ЛИСЁНОК

Девятиклассник Валерка Тиунов попросил отца взять его на охоту, но тот отказал. Зная, что родителя не уговоришь, Валерка сел у окна, стал скучать. Всё ему давно надоело в коммунальном дворе. Из-за скуки, наверно, и выходили всякие неприятности. Три месяца назад на школьном вечере Валерка выпил вина с двумя ребятами в туалете, стал выделываться в танце, упал. Его взяли под руки, вывели из зала. Он страшно обиделся, толкнул учителя, пытался ударить ребят, которые крепко его держали. Учитель тоже обиделся, написал докладную. Водили Валерку по всяким комиссиям, видел он осуждающие лица, слышал, как его стыдят незнакомые взрослые. Особенно запомнилась красивая тётя с золотым зубом и висюльками в ушах. Она сердилась и потряхивала головой, серьги покачивались. Валерка даже опасался, что они упадут на пол и разобьются. В общем, родителя пристыдили и оштрафовали на «стольник». Мать Валерки лежала в больнице, а когда её проведывали, с беспокойством ждала, не скажут ли что дурное про сына. Ей старались не говорить.

А в это время отец Валерки шагал с ружьем на плече на станичную мусорную свалку. Он прослышал, что туда ходят по ночам лисы, накануне делал засидку, но неудачно: убил бродягу-кота, в темноте не разобравшись. После выстрела кот высоко подпрыгнул и заорал смертным криком. Охота была испорчена. Пришлось идти домой восвояси, никому не рассказывать про конфуз…

Вскоре он опять пришёл на облюбованное место и затаился за разломанными ящиками. Сидел неподвижно несколько часов. Различал беготню мышей, какие-то шорохи, потрескивания – был начеку. И всё-таки заметил лису, когда она мелькнула шагах в десяти. Сдерживая дрожь тела, охотник старательно целился, чтоб бить наверняка. Лиса мышковала: то скрывалась, то возвращалась, занятая расшифровкой мышиных дорожек. Успокоив дрожь, он выстрелил и понял, что промахнулся, потому что чуть раньше лиса прыгнула вперед. Из дула вылетела огненная метла. Когда развеялся дым пороха, лиса исчезла. Тиунов-старший походил по тому месту, где играла лиса, вздохнул и поплёлся домой, думая, что утром выследит лису до норы. На другой день он опять ушёл на охоту. А вечером принёс в рюкзаке лисёнка. Он был рыжий, пушистый, злобно блестел чёрными глазёнками. Валерке очень понравился. Попробовал погладить – лисёнок щёлкнул зубами. Валерка попросил отца:

– Пап, можно я его приручу?

Отец подумал-подумал и махнул рукой: «А, пусть живёт, может, сын меньше проказить будет»?

После уроков Валерка, как одержимый, весь вечер делал будку. И, наконец, бережно вытащил лисёнка за загривок из рюкзака, поигрался с ним, чтоб не укусил, пощекотал живот. Надел ошейник и привязал на цепочке возле новенького домика. Лисёнок заметался, заскулил, завертел острой мордочкой, не в силах сообразить, что его держит возле человека с непривычным опасным запахом.

– Ничего, друг, привыкнешь,– ласково сказал Валерка, любуясь зверьком.

Так лисёнок стал жить у Тиуновых. Валерка всё время игрался с ним, ласкал и дразнил, заботился о еде. На уроке в школе размечтается – его одёрнут, но Валерка не обижается. Теперь у него есть лисёнок! Хотелось научить его идти по следу, отыскивать любую вещь, а может, и преступника! Еле вытерпев до конца занятий, Валерка бежал домой. Кормил лисёнка, приучал в месту и кличке, прогуливал. У знакомого собаковода выпросил книжку и всё время изучал, как дрессируют собак. И применял на лисёнке.

