Любить страну, любить время

В самом начале восьмидесятых годов в журнале “Наш современик” был напечатан мой рассказ “Соперники”,( правда, мое название было, да оно и осталось в последующих публикациях в книгах – “Своя игра”) – такое название рассказу дал главный редактор. Ну да ладно, соперники так соперники, суть не в этом, а в том, что мне нежданно-негаданно поступило сначала предложение от студии “Мосфильм”, даже не предложение, а просьба – дать разрешение на экранизацию этого рассказа. Спрашивают еще! что, мои рассказы так часто экранизируют, что ли! Но порядок есть порядок, конечно же, с радостью, экранизируйте! Месяц спустя присылают сценарий на согласование. Читаю и – боже мой – да рассказом-то моим там и не пахнет, дай Бог памяти, кто же написал сценарий, время-то уже сколько прошло, по-моему Бокарев. Звоню на “Мосфильм”, имею, мол, некоторые возражения. Мне отвечают: сценарий уже в работе в молодежной творческой студии, и не возражайте, в титрах увидите, что фильм снят по мотивам вашего рассказа. Ну и что тут возразишь. Фильм снят был, я сам его не видел. Говорили мне те кто видел, вроде бы ничего, смотреть можно. Ну, ничего так ничего, у меня этого добра полны карманы.

Но история с этим рассказом имела продолжение и весьма приятное для меня. Какое-то время спустя мне звонят с центрального радио, некто Евгения Заустинская, то ли режиссер она, то ли сценарист, не знаю. Опять, просит разрешения на использование рассказа в радиоинсценировке. А рассказ у меня о двух гармонистах. Озвучивать рассказ будут братья Заволокины. Ну, мне тут уж как елей на душу, как же сам Геннадий Заволокин будет озвучивать, с братом Сашей. Ох, как же я люблю этих русских ребят! ( на днях я опубликовал полемический материал о русском характере, вот наверное Геннадий и Саша – это яркие представители нравственно-норовистого русского характера) Приехал я в Москву на радиостудию, по-моему на улице Качалова она располагалась, вхожу, с меня требуют паспорт, подаю, у охранника глаза на лоб полезли – ты чего мне подсовываешь, чего дурачишь меня… Чего, паспорт, говорю. Гляди, говорит охранник. Гляжу, а паспорт -то жены моей! Вот тебе раз, собирался в дорогу и вместо своего паспорта прихватил ее. И чего же делать теперь? Кто-то из сотрудников помогли мне
, пригасили на проходную Заустинскую, нет-нет разобрались, пропустили меня. Геннадий уже знал, какая заковыка вышла, вхожу в студию а он – ха-ха-ха, это ты по паспорту жены? и снова – ха-ха-ха…
Веселый парень, простой, легкий, открытый. Начали они работать, а мне сказали, если что не так, то ты говори, не стесняйся. Суть рассказа в том, что один гармонист ушел на фронт, а оттуда вернулся без руки. Вот и отыгрался… Но нет, время прошло, и село вновь услышало его игру. Быть того не может, чтобы с одной рукой, а так играл. Соперник его по игре прокрался к дому и увидел, как рядышком на скамейке сидит гармонист и его жена, и играют, он одной своей рукой ведет голосовую партию, а жена его играет на басовом ряду. Увидел это соперник и от радости молча смеялся и плакал, смеялся и плакал,и никак не мог остановиться.
Геннадий заартачился – быть такого не может. Не может, и все. Саша начал упрашивать его: а давай попробуем вдвоем на одной гармошке. Нет – нет Геннадий согласился. Сели на два стула, гармошка у одного на колене и у другого. Прилаживались, прилаживались – и заиграли. Да как заиграли-то ладно, мороз по коже. Геннадий смеется, играет, головой потряхивает. Остановились, он и говорит:”А что, русская женщина – она на все способна, даже на это, чтобы безрукий муж ее вернулся к игре, спасибо тебе, парень за рассказ такой…” И засмеялся: ха-ха-ха, по паспорту жены он…

Несколько лет спустя я сидел под яблоней в саду, надо мной висел приемничек, и вдруг объявляют: в автомобильной катастрофе, погиб Геннадий Заволокин… У меня черно в голове стало. Как же так, Геннадий, соловей ты наш!…

В последние годы прошлого века я многих потерял своих любимых, среди них Геннадий Заволокин, Геннадий Попов… И к выводу пришел: они так любили свою родину, свое время, что не захотели жить ни в новой стране, ни в новом времени.

