Двое выходят через ворота в церковной ограде на улицу и, взявшись за руки идут по тротуару к месту, где они оставили свою машину. На душе у них гадко и обидно, словно им обманули в самом главном, самом важном в жизни. Идут молча, т. к. нет сил говорить. Из ворот торопливо выбегают двое крепких парней в кожаных куртках и широких черных штанах и, догнав их, тут же переходят на шаг, пристраиваюсь голубой парочке в спину. Через несколько шагов, почувствовав, что за ними кто-то идет, один из юношей оглядывается и натыкается на сталь недобрых глаз с ленинским прищуром, испуганно вжимает голову в плечи и начинает ускорять шаги, но тут же слышит подловато-насмешливое:

– Эй, пацаны, куда спешим. У вас сигаретки не найдется, а то курить хоца. Да? Нет?

– Мы не курим, – трусливо лепечет Лешик, – субтильный юноша в коротком модном пальто и дорогих кожаных ботинках, – пытаясь тащить за собой своего друга, который упирается, не догадываясь, какая беда нависла над их головами.

– А че так, болеете что ли? – начинает задирать их один из парней, – или нас, русских, презираете?

– Мы тоже русские, – продолжая спешить на месте, – осторожно возражает ему юноша, – просто мы не курим.

– А че так, все курят, а вы нет? – обходя их сбоку, глумливо лыбится бритоголовый, сплевывает перед собой и встает у них на пути, широко расставив ноги и подбоченясь, – надо, чтобы вы как все были. Если не курите, тогда сигареты с собой носите, чтоб простого русского человека было чем угостить.

Его приятель, крепкий и узколобый, становится в точно такую же позу у них за спиной.

– Что вам от нас надо, я вас не понимаю? – отчаянно пытается сохранить ситуацию в состоянии статус-кво Лешик, но пристающие к ним явно не намерены останавливаться на полпути. – Если вы не оставите нас в покое, мы позовем полицию.

– Помогите! Помогите! – начинает кричать другой юноша, одетый весь в кожу и латекс, словно баба.

– Ну что, педики, думаете, что вам полиция поможет Родину любить? Нет, козлы безрогие, либерасты продажные, если такие, как вы, в нашу церковь ходить будут, то куда же тогда нам, нормальным пацанам, деваться, – схватив за шиворот пальто Лешика, давит из себя слова как гвозди в крышку его гроба бритоголовый и начинает с недоброй улыбкой наносить ему удары по корпусу, словно тот боксерская груша.

Лешик даже не пытается сопротивляться, в то время как его друг делает попытку убежать, но сбитый с ног узколобым прикрывает лицо локтями от ударов ногами, которые тот ему наносит с разных сторон. Все это происходит средь бела дня, на глазах у прохожих и многочисленных автомобилистов, сидящих в своих машинах в пробке с равнодушно-испуганными лицами, словно ничего снаружи автомобиля их не касается.

Пешеходы стараются обходить стороной место драки, старательно делая вид, что ничего не видят. Неожиданно рядом с ними останавливается приличного вида гражданин и интересуется:

– За что вы их бьете? Они же совсем дети.

– Это гнилые либерасты, мы их учим Родину любить, – не глядя на него, бросает ему, как подаяние, бритоголовый.

– Принуждение к любви – это оригинально, – одобрительно качает головой гражданин, – нужно, нужно Родину любить.

Уходит. Наконец, решив, что они достаточно проучили двух педиков, бритоголовый делает знак своему другу остановиться и, наклонившись над избитым Лешиком в грязи и порванном пальто, цедит сквозь сомкнутые зубы,

– Ну че, гандон, понял, что тебе у отца Арсения в церкви не место. Он нормальный патриот, Родину любит, грехи нам прощает. А вы, суки, измену мутите, думаете, раз деньги есть, то можете себе чего-то требовать. Запомни, педрило, Россия для русских, а русские – это все те, кто силу уважают: у кого сила, у того и власть, а вся власть от Бога. Понял меня, понял?

Пнув его еще пару раз ногой для острастки, он победно оглядывается вокруг и обращается к своему узколобому приятелю:

– Ну че, Серега, правильно мы их поучили Родину любить?

– Ага, Вован, будем бить ногами до тех пор, пока не станут Родину любить. Гы-гы-гы. Хорошая работа, нам бы с тобой в школу других учить.

– Не-а, Серега, это была бесплатная жалость, вроде как урок на халяву.

Они уходят с горделивой неторопливостью доказавших свое превосходство альфа-самцов в полной уверенности, что мир принадлежит только им и им подобным.

Закончив читать последнюю главу, Гроссман устало трет лоб ладонью и недовольно морщится.

«Господи, какой сегодня день недели? Кажись вторник, а мы уезжали в среду. Рафаил – ангел вторника. Мне бы Малак-Тавуса увидеть — и я спасен. Исцели, Боже, избави меня, наставник перволюдей, от чужой злой воли. Ну почему я опять здесь, у Демиурга, где он создает материю и заключает в нее души. А я чем занимаюсь здесь? Тем же самым, черт побери, тем же самым, только какая-то похабень выходит: кто поверит в попа-педофила, а бандиты и так всем надоели. В нашей стране выведен особый психосоматический тип человека – помесь нравственного хама и духовного каннибала-аскета. Вот о ком надо писать, только уже сил нету, да и зачем, раз я с литературой завязал. Чужое, что ли, почитать?»

Лениво перебирает бумаги на столе, затем наобум достает листок из середины и читает: «Вернуться в Россию, залечь на дно, укрыться толстым-толстым слоем говна и спать, спать, спать. Вот так мы и унавоживаем поля истории для будущих поколений».

«Господи, как верно сказано… и все про меня. Будто я сам написал, сука. Все, что я здесь создал, – это бутылка «Жигулевского пива» из прошлого, вместо того, чтобы творить миры, вселенные. Переплюнуть Василида с его Эонами и Небесами, с Абрасаксом и Архонтами, ангелами и властями. А может, попробовать, пока не поздно. А ну-ка!» – он зажмуривается и силится представить что-то, что бы его удивило, но, открыв глаза, ничего нового не видит: тот же стол с бумагами и пузырьками с художественными лаками и растворителями, холсты и подрамники у стен.

Встает и идет на кухню, ставит чайник на огонь газовой плиты, достает из мойки чашку, а из кухонного шкафа упаковку с чайными пакетиками. Когда вода закипает, неспешно заваривает чай, возвращается в комнату и, прихлебывая из кружки, ходит по кругу, вокруг кокона, словно бы примеряясь его ударить. В голове его лихорадочно вертится одна и та же мысль: «Надо уничтожить кокон, надо уничтожить кокон, надо уничтожить кокон». «Избавлюсь от кокона и демиург исчезнет. Исчезнет, исчезнет, а я свободен. Свободен».

Подойдя к столу, берет макетный нож и, оставив чашку, возвращается к самодельному гигантскому яйцу, состоящему из отдельных сшитых лоскутов, и начинает его яростно распарывать до тех пор, пока оно не разваливается на отдельные бесформенные куски, висящие на перепутанных веревках.

«Теперь все, я свободен, я абсолютно свободен», – ликует он и вдруг все вокруг него начинает меркнуть и исчезать, словно постепенно смывают водой акварель до состояния белого листа бумаги, до абсолютного небытия. Все — стоп-машина, слова кончились, началась жизнь.