Был ясный, солнечный октябрьский день, когда Тереза наконец решилась обновить свою летнюю шляпу.

Вопросов с очередностью не было: митенки – ведь к шляпе непременно полагаются перчатки – митенки потом. И, не мешкая ни секунды, легонько, чтобы не потревожить радужную пыльцу на хитиновых крыльях, кончиками пальцев Тереза подхватила ажурные поля, однако вмиг передумала и театральным движением кукольника бибабо растопырила персты веером и в полуприсяде поддела соломенную конструкцию снизу. Потом, бережно воздев руки, не спеша обернулась вкруг себя и наконец водрузила ее на голову.

Вознесение и приземление – это было прекрасно!

Шляпы вообще были ей к лицу – видавший виды старинный трельяж, занявший бревенчатый простенок между кроватью и двустворчатым буфетом, подтверждал эту очевидную истину. Тем более такая шляпа, ведь она вложила в нее всю душу!

Там была еще не выплаканная ею тоска по мощеным эдинбургским улочкам и площадям, внезапным небесным порталам готических храмов, где разогретая на солнечной жаровне стеклянная крошка отливалась в смальту мозаичных панно.

Целое лето она не сдерживала себя, в ход шло все, и оттого радужная пряжа фантазии сплелась на соломенных полях в цветные нитяные сети, спирали, морозные льдистые перья и прозрачную филигрань. Каждая беспорядочная трещинка таила в себе небывшие воспоминания, а тонкая фольга душевной работы вплавилась там меж страусовых плерез, и бахромок, и сквозящих гладкими шелковичными черепичками пластинок memory, разливаясь узорами орторомбического золота.

Да, денек подгадал на славу. Дальний лес, до самого носа укутанный в лисий воротник весело-ржавого березняка, не сводил с Терезы  восхищенных глаз. И она направилась прямиком к зелено-золотым манжетам его опушек. Справа и слева от дороги топорщились и покачивались карие тубы и линяло-серые султаны рогоза. Целые плантации. Время от времени коричневые шпули его толстели, пухли, раздавались в ширину, сначала неприметно, а потом все явственней, светлели, линяли, блекли до полной белесости, пока волокна бархатной обшивки не расползались и в прорехи початка не устремлялся парашютный десант серебристого пуха.

До Хороших пристаней в сегодняшнем настроении, Тереза знала, полем, лесом, берегом Иволги два часа в самый раз. По шоссейке много быстрее, но селом она не пошла – другой дороги, кроме как мимо церкви, не было, а петлять околицей Тереза сегодня не станет, сегодня она выгуливает свою Шотландию: величаво поводит головой влево, потом – вправо, влево, вправо. Шляпа откликается замысловатой аэродинамикой и окатывает горячую шею прохладными струйками потревоженного воздуха.

В прошлый раз возле церкви Тереза поздно разглядела долгополую фигуру отца Измаила, его скупое на радости лицо с бакенами-пипидастрами. Рядом со стареньким фордом, возле по-кустодиевски  дородной матушки толклась зачастившая  в село плещеевская пенсионерка с вечной халой на голове. Терезу тогда  тоже заметили, но сделали вид, что не замечают. Вот и  одолей после этого подъем в сто шагов с единственной мыслью, как бы половчее раскланяться, не прошмыгнешь невидимкой.

Коробки, коробки, коробки. О их содержимом она знала – всю неделю сносили к церкви. К тому же Тереза повстречала Халу в городском магазине. Продавец окинула взглядом опустевшие полки, только что заваленные носками и трусами: верните, пожалуйста, все на место.

Что-о-о??? алая от прилива крови  сказала Хала.

Мы сейчас вынесем вам все прямо в коробках, оптом, чтобы с этих магниты не снимать.

Всю неделю несли, а они, апельсиновские, от весны в эту церковь ни ногой. Августину хорошо: у него не лицо, а индульгенция. А вот как ей под их прицелом  одолеть эту голгофу?!

Каждой твари по паре, безадресно, чуть слышно прошелестела  показавшаяся из-за машины матушка. Форпост веры, да, она не находила слов для своей обиды – жизнь уже полгода, несмотря ни на что, катилась по привычной колее, если бы не эти вот, камешки с Отшиба.

Тереза, поздоровавшись, не прибавила тогда ничего: пусть, ведь это только часы, любые часы два раза в день показывают правильное время, а человек  – к своим восемнадцати она уже поняла – куда сложнее устроен,  бывают же часы и вовсе без стрелок.

Поэтому сегодня она пойдет другим путем.

Цикорий, цикады, цикорий, цикады… Похоже, ловушка первая. Неужели уже прошло семь лет?

Все детство добры к ним с Гуськой в селе были только собаки, что носились вместе с ними до изнеможения радости по зарастающим тропкам к пустому, гулкому элеватору. Тот хлопал листовым железом дырчатой кровли, и было жутко и весело. Для фартовых собачьих оказий в карманах припрятаны были обкрошенный по краям полубублик и весь в маковой обсыпке его осколок пожелтевшего сахара.

К заброшкам они ходили, чтобы слушать время. Сеансы саморазоблачения приходились на зенит лета, когда певчие цикады расчехляли свои тимбалы.

С головой скрытая травой в знойном стрекочущем мареве Тереза уплывала, смешивалась с эфиром, а Августин стоял рядом и не растворялся, а сквозь приспущенные веера темных ресниц лицезрел даже невидимое.

Иногда он тыкал пальцем с обстриженным до мяса ногтем в жесткокрылую микроскопическую муху с щеточкой усов. Иногда попадались жертвы солнечного удара, и их можно было рассмотреть в подробностях. Но ничего похожего на шестеренки старого механического будильника с пуговкой-пришлепкой на темени в них не было: прозрачные, яркие или по-простому черные крылышки, короткие, широкие, с шипастыми бедрышками и цилиндриками голеней ноги. И брюшко. А время? Где помещается время?

Терезка, скажи мне. Что? Обещай. Что обещать? ну что, что? Обещай, что скажешь правду. О чем ты, Гуська?

Веера ресниц дрожат, вспархивают, но он, Тереза знает, сейчас смотрит только в себя.

Ну, ладно, обещаю, обещаю! Говори!

Терезка, я – дурак?!

Ты что, дурак?

Так я – дурак? Ду-рак?

Ну, ты и дурак! С чего ты взял? Кто тебе сказал?

Маржа.

Маржа-а…

Продавчиха Маргарита, со слов курдюмовских, киножурнал Хочу все знать. Центр принятия решений.

Нашел, кого слушать, фыркает Тереза. Вокруг, потрескивая, разносится сладкий стон июльских цикад. К полудню он отольется в слепяще-белые с мажорным радужным отливом металлические нотки, и воздух натянется и завибрирует.

Нашел, кого слушать. Ты знаешь, что у нее? Кто она?

Кто?

Шагреневая совесть, вот кто!

Как это?

Гуська распахивает изумрудные глазищи и облизывает пересохшие губы.

А так. Была во Франции лет двести назад лавка древностей, магазинчик такой всякой всячины, никому ненужных редкостей. Но это только непосвященным они казались бесполезными, а те, кто знали толк, за ценой не стояли.

В лицо Терезы уставлены два сверлышка сверхпрочной стали, она, не мигая смотрит на них и режет правду дальше.

Впав в отчаянье от безденежья и неудач, зашел туда однажды молодой француз. Жизнь была ему так не дорога, что он, