36.

 

Похоже, перелеты из областного города на родину начали становиться для Мишки обыденным делом. Он уже и заклинания произносил почти без запинки, и в ритуале так называемой предполетной подготовки, не допустив ни единой помарки, действовал крайне четко и собрано. И сам полет был для Мишки чем-то вроде поездки по городу на автобусе – необременительной, но отнимающей время и потому вынужденной рутиной. Он уже не испытывал того острого любопытства, какое охватило его при первом полете, заставляя до рези в глазах высматривать в щелочки обвязанного вокруг головы шарфа панораму мелькающего внизу пространства. И мысли были собранней – думалось только о предстоящей встрече с Надей.

Но какой-то дискомфорт все равно ощущался им уже с самых первых мгновений полета. Будто большими тисками сжималось в одежде его тело, и чем дальше они летели, тем труднее становилось дышать в этих тисках. Мишка вначале не придавал значения своим болезненным ощущениям. «Может быть, это с непривычки…может, так и должно быть – просто в прошлый раз не обратил внимания…», – думал он. Но терпеть адскую боль в груди становилось невыносимо.

– А-лек-сей… – слабо выдохнул он, – не мо-гу…

И, теряя сознание, камнем полетел вниз.

…А потом из глубокой ямы, пальцами выковыривая камни из суглинка, он полз наверх к заветному свету, оскальзываясь и сползая на дно ямы, всякий раз, как в глаза попадали резкие, слепящие огни прожекторов, с молчаливой надменностью встречающие его наверху. А на дне ямы в терпеливой озабоченности полулежали на цветастой дерюге, облокотившись на одну руку, какие-то полуголые люди. Перед каждым из них открытой наполовину лежала книга в потрепанном переплете; сидевший чуть поодаль – худой и загорелый старик с беззубым ртом – вслух читал, а остальные еле различимым, шепотливым эхом повторяли последние слова каждого предложения:

«Всеискупленного прощения проси за пребывание во грехе обожествления плоти. Поверь в первородство инстинкта, ибо подавление природного начала в живом существе – есть надругательство над законами мироздания и стремление поставить человеческий разум на одну чашу весов с разумом Космическим. Поверь в сатанинский промысел, ведущий к справедливому распределению добра и зла между людьми в зависимости от их природной силы и удачливости. Поверь в то, что сильный в племени ответственен за выживаемость всего рода, а потому только он может решать: жить или не жить остальным. Поверь в то, что уничтожая слабых и немощных, сильный в племени заботится о здоровье всего рода. Природа мудра, коли предусмотрела необходимость уничтожения слабых сильными. Природа права, позаботившись о существовании на планете с древних времен бесчисленной, организованной  и неутомимой армии хищников. Общественный уклад без принципов природы обречен на вымирание из-за слабоумия и безнаказанного безделья, неминуемо присущего социально ориентированному обществу. Нельзя быть добрым и справедливым по отношению к немощным и ленивым. Пусть это больно и бесчеловечно, но если больная часть плоти неизлечима, ее удаляют…».

И Мишке привиделось, будто он, устав от бесплотных попыток выбраться из ямы, подошел к старику и спросил: «Но если всю власть, которая, по-вашему мнению, должна быть установлена над человеческими жизнями, отдать немногочисленным людям,  считающим  себя сильными, не употребят ли они ее во вред всем остальным?». На что старик, покачав головой, ответил: «Но ты ведь не будешь отрицать того, что весь цикл биологической жизни на планете, идя от простого к сложному, с самого начала определился с принципом естественного отбора. Разве ты не понимаешь, что так называемый «закон джунглей» справедлив тем, что оставляя каждому виду ту нишу выживания, какую он заслуживает, в то же время решает (да, самым жестким образом!) проблему уничтожения вырождающихся особей. И кто скажет, что в джунглях какой-то вид подвержен полному уничтожению из-за якобы неумеренных аппетитов хищников? Свирепый и быстрый гепард не будет часами гоняться за шустрой антилопой, если кроме нее, рядом окажется слабый или больной кто-то из ее сородичей». «Это в природе гепард, насытившись, ляжет отдыхать, потому что его власть неосознанна, и направлена только на утоление голода, – возразил Мишка словоохотливому старику, – а у людей стремление к власти никогда не является инструментом, оно всегда – самоцель». «Молодец, – ощерился беззубым ртом старик, – вот это как раз и есть слабое место природы людей. Человека власть портит, а потому и среди сильных мира сего должен иметь место естественный отбор, который бы оставлял жить только тех, кого заботят цели общественные».

И Мишка обрадовался тому, что старик, неспешно поднявшись и многозначительно потрогав массивные, висящие на крепком сыромятном ремешке ножны, не тронул его, а отошел в сторону, хотя его полуголая компания завопила на разные голоса: «Смерть иноверцу!».

И вопль этот, оглушительный и кровожадный, взлетел к облакам, вспугнув дремавших на обомшелых ветвях вековых сосен каких-то больших птиц, и загудел, как ветер, запутавшийся в зарослях промозглой чащобы.

…Первым, что бросилось Мишке в глаза, когда он их открыл, было маленькое подслеповатое оконце, задернутое провислой на бечеве давно не стиранной задергушкой. За узким верхним его переплетом в блеклом свете дня раскачивался, поскрипывая, фонарь на столбе и стучала монотонно где-то поблизости капель в жестяной желоб. Откуда-то издали нарастал, постепенно становясь грохочущим обвалом скрежет металла и звук каких-то мощных работающих механизмов. Этот грохочущий звук врывался в сонный день, как взрыв, разметывая ошметки порванных в клочья теней, тренькая стеклом и посудой. Он оглушил Мишку, заставил его залезть головой под подушку, а потом вдруг вылетел через окно, затихая и скуля в отдалении, как нечаянно нашкодивший пес.

– Ну и напугал же ты меня, дружище, – склонился над Мишкой улыбающийся приятель.

– Я жив? – почему-то не нашелся ничего другого спросить Мишка.

– Вопрос неуместен, – захохотал Алексей, – в другом мире – бестелесном – таких вопросов не задают.

– Что со мной было?

– Авария…какие случаются, когда люди теряют бдительность…

– Кто… потерял?

– Ну, ясное дело – не я! Ты что же, дружок, про фотографию мне ничего не сказал?

– Про Надину?

– Про Надину… – передразнил Мишку Алексей, – где ты там Надю нашел? Обычный фотомонтаж…

– Фото…монтаж?

– Мину замедленного действия подложила подлая чертовка в конверт…а ты ее в карман сунул…

– Погоди, ты хочешь сказать, что фотография Нади – совсем не фотография?

– Ну вот, я гляжу, ты начал приходить в себя – погладил по-отцовски Мишку по голове Алексей.

– А я-то пытался ее толковать…

– Твое счастье, что она была заговорена только на удушье. Но и этот подвох мог оказаться смертельным, если б меня не было рядом.

– А где мы сейчас? – Мишка растеряно посмотрел на подслеповатое оконце.

– Ровно на половине пути…наше счастье, что в тот момент мы летели над железной дорогой…и хозяин избушки – обходчик Максим Егорович – оказался на редкость гостеприимным…

– Так это составы гремели всю ночь за окном?

– Я видел, что ты их пугался…

– И сны какие-то странные снились…

– Сны…это хорошо, – мечтательно сказал Алексей, – я всегда заказываю сны…только с жанрами никогда не могу определиться.

– Даже так? – не поверил Мишка.

– Понимаешь, вообще-то я люблю сны с серьезными размышлениями о своих планах. Проигрываю там свои намерения, как на компьютере проигрывают постановочные задания научные исследователи. Но если бы ты знал, как это все порой надоедает…и днем – раздумья, и ночью – работа разума…вот я и отрываюсь (так это, кажется, говорит сегодня молодежь?), заказывая порой легкие и даже несколько фривольные сюжеты…

– Фривольные?

– Да…а что?

– Ну-ну, – усмехнулся Мишка, – а мне-то зачем подсунул какую-то пошлую и вымученную философию?

– Но согласись, она базируется на прочном базисе природной непогрешимости и логика ее безупречна…

– Ты смеешься надо мной, – шутливо скорчил обиженную гримасу Мишка, – какой базис, какая логика? Грош цена такой философии, когда от одного только неудобного вопроса она теряется и не знает четкого ответа.

– Ну что тебе сказать, – протянул Мишке для пожатия руку Алексей, – ты сильно растешь в моих глазах…я рад, что в тебе не ошибся…

 

 

37.

 

На следующий день Мишка почувствовал себя настолько хорошо, что сразу же засобирался в путь. Приятели сели в вагон чуть притормозившего на полустанке поезда и полезли спать на верхнюю полку.