Через неделю Рыжик уже не дичился и не щёлкал на Валерку зубами. За месяц он подрос, вытянулся в длину. Спокойно сидел на руках, брал лакомство с ладони. Когда Валерки долго не было, он тявкал, как собачонка, и рыл лапами землю возле будки. Посмотреть на него сбегались ребята со всей улицы. Младшие души в нём не чаяли, совали всякую еду: конфеты, мандаринки. Ласково звали: «Рыжик, Рыжик»! Лисёнок прохаживался взад-вперед или лежал, свернувшись калачиком, поблёскивал умным глазом. Шоколадки он ел, осторожно освобождая от завёрток, и жмурился – нравились. Ребячья публика была довольна «своим» лисёнком. Валерка ходил гордый, следил, чтоб не дали плохой пищи. Иногда разрешал какой-нибудь трёхлетней девочке погладить шёрстку. Маленькая ручонка дотрагивалась до меха, восторг сиял на лице. Лисёнок вздрагивал. «Лызик, Лызик, ты холёсый» – лепетала девочка.

Так продолжалось месяцев шесть. К концу мая, когда воздух дворика наполнился ароматом цветущих акаций, а по крылечкам буйно зазеленел дикий хмель, лисёнок сильно подрос и превратился в молодого огненно-рыжего общительного лисовина.

Но вот случилась беда. Ночью лис оборвал цепочку, влез в курятник соседа, придушил пять кур и преспокойно вернулся на место, очищаясь от налипших пёрышек. Валерка утром догадался: что-то не так! Цепочка лежит на земле, Рыжик дремлет в глубине будки.

Кур водил только сосед. Он недавно купил дом, поставил сплошной забор с глухой калиткой. Его недолюбливали за необщительность. Валерка робко вошёл в чужой двор. Хозяин, лобастый, в стёганой фуфайке, шёл навстречу. Кур он уже пересчитал, сложил кучкой. Валерка неожиданно для себя стал плаксиво, заискивающе просить:

– Дядя, вы нам простите, мы возместим, дядя, вы не сердитесь, мы заплатим!

Хозяин, как бы не видя Валерку, животом вытолкнул его за калитку, сквозь зубы сказал:

–Проччь!

Сердце подростка упало. «Не простит», – с тревогой думал он, беспомощно оглядываясь. Что делать – он не знал.

Тиунов-старший только пришел с ночной смены, завтракал молоком с булкой и готовился спать. Он плохо соображал, о чём речь, может, и не понял сбивчивый рассказ сына. Валерка шёл в школу и оглядывался на лисёнка. Что ж теперь будет?

Немного погодя сосед пришел к будке с колом в руках. Лисёнок спал, уютно свернувшись. Сосед стал молча ширять колом в будку, стараясь выгнать зверька наружу. Лис взвизгнул от боли, забился в угол, но будка была мала, там его доставал кол. Лис выскочил наружу, дёрнулся на цепочке, упал на передние лапы, тут же получил удар по голове. Лис заметался возле будки, затявкал, завыл с такой тоской и болью, что его крик далеко услышали в станице. Сосед ожесточился, бил вовсю, старательно. И хотя часто промахивался, морда лисёнка раскровянилась, он скалил зубы, кидался на обидчика, но цепь не пускала, силы были не равны. Рыжик безумно выл, спотыкался и уже волочил зад, его красивый пушистый хвост измазался в грязь.

Всё это длилось не больше пяти минут, но уже набежали дети, подняли рев. Мальчишки забарабанили в дверь Тиуновых, кто-то побежал в школу за Валеркой. Его отец с трудом разлепил заспанные веки, услышал лисий вой и стуки. Чей-то голосок прокричал:

– Дядя, дядя, что вы делаете? Не бейте его, не бейте!

Охотник босиком, в трусах и с двустволкой выскочил на крыльцо. Через секунду он был уже возле будки и толкнул соседа. Тот упал. Направив на него ружьё, Тиунов заорал:

– Убью, как собаку!