Чьи-то стихи есть по этому поводу:

ПОЧЕМУ Ж, РОССИЯНЕ, ТАК У НАС ПОВЕЛОСЬ,
ЛИШЬ ПОЯВИТСЯ ПАРЕНЬ НЕУЕМНОЙ ДУШИ,
И СГОРИТ КАК ГАГАРИН, И ЗАМРЕТ КАК ШУКШИН,
КАК ЕСЕНИН ПОВИСНЕТ, КАК ВАМПИЛОВ НЫРНЕТ,
БУДТО КТО, ПОРАЗМЫСЛИВ,
СТРЕЛЯЕТ ИХ В ЛЁТ…

Молчаливые Молчановы

Насколько читателю нужен писатель, настолько, или даже гораздо больше, писателю нужен читатель. Одного без другого не бывает. У кого-то из писателей читал о том, что если хоть один человек писателя читает, то уже для него, для одного, писать стоит.У меня сложилось так, что наряду с многими читателями ( а точное число их писатель никогда не узнает, ибо нет такого счетчика для читателей, нет и статистики на этот предмет) постепенно образовался и единственный, которому я сегодня премного благодарен. Это Виктор Митрофанович Молчанов, отнюдь не писатель, а читатель, как говорят, богом посланный мне. Он врач, к тому же гинеколог, долгое время работал заведующим гинекологическим отделением, теперь же он главврач городской больницы. Где и когда с ним познакомились – сказать затрудняюсь. Кажется всю жизнь были рядом. Десятилетиями уже измеряется время нашей дружбы.
Много моих стихов, рассказов, очерков печатали городские, районные, областные газеты, некоторые “толстые” журналы, выходили и в “братских могилах”, и отдельными сборниками. С первых публикаций моих запомнился мне Виктор Митрофанович. Мужик, можно сказать, экзотический: двухметрового роста, густая, как смоль, черная борода, в плечах – именно косая сажень. Ничего не смысля в женских проблемах, я все приглядывался к нему, соображая, и как это он с женскими проблемами управляется. Ручищи-то, ручищи! А кулачище-то! И голос :забасит – собаки крупные неуютно себя чувствуют, хвосты поджимают и крадучись в сторонку отбегают.
Интересно все же, иных женщин спрашивал – ну, как он, Митрофаныч-то? Женщины лишь улыбались в ответ – нормально.
Приглядывался с особым интересом и ко мне Виктор Митрофанович, но интерес его был чисто читательский.
Маленький город тем и хорош, что все мы тут друг у друга на виду.
У меня заболела собака. Хожу по ветеринарам , по аптекам – не вылечивается. Измучился в отделку.Однажды зимним вечером в дверь позвонили. Жена пошла открывать. Открыла. И вижу, в растерянности отступает от двери. А на пороге стоит огромный, с заиндевевшей бородой, Виктор Митрофанович. Увидев растерянность жены, поспешил успокоить:
-Вы не пугайтесь. Вот для собаки вашей лекарство принес. Возьмите, пожалуйста.
Я подошел, пригласил пройти, но Виктор Митрофанович заизвинялся, заторопился, сославшись на то, что его ждут. Позже я выяснил, что сам он собачник похлеще меня. Узнал, что у меня собака заболела, принес мне лекарства. Узнал и другое, то, что Виктор Митрофанович читает все мое сочинительство, все, где что напечатано.На этот раз жена спрашивает:
-Да кто это?
– Не знаешь разве? Доктор ваш женский самый главный. Виктор Митрофанович Молчанов, – говорю.
-Это Молчанов!? – удивилась жена.-А чего это он о нашей собаке заботится?
-А ты догони его и спроси, чего это он о нй заботится.
-Какой большой… И бородища какая…- Жена все никак не могла отойти от рстерянности.

Так мы стали добрыми друзьями.

А Виктор Митрофанович читал все мое, допытывался – что, где и когда будет напечатано. Он даже стал как бы рекламировать меня. В застолье ли с приятелями, в бане ли, в любом кругу друзей и знакомых читал наизусть мои стихи. Особенно восхищенно рассказывал, как слушают его женщины, как относят все написанное к себе.

– Слушай,- говорит как-то,- у меня совсем поистрепалась твоя книжица. Нет ли у тебя другой.

Вынимает из кармана порядком потертую, разбежавшуюся на листочки книгу стихов. Господи, как же пишущему приятно видеть свою именно зачитанную до дыр книгу!

Книгу я ему обновил . Говорю:
– Митрофаныч, ты людям-то особо уж не надоедай.
– А я и не надоедаю. Я им стихи читаю. А они с удовольствием слушают. И дети мои слушают. Уже многое наизусть знают. Говорю всем, чтобы знали своего поэта и писателя. А то ведь что же это получается, где-то читают, знают, а мы тут… Нет-нет, пусть знают.

Постепенно я стал знать, что брат Виктора Владимир – тоже врач, ведущий специалист – уролог областной больницы, сестра Зоя – тоже врач, кардиолог, работает в Москве, что у Владимира две дочери тоже врачи, научные степени имеют, а теперь и два сына Викторовы – тоже врачи, один уже защитил кандидатскую, другой готовится к защите.

Вот это семейка, раздумывал я, все врачи.

А главная отличительная черта всех их – молчаливость. Каждое слово к делу. И стал я в шутку называть их – молчаливые Молчановы. Понимая в то же время, что фамилия у них не случайна, явно пращуры их были из людей молчаливых. Да и стать у них у всех явно наследственная – все рослые, крепкие, выносливые.

Как-то по делам поехали Виктор Митрофанович и я с ним в его родное село, в Сухотинку, бывшее имение графа Сухотина. По дороге, естественно, разговорились. Я спрашиваю то, что меня особо интересовало:
-А скажи ты мне, пожалуйста, с какой такой основы вы все вдруг врачами стали? У вас что это, наследственное?
– Нет, говорит, основы наследственной не было. Все отцы и праотцы наши крестьянствовали. Мама у нас рано умерла. Вот мы и дали слово стать врачами. Зоя, потом Володя, потом я. Учились, помогали друг другу. А теперь вот и дети за нами пошли. И внуки пойдут по нашим стопам, врачами станут. И ни кто из нас ни разу не пожалел, что врачуем.
Надо так вести дело, чтобы нужным людям быть, необходимым. Вот и ты, ты пишешь, ты нужен людям, а тебе люди нужны. Без этого нельзя жизнь построить.
Долгие у нас беседы бывают. О времени, о жизни, о литературе…
—————————————————————————————————————–
Как думаете, приятно иметь такого читателя, если даже единственного?
Памятников писателям на Руси немало поставлено. А вот поставлен ли где памятник читателю. Тому, без кого писатель не состоится. Что-то не припомню насчет памятника читателю. А если нет, то его надо поставить. И мне очень хочется, чтобы памятник читателю был изваян по образу и подобию друга моего Виктора Митрофановича Молчанова.

А было ли – выпьем за Сталина?

