Звонит телефон. Гроссман в испуге вскакивает и поднимает трубку.

– Иван Степанович, пора в сауну, а затем в бассейн. Спускайтесь вниз, я вас буду ждать.

– Что? Какая сауна с утра?

– Как какая, финская. И Светлану захватите. В пляжном виде через десять минут внизу. Все, возражения не принимаются. Все в баню.

Гудки отбоя в трубке. Гроссман с недоумением смотрит на телефон.

– Слушай, он совсем сумасшедший.

– Кто? Мы что, уже встаем? – сонно бормочет Света, с трудом открывая глаза.

– Да Скороходов, чтоб ему пусто было. Он просто сумасшедший. Он хочет, чтобы мы сейчас же пошли в баню.

– Нам лучше согласиться, – зевает томно Света и тянется в постели, – иначе он не отстанет. А потом, это так необычно – баня с утра. Давай попробуем?

– А, как скажешь, – отмахивается от нее раздраженно Гроссман, бросает трубку на аппарат и идет в ванную. Писает. Спускает воду в унитазе и возвращается в комнату нервно. Шарит в своей сумке и, наконец-то, находит плавки. Надевает их, затем джинсы и тельняшку, которую также достает из сумки по этому случаю.

Светлана по-прежнему лежит в постели и с любопытством смотрит за его судорожными телодвижениями.

– А ты? – с недоумением спрашивает он ее.

– Я потом приду. Спускайся, не жди меня.

Он с недоумением пожимает плечами и, взяв с собой карточку-ключ, выходит из номера. Идет по длинному извилистому коридору к лифтам, спускается вниз и в холле никого не обнаруживает: ни Скороходова, ни Огородова нет. Или еще нет.

Гроссман взбешен, т.к. он согласился со своей Светой и оказался теперь здесь в полном одиночестве.

«Зачем я здесь? Чтобы идти в баню? Но зачем? Мне не нужна баня, мне нужно приключение, незабываемое приключение, а его нет. К чему было ехать в Швецию, чтобы ничего не увидеть и не испытать. А что я здесь вижу, кроме чужой жизни. Красивой жизни, но чужой».

Он решительно идет к двери в подвал, на которой написано: «Pool and sauna»  и тянет ее на себя. Дверь закрыта.

«Вот это да, сауна-то ко всему еще и не работает. Ну все, обратно в номер. С меня Скороходовских шуток хватит».

Открываются двери лифта, прямо напротив входа в подвал, и в холл входит взъерошенный Огородов с мятым лицом и опухшими красными глазами, с полотенцем на шее.

– Тебя он тоже разбудил? – подходя к Гроссману, спрашивает он приятеля.

– А ты в курсе, что сауна с бассейном закрыты, – ошарашивает его Гроссман, патетически всплескивая руками, – Он что, сумасшедший? Или решил нас разыграть?

– Да ты что, не может быть, – недовольно бурчит Огородов и, подойдя к двери, пытается ее открыть. Безуспешно.

– Заперто, – разочарованно тянет он и с удивлением смотрит на приятеля. – А почему?

– Я тебе уже сказал – нас разыграли! Понял?

– Нет, – испуганно тянет тот и глупо так хлопает глазами, – полная херня. Или я чего-то не понимаю.

– Кирилл, когда тебя имели по полной программе?

– Ты что имеешь в виду? Армию?

– Нет, сука, нашу жизнь, уже после дембеля! Вспомни.

– Ну, это у нас была одна херня с братанами. Чуть не обосрались.

– А если честно?

– Ну, это, как сказать… между собой… обосрались, конечно, но без последствий.

– Утешил, как говорится. То же мне Цицерон.

– Как могу – помогу. А че? Здесь же заграница, жопа в полном автосейфе. Разве не так?

– Я не знаю, но чувствую, что с нами кто-то играет. Точно не Скороходов, он же полный мудак.

– И то верно. А кто?

– Не знаю, но очко уже играет.

Открываются двери лифта и выходит самодовольный Скороходов, облаченный в синие тренировочные штаны и серую футболку: на шее у него висит полотенце.

– Давно ждете? Надеюсь, что я не опоздал, – снисходительно бросает он им.

– Да уж заждались, не без того, Валерий Евгеньевич, – угрюмо смотрит на него Гроссман. – Вот, хотим попариться, только нас не пускают. Дверь-то закрыта.

– Не может быть, – невозмутимо возражает ему Скороходов и, подойдя к двери, легко ее открывает, толкнув от себя, предварительно потянув ручку к низу, с легким щелчком. – Ну что, всей толпой и в баню, – подхватывает он и, крутя плешивой головой во все стороны, устремляется вниз по винтовой лестнице.

Гроссману и Огородову ничего не остается делать, как последовать вслед за ним, с недоумением переглядываясь между собой. Внизу их ждет одинокий индус за стойкой. По требованию Скороходова на плохом английском выдает им ключи от шкафчиков и три полотенца.

Они заходят в мужскую раздевалку, раздеваются и складывают в шкафчики свои вещи. Заперев их на ключ, надевают ключи себе на запястья и отправляются в парилку. В парилке уже сидит колченогий старик, на самой верхней полке, весь покрытый седым волосом, будто сверху припорошенный инеем. У него породистое лицо старого гомосексуалиста, уставшего от половых излишеств и решившего слегка расслабиться. Свою искореженную левую ногу без ступни он положил на полок, сидит с закрытыми глазами и ровно дышит.

– Смотрите, а мы здесь не одни, – шепчет Гроссман на ухо Огородову и показывает на старика, – старые гомосеки тоже любят попариться с утра.

– Почему вы решили, что он голубой? – возражает ему Скороходов, забираясь на вторую полку, чуть пониже старика, – просто он так выглядит, просто и всего. У них в Европе теперь сам черт ногу сломит, прежде чем поймет, кто какой ориентации.

– Это верно, – неожиданно по-русски с заметным акцентом произносит старик и открывает глаза, – сейчас у нас  здесь полная свобода – живи с кем хочешь, если это не по принуждению, а добровольно: по своей воле.

– Пардон, вы говорите по-русски? – испуганно лепечет Скороходов и отползает от старика подальше на другой конец полки.

– Если я вам отвечаю, то очевидно да, хотя и стал забывать этот дурацкий язык. Давайте знакомиться. Меня зовут месье Леонард, я хозяин этого отеля.