Сосед попятился, видно, пронял его страх, поднялся и пошел прочь, опасливо оглядываясь. Какой-то мальчишка швырнул ему вослед кол. Тиунов перевёл дух и вытер рукой лицо. Ружьё не было заряжено. Во двор вбежал Валерка с ребятнёй. Лисёнок лежал на боку и вздрагивал. Не трогая его с места, Валерка ревел и вытирал шерсть мокрой тряпкой. Иногда грозился в сторону соседа…

А дальше случилось непредвиденное. В теплый июньский вечер, возле своего двора сосед Тиуновых был жестоко избит подростками. У подростков – свои понятия о справедливости. Как им разъяснить, что за зверя не бьют человека, что человек – высшее, разумное существо, и цена его бесконечно выше по сравнению со зверем. Налетели человек пять, сшибли, молча били ногами, не разбирая куда. Конечно, сосед догадался, за что он избит, написал заявление прокурору, чтоб выловили банду. Валерку вызвали к следователю, но в драке он не участвовал.

Тиунов-старший поволновался за сына. И всё из-за лисёнка, будь он неладен. А ну его куда подальше! Но Валерка не дал Рыжика, пока не вылечил. Только через месяц отвезли его в лес и выпустили. Рыжик потрусил прочь, на прощанье оглянулся, вильнул пушистым хвостом, исчез за деревьями.

А мать Валерки ничего и не узнала, когда выздоровела и пришла домой.

ВИТАЛИЙ КИРИЧЕНКО

8098 символов,8 января 2008 г.

===========================

НАЙДЁНЫШ МУРИК

Был подобран возле магазина, куда выбрасывают ненужных котят и щенков, если хотят избавиться. Кто-нибудь да подберет. Главное – с глаз долой. Найдётся добрая, чаще детская чистая душа, возьмёт для забавы или потехи. А дальше – как посмотрят взрослые. Скорее – запретят и выбросят назад, к торговой точке, или отнесут под мост, к сердобольным рыбакам, может, те поделятся рыбьей мелочёвкой, чтобы ослабить муки голода. По сути дела, все прирученные человечеством животные на сто процентов зависят от нас!

Жене Сашуле понравился этот котенок тем, что не трехцветный, (это враки, что пестрота приносит счастье). Обычный зебро-дымчатый цвет более первороден, а существо выносливое и неприхотливое. Смесь генов в пёстром ослабляет иммунитет – была убеждена Саша. И принесла котенка домой.

Найдёныш стал обживаться, пробовать различную пищу, заглядывать во все уголки, прыгать на подоконники, внимательно наблюдая через стекло, что делается на улице. И оказался чрезмерно, необычно ласковым. С мурканьем прыгнет «на ручки», лизнёт руку, потрётся мордочкой о рукав. И, как саблей, обмахивает ногу. Ему-то больше и нечем высказать свою любовь к хозяевам, кроме хвоста. Это обмахивание не только напоминает о себе, прекрасном коте, но и создает обмен зарядами статического электричества между двумя телами. Хотя это лишь Сашино житейское предположение. Ведь недаром говорят, что коты лечат, массируют больное место, успокаивают нервы.

Вспрыгнув на постель, он тут же начинает топтаться лапами на груди, животе, поталкивая, сдвигая кожу пациента, как заправский массажист. А потом укладывается где-нибудь в ногах и замечательно мурлыкает, подвернув голову под лапы, чтобы безмятежно спать.

Характер у Кота оказался тоже замечательный: не шкодлив, не вороват, по столам не лазит. Туалет избрал только на улице, лишь просит открыть входную дверь. И поразительно умён! Научился открывать любую внутреннюю дверь хоть толчком наружу, вставши на задние лапы, хоть потянув когтями на себя. После трудовой кошачьей ночи он запрыгивает на тележку, стоящую под окном снаружи, задними ногами опирается на её борт, а передними дотягивается до подоконника и заглядывает в окно. Дескать, вот он я, пустите в дом! Пора и подкормиться, поскольку охота не очень удалась. Его усатая морда снуёт и вскидывается, чтобы получше рассмотреть хозяев через стекло. Делать нечего – надо впускать. Пока щёлкает замок, поворачиваются петли – он уже на крыльце, распрямив хвост трубой, с веселым мурканьем проскакивает внутрь и тотчас – к своей кормушке.

В первые месяцы он кормился козьим молоком и китекатом, то рыбным, то мясным. К гранулам надо ставить миску с водой, потому что разбухают в несколько раз, получается перегрузка. Однажды объелся до тошноты – и забраковал китекат. Наверно, решил, что это пища для бедняков. Правда, в магазине «Хомка» тоже подтвердили, что китекат хуже, например, вискас. Саша поняла, что лучше потратить чуть больше денег, обеспечив кота питанием, чем кормить его объедками со стола. Меньше мороки. Сторублёвой покупки хватает на месяц. Но этого мало. Всё равно однообразие надоедает. Кроме магазинного деликатеса, он ищет, чего б ещё поесть?

По аналогии с «атомным веком» я назвал кота «атомным» из-за привередливости в пище. Перечислю, что он не ест. Сырое мясо, творог, каши, сырую рыбу, простоквашу, без приправы хлеб, и так далее. Я даже заподозрил, нет ли у него мусульманских кровей, поскольку не ест сало, свиной жир. А что он ест? Конфеты, свежие огурцы, морковь, яблоки, картофельные и фруктовые очистки, вареное мясо, колбаску (если перепадет), свежее козье молоко. Подбором пищи кот опровергает вековую мудрость, запечатлённую в фольклоре: «Как кот над салом», «Не всё коту масленица» и т. д. К традиционной пище, мышам, он относится с философским спокойствием. Если они есть – то слопает, но не сразу, а в игре. Подбрасывает когтем и кидается поймать. Видно, игра требуется для самоутверждения, признания своих заслуг. В общем же инстинкт охоты реализовывает на стрекозах, бабочках, жуках. Гоняет и птичек, особенно воробьев (потому что других уже почти не бывает). И те тревожно кричат, глядя на него с веток и карнизов. Бывает, я прихлопну зазевавшуюся в бочке с пшеницей мышь и несу за хвостик к любимцу. Он её кушает без азарта, а лишь в знак благодарности к моей заботе. И часто оставляет почему-то несъеденным носик, как знак победы, или на память, как американские индейцы скальп. Конечно, эта варварская привычка напоминает, что кот не совсем еще «атомный».

Поскольку он зверь ночной, я стараюсь вечером его не кормить и выталкиваю на улицу. Чтобы обострить его инстинкты. Ночью он ведёт жизнь захватывающе интересную. Уши чутко улавливают все звуки и поворачиваются, как локаторы. Мозг сортирует их. Кот приседает, беззвучно ползёт по траве, делает короткие перебежки. Весь интерес – в соседнем дворе, где есть замечательная микропомойка. Соседи – по профессии врачи – берегут своё здоровье и выбрасывают малейше передержанную пищу. На её запах сбегаются десятки четвероногих потребителей. Между ними завязываются драки за «место под солнцем». Конечно, мой кот не опускается так низко, поскольку питания ему хватает в собственном доме. Но ему важен интерес к особям, хочется завязать дружеские знакомства.

Пока он рос, был меньше рыжей лохматки-кошечки, и она нападала на него, отгоняла от злачного места. Кот отходил, уступая без драки, наблюдал издали и тёрся щеками о травинки. Но она наглела, наступала. Вообще хотела загнать в резервацию собственного двора. Кот перепрыгивал через забор – домой. Но и кошечка враз оказывалась на моем заборе, шипела, прижимала уши; угрожающе и противно, не по-джентльменски, вопила. Не желая терять достоинства, чтоб не связаться в драке с дамой, кот уходил еще через один забор, в часть двора, где бдительно нёс охрану пёс Малыш. Завидев Рыжую, возмущенно лаял, рвался и просился в огород, чтобы тотчас разорвать наглую чужачку. Я пробовал притравить Малышом Рыжуху, забавы ради, зная, что у собаки ничего не получится. Я быстро открывал калитку, Малыш выскакивал тяжёлым махом, всё более набирая скорость. Рыжая в панике бежала изо всех сил по моему огороду на коротких ножках, пружинисто подпрыгивая. Вот-вот Малыш схватит! Но кошка дурила пса маханием хвоста влево-вправо, сбивая с прямолинейного бега. И ускользала в последнюю секунду в заранее известную дырку. Пёс тормозил всеми четырьмя, вспахивая борозду земли, и всё ж не избегал толчка мордой об сетку. Как бы отыскивая, кому б пожаловаться, пёс обиженно вертел головой и заливался возбуждённым лаем. «Опять, сволочь, ушла! А была ведь почти в зубах!» – примерно так сокрушался он, если перевести его лай на человеческий язык. Постепенно успокоясь, он вновь задирал хвост кольцом и оббегал все кусты смородины, надеясь выманить или почуять ещё одного своего врага – ёжика.

А вот когда мой Атомный вырос и стал на китекатах раза в два больше Рыжей, роли поменялись. Она уже не преследовала, а кокетничала. Играла под нашими окнами, то и дело пересекала дорогу с независимым видом. В самую стужу и полночь кот просился во двор, поскольку все любовные дела происходят ночью. С января слышалось пронзительное мяуканье, пробиваясь в дом сквозь свист бури. Коты гужевались на сеннике, недоступном собаке. Малыш заливисто облаивал сенник, принюхивался в щёлках, оббегал вокруг. Его чуткий нос улавливал море кошатины, недоступной на зуб. И Малыш обиженно, по-особому гавкал от несовпадения желаний и возможностей.

Вначале кот пришёл с разорванным в трёх местах ухом – меткой от невесты. Это как орден или медаль, переводя на человеческое понятие. Днём отсыпался на старом кресле, для него предназначенном. И во сне у него дергались лапы, скреблись когти – сражение продолжалось! Хотя сон был крепок и сладок. Можно было тащить за хвост, сдвигая всю тушку с места – не просыпался.

Но приходил час – Мурик просыпался, шел к любимой чашке с китекатом и доедал остатки. Так сказать, набирался сил. Причём, морда уже не влазила, выедал лишь по центру, а по бокам оставался корм. Но с проголода исхитрялся достать и там. Просил ещё, задрав голову вверх, мечтательно жмурясь. Приходилось что-нибудь добавлять. Наевшись, кот просился «на гульки».

После самой бурной ночи и кошачьего воя, слышного в комнатах, кот появился утром на крыльце, вошел, переваливаясь от усталости, взобрался на маленький стульчик и тотчас заснул. Шкурка его была местами мокрая, взлохмаченная. Хвост упал со стульчика, свесилась и одна нога. Проспал он почти весь день. Потом прошёлся по полу, роняя клочки и пушинки своего замечательного меха с длинным и очень густым подшерстком. Я понял, что выпадает выдранное раньше. Был большой ночной бой с Рыжей или соперниками. И разглядел, что пострадало нижнее веко. Острый коготь рассёк кожу, и вздулась красная горошинка посредине глазной дуги, но радужной оболочки не коснулось.

Мурик терпел боль и не тревожил рану, инстинктивно догадываясь, что зарастёт само, если не трогать. Дня три он выбегал во двор всего лишь на часок и опять просился в дом. Похоже, Рыжая теперь не интересовала. Кот излечивался терпением и временем, принимая всё случившееся, как оно есть. На его месте иной человек впал бы в роль несчастной жертвы, потребовал внимания и заботы от окружающих. Замучил бы «Скорую помощь» вызовами и своими страхами, не останется ли слепым, и кто станет поводырь… Постепенно шарик сменил цвет от яркого до тусклого, а через пару недель незаметно отвалился, оставив лишь небольшой рубец. Опасность миновала.