– Вот ты мне ответь, – шепотом продолжил начатый накануне разговор Мишка, – если исходить из намерений злого волшебства, то, по моему разумению, конечные цели его, почти ничем не отличаются от целей волшебства доброго – созидание совершенного общественного устройства…так? То есть их зло – временно…до тех пор, пока цели не будут достигнуты?

– Ни в коем случае, Миша, – чуть помедлив с ответом, прошептал Алексей, – зло постоянно, потому что добро будет всегда ему противоборствовать. Ты же понимаешь, что с мракобесием идей чистки человечества от слабых и больных добро согласиться никогда не сможет…

– Но почему тогда оно – злое волшебство – допущено на нашу планету? Разве это не  противоречит гуманизму Мирового Разума?

– Мировой Разум не дал нам готовых рецептов общественной жизни. Как в семье не может быть правильного воспитания там, где властвует мелочная опека, так и в общественной жизни важен осознанный выбор…

…А колеса отстукивали на стыках какую-то одну установившуюся односложную фразу, вагон качался и скрипел, и уплывали за окном в непроглядную темень пространство, время и мысли, высвобождая место всему тому, что должно прийти с наступлением нового дня.

…И когда этот новый день наступил, ослепив Мишку солнечным лучом, ударившим по глазам сквозь запотевшее от духоты вагонное окно, знакомые ощущения счастья охватили его стосковавшуюся по детству душу. Милый сердцу городок угадывался уже знакомыми звуками перрона: молодыми и звонкоголосыми гудками маневровых тепловозов, надсадным пыхтением сбрасываемого пара котельной депо, тарахтением машинок для забивания костылей, металлическими стуками обходческих молоточков. А поверх всех этих звуков, приглушая и делая их своим ритмическим фоном, пела из пристанционного громкоговорителя раздольным, грудным, как будто принесенным из российских бескрайних полей голосом любимая народная певица.

И улица Ухтомского была все такой же рассеянно-неряшливой, в своих извечных заботах и хлопотах махнувшей рукой на свою неприглаженность и нечесань. Все так же шли по своим неотложным делам прохожие; пыхтели натужно, пуская вонючие клубы горелого бензина и обдавая прохожих водой из-под заляпанных грязью капотов, машины. И дома стояли такие же неприкаянные и стыдливые со своими обшелушенными стенами и под завязку забитыми разнообразной бытовой утварью балконами. И даже надписи на стенах были те ми же корявыми «пробами пера» только-только освоивших премудрости русского алфавита первоклашек.

…Мишка увидел Надю не сразу. Он даже уже перестал глядеть на бойкую стайку девчонок, поравнявшихся с ним, выглядывая Надю в другом конце улицы. А потому вздрогнул, когда у него за спиной звонкий девичий голосок громко рассмеялся и охнул:

– И точно…Миша!

Он обернулся и не поверил своим глазам: такой красавицей стала его Надя. Она была одета в легкую, подчеркивающую ее женственность спортивную курточку. Коротенькая юбочка, сапожки, кокетливая вязанная шапочка…

– Надя, – выдохнул растеряно Мишка, – здравствуй…я вот…тебя жду…

– Ты приехал?

– Да, приехал…только, чтоб увидеть тебя…понимаешь?

– Ты ненадолго?

– Сегодня же уезжаю…

– Как? Даже на денек не задержишься?

– Не могу…у меня занятия…

– Мишенька, а у меня сегодня экзамен по математике…

Мишка подождал, пока любопытно таращившие на него глаза Надины подружки отойдут подальше. А они, как назло, не спешили – щебетали, хохотали, перешептывались…

– Наденька… – наконец поборов свою стеснительность, обнял он девушку за плечи и посмотрел в глаза, – а я и не хочу, чтобы ты завалила экзамен из-за меня. Ты мне только расскажи, как ты живешь…

Они шли знакомым с детства путем, держась за руки и не обращая внимания на недвусмысленные, игриво улыбающиеся взгляды встречных прохожих, полностью и без остатка растворившись в пустом и милом полудетском трепе о всякой разной разности, какая волновала сердце уже только потому, что имела отношение к их жизни.

– Да, все-все-все у меня хорошо…скучать некогда…даже телевизор не смотрю, – тараторила Надя, то и дело взглядывая на Мишку веселыми глазами.

– А у Леши бываешь?

– Ну конечно…ты знаешь, что он мне тут недавно заявил…вобщем, его снова хотели усыновить, а он отказался…

– И почему?