– С ума сойти, какая честь, – быстро бормочем про себя Скороходов, обильно потея. – Вы не подумайте чего-нибудь такого про нас, ну, про слова о голубых. Мы ко всем хорошо относимся.

– А я и не думаю, я знаю: большинство людей хотели бы жить, как мы, но просто боятся. Вот, например, вы хотели бы иметь мальчика?

– Я? Ну нет, простите… у меня дочь, я отец… – испуганно бормочет Скороходов, отвернувшись брезгливо от старика.

– А все потому, что не знаете, что это такое – любить мальчика, – бесстрастно произносит старик и тяжело вздыхает, – с возрастом начинаешь это ценить.

– Откуда вы так хорошо знаете русский язык? – спрашивает его Огородов, растирая пот по всему телу.

– Это входит в мои обязанности, – отвечает старик и устало прикрывает глаза, – я в некотором роде лингвист, а можно сказать и иначе – я филолог-любитель.

– Позвольте спросить, а это правда ваше настоящее имя – Леонард? – присоединяется к разговору Гроссман, с неподдельным интересом рассматривающий старика.

– Если я скажу вам нет, то что-то изменится? – тихо, словно сквозь сон, произносит старик, – у меня много имен и все они мои.

– Не может быть, – восхищенно  выдыхает Гроссман, – неужели вы тот, о ком не принято говорить?

– Не знаю, как у вас, а здесь я принят в каждом доме: у нас здесь полная свобода от самоопределения.

– А ногу вы где повредили?

– На войне за свободу… н-да, как-то так. Не хочу вас больше утруждать своим вниманием. Наслаждайтесь моим гостеприимством и ни в чем себе не отказывайте, если за это вами было оплачено. А я подремлю по-стариковски: мне пар костей не ломит, – устал я от вас, людей.

В парилке повисает тишина, прерываемая тяжелым дыханием старика и тихими вздохами парящихся. Первым не выдерживает Гроссман, весь побагровевший, и выскакивает вон, под холодный душ, а затем в бассейн. К нему чуть позже присоединяется Скороходов. Последним парную покидает Огородов.

Вдоволь поплавав в тесном бассейне, словно три акулы в цирковом аквариуме, они возвращаются в парную, но она пуста: старик исчез.

– Где наш сладкоречивый педераст? – удивляется Огородов, забираясь на то же самое место, где раньше сидел старик, – исчез.

– Да, попали мы с ним впросак, – крутит сокрушенно своей плешивой головой Скороходов, присоединяясь к Огородову, – не хорошо получилось, что он наш разговор подслушал. У них в Европе сейчас с эти строго:  права геев нарушать нельзя. Он бы мог на нас в суд подать за то, что мы его гомиком назвали.

– Да ерунда все это, мужики. Разве вы не поняли, с кем мы повстречались?

– С обыкновенным старым педрило, знающим почему-то русский язык, – уверенно отвечает Гроссману Огородов, обильно потея.

– Нет, Кирилл, мы имели честь разговаривать с сами чертом, соображаешь?

– Он такой же черт, как я архангел, – тяжело сопит Огородов, растирая пот по всему телу. – На основании чего ты сделал такие выводы?

– Он же назвался месье Леонард, а это не случайно.

– Почему? Имя как имя.

– Мессиром Леонардом зовут князя ада, великого магистра шабашей. Это имя фигурировало почти во всех судебных процессах против ведьм: в знаменитом «Молоте ведьм», в Hexenhammer-е Генриха Крамера и Якоба Ширенгера. Это одна из эманаций Сатаны; все колдуны и ведьмы должны у него целовать анус, а он им взамен выдает разные средства, которые они используют при колдовстве.

– Вы явно перегрелись, Иван Степанович, – удивляется Скороходов, нисколько не ожидая от Гроссмана столь невероятных высказываний, – верить в нечистую силу столь же бессмысленно, как и верить в Бога: и то и другое наукой недоказуемо.

– Ну хорошо, а его хромота? Почему он хром? А потому, что его в ногу поразил архангел Михаил и низринул с неба во время бунта. Он же так и сказал «в войне за свободу». Вспомните? За свободу от Бога. Точно говорю, это был Сатана.

– Да ладно тебе, Степаныч, нас разыгрывать, – тяжело дышит Огородов, весь покраснев от жара сауны, – ну повредил мужик ногу где-то на войне. Небось, воевал против нас, в какой-нибудь бундесвере или как там у них все это называлось.

– Вермахт.

– Ну вермахт, хермахт – одна херня. Обыкновенный пенсионер – старый педрило, бывший нацист или какой-нибудь коллаборационист; они же все тогда Гитлера поддерживали. В борьбе за свободу от Сталинского режима.

– Эх, упустил я свой шанс, черт побери.

– Какой?

– Да душу ему можно было продать: так сказать в первые руки, без посредников.

– Зачем вам продавать ему вашу душу, тем более что ее у вас просто нет? – гаденько подхватывает Скороходов, весь мокрый от пота.

– Как зачем – хочу стать знаменитым и богатым. А без Сатаны мне это дело совершенно не светит.

– Ты что, обалдел совсем, писатель херов, – охает Огородов и удивленно смотрит на Гроссмана, – или это очередная твоя провокация? Творческая?

– Ни хера ты не понимаешь всей остроты момента, – возмущенно машет в его сторону Гроссман, став почти пунцовым от жары, – я же не свою душу собираюсь продавать, а чужую.

– А у тебя есть?

– Ага, я как-то по случаю купил за сто рублей душу у одного главного конструктора: он мне ее добровольно продал, при двух свидетелях. Все чин по чину, комар носа не подточит.

– Ну ты и даешь, – снова удивленно охает Огородов, тяжело тряся косматой головой, – я от тебя подобного не ожидал. Ты страшный человек.

– Хотите, Валерий Евгеньевич, у вас вашу куплю? Ведь вы же не верите, что она у вас есть.

– Как можно продать то, чего нет? – хорохорится Скороходов, с опасливым презрением поглядывая на Гроссмана.

– Так вам же лучше: получите деньги за то, чего нет, – все убытки и финансовые риски на моей стороне.

– И за сколько купите?

– Да все за те же сто рублей: зачем менять цену, раз ее однажды сам владелец души установил.

– Не-а, за сто рублей продавать не буду, – решительно возмущается Скороходов, – это слишком дешево.