Забегая вперед, скажу, что Рыжуха весной окотилась. Соседка Зоя сама лично утопила её слепых котят в ведре, а одного котика оставила. Рыжуха игралась с ним под деревом, обучала охоте на огородных мышей. Один раз видел: принесла полузамученную крысу и отдала терзать её своему ненаглядному сыну. Если кошка не научит своих детей ловить мышек, то сами они вряд ли научатся. И похож этот котик на моего Мурика. Вот так нелегко даются любовные игры и борьба за продолжение рода!

Но благодаря им жизнь продолжается.

==========================

Народная педагогика

ПОЗНАЙ ВСЁ В СРАВНЕНИИ

Было это давненько, году в пятидесятом. Иван Григорьевич Гамей, отвоевавши с фашистом, жадно накинулся на колхозную работу. По природе он был животновод и стал ухаживать за отарой овец, а попутно окончил курсы осеменаторов. Неделями пропадал в котовалах (холмах), гоняя с товарищами свою многотысячную отару по сочным травам, в подножье Кавказского хребта. Ему выдали коня со сбруей, двухколесную бедарку. Раз в неделю, или реже, он появлялся дома. Продублённый ветрами, морозами, свежим дыханием предгорных веяний, он по-хозяйски садился за стол, к борщу, самогону и салу, а вокруг него порхала любящая жена, придумывавшая, как бы угодить любимому кормильцу.

Оба сына вертелись рядом, ожидая подарка, обычно «лисичкиного» хлеба или по куску рафинадного сахара, завёрнутых в чистую тряпочку, чтоб не замусорились в кармане. Толик, младший, часто стоял меж колен, замирая от счастья, пока отец с чувствительным толком любовно насыщался с деревянной ложки, самим и выструганной. На правах младшего любимца Толик не шкодничал, был «положительным». Его поведение отец ставил в пример Кольке-«разбышаке».

– Выкладывай, чего опять натворил, – строго требовал отец после обеда. Колька набычивался, ковырял пол носком сандалика. За ним уже числилось немало проступков. Гайдался на вербах в роще, пока не порвал новую рубашку вместе со своей шкурой. Курил подсолнечные листья за сараем, а бабушка нос к носу натолкнулась. Да и табачок стал подворовывать, отцовский самосад с чердака. Подныривал под чужих гусей на речке, чтоб изловить одного, свернуть шею и запечь в яме с костром, обмазав с перьями глиной. Раза два такое уже было. Было, было! Лазил по соседским садам за яблоками, набивая полную пазуху, чтобы показать свою независимость. Проживём, мол, и без обеда!

Но хуже всего дела были в школе. Кое-как Колька переполз в шестой класс, но учиться не хотел. Девочке подложил чернильницу-стекляшку, и та раздавила её, когда села, оказавшись в чернилах. Пришлось покупать ей новое платье. Одинокую учительницу-немку, интеллигентку старых кровей, очень любившую кошек, вначале настращал, что на Урупе много змей, он сам видел, как змея ужалила и барахтала кошку. А потом посадил себе на тело в рубашку ужа и выпустил его из-под воротника. Уж вылез на уровень лица и шарил язычком вокруг. Немка упала на пол без сознания, испугавшись за ученика. Колька был доволен и всем показывал, что уж не кусается, а только щиплет.

Невзлюбив учительницу по математике, подстерегал её, выскакивал из-за угла и громко здоровался: «Здрассте, Марья Ильинична»! И та роняла тетради от внезапного испуга. Наконец, воткнул иголку в стирательную резинку, чтоб стояла вертикально, и примостил на стуле учительницы. И та села! И тотчас подпрыгнула. А класс смеялся. И догадалась, кто так «подшутил». «Гамей! Вон из класса! Без отца не приходи»! – закричала она.