– Сказал, что будет ждать, пока мы с тобой поженимся…

Мишка был поражен, и даже не смыслом сказанных всуе слов, а тем обыденным, простовато-бесхитростным тоном с каким они были Надей произнесены. Она как будто бы исключала другие варианты судьбы их романтичных взаимоотношений, как будто бы знала заранее, что Мишка никогда ее не разлюбит, не будет искать сравнений с другими, не менее эффектными и умными девушками, окружающими его в повседневной жизни. Она как будто бы, как добрая мама, уже и не думала искать досадных и мелочных изъянов в характере родного человечка, давно и заранее привыкнув к ним и простив их во имя своей любви.

– И что ты ему ответила? – спросил как будто бы наивно он.

– Ну, Миша, перестань… – спохватилась, заметив оговорку, Надя, – что думала, то и ответила…

– Но я надеюсь, что ты его не разочаровала?

– Миша, ну о чем ты говоришь…

– Наденька, ты со мной мысленно разговаривала? – вдруг неожиданно сменил тему Мишка.

– Да…кажется, позавчера…

– Ты этот разговор помнишь?

– Конечно, помню.

– Ты была чем-то огорчена?

– Да нет…а почему ты спрашиваешь?

– Понимаешь, я тоже думал о тебе…и мне почему-то показалось, что ты чем-то расстроена…

– Расстроена? – резко повернулась к Мишке, сбившись с шага, Надя, – почему это тебе так показалось?

– Ну, не знаю..

– И потом, как это так – показалось? Ты же меня не видел…

– Ну…понимаешь…это как предчувствие…как сон, в котором видишь то, чего потом боишься…

– Ты знаешь, у меня и у самой постоянно возникают какие-то нехорошие предчувствия, – глядя куда-то в сторону, задумчиво сказала Надя, – какие-то сны нехорошие вижу…

– О чем?

– Про маму… – как будто споткнувшись, остановилась Надя.

 

 

38.

 

Домой Мишка забежал, когда уже до поезда оставалось два часа. Алексей заходить в гости не стал, а сославшись на какие-то еще оставшиеся дела, сказал, что будет ждать его на вокзале. Отца дома не было (он по служебным делам уехал в командировку), зато и Олег, и Татьяна, против своего обыкновения, вечер коротали у телевизора. Мать наскоро приготовила ужин, и они дружно уселись за обеденный стол.

– Ну и что это у тебя за поездка – на один день и в середине недели? – спросила строго мать, – домой ничего не сообщил…а если б нас дома не оказалось?

– Да, понимаешь, мама… – запинаясь, коряво плел Мишка незадолго до прихода домой придуманный рассказ, – один мой приятель купил на поезд билет, а поехать не смог…

– И ты у него перекупил?

– Нет…он мне его отдал бесплатно – ну не выкидывать же…

– И ты решил, ради такого случая пропустить занятия…

– У нас, мама, практика, и я договорился…

– Ох, горе ты мое луковое, – всплеснула руками мама, – ну ешь теперь давай, наедайся, коли приехал…

Она ушла  на кухню за жареной картошкой, а Татьяна, хихикнув в кулачок, весело зыркнула на Мишку:

– А с Надей, конечно, еще не виделся?

И Олег с появившейся басинкой в голосе тоже подначил:

– Какая Надя? Я такое имя вообще в первый раз слышу…

– Ну ладно вам, – покосился на кухонную дверь Мишка, – виделся…и что с того? Только маме ничего не говорите, а то опять – расспросы, упреки…

…А на вокзале Алексея Мишка не нашел. Он до последнего мгновенья, пока не скрипнули колеса и пока его не прогнала проводница, крутил головой из тамбура по сторонам, но приятеля так и не увидел. «Но не мог же он случайно оставить меня, никак не дав знать об этом», – думал Мишка, и ему становилось страшно от одной только мысли, что с его другом случилась какая-то беда. Он только сейчас начал понимать всю глубину своего противостояния с тайной и последовательно преследующей его силой после того, как засветился перед злым волшебством в качестве помощника доброго волшебника. Мишке стало страшно даже не только за себя. Он вдруг запоздало подумал о том, что в равной мере за его неоправданную браваду перед смертельной опасностью могут пострадать все те, кто ему дорог и за жизнь которых он боится даже больше, чем за свою. Но что делать? Кому покаяться и на коленях вымолить прощения, чтобы его  и его близких оставили в покое или хотя бы сохранили жизнь?

Но ответа на свои вопросы он не находил и, уткнувши голову в подушку, думал об одном: только бы с Алексеем ничего не случилось, только бы он нашелся.