– А за сколько готовы продать?

– За два миллиона евро.

– Ну так все-таки готовы?

– За два миллиона легко. Не глядя. Хоть вам, хоть месье Леонарду. Да за два миллиона я готов и убить, если мне за это ничего не будет.

– А ты, Кирилл, за сколько бы свою продал?

– Да пошел ты знаешь куда со своими дурацкими вопросами? – не в шутку разозлился Огородов и, соскочив со своей полки, устремился вон из сауны.

– Хорошо бы, чтобы движения моего сердца совпадали с движениями моего тела, – кричит ему вслед Гроссман и показывает сжатый кулак с оттопыренным вверх средним пальцем, – а я бы и свою продал. Чего уж.

– Зачем? – удивляется Скороходов.

– Да надоело все: этот голос и сплошной мрак внутри. Из меня ничего в последнее время наружу не выходит, кроме кромешного говна. Не творчество, а мука сплошная. Все, пойдемте купаться. Пора нам всем охладиться.

Оба выходят из сауны и, приняв душ, плавают молча в бассейне вместе с Огородовым. Туда и обратно, по кругу, яростно молотя воду руками и ногами. Наконец, устают и по очереди покидают бассейн: сначала Скороходов, потом Гроссман, последним вылезает из воды злой Огородов. Молча возвращаются в раздевалку, открывают свои шкафчики и долго, тщательно вытираются досуха, швыряют мокрые полотенца себе под ноги, одеваются и идут на ресепшен.

Отдают ключи все тому же молчаливому индусу, поднимаются по лестнице обратно в холл и разъезжаются по своим этажам. И все это молча, словно боятся, что их кто-то может услышать. Гроссман возвращается в свой номер, Света принимает душ.

Включает телевизор, переключает каналы до тех пор, пока не натыкается на канал о дикой природе: на экране львы рвут еще живую антилопу на части, – зрелище завораживает своей естественной жестокостью. В комнату входит голая Света, только что из ванной, подходит к нему, обнимает его сзади и целует в затылок, шепчет на ухо,

– Ну как? С легким паром.

– Знаешь кого мы встретили сегодня в бане? – не оборачиваясь, произносит Гроссман, продолжая смотреть кровавую трапезу львов.

– Кого? Скороходова?

– Ты удивишься, но нет… мы имели честь увидеться с самим Сатаной.

– Правда? Как интересно. И как он выглядит? Интересный мужчина?

– Очень, – раздраженно высвобождается из ее объятий Гроссман и, быстро сбросив с себя всю одежду, идет в ванную.

– Ты куда?

– Хочу принять душ.

– Ты же только что из сауны?

– Смою хлорку: мы же плавали в бассейне.

Он залезает в ванну, включает воду и долго стоит под струями горячей воды. Пробует собраться с мыслями, но в голове пусто, а на душе как-то гадко: страх разъедает изнутри его, страх перед своей судьбой, страх перед встречей с чем-то или кем-то, что изменит его настолько, что он сам себя не узнает. Он пытается вспомнить свое прошлое. Но ничего не получается: у него нет никаких воспоминаний.

«Как такое возможно, – ужасается он, – я помню только то, что было со мною  с момента моей встречи с Огородовыми и Скороходовыми на перроне. Да и то не все. Что за странные провалы в памяти. Надо будет спросить об этом Свету, она же увлекается психологией».

Выключив воду, он пытается вылезти из ванны, но оступается и начинает падать, замерев на долю секунды в нелепой позе разбитого подагрой танцмейстера, пытающегося крутить фуэте.

«Сейчас я ударюсь головой о металлический крюк на кафельной стенке напротив и вывихну шею до полного ее перелома. Какая нелепая смерть». Чудом ухватясь за пластиковую шторку ванной, он вырывает ее из пазов крепления, но именно эта секундная остановка стремительного скольжения вниз позволяет ему перегруппироваться и упасть, вытянув вперед руки.

Он больно ударяется ладонями о край ванны и приземляется на согнутые колени. Сидя на дне ванной, он корчится от боли в спине, чертыхаясь во весь голос. В ванную заглядывает испуганная Света.

– Что случилось?

– Проклятые шведы! Делают такие ванны, что шею сломать можно. Поскользнулся и упал. Че-е-е-е-р-т, спина-а-а-а! Он с трудом поднимается и, с помощью Светы выбравшись из ванны, медленно бредет в ее объятиях в комнату, ложится со стоном на кровать.

– Ты как?  – хлопочет над ним она, – Сильно болит?

– Не знаю, пока, ох, ох, ох, ну надо же было такому случиться именно со мной. Если бы я погиб в ванной, ты бы могла бы засудить отель и потребовать от них денег. А я бы стал первой русской жертвой шведской ванны, их ответ нам за Полтаву. Посмотри, пожалуйста, можно ли сломанную шторку там починить. Чертов старик, он точно мне не случайно явился. Может, это его проделки? Он же назвался хозяином отеля.

Света идет в ванную смотреть, можно ли вернуть шторку на место, а он смотрит на потолок, пытаясь осознать, что это сейчас было: случайность или знак свыше, доказывающий, что он жалкая марионетка в руках всемогущего Творца, о существовании которого он догадывается, но боится самому себе признаться.

– Бог смеялся и шутил, а затем нас всех убил, – шепчет он тихо-тихо, словно молитву, блуждая взором по потолку.

«Интересно, что значат все эти орнаменты на карнизах? Ведь для викингов это была своеобразная молитва для глаз, глядя на которую он подтверждал свою верность Одину. Почему человек не может жить без веры хоть в какого-то, но Бога? Интересно, если ли на этом свете кроме меня кто-то, кто знал бы, чем я буду заниматься завтра? И что я буду делать в случае, если умру? Куда я денусь? Мои грехи – это проблема, они меня не отпускают. Мне бы видение, как мою жизнь исправить».

Неожиданно потолок начинает клубиться и белый свет рассеивается, сквозь него начинает проступать ночное небо со звездами. Треугольник орнаментов по краям начинают шевелиться, словно листья на ветру: они колеблются вверх и вниз, вверх и вниз. Слышен плеск воды, чувствуется легкое дуновение ветерка. Звезды на небе движутся по кругу, все ускоряя и ускоряя свой ход, пока не сливаются во множество концентрических белых кругов на черном бездонном небе. Круги стремительно сужаются к центру, сливаясь в ослепительно белую сияющую звезду в бездонной угольной черноте.

Как завороженный, Гроссман смотрит на эту белую точку, словно тонким острым лезвием пронзающую его глаза до самого их дна. Неожиданно точка начинает гаснуть и расти в своих размерах, превращаясь в его отражение в этом гигантском глазе, – нет, не глазе, а зраке, размеры которого ни с чем разумным не сопоставимы, – это всемирное око, в глубине которого отражаются все живые и мертвые, когда-либо бывшие и будущие в этом мире. Око одиноко сияет в треугольном золотом нимбе.

«Господи, это же глаз Одина. Так вот как выглядит одноглазый Бог, живущий в Асгарде и владеющий копьем судьбы, которым сам себя принес в жертву. Вот единственный реальный Бог мудрости, которому следует поклоняться. Это его копьем сотник Лонгин пронзил грудь Христа, висевшего, как и он сам, на мировом древе Иггдрасиль. Ты тогда, о Страшный, получил в награду руны от своего деда, знание о которых теперь утеряно. Отец колдовства и магии, напои меня медом поэзии».

Глаз, не мигая, смотрит на Гроссмана, лежащего перед ним голым на постели. Возвращается Света.

– Ничего страшного, Ваня, я шторку обратно поставила. Как твоя спина?

– Нормально, – выдыхает Гроссман, продолжая глядеть на глаз Одина.

«Если я ей сейчас скажу, что на меня смотрит с потолка око Бога, она меня за сумасшедшего примет. Лучше помолчу. Если это видение, то только для меня. Личное».

– Попробую встать, – говорит он и садится на кровать, крутится влево и вправо всем корпусом тела, – вроде бы ничего. Побаливает, но терпимо. Нам пора на завтрак.

Они одеваются и, выйдя из номера, спускаются в лифте на второй этаж. Оказываются в атриуме, где расположен ресторан. Занимают свободный столик и по очереди идут брать еду. Подходит официант-пакистанец с ослепительным белком глаз на смуглом лице и молча наливает им кофе. Едят и лениво комментируют качество еды. Гроссман пару раз взглядывает украдкой наверх, но никакого глаза вместо стеклянного потолка уже не видит.

– Слушай, как думаешь, – обращается он к Свете, – а может, мне фамилию сменить. Нет, правда-правда: возьму какой-нибудь псевдоним, например Плахов, и буду свои вещи под этим именем публиковать.

– А почему Плахов? – удивляется Света.

– Не знаю, само на ум пришло. А что, хорошая фамилия – для палача, ха-ха-ха. Мне подходит.

– Ты думаешь, это поможет тебе стать известным?

– А почему нет. Так многие делали. А потом, для русского уха Плахов звучит лучше, чем Гроссман, а то все думают, что я еврей.

– Смотри, вон Огородовы пришли. Позвать их к нам.

– Не надо. Если захотят, то сами к нам подсядут. Он на меня сегодня обиделся.

– За что?

– За то, что я предложил ему купить его душу.

– Кончал бы ты эти свои эксперименты с рискованными финансовыми операциями. Зачем она тебе?

– Не знаю. Просто так… ведь дьявол же их зачем-то покупает у людей. Глядишь и озолочусь.

– Я что-то не заметила, чтобы ты обогатился, купив душу у Ханжи.

– Я просто ничего с нею не делал, хотя ее можно было бы перепродать. Представляешь, объявление в Интернете. «Продаю душу отличного качества хорошего специалиста». Обогащусь!

– Ага, миллионером тут же станешь.

– А что, почему бы и нет. Вот, например, Скороходов оценил свою душу в два миллиона евро. Значит, можно в объявлении приписать «Стартовая цена продажи – не менее двух миллионов евро». Если дьявол есть, то он заплатит: что для него деньги – тьфу, ерунда, – он же изобрел деньги специально для того, чтобы ими соблазнять людей.

– Не боишься, что он тебя обманет?

– Ну попробовать-то можно? Вон, смотри Скороходов с дочерью. Допивай скорей кофе и пошли, не дай Бог, к нам подсядет.

Они встают из-за стола и идут обратно к выходу, поднимаются к себе в номер, не замеченные никем из их компаньонов по поездке. Включают телевизор и продолжают смотреть канал о дикой природе: сейчас показывают передачу о гремучих змеях в Америке. Звонит телефон – это Скороходов; сообщает о том, что ждет их через десять минут в низу, в холле.

В положенное время они спускаются вниз и присоединяются к остальным. Выходят на улицу и ведомые Скороходовым, опутавшем их своими историями о ниочем, бредут, словно слепые, за ним следом. Он вновь ведет их в сторону старого города, потом вдоль канала по набережной, на которой рыбаки ловят лосося на водяных перекатах проточной воды, прозрачной, как слезы младенца: целое озеро слез, в котором живут серебристые рыбы. Мимо птичьего городка с лебедями и утками, мимо мостов и лодок, мимо поставленных на зимний причал прогулочных катеров и пароходиков.

Серо-сизые облака низко висят над городом, задевая шпили церквей. Они идут по широкой гранитной набережной, полной наглых чаек, в сторону одного из островов, на котором располагается Музей Васа: так им объяснил Скороходов – смотреть поднятый со дна моря и отреставрированный военный парусник XVII века.

На полпути, около стеклянного павильона придорожного ресторанчика, Гроссман требует сделать остановку, чтобы чего-нибудь выпить. Скороходов категорически против, но большинство решает его поддержать. Заходят вовнутрь и, усевшись за столик, заказывают себе кто кофе, а кто вино и пиво. Один Скороходов демонстративно ничего не заказывает и сидит с обиженным видом, барабаня пальцами по столешнице стола, за которым расположилась вся компания.

Гроссман смотрит сквозь витрины на набережную и с удивлением замечает, что среди чаек бродят два громадных ворона.

– Слушайте, это мне кажется, или вон там среди чаек бродят два ворона? – спрашивает он остальных.

– Вороны в городе не живут, – безапелляционно заявляет Скороходов, даже не посмотрев в ту сторону, что указывает Гроссман, – это черные чайки.

– Да там вообще никого нет, – удивляется Огородов, буравя Гроссмана взглядом, все еще обиженный на его предложение продать душу, – ни черных чаек, ни воронов. Одни чайки.

