизительно знала, где ты живёшь!
– Значит, букашку я нашёл. И где она?
– Слушай, ты нормальный вообще?!
Пока я думал, как ответить на этот вопрос, Марина бросила трубку.
Всё получилось очень некрасиво. Она приглашает меня неизвестно куда, там заигрывает с другим, а потом ещё спрашивает, нормальный ли я вообще. Больше всего злило это слово «вообще». Я уверен, она специально его сказала. Она интуитивно знала, чем меня разозлить. То есть они там все нормальные вообще, ходят со своими крестами, а я вообще ненормальный потому, что мне нужна была букашка. Кстати, а где букашка?
Поиски были недолгими. Пачка из-под сигарет, правда довольно измятая, обнаружилась в кармане джинсов. Я поставил её на стол, и на полированную поверхность высыпалось около сотни белёсо-серых песчинок. Я открыл пачку. До половины она была наполнена песком, и в самой середине этого песка сидела букашка. Её поза, несмотря на проделанное путешествие, ничуть не изменилась. Она сидела точно так, как и на пляже под своим травяным кустиком, поджав лапки, неизвестным способом сохраняя вертикальное положение тела. И так же букашка не производила никаких движений. Наверное, всё-таки, она мёртвая.
Но как определить это? Где грань между живым и мёртвым? На некоторое время этот вопрос поглотил меня так, что даже пришлось подпереть голову рукой. Я сам-то жив или вовсе нет? Что во мне определяет меня как живое существо? Моя способность двигаться? Вся материя в мире движется. Моя способность двигаться осознанно? Но кто сказал мне, что я способен двигаться осознанно? Что ведёт меня вперёд и где это «вперёд»? Где та сила? Во мне она или же вне меня? И что во мне и есть я? Вот вопрос, который остановил меня так, что мне пришлось подпереть голову двумя руками.
Что во мне и есть я? Где этот я? Я сегодня совсем не тот, что я был вчера. А каков я буду завтра и буду ли вообще? Странные наборы веществ приходят и уходят, соединяются между собой, подчиняясь неведомым законам, образуя на мгновения то, что в течение мгновения же и является мной. И вот я неуловим и не познаваем для себя же. И где тот я, что пытается познать меня и меня уловить? И нет слов, чтобы ответить. Более того, нет слов, чтобы спросить.
На фоне моего смятения и беспомощности букашка сидела всё в той же позе, не имея ни к чему никакого отношения.
Чем её кормить? Если я притащил её к себе домой, то обязан позаботиться о её пропитании. Что могла она есть на своём пляже? Траву? Может муравьёв или мух?
Я скрутил газету в трубку и прихлопнул небольшую муху на подоконнике. Труп я бросил букашке. Никакой реакции. Я вышел на улицу, сорвал несколько травинок, потом придавил пару муравьёв и всё это принёс букашке. Никакой реакции. Она сидела, не двигаясь, между травинками и трупами насекомых. Возможно, букашка активна только ночью? Я закрыл пачку из-под сигарет, сделав ей темно, а сам пошёл на кухню. Там я подумал, что букашка ест живых муравьёв, а мёртвых не ест. Вновь вышел на улицу, поймал ещё двух муравьёв и принёс их домой живьём. Открыв пачку, я обнаружил, что там ничего не изменилось. Тогда я бросил туда муравьёв. Букашка осталась безучастной. Муравьи судорожно заметались по песку, травинкам, трупам сородичей, пару раз переползли друг через друга, через букашку, потом поднялись по стенкам пачки, спрыгнули на стол и скрылись.
Я подумал, что нехорошо сделал, посадив букашку в пачку из-под сигарет. Ей тесно там и неприятно пахнет табаком. Нужно подыскать букашке жилище получше. Я пошёл на кухню и, раскрыв дверцы всех шкафчиков, некоторое время задумчиво изучал их содержимое, пока не выбрал двухлитровую стеклянную банку. Вполне просторное помещение для небольшого насекомого, и стенки пропускают свет. Я вернулся в комнату. Теперь нужно было пересыпать песок и поместить букашку в банку. Но я вдруг понял, что не могу этого сделать. Я не мог дотронуться до букашки ни пальцами, ни пинцетом. Я не мог нарушить её покоя. Почему? Не знаю. Как быть? Растерянность охватила меня. Хотелось руки в стороны развести.
Я пошарил в ящиках письменного стола и нашёл бритвенное лезвие. Откуда оно там взялось? Вроде бы недавно разбирал содержимое стола, и не видел никакого лезвия. Но разве обращаешь внимание на такую мелочь? Когда нужно, лезвие всегда само собой находится.
Я аккуратно, стараясь не потревожить букашку, отсёк выступающие над песком стенки пачки, потом сделал надрезы вниз по вертикальным граням так, что пачка разложилась в плоскость. Затем, осторожно подогнув края картона, я поместил остатки коробки в банку вместе с песком и букашкой. Поза последней при этом ничуть не изменилась, хотя руки мои сильно дрожали. Я подумал немного и при помощи пинцета удалил из банки трупы мухи и муравьёв, не тронув лишь травинки.
Оставшуюся часть дня я просидел возле банки, положив голову на стол, глядя на букашку. Однако то состояние, в которое ранее я погружался на острове, на этот раз меня не посетило.
Вечером с работы вернулся отец. Он сказал, что договорился с каким-то своим знакомым руководителем строительной организации и меня возьмут на работу до начала призыва. Моё беспечное лето неожиданно подошло к концу. Впрочем, это известие совершенно не взволновало меня.
И уже ночью, когда за окнами наступила тишина, меня посетило чувство безысходности. Положение моё не предвещало никаких перемен к лучшему. Со мной ничего не случается, а то, что случается, случается не так. Времени остается всё меньше. А потом придётся уезжать куда-то, ползать там в каске или ещё что-то в этом роде. Я в этом мало что понимаю. Придётся оставлять всё в прошлом, а у меня практически нечего и оставить. Других будет кто-то провожать, кто-то сдуру наобещает другим, что будет ждать их, а потом от печали напьётся и переспит с первым встречным. И это можно будет написать в письме. Это жизнь. А как же я? Кто и что мне пообещает? Но кто виноват?
Конечно, сам я и виноват, а больше никто. Потому что я ничего не способен сделать правильно. Даже когда мне представляются все шансы, я обязательно что-нибудь испорчу. Взять хотя бы последний случай. Становится совестно и неудобно. Зачем я устроил весь этот неприглядный спектакль на острове? Испортил людям отдых и себя выставил в дурном свете. Конечно, я был пьян, но зачем я так напился? Выдумал сам себе нелепицу и устроил из неё чёрт-те что. Он ей руку на плечи положил. И что с того? Евклид вон положил основы геометрии – и ничего страшного не произошло. Чем он лучше Евклида? Чем его рука лучше основ геометрии? Как положил, так и убрал. Марина не просто так пригласила меня с собой. Она хотела меня видеть, шла ко мне навстречу. А я что сделал? Стыдно вспомнить!
Я непременно решил помириться с Мариной. Полночи я раздумывал о том, как это сделать, что сказать ей. И придумал весьма хорошо, складно придумал. С тем и заснул.