…И когда на рассвете поезд сильно тряхнуло, и Мишке сверху на голову свалилась какая-то тряпка, то, брезгливо ее откинув и скользнув взглядом по соседней полке, он вдруг увидел на ней безмятежно раскинувшего руки поверх одеяла… Алексея.

Он не стал будить друга, а приподнявшись на локоть и приотодвинув занавеску, заворожено уставился на проплывающие картинки утреннего леса. Вначале завораживали своею скромной красотой березовые перелески. «Светло в России от берез», – подумал Мишка, вспомнив когда-то пронзившую его своею светлой прозрачностью чью-то гениальную стихотворную строчку. Потом березки стали перемежаться вначале хвойным подлеском, а потом – настоящим сосново-еловым лесом со всеми его буреломами и загущенными чащами. И мелькал этот лес, то приближаясь к поезду, то отдаляясь, то опускаясь в глубокие низины, то поднимаясь к небесам. И не было ни конца ему, ни края. И Мишка даже сквозь наглухо задраенные окна вагона ощущал волнующие душу свежие и остро пахнущие грибами запахи этого леса, чувствовал жгучее прикосновение низового промозглого ветерка.

Ему вдруг подумалось, что все  то, что сейчас он видит за окном – это и есть признаки осмысленного мира. В нем нет видимых следов биологического конфликта. В нем все блаженства и трагедии живых существ сосуществуют, мирно уживаясь, с  первозданной природой, чувствуя с нею кровное родство. Оно, это кровное родство, неосознанными инстинктами ведет и направляет живые существа в единственно верном направлении, определенном свыше законом Космического Разума. Но ведь зачем-то же появился разум человеческий. Тот самый, который с первозданной природой кровное родство постепенно теряет. Тот самый, который в погоне за житейскими благами, испоганил и продолжает поганить все то, что он теперь цинично зовет «средой обитания» и что ему было подарено когда-то на долгие тысячелетия безбедной жизни. «Где же тот предел нашего благоразумия», – думал Мишка – когда станет явной  хрупкость и тонкая чувствительность первозданной природы к любому рукотворному прикосновению?». И он не находил ответа, потому что сама форма человеческого общежития, единогласно признанная человечеством за единственно верную, как раз и опиралась на тезис о главенстве экономических принципов над принципами нравственными.

– Но ты не огорчайся, дружище, – вдруг услышал Мишка шепот заворочавшегося на соседней полке Алексея, – не все так плохо, как ты думаешь…

– Ну, так просвети меня… – ничуть не удивился вмешательству друга в его размышления Мишка.

– Здрасьте, – сладко зевнул Алексей, – ты полагаешь, что этот разговор для чужих ушей?

Он поднял голову на кряхтящего в потугах ухватиться за поручень в изголовье полного мужчину и бодро скомандовал Мишке:

– А ну-ка, подъем…быстро умываться…а я пойду чайку закажу.

 

 

39.

 

– Ты прав, старичок, – ловко перепрыгнув сразу две ступеньки вокзальной лестницы, весело оскалил зубы Алексей, – от этой мрази, которая обслуживает  злое волшебство, можно ожидать чего угодно. Да, мы с тобой перед ней беззащитны тем, что у нас есть сердце и душа. Мы в любой момент готовы спасовать перед злом, если перед нами замаячит угроза хоть малейшего вреда для любимого или близкого нам человека. Но что же тогда остается добру? Смиренно отойти в сторону, оправдывая свой нейтралитет священными чувствами человеколюбия? Пусть это звучит немного пафосно, но если не мы с тобой вступим на путь борьбы со злом, то кто другой на это решится?

– Тебе легко рассуждать, – возразил Мишка, – у тебя нет родных, нет любимой девушки…

– Ты полагаешь, что и души у меня нет?

– Но любить все человечество – это совсем не то, что любить конкретного человека…

– Вот тут ты глубоко ошибаешься…и я не собираюсь тебе этого объяснять, потому что ты, как я понимаю, до этого еще не дорос…

– Ну, хорошо, – согласился Мишка, – но риск причинения вреда близким меня все же очень беспокоит.

– У тебя есть какие-то основания сомневаться в праведности моих трудов? Я, если честно сказать, даже немного обижен…я сделал и делаю все для того, чтобы свести к минимуму все опасности, какие только могут грозить тебе самому и близким тебе людям…

– Извини, Алексей, – прикоснулся Мишка к рукаву курточки друга, – но ты куда-то пропал…и я подумал…

– А вот этого делать никогда не стоит…твой друг не такой уж рохля, чтобы его кто-то смог бы застать врасплох…просто  соперник оказался очень изворотливым…я ведь опять ее упустил…

– Рыжую?

– Все ее же…но теперь она твою Надю надолго оставит в покое…

…А через час, едва Мишка появился в коридоре техникума, его окликнул мастер Константин Фомич и, отирая ветошью промасленные руки, сквозь прокуренные усы пробасил, указывая рукой куда-то вверх:

– Давай дуй срочно к директору!

В приемной директора было шумно, пахло масляной краской из раскрытой настежь соседней двери кабинета заместителя по учебной части. Молоденькая востроглазая секретарша попросила Мишку немного подождать, а потом дважды ходила спрашивать, когда ему зайти.

И только тогда, когда народа в приемной не осталось Мишку милостиво позвали:

– Пожалуйста, проходите…

– Ну-с, здравствуйте, молодой человек, – директор поискал глазами в бумажке, лежащей перед ним, – Сабельников Михаил…

Мишка, поздоровавшись, присел на краешек ближайшего к нему стула, предварительно пододвинув его к столу.

– Почему пропускаем занятия? – постучал многозначительно карандашом по столу директор.

– У меня с утра разболелся сильно зуб… – начал было Мишка, но директор его оборвал:

– Ладно…история с больным зубом – это очень забавно, но не интересно…тебя завтра вызывают в инспекцию по труду…и мне хотелось бы тебе дать некоторые наставления…

Он долго и нудно, повторяя по несколько раз одно и то же предложение, говорил тот текст объяснения произошедшего недавно несчастного случая, которого Мишка должен был придерживаться в кабинете официального лица. По этому тексту выходило, что Мишка сам, чуть ли не умышленно уронил злополучный короб со стружкой, да еще и не увернулся от него, хотя вполне мог это сделать. Получалось, что он либо дебил, которого немедленно нужно отправлять в психушку, либо банальный самоубийца (что, впрочем, почти одно и то же).

– Извините, можно идти? – неожиданно для рассказчика прервал он затянувшийся монолог.

– Можно… – директор пошарил рукой в поисках пачки сигарет, – я надеюсь, ты все усвоил правильно?

Мишка, громко шаркнув стулом, пошел, не оглядываясь  к выходу и уже в дверях услышал вслед недовольное, брошенное сдавленным голосом: «Я не слышу ответа!».

Сам не свой от негодования за только что пережитое унижение откровенным  хамством, он выскочил в коридор, едва не сбив с ног преподавателя черчения, полного маленького мужчину, с тонкой щеточкой черных усов, который нес на вытянутых руках большую пачку чертежных листов альбомного формата. Извинившись за неловкость и подобрав с пола упавшие чертежи, Мишка вежливо подал их преподавателю и тут его взгляд случайно упал на верхний лист, который был почему-то выполнен цветными карандашами. Что-то замигало, как в соединяемой электрической цепи, в его мозгу, мелькнули калейдоскопом сопоставляемые картинки виденных им когда-то ранее подобных рисунков…Не может быть! Да, это, несомненно, был он – тот непонятный абстрактный рисунок, который когда-то поразил Мишку в коридоре  погреба деда Матвея, где он познакомился с Алексеем…Он, отойдя несколько шагов, обернулся, и его взгляд встретился с пронзительно испытующим взглядом преподавателя.

…Едва дождавшись конца занятий и выбежав за ворота техникума, Мишка тут же  условленным способом вызвал Алексея.

–  А ты ничего не путаешь? – выслушав сбивчивый рассказ приятеля, хмуро почесал затылок  Алексей.

–  Ты мне не веришь?

– Верю…но, извини, пока тебе ничего по этому поводу объяснить не могу…понимаешь, мне надо самому убедиться…и потом, это настолько серьезно, что всех, кто случайно приобщится к подробностям этой тайны, могут ждать очень большие неприятности.

–  И я тебе, выходит, ничем помочь не могу?

– Ты мне уже помог…ты сам не понимаешь, как ты мне помог…но все остальное – это, извини, совсем другой уровень нашего противостояния со злом. Ты, Миша, пока не ищи меня… я должен исчезнуть на несколько дней…но ничего не бойся…пока, старичок…

И он, круто повернувшись, зашагал твердо и уверенно, чуть покачиваясь из стороны в сторону, пока не растворился в толпе.