– Значит, это всего лишь галлюцинация, – медленно тянет Гроссман, допивая свое пиво залпом, – привет от Одина.

– Почему от Одина? – бурчит Огородов.

– Потому что это его хтонические звери – вороны и волки. Воронов звали Хулин и Мунин, что значит «думающий» и «помнящий», а волков Гери и Фреки, т.е. «жадный» и «прожорливый».

– Очень интересно, – скептически хмыкает Скороходов, продолжая барабанить пальцами по столу, – и к чему все это?

– Да так, – морщится Гроссман, стараясь не замечать тона Скороходова, если я вам скажу правду, то вы мне все равно не поверите. Сочтете, что я сумасшедший.

– Ну, если это из разряда утренних предположений, то тогда лучше точно не говорить.

– А что было утром? – интересуется Маргарита, – Кирилл, ты мне ничего об этом не говорил.

– Да Ваня сегодня нам в парилке втирал, что мы с самим Сатаной повстречались, – оправдывается Огородов, – а на самом деле это был обыкновенный старый педик с именем Леонард, который знал русский язык.

– Как интересно, – оживляется Маргарита, – это же имя князя ада, магистра шабашей. Он является ведьмам и колдунам в виде трехрогого козла или негра.

– Вот видишь, Маргарита, ты меня понимаешь. А все потому, что ты просвещенный человек, т.к. так же, как и я, закончила кафедру теории.

– Нет, правда, Кирилл, – положив руку на плечо Огородову, с мягким, почти шутливым укором, говорит ему жена, – А почему  и правда ты не веришь, что это был Сатана? Если есть случаи явления Бога человеку, то должны же быть и случаи явления Сатаны.

– Но не нам же! – возмущается Кирилл, – стряхивая плечом ее руку, – и вообще, мне не нравятся такие разговоры. Попрошу впредь о моей душе и о Сатане не говорить.

– Ты что, суеверный? – удивляется Гроссман.

– Да, суеверный. Считай как хочешь, но черта нельзя поминать, а иначе он явится. А с ним я не хочу иметь каких-либо дел. Понятно?

– А вот мне не понятно, как можно верить и в Бога, и в дьявола в XXI веке, – смеется Скороходов, продолжая нервно барабанить пальцами по столу. – Это же интеллектуальная дикость. Наука давно доказала, что человек смертен и никакого другого мира, кроме этого, в котором мы находимся, нет и никогда не было.

Гроссман снова смотрит на набережную и видит, что по ней в сторону острова, к которому они идут, бегут два огромных лохматых волка серебристо-серого цвета. Чайки испуганно разлетаются с их пути и затем садятся на прежнее место.

– Ты на улице ничего необычного не видишь? – тихо спрашивает Гроссман свою Свету.

– Нет, – отвечает она, взглянув через плечо на набережную, – только чайки взлетают и садятся, будто кому-то дорогу уступают. Наверное, это ветер или что-нибудь поведенческое.

– Н-да, наверное, – соглашается Гроссман, понимая, что кроме него никто этих волков не видит. – А я думаю, Валерий Евгеньевич, что этот мир устроен несколько сложней, чем вы думаете.

– Не обастривайте, – передразнивая интонацию Горбачева, отвечает ему Скороходов, – усугубите собственные заблуждения. Предлагаю  продолжить наше движение к музею корабля.

Его предложение неохотно принимается, и все не торопясь встают и выходят на улицу. Прохладно дует легкий ветерок, но не такой сильный, как вчера. Молча бредут во след оживившемуся Скороходову, обволакивающему их своими словами в липкий кокон звонкой пустоты. Подходят через парк к музею причудливой формы, он весь из металла.

Перед музеем Скороходов на время прощается с ними, объяснив, что корабль уже видел и хотел бы теперь посетить местный этнографический музей. Договариваются, что встретятся в музее современного искусства, расположенного на соседнем острове, в шесть часов вечера. Остаются одни. Входят внутрь музея и, купив билеты, оказываются лицом к лицу с историей, поднятой со дна моря и любовно отреставрированной.

Полумрак многосветного пространства, весь заполненный полуприглушенными звуками сотен голосов посетителей, осматривающих деревянные ископаемые из исторического прошлого. В витринах останки моряков, затонувших вместе с кораблем и восковые муляжи голов, восстановленных по их черепам. Ощущение жуткое, словно смерть выставили на всеобщее обозрение.

После музея они бредут обратно через парк, в ранних сумерках, сизую дымку которых разгоняют лишь яркие огни костров жаровен вдоль дороги в парке. Возвращаются вдоль берега обратно в город, находят не без труда знаменитый деревянный мост с коронами, по нему попадают на другой остров и по крутой каменистой дороге, вырубленной в скалах,  подходят к зданию музея современного искусства.

Первое, что их встречает, – странное сооружение, сколоченное из разновеликих ящиков, отдаленно напоминающих самодельный туалет на подмосковной даче. Осмотрев сооружение с искренним недоумением, они входят в стерильно-стеклянное здание музея. Низкие потолки, широкий холл. За столиком музейного кафе сидит Скороходов с дочерью, нацепив на кончик носа профессорские очки, и с очень умным видом изучает меню. Заметив своих вновь подошедших подопечных, он радостно откладывает меню в сторону и знаками показывает им приблизиться.

– Вы уже посмотрели экспозицию? – спрашивает его Гроссман, отметив про себя, что тот купил своей дочери бутылку минеральной воды, – как в буфете, есть что заказать?

– А, ерунда и очень дорого. Лучше здесь ничего не заказывать.

– А как экспозиция?

– Мы ждали вас.

– Ну так давайте тогда осматривать, чего ждать-то.

Все идут к кассе, покупают билеты и начинают осмотр. Часть залов закрыта, часть заполнена предметами непонятного назначения. Осмотр продвигается очень быстро, пока они не попадают в залы, отведенные под индивидуальную экспозицию Синди Шерман, американской художницы-извращенки. Все стены завешаны различными сценами совокуплений, в которых вместо людей сняты манекены. Крупные планы, огромные фотографии.

– Н-да, настоящий содом и гоморра, – смеется зло Гроссман, оценив злую иронию художницы. – Вообще, мне кажется, что именно благочестивым людям нужно дарить порнографию, чтобы они смирялись.

– Н-да, прям как в твоей «Адрастее», Иван Степанович. Порношик, – осматривая экспозицию, заметно веселит Огородов, – вот оно, современное искусство во всей своей красе.

