Когда подошла очередь исповедоваться молодого человека, то отец Арсений с некоторой тревогой покрыл его голову епитрахилью и, совершив крестное знамение, тихо произнес:

– Слушаю тебя, сын мой. Исповедуйся свободно Господу своему во всех твоих грехах.  Как тебя зовут?

– Алексей.

– Слушаю тебя.

– Я полюбил, батюшка, и не знаю, как мне быть.

– Продолжай.

– Я не знаю, как мне быть: умом я понимаю, что это неправильно, но ничего поделать не могу, – мое чувство больше моего разума. Оно захлестывает меня словно океанский прибой и окрыляет: мне и страшно и здорово одновременно.

– Так нельзя, сын мой. Вы неправильно исповедуетесь. После того, как вы назвали ваше имя, нужно рассказать, в чем вы согрешили. Вы в первый раз исповедуетесь?

– Нет, нет, отче. Я знаю. Но я очень волнуюсь. Я не знаю, как мне быть. О вас мне много хорошего мои друзья говорили, кто к вам ходил исповедоваться. Вот я и решился. А так бы я, наверное, никогда не смог. Я полюбил, но это почему-то считается грехом. Но я же люблю, я ничего не могу с этим поделать.

– Любовь, сын мой, не есть грех. Грех есть часть твоей природы, ибо ты из плоти и крови, но любовь сама по себе прекрасное чувство. Как сказано в Евангелии, ибо так возлюбил Бог мир, что дал Сына Единородного, чтобы каждый верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную. Веруй в Господа нашего Иисуса Христа и спасешься, – буднично, почти как рутинное заклинание произносит отец Арсений привычные слова заранее заготовленных ответов на все случаи жизни, обдумывая при этом, как провести панихиду по убитому вору.

– Так я верую в Иисуса. Я верую. Но я люблю его и ничего не могу с этим поделать. Как только вижу, как будто затмение какое-то на меня находит. Хочу быть рядом и ничего не могу с этим поделать.

– А у вас уже было это самое? – рассеянно пропускает мимо ушей слово «его» отец Арсений. – Близость у вас была?

– Да, – горячо шепчет юноша, еле сдерживая свою дрожь, – и это было так прекрасно. Я еще никогда не испытывал такого удовольствия. Это плохо?

– Ну почему же, это редко бывает, чтобы люди идеально подходили друг другу, – про себя отмечает священник, – но ты должен осознать, что всякая близость до брака есть грех блудодеяния. Если любите так сильно друг друга, то надо повенчаться. Тогда ваш брак будет освящен церковью и вполне законен. Можете это сделать прямо у нас.

– Вы можете нас повенчать? – удивленно шепчет парень.

– А почему нет, – неожиданно зевает отец Арсений, – приходи в следующий раз со своей красавицей, только после службы, чтобы я на вас обоих посмотрел, тогда и решим.

– Я знал, что вы человек широких взглядов, но я думать не мог, что вы настолько продвинутый, – дрожит юноша, еле сдерживая свое волнение, – вы самый лучший батюшка, которого я встречал.

– Ну, полно тебе, полно, – морщится он, хотя ему и приятно, что его так хвалят, – повеса молодой, любовник жаркий. Я грех тебе твой отпускаю, но помни – до брака не греши.

– Не буду, батюшко, спасибо вам, спасибо.

«Еще один член моей паствы, – самовлюбленно радуется Арсений, предвкушая, сколько сможет на нем заработать, – а костюмчик на нем дорогой. И часики немереных бабок стоят. Видимо, непростой мальчик, из богатой семьи. Будет чем платить за отпущение грехов. Ох, и правильный ты, Арсений, выбор в своей жизни сделал, заделавшись в попы. А главное – вовремя. Спасибо старому майору, дай Бог ему здоровья, Захар Семенычу, направившему меня верною рукою в правильном направлении. А то бы был до сих пор каким-нибудь коммунистом-говночистом на службе у нефтяных олигархов, как Сенька Мамошин или Вадик Блядьблинов. Или в газетке пописывал бы. Жизнь сраной русской интеллигенции, питающейся объедками с барского стола».

Закончив исповедь, возвращается в алтарь и начинает помогать отцу Сергию в его службе: для него это внешний ритуал в отличие от отца Сергия, для которого это внутреннее делание. Ему нравится, как служит отец Сергий, как он кадит, как возглашает с амвона: все в нем ладно и красиво. Вот он правильный в отличие от самого Арсения, который умнее и тоньше, чем он: но он не верит в отличие от отца Сергия, он просто служит, как клерк в банке, кассируя прибыль.