Году в 86 в Липецке проходили дни литературы. Тамбовщину представляли Валентина Дорожкина и я. Много выступали в трудовых коллективах, в школах, в институтах, техникумах…Вечерами, уставшие, собирались в гостинице, ну и, естественно,
отдыхали- читали стихи, даже песни пели.
А что оставалось при “сухом законе” Изловчались, правда, находили, но как бы из под подушки. Пели и песню на стихи Павла Шубина “Выпьем за тех, кто командовал ротами…” И был у нас разнобой в словах, одни пели ” выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем…” Другие не соглашались, спорили, было ли в стихах Шубина это “выпьем за Родину, выпьем за Сталина”
И вот едем на родину Павла Николаевича Шубина в село Чернава, что под Ельцом. Везем бюст поэта для школьного музея.
Приехали, в торжественной обстановке установили бюст, попросили директора школы поставить на патефон пластинку, чтобы послушать песню Павла Шубина.
– Нет, нет, не могу, и не просите! – замахала руками директор школы.
– А почему,- опешили мы.
-Указание пришло – в связи антиалкогольной кампанией песню эту в стенах школы не исполнять.
И все же мы упросили директора. Она распорядилась, чтобы учеников и их родителей учителя вывели из школы. А когда мы остались одни, то пластинку поставили на патефон и стали слушать. Ну, понятно, горбачевский “сухой закон”, а тут на тебе, выпьем за то-то и за то-то, за тех-то и за тех-то. Нельзя, видите ли, пропаганда алкоголизма.
И в записи, что была на пластинке, были слова ” выпьем за Сталина, выпьем за партию, выпьем и снова нальем.”
Да, так вот мы и живем – от запрета до запрета. Хреново, одним словом, оскорбительно живем…

Было жарко…

Было жарко. Но не так, как у нас в лугах или лесах, а так, как бывает жарко в большом городе. Ноги нас уже почти не несли и мы решили передохнуть в ЦДЛ ( центральный дом литераторов). Вошли в вестибюль. Я так и повалился на диванчик, стоящий напротив входа в уголке, а сын мой Алексей пошел в буфет за водой, К диванчику подошел Булат Шалвович Окуджава, поздоровался со мной, привалился спиной к стене, закурил. Знакомы мы были мало, так, по посещениям ЦДЛ, изредка встречаясь. Я давно собирался немного поговорить с Булатом Шалвовичем, и вот случай представился.
-,, Булат Шалвович, можно пару слов сказать? – спросил я,
– Можно и больше, – улыбнулся Булат Шалвович.
Подошел сын. Я ему представил Булата Шалвовича, от чего он онемел, как же, сам Окуджава, Песни Булата Шалвовича были в то время на большом слуху, молодежь заслушивалась их, исполняли своими голосами под гитару.
-Булат Шалвович-, продолжил я, – вот вы поете: ” протяну я к любови ладони пустые, покаянный услышу я голос ее, не грусти, не печалься, память не стынет, я себя раздарила во имя твое”. То есть, любовь себя раздарила во имя мое.А почему во имя мое? Вернее было бы – Меня раздарила во имя свое. И звучало это бы так: ” Протяну я к любови ладони пустые, покаянный услышу я голос ее: не грусти, не печалься, память не стынет, я тебя раздарила во имя свое”. Не себя во имя мое, а меня всем раздарила во имя свое, во имя любви. Как на ваш взгляд?
Булат Шалвович о тветил: – Вы не первый мне это говорите. Слова переставить можно, но ведь поют, всем ведь не прикажешь петь по другому. Пусть поют…

А я лягу-прилягу…

Какое-то мероприятие проходило в ЦДЛ при большом скоплении писателей.
Закончилось, и кто куда. Остограмиться надо бы… А где? Сухой закон держит свои порядки. Сунулись в ресторан тут же: покушать – пожалуйста, на грудь принять – ни-ни. Тоскливо, хоть в петлю.
За соседним столиком знать литературная: Бондарев, Алексеев, Иванов и иже с ними. Им в графинчиках, прикрытых салфетками, потихоньку подставляют. Знать есть знать, чего же тут обижаться.
Снизошли, со своего столика на наш поставили, сами с усами насчет внедрить, но поделились с нами, юнцами, по-отцовски.
Но, как говорится, сто грамм – не стоп-кран, дернешь – не остановишься.
Идем к выходу из ЦДЛ, подавая друг другу самые несбыточные идеи – где достать. А на улице дождик. Сгрудились у выхода, пережидаем. Здесь и русичи, и украинцы, и белорусы…
На ум мне приходит анекдот свежий, из того, сухозаконного времени. Рассказываю:
– Нет терпежу хохлам, они к Горбачеву: дозволь, батюшка, иной раз по чарочке дернуть. Горбачев говорит: нет, вы сначала по чарочке и тут же…”-распрягайте хлопцы коней.” А работать кто будет?
Ни с чем ушли хохлы.
Белорусы явились: дозволь и дозволь, отец родной. А Горбачев и белорусам: нет уж, дудки, вы на грудь примете и… “а я лягу-прилягу.” А работать кто будет.
И белорусы ушли, поминая – суди его Бог.
Ну, посмеялись нехотя, из уважения к рассказчику, мужики опять за свое: где да где взять. И подходит один такой породистый седовласый человек. Он явно слышал мой рассказ А знакомый мой белорус спрашивает меня:
– А кто автор строк этих,” а я лягу-прилягу?”
– Да кто ж,- отвечаю,- народ, кто же еще.
-Нет,- говорит мой знакомый,- автор этих строк Нил Семенович Гилевич. Вот он…
И указывает на седовласого.
Вот те раз! Вот так влетел! – заволновался я. И к Гилевичу: – Простите, не хотел обидеть…
А Гилевич приобнял меня за плечи, говорит:
– Милый ты мой, да когда слова поэта называют народными – это же самая высокая похвала поэту. Спасибо тебе.
Так я познакомился с профессором белорусского госуниверситета, прекрасным поэтом Нилом Семеновичем Гилевичем. Мы даже подружились. Уже потом, когда сухой закон кончился, я по приглашению белорусских писателей два раза побывал в их доме творчества “Ислочь”. писал там, участвовал в семинарах прозаиков.

Приехал я в Воронеж…

Приехал я в Воронеж, в журнал ” Подъем,” В каком году это было, точно уже не скажу,я в то время с благословения Ивана Евсеенко много там печатался, даже два раза был лауреатом журнала по году. Ну, встреча есть встреча. Сидим вечерком, бражничаем по маленькой, кто-то в шахматы играет, кто-то беседуют попарно… Все как всегда. За столиком играют в шахматы Гавриил Троепольский и Эдуард Баранников ( редактор ЦЧКИ). Оба охотники заядлые, оба красного словца любители. Зашел общий разговор о “Белом Биме…”, который был опубликован, по-моему, в “Нашем современнике”, а фильм по нему еще не был снят, и премии всевозможные были еще впереди. Троепольский – по-нашему дед Гаврила- человек уравновешенный, даже чрезмерно тихий и спокойный, молча выслушивал нас, будто не обращал внимания. Я, как всегда, подвожу к парадоксу: хороший ” Бим…”, сказать нечего. Но смущает меня вот что: в нем очень уж много страданий, боли, а ведь человек такое существо, что ко всему привыкает, и к страданиям, и к боли, Теряет остроту этих явлений. Хорошо это будет один “Бим…”, но ведь может появиться масса последователей. Напишут столько, что и боль станет обыденной. Нельзя давать человеку привыкать к боли, страданиям, крови. Эдуард вскинулся на меня: помалкивай, вот еще учитель заявился. Троепольский же остановил его: пслушай, послушай, не во вред будет. После некоторого затишья Троепольский сказал задумчиво: а в словах парня что-то есть, подумать надо.
Прошло немало лет после того памятного разговора. Начались девяностые. Полилась кровь. Некоторые издатели стали упрекать: вот, де, кровь кругом, а вы будто не видите. Давайте больше крови.
Я на это отвечал: крови с детства боюсь. Не надо к ней приучать человека. Плохо это для него.Не человеком станет, а зверем.
Теперь на дворе новый век, даже новое тысячелетие. А кровушка льется и льется. И мы как бы уже привыкли к тому, что сегодня федералы убили десяток боевиков, а боевики в свою очередь полсотню наших парней пристукнули. И ничего, обыденное дело вроде бы. Жаль, привыкли мы к крови и не замечаем ее.