– Да, глядя на это интеллектуальное порево на стенах, можно только констатировать, что невинность не может цвести под землей: рано или поздно, но ее надо растоптать, – подначивает его Гроссман, – это порнография и искусство одновременно.

– Автор хотел сделать художественный скандал, а получилась банальная непристойность, – возражает ему Огородов, – но у них есть право на эксперимент, согласись. Им это позволяют… общество позволяет.

– А у нас люди друг над другом проводят эксперименты… общество позволяет, – парирует ему с грустью Гроссман и хлопает его дружески по плечу, – тебе нужно подпустить в иллюстрации, которые ты делаешь для «Адрастеи» побольше вот этой самой порнухи, Кирилл, иначе успеха нам не видать. Усек, художник?

– Мальчики, о чем вы говорите, это же сущее говно, – возмущается Маргарита, обращаясь к Свете, – Света, нам нужно отсюда срочно уходить. И Женю с собой взять, ей на эту гадость смотреть не нужно. Валерий Евгеньевич, что вы об этом думаете?

– Я, – растерянно пожимает плечами Скороходов, – Пожалуй действительно смотреть на это Евгении не нужно. Жека, закрой глаза и следуй за Ритой и Светой вон, слышишь, во-о-о-н отсюда. Эта гадость не для порядочных людей. Что сказать – современное искусство, это сплошная мерзость.

– А знаете почему? – двигаясь вслед покидающим  в спешке экспозицию Шерман женщинам, – замечает Гроссман.

– Ну, и почему? – интересуется Огородов.

– Потому, что теперь искусство делается не в мастерской художника, а в постели с критиком или галеристом: с любым влиятельным лицом, кто определяет ценность, а также назначает ее в искусстве, – это еще Энди Уорхал сказал, а точнее признался. А постель двух любовников – это место, где целомудрие уже не считается добродетелью. Результат мы видим на стенах этого зала.

– Да в других залах было не лучше, – замечает Огородов, – просто мы живем в такое время, когда никому и ничего не нужно. Кроме денег.

– Да, этот мир, не подберу слов, мир – в нем все происходит одновременно: 10 миллионов совокупляются, 2 миллиона слушают U-2, 3 миллиона умирают, – и это все сразу. А Бог на все это смотрит и ухахатывается, наверное.

– Ты к чему это? – удивляется Огородов.

– Ну, понимаешь, меня сегодня утром осенило, что вот, к примеру, есть всевидящее око. И оно все видит. Как одновременно все происходит и со всеми. А все занимаются совершенно разными делами: у одних сейчас горе, а у других праздник. А оно все это одномоментно видит. Со стороны это какая-то омерзительная патока жизни, где музыка Баха звучит одновременно с криками убиваемых и рожениц, где люди гадят и причащаются сразу. Жуткое зрелище.

– Ну почему, не согласен, – возражает ему Огородов, – все в мире подвержено какому-то единому ритму. Мы просто не видим. Не видим всей картинки. Во, смотрите, мухомор! – восторженно, как ребенок, радуется он, увидев на выходе из последнего зала скульптуру гриба выше человеческого роста, распаренную флуоресцентными красками.

– Вот этого нам в жизни как раз и не хватает, – замечает Скороходов, подходя к скульптуре поближе, – были бы легализованы наркотики, и жизнь стала бы ярче.

– Что, Валерий Евгеньевич, пойдете с нами с Христианию, когда мы в Копенгагене окажемся? – подначивает его Огородов.

– Обязательно, Кирилл Александрович. Я вам покажу это место как никто другой.

– Да, грибы – это вещь, – тяжело вздыхает Гроссман, – хотелось бы попробовать. Говорят, так вставляет, что потом можно всю жизнь рассказывать, что ты видел под их воздействием.

– Попробуете, не переживайте, – заверяет его Скороходов, – вот окажемся в Христиании, тогда выберите любые, какие захотите.

Раздается громкий звонок и женский глосс по-английски и шведски объявляет, что музей закрывается через пятнадцать минут и просьба покинуть залы. Они устремляются к выходу, где их уже ждут женщины.

Все вместе выходят в ночь и с чувством исполненного долга устремляются обратно в город. Через полчаса они уже на улицах старого города, разглядывают рождественские витрины и ищут ресторан, в котором можно поужинать. На площади в центре города, со всех сторон зажатой разновеликими домами и украшенной рождественской елкой, натыкаются на бар с загадочным названием «Pharmarium. Bar-mat-mixologi».

Его обнаруживает Гроссман совершенно случайно: ему привиделось издалека, что на углу дома, где располагается бар, помещено изображение богородицы с младенцем, решив разглядеть его поближе, он подходит к дому и вместо иконы видит лишь доску, всю залепленную разновеликими разноцветными бумажными объявлениями и афишами.

«Померещилось, – констатирует он, – что за день сегодня обманный».

Рядом с доской объявлений блестит новенькая вывеска бара, украшенная изображением змеи, обвивающейся вокруг жезла, увенчанного короной. Гроссман предлагает зайти в бар, уж больно название интригующее. Скороходов против, но, презрев его мнение, они устремляются туда, оставив его с дочерью на улице одних. Внутри полутемно и загадочно.

Перед ними материализуется официант-педик с подведенными глазами и любезно предлагает занять места за круглым столом справа от входа. Все садятся, разбившись на пары, и с интересом изучают названия коктейлей и блюд. Решают, что мужчины закажут себе по пиву, а женщины коктейли: Света остановилась на «Парфюмере», а Маргарита – на «Философском камне». Оглашают свой выбор официанту, он исчезает, а они оживленно обмениваются своими первыми впечатлениями от окружающего дизайна.

Низкий темный расписной деревянный потолок, обилие стекла и декоративных бутылок, свет свечи на столе настраивают на мистический лад: хочется говорить о чем-то загадочном и невероятном. Приносят пиво и коктейли: красную и зеленую жидкости, разлитые в полулитровые хрустальные рюмки. Пьют и разговаривают.

Неожиданно для всех в бар входит Скороходов с дочерью и подсаживается к ним за столик. Долго изучает меню и заказывает бутылку воды, мотивируя свой выбор тем, что перед ужином необходимо проголодаться.

– Ну, и как коктейль? – интересуется Гроссман у Маргариты.