Мать боялась, что отец запорет Кольку ремнём. И сама ходила к учительнице, отнесла ей курочку, просила прощения. Учительница расплакалась, никто над нею так не издевался! И всё ж потребовала отца. Только он мог покончить со злом, исходившим от подростка. Мать не знала, как и сказать Ивану Григорьевичу, чтоб не рассвирепел и не покалечил во гневе Кольку. «А за что она двойки мне ставит? Любимчикам не ставит, а я всегда крайний»! – возмущался отрок, уже осмелевший с матерью. И даже пошел в наступление: «Нечего мне в школе делать. Не пойду. Лучше работать буду! Что я, маленький?» И несколько дней скрывался в роще, а вечером прокрадывался в сарай, где мать как бы случайно оставляла кувшин молока и краюху хлеба. В школе намечались летние каникулы, можно было и не ходить, думал Колька.

И вот приехал отец на день раньше, так как мать передала, что нужен из-за Кольки. Он, видно, уже обдумал, как поступить. Не стал грозиться ремнём, решил побеседовать. Колька всё ж держался от него на спасительном расстоянии. В случае чего – дать стрекача!

– Что, сынок, грамота не даётся? Всё шкодничаешь? Да не бойся, бить не буду. Подходи, поговорим, как мужики. Садись!

Колька сел на край табуретки, ожидая, что дальше будет. Отец хлопнул его по плечу, пригнул вниз сопротивлявшуюся шею:

– Да на тебе уже пахать можно! Я не заметил, что и правда ты вырос! Значит, учиться не хочешь? — и убрал руку.

– Работать пойду! Надоело сидеть с малышнёй. Не мучайте меня дурацкой школой! – Колька был военный переросток, пропустил два года учебы.

Отец полюбовался ершистостью сына, усмехнулся в усы:

– Хорошо. Будь по-твоему… Завтра и поедешь на ток, будешь зерно ворошить. С бригадиром Черноштаном я уже договорился.

От бурной радости Колька закричал «Ура!», шатнул стол, перевернул табуретку и кинулся обнять папаньку!

–Только, чур, не ныть. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Понял? – вопросил, отстраняясь, отец. Мать стояла возле печки, наблюдая и прислушиваясь. Она считала неприличным вмешиваться в разговор мужчин и радовалась, что Колька обошёлся без трепки.

– А то как же! Да я! Всё буду выполнять!

– Утром подводы идут в бригаду. Мать, приготовь ему смену белья и харчи. И разбуди пораньше, чтоб не проспал, – распорядился Иван Григорьевич.

Мать заставила Кольку вымыть перед сном ноги, что он сделал с большой неохотой. И лёг спать на топчане, на чистой ряднине. Заснул не сразу, понимая, что в судьбе настал перелом. Его воображение носилось то в роще, где остались неоконченные дела: не достроил на высоченной вербе наблюдательную вышку для распознавания возможной опасности; то в бригаде: чем его загрузит загадочный Черноштан? Ежедневно он проезжал мимо на бедарке, подстёгивая вожжами гладкую кобылку – его бригадирский транспорт. Важный! Ни разу не удостоил вниманием Кольку. Даже когда пущенный вдогонку камень щёлкнул по задней доске бедарки, бригадир и ухом не повёл, не оглянулся. Или глуховатый, или не понял, что его обстреляли. И вот теперь будет его начальником! Пускай сильно-то не командует! А то и сдачи дать можно, если начнёт унижать!

Как показалось, лишь Колька коснулся подушки, как уже его затормошила мать:

– Вставай, работничек!

* – А что, пора?— и Колька подскочил, как на пружине, схватил штаны и всунул в них ноги. Лени в нём никогда не было. Пока умывался, завтракал – всё время прислушивался, не тарахтит ли бригадная подвода? А мать набивала сумку харчами и одеждой. Авось пригодится. Ведь ехал сынок не только далеко, за 12 километров, но и не на один день!