Перестав писать, он задумывается, а есть ли смысл продолжать сочинять книгу, ни сюжет, ни характеры героев которой ему не ясны.

«Ну, черт побери, можно разве начинать восхождение на гору с Голгофы? Меня же распнут, если это кто-либо попробует опубликовать. Сейчас церковь выполняет роль КПСС, а храмы – это современные райкомы и обкомы, где проходят собрания партячеек: казаки и все такое – мракобесное. Под лозунгом «Мы возрождаем Россию за деньги». Гони бабло – прощай грехи. Вот бы присосаться».

Перебирает свои исписанные листки. Их немного, всего-то штук десять. Даже на повесть не наберется, не то что на роман.

«Да, хреновый из тебя писатель, – морщится Гроссман, прикидывая, что бы ему сделать с написанным, – даже во сне и то не можешь творить. Все самокопаешься в собственном дерьме, вместо того, чтобы просто писать что-нибудь простенькое и эффектное. Порно-детектив, например, или любовную историю о двух гомиках с каким-нибудь слезливым сюжетом: может быть, один из них смертельно болен или они хотят усыновить мальчика-аутиста, а им не дают. Американцам бы понравилось. Господи, почему я не гомик? Ну как можно писать о том, что никогда не встречал. А правда, встречал ли я гомиков в своей жизни? Почему я решил, что Сатана имел лицо породистого пидораса? И вообще, что я помню из своей жизни? Лицо матери? Не помню. Лицо отца? Не помню. Я помню, что учился в Воронеже, но не помню ни город, ни студентов. Помню название своей дипломной работы, но не помню, с кем тогда встречался и кого любил. Что-то со мной неправильно, такое ощущение, что вся моя биография какая-то выдуманная».

Он берет ручку и дописывает.

Отцу Арсению нравилось окружать себя настоящими людьми: они компенсировали его постоянную неискренность, и он пользовался их личными качествами в долг, присваивал их себе. Это был старый кэгэбэшный трюк – если хочешь, чтобы тебя считали порядочным человеком, то сведи компанию с порядочными людьми: их репутация автоматически послужит и тебе, каким бы негодяем ты бы ни был.

Наконец, перед окончанием сугубой ектинии наступает момент, когда отец Арсений громко и четко, на весь храм возглашает из алтаря на весь храм,

– Яко Ты еси воскресения и живот, и покой усопшего раба Твоего Жору Жигана, праведного пахана, Христе, Боже наш, и Тебе слову возсылаем, со безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков.

Хор тянет проникновенно «Ами-и-и-и-и-нь» и царские врата закрываются. Братки, – все в черном и коже, – и их ярко-крашеные подруги с пышными букетами в руках старательно крестятся, в то время как дьякон возглашает: «Помолимся, оглашении, Господеви».

Отложив ручку в сторону, он задумчиво смотрит прямо перед собой и вдруг ему в голову приходит интересная мысль:

«Если я во сне, то я могу материализовать здесь все, что хочу. Достаточно мне что-нибудь представить и оно должно появиться. Надо попробовать, должно получиться, если только я сам не в чужом сне».

Он сосредоточенно смотрит в одну точку и вдруг перед ним появляется бутылка пива, только почему-то с этикеткой-полумесяцем советского образца, на которой написано «Пиво жигулевское», цена без стоимости посуды – 30 копеек, ГОСТ 3473-78, он его открывает о край стола и жадно пьет. На вкус оно с изрядной горчинкой, а послевкусие отдает воблой, точь-в-точь как когда-то пиво из его молодости.

«Как непредсказуемо действует наша память. Материализовывать пиво, вкус которого я уже забыл, – это парадоксально. Хотя уже необычно то, что я во сне пью пиво. И сам же этому удивляюсь. Господи, я же алкоголик, у меня происходит эрозия моей личности и расслоение сознания. Почитать, что ли, дневник Колосова. Может, там есть ответ на все мои вопросы?»

Он вынимает из стопки бумаг уже приметную ему тетрадь и открывает на оставленной в прошлый раз странице.