– Ты же понимаешь, как человек, активно интересующийся метафизикой, я не могла не заказать «Философский камень». Ведь это же вершина всего алхимического опыта.

– Вообще-то слово «метафизика» впервые ввел в обращение Аристотель, но этим словом он обозначал совершенно иные вещи, нежели нечто заумное или недоступное опыту знание сокровенных начал мира. Слово «метафизика» Аристотеля понимают неправильно.

– Вообще-то метафизику Мефистофель понимал по-другому, сильно заблуждаясь.

– Ха-ха-ха, Маргарита, вот ты и проговорилась.

– А что я сказала?

– Ты сказала, что Мефистофель понимал метафизику, сильно заблуждаясь, ха-ха-ха.

– Я так сказала? Ну оговорилась. Ну посмотри, в каком метафизическом месте мы сидим. Здесь вполне можно встретить Мефистофеля, и он здесь будет к месту.

«Какая замечательная оговорка по Аристотелю. Фрейд позавидует. Вот какие черти бродят в закоулках ограниченного ума, занятого бесплодными попытками поженить западную эзотерику и православное богословие» – ликует Гроссман.

– Вообще, алхимию у нас всегда понимали неправильно, думая, что это буквальные физические опыты, а на самом деле алхимия – это наука о совершенствовании своей души. Эзотерическое знание о движении к совершенству.

– Да, – поддерживает горячо свою жену Огородов, – алхимия – это шлифовка формы. Вот посмотри, как у них здесь здорово. А почему? А потому, что они здесь все занимаются шлифовкой формы. Вот взять, к примеру, их автомобили – да это же произведение искусства.

– Кирилл, техника уже давно превратилась в искусство, заменив ручной труд всякими там гаджетами и примочками. Пройдет еще какое-то время, и мы будем иметь  новые тела, новые глаза. Скоро мы изменим себя до такой степени, что в своих предках не увидим никаких корней, удерживающих нас от того, чтобы порвать с традиционным образом жизни: семья, дети, любовь, – основным будет желание творить иные миры, создавать новые формы жизни.

– То есть уподобиться Богу?

– Нет, стать богами.

– Ваня, это уже кощунство. Обожиться человек может только во Христе.

– Но вера в Бога не мешает тебе пользоваться сотовым телефоном.

– Нет.

– Ну, а если бы у тебя он был в XV веке, тебя бы объявили еретичкой, колдуньей и сожгли. Человек совершенствуется. Может быть, в этом и есть промысел Божий, может, это и значит облечься во Христа.

– Обожиться в Христа – это значит в него уверовать.

– Но что есть вера без дел – одна видимость веры. Взять, к примеру, того же Ивана Грозного – он верил в Бога?

– Конечно, он же был помазанник божий на земле. Все цари святы.

– А то, что он Митрополита Филиппа святого убил, не является кощунством?

– Ему было можно, потому что он царь. Он пред богом свят.

– И тот святой, и этот святой? Как же может один святой другого убить? Ерунда какая-то. Или более святой может убить менее святого? Борьба среди русских святых за стяжание благодати.

– Наивысшая власть дает тебе наивысшую благодать и святость, – возражает ему почти кротко Маргарита, – очищает от всех пороков тем, что делает тебя перстом Бога карающим. То есть его Воля, его Власть, его Слово.

– Умная у меня жена, Вань, согласись, – самодовольно хмыкает Огородов с хитрецой в поросячьих глазках.

– Святые убивают святых в поисках стяжания большей благодати. В конечном итоге должен остаться один святой – самый сильнейший. О Святые Драконы, о Святой Георгий, максимус-благус.

– Получается, что Дракон так же свят, как и Георгий, т.к. то же изображен на иконе, – поддерживает Гроссмана его Света. – Просто в нем святости меньше, чем в Георгии.

Все смеются ее шутке, за исключением Скороходова, который снисходительно молчит.

– Н-да, простая человечность чужда православным, – сокрушается Гроссман.

– Не православным, а православнутым, – поправляет его с улыбкой Маргарита. – Нам ничего не остается, как только верить в Бога, видя, как живут другие, нормальные люди в нормальных странах.

– В таких, как эта? – уточняет он.

– В такой, как эта, – подтверждает она.

– А все потому, Рита, что у нас народ говно.

– Это ты верно сказал, – оживился Огородов, отхлебывая пиво, – люди у нас симпатичные, но жизнь чудовищна.

– А все потому, что русский народ оказался несостоятельным с исторической точки зрения: у нас никогда не было государства, как здесь, на Западе, а были лишь цари. Ненавижу эту страну, этот гнусный, вороватый народ с вечно жлобскими, жабскими мордами, с глазами пустыми, как будто это горлышки от водочных бутылок или обмылки тех стеариновых свечек, которые эти твари ставят в церквях Богу, которого они понимают как главного Пахана, с которым можно договориться, если отбашляешь ему пару сотен с украденного миллиона денег. Вся эта биомасса должна сгореть дотла в топке плавильного тигеля Страшного суда над этим народом. Они нуждаются в палачах, иначе они начинают грызть друг друга, словно дикие звери. У этих людей с рыбьей кровью нет никакого личного достоинства: из них можно строить пирамиды, на которых воскурять фимиам главным вождям этого народа, – публичное унижение они воспринимают как норму и, не уважая себя, совершенно не уважают и других. Их держит в узде только страх. Собственность для них пустой звук. Все лучшее в своей среде они выдавливают из себя, как выдавливают прыщи, – равнодушно – буднично, как нечто, что просто раздражает, без всяких эмоций.

– Иван Степанович, мощный монолог. Впечатляет, – шутливо аплодирует Скороходов, – но другого народа у нас нет, как говорил товарищ Сталин. Или вы предлагаете вместо русских заселить нашу страну шведами? Немцами? Не получится, место гиблое.

– Это верно, – вздыхает Огородов и снова прикладывается к пиву, – все русские страдают метафизической похотью.

– Это как? – недоумевает Гроссман.

– Просто мы все совершаем предательства от души. Искренно. После этого даже обижаться как-то неловко.

– Это ты верно сказал – целая страна иуд.

– Ну почему, можно начать с чистого листа, – возражает ему Скороходов, – народ; по словам Мао Дзедуна, чистый лист бумаги, на котором можно написать все, что хочешь. Была бы политическая воля.

– Боюсь, что с русскими так не получится.

– Почему?