Колька не знал, что отец договорился со старым своим товарищем Черноштаном загрузить мальца работой и не отпускать домой целое лето. Под всякими предлогами задерживать на полевом стане. Пусть укрепляется! Пусть дурь трудом изгоняет!

…. И неделю, и две, и три Колька ворошил на быках кучи зерна по току. Он водил рогатых страшил за налыгач, а дядя Петя Антонюк ходил за деревянным щитом с двумя ручками, удерживая вертикально. Зерно надо было сушить после дождей, а они зарядили чуть не каждый день. Черноштан оставлял подростка и на вторую смену, при свете электролампочек, работавших от движка. Колька отдыхал лишь тогда, когда ели и отлёживались быки. Спал недалеко от них, под зерновым навесом, закопавшись в пшеничный бурт. И боялся, чтобы рогатых не увели ночью черкесы. Кражи скота действительно иногда были. Черноштан напугал Кольку тем, что тот материально ответственный. «Украдут – заплатишь со своего кармана», – предупредил он.

Вскоре Колька заметил, что его туфли развалились. Он передал записку отцу через Черноштана: «Папа, передайте сандалии». Отец тоже ответил запиской: «Ходи, сынок, босиком ». На ногах у Кольки появились от дождей и грязи цыпки. Он передал записку матери: «Что делать с цыпками»? Та ответила: «Мажь подсолнечным маслом» – и передала малюсенький пузырёк. В следующей записке Колька писал, что порвалась рубашка, получил от отца ответ: «Сам зашивай, как солдат гимнастёрку», и передал белых и чёрных ниток с иглой.

Колька понял, что надеяться не на кого. Сквозь дырку от выпавшего зуба он цвиркал слюну, получая наряд от Черноштана. Показывал независимость. Но исполнял всю назначенную работу. Когда не хватало женщин, крутил ручку триера – веял зерно. Грузил транспортёром полуторку и катался на ней в кузове до центрального склада или от комбайнов. Развозил бочку с водой полольщицам. Каждый день зарабатывал по трудодню. Подружился с дядей Петей и вместе с ним воровал арбузы себе на еду, закапывал в семенной пшенице, подготовленной к хранению до весны. После нескольких зашиваний выбросил рубашку, ходил лишь в штанах и загорел до черноты. Тоже, как и отец, продубился и прокоптился на солнце и ветрах. Постепенно его оставили детские мысли о шкодничестве, ни одной идеи не приходило в голову, хотя вначале разрисовывал спящих девчат чёрным угольком, обоняя их сладкие женские запахи. Утром девчата умирали от хохота и показывали друг на друга пальцами. Но Кольке наскучило и это. Он понял, что жизнь скучна и однообразна, если остаться в бригаде навсегда.

Через три месяца отец его забрал.

– Ну, как, сынок? Работать будешь, или школу заканчивать? – вопросил он, любуясь уже юношей.

– Хитрый ты, папанька! В бригаде хорошо, но пойду в школу доучиваться.

– Вот и молодец, – подытожил Иван Григорьевич и хлестнул свою кобылку, чтобы скорее бежала к

дому.

Колька успешно окончил семь, потом десять классов. Поступил в педучилище, отработал год учителем начальных классов. Затем попал в офицерское танковое училище, стал лейтенантом. И довела его карьера до генерала. Женился, нажил троих девочек. Приезжал с семьёй в родное захолустье на отдых, загружал «волгу» подарками. И всё вспоминал про отцовскую народную педагогику. В родителях души не чаял, был примерный сын, о каком лишь можно помечтать каждому старику.

А младший, Толик, остался при родителях, чах и чах, пока не умер, никому не навредя, но никого и не сделав счастливым.

***

10004 знака, 416 строк, пятница, 11 июня 2004 г. воскресенье, 2 ноября 2008 г.