«31 декабря 1993. Малый Ярославец. Ну вот, еще чуть-чуть, и Новый год придет, а старый останется за порогом. Пришло время подводить итоги. Год у меня выдался чудовищно тяжелый. Я весь год, весь год, не покладая рук, работал и работал, но так и не добился никаких видимых результатов. Весь год меня преследовали неудачи и потери. Год потерь. Я все время терял, терял и еще раз терял. Я потерял устойчивость в своем положении: отец сдал квартиру, и теперь у меня все время чувство, что я живу где-то «в уголку» и пишу, – даже сейчас, – на краешке стола. Меня предала и бросила Оксана. И, слава Богу, что это случилось во Франкфурте, где она нашла себе нового кавалера, нежели это бы случилось в России, и она старалась бы тогда вытянуть из меня все, что только можно. Я заработал под конец годы геморрой, я работал весь год в школе и делал проекты Ost-Hofen, но Мираллес только посмеялся надо мной. Да, по конец я зачел себе его и остался в школе, но какой ценой – не многие платили столько за учебу, – разве только в Элевсинских мистериях; и что самое главное – я потерял веру в самого себя. Я не знаю, что мне делать, и полагаюсь только на Промысел Божий и на собственную судьбу. Я не знаю, что меня ждет в будущем, но одно знаю твердо – грядущий год будет много, много лучше и продуктивней. Следующий год будет в каком-то плане решающим в моем будущем выборе – остаться на Западе или вернуться домой. Я полагаюсь на Бога и молю о том, чтобы мой выбор был правильный. Я должен быть там, где я могу реализовать себя в своей работе и творить, творить, творить. Боже, как это звучит банально, но, тем не менее, это истинная правда. Единственное, что мне не хватает в эту ночь, это моей собаки. Но ее я потерял, вероятно, навсегда, как, впрочем, и все остальное из моей прошлой жизни. Сейчас я не знаю, что меня ждет завтра и что я буду делать… и где. Единственное, что себе могу пожелать, – это счастливого Нового года. Больше сказать мне это некому.

5 января 1994. Франкфурт-ам-Майн. Вот и еще один год прошел. Я становлюсь старше, но нисколько не счастливее и довольнее своей жизнью. Минувший год не принес ничего, за исключением разве что уверенности, что тот путь, который я выбрал, не сулит мне ничего, что можно было бы считать человечески благополучием. Я снова в своей студии в Stadele, где никого нет, холодный свет и белые стены, а за окном идет зимний дождь. Я не знаю, что меня ждет, но пусть будет все как будет, хотя в душу закрадывается время от времени сомнение о том, нужно ли мне все, что я делаю. Но, как говорил Пифагор, покинув душу, никогда туда не возвращайся, ибо в ней живут пифии и демоны. Пути нет и как же тяжела дорога восхождения к совершенству. Я должен по ней идти. Меня может утешать разве что мысль, что все ложное и фальшивое в процессе работы отвалится само по себе. Тайное знание требует невероятных усилий. Но обретя себя, ты грозишь потерять других, точнее всех остальных. В этом году я должен начать процесс синтеза и систематизации своего знания, процесс кардинальной переработки и сведения воедино, в цельную систему моих отрывочных взглядов, мыслей и предположений. Я должен постараться закончить весь письменный, текстовый аппарат и геометрический аппарат – систему пространств и имена их демонов – вседержителей, ответственных за двери. Построить единую картину космогонии и теологии, а как следствие – астрология и иерархия сил. Сделать черновой макет рукописного гринуара, наметив все, что мне предстоит в будущем. Это должен быть год рывка вперед, качественного рывка. Продолжить разрабатывать архитектурную часть в проектах, но полагаться больше на интуицию и чувство места (да и как иначе с Мираллесом). Я обнаружил, когда возил альбом с работами в Москву, что, по сути, как ни странно, мой проект с Мираллесом был действительно довольно неплохой, качественно отличающийся от догматизма  прошедшего года. Я был чересчур во власти магической силы квадрата и Цепеллинов. Наверное, нужно постараться  как-то тоньше, деликатнее работать с темой ангела и Элохимов, символикой в архитектуре. Посвятить себя подготовке к служению. Помоги мне, Боже, пошли мне удачи и помощи, сведи с добрыми и отзывчивыми людьми и помоги реализовать все, что я наметил. P.S. Необходимо мне уделить внимание и живописи, заняться проработкой сюжетов и символических композиций. 12 книг о живописи (см. эскизы). Но самое главное в этом году – это научиться говорить, читать, а главное – понимать немецкий язык. В противном случае просто труба».

Сзади слышится какой-то шорох. Гроссман испуганно-нервно оборачивается и видит перед собой хозяина квартиры, абсолютно голого, грозящего ему указательным пальцем правой руки.

– Опять матери-а-а-ализовалси-и-и, – злобно тянет тот, а затем щелчком пальцев разрывает его на части, проваливающиеся во влажную темноту.