– На нашем листе уже написано слово, но не сакрально-матерное из трех букв, а другое. Это слова «жопа». В этом все дело.

– Давайте оставим в покое русский народ, тем более что ему это все до лампочки. Лучше расскажите нам, вашим поклонникам, над чем вы сейчас работаете.

– Неужели это вам интересно?

– Правда Вань, ты что-то пишешь? – удивляется Маргарита, – Кирилл вот что-то рисует и рисует, но мне не показывает. И книгу твою мне не дает читать.

– Рита. Это не для тебя, – старается мягко оправдаться Огородов, – это не для таких домашних девочек, как ты.

– Можно подумать, что там написано о чем-то, чего я не знаю.

– Поверь, тебе лучше не читать.

– Ладно, расскажу, над чем работаю.

– Просим, просим.

– Я пишу книгу во сне, попадая в мир демиурга, который в это время, как он утверждает, пишет книгу обо мне. Я там читаю его дневники, заметки, а заодно сочиняю повесть о священнике-педофиле, к которому на исповедь приходят два голубых и все такое прочее. Как-то так, если в двух словах. М-да, звучит, наверное, несколько странно, но мне интересно раскрыть именно эту тему.

– Смотри, Степаныч, с огнем играешь. Сейчас о церкви ничего плохого писать  нельзя. Посодють.

– Ты знаешь, Кирилл, а я не боюсь. После «Дневника гитлерюнге», когда его все отказались публиковать даже за деньги, мне уже все равно. Ну не опубликуют, зато я напишу все, что об этом думаю. Я уже написал все, что хотел. То, что я могу еще написать, мне не интересно, а то, что мне интересно, я не могу описать. Не хватает таланта. Значит, я обречен на забвение и литературную смерть. Зато я хотя бы демиургу отомщу.

– Это как?

– Ну, я же в его мире пишу свою повесть. Он считает, что это он выдумал меня. Так? А я как персонаж, его персонаж, попадаю в его мир и пишу нечто, что противно самой его сути. Так? И он вынужден это читать, т.к. свою рукопись я оставляю ему на столе. Так?

– Иван Степанович, это шизофрения, вам есть грибы нельзя, раз такое дело. Светлана, вы его доктору не показывали?

– Ну почему же так сразу – шизофрения. Это же со мной не наяву происходит, а во сне. А во сне все можно.

– Если вы верите в то, что существует некто, кто вас придумал, то это ненормально.

– Почему? Если вот, к примеру, Кирилл и Маргарита верят в Бога, как их создателя, то они же нормальные. Вы же их шизофрениками не считаете.

– Да на самом деле они, как и все остальное человечество, так не считают. Просто так легче объяснить устройство этого мира. Но они не подвергают сомнению свое существование.

– Так и я не сомневаюсь в своем. Просто сон – это нейтральная территория, где нет, скажем так, телесных границ. Во сне мы можем увидеть то, чего нет на самом деле. Поэтому я легко попадаю в пространство демиурга, где нет никаких ограничений, и творю: это мир, в котором легко снимаются всякие противоречия, т.к. отсутствует причинно-следственная связь, – есть только моя воля. У меня, к примеру, есть одна идея книги, на снах основанная.

– И какая же? – с нескрываемым скепсисом интересуется Скороходов, всем видом давая понять, что говорит с сумасшедшим.

– Идея о том, как люди попадают в чужие сны и живут в них, как в коммуналках: в темноте и с чужими мыслями и фантазиями. Как вам? Из этого может получиться что-то дельное.

– Почему же вы ее до сих пор не написали?

– Скучно.

– Скучно?

– Ну да, скучно. Мне хочется писать о чем-то, чего я до конца не понимаю. А тут все ясно с самого начала.

– То есть, когда вы пишите, вы никогда не знаете, чем ваша история закончится?

– Ага, а иначе скучно-о-о-о-о. Все, давайте закругляться: все выпито, все важное сказано, – пора искать место для ужина.

Подзывают официанта, расплачиваются и покидают бар. Скороходов вновь пытается руководить, ведет всех вниз, на оживленную пешеходную улицу, полную праздно шатающихся. Они вливаются в их ряды и пытаются высмотреть подходящий ресторан. Находят один, всех заинтересовавший своим входом, оформленный скандинавскими дракарами. Пытаются проникнуть вовнутрь, но он полон людьми, сидящими за столами в густых облаках пара: они раскачиваются из стороны в сторону и поют «Фрея, фрея, фрея».

– Эти уже грибов наелись, – констатирует Скороходов. Все одобряют его шутку и идут дальше искать. Находят один с надписью «Мы говорим по-русски», но он уже закрыт. А времени всего 9 часов вечера. Рядом освещенная витрина с золотистой фигуркой манэки-нэка, улыбающейся им по-чеширски, словно она знает какой-то их секрет.

Ведомые Скороходовым сквозь лабиринт старого города, уставшего праздновать Рождество, наконец-то находят подходящий ресторан, бездарно ужинают и возвращаются обратно в отель. Уставшие, разбредаются молча по своим номерам.

Гроссман и Света снова одни. Им снова нечего сказать друг другу, т.к. каждый занят самим собой: она хочет любви, а он отмщенья. Ложатся спать, гасят свет и с привычно-ласковым «Спокойной ночи» смыкают глаза. Гулкая тишина, прерываемая лишь собственным дыханием. Как страшно оказаться наедине с самим собой, отлично зная, что сейчас произойдет.

« Из года в год,

из века в век,

стремится к Богу человек.

Но не достигнет он Небес,

его обманет

хитрый бес», – сами собой у него в голове начинают складываться стихи, – а какое продолжение? Все, за весь день всего лишь несколько строчек сомнительной ценности. Как говорится,

Он был городской сумасшедший,

Она проституткой была,

Они занимались любовью

Во время большого поста.

Тоже мне, второй Бродский. Пристойная непристойность».

Он решил раствориться в небытие. Вначале исчезла задняя часть его тела, затем, спустя какое-то время, пропала и передняя половина. Дольше всех «держалась» на поверхности зеркала жизни, если можно так выразиться, лицо, но и оно постепенно кануло в лету, растворившись без следа во времени.

Сколько длится это небытие он не знает, но открыв глаза, он оказывается в комнате демиурга, сидя за столом с ручкой в руках. Перед ним чистый лист бумаги. На нем уже его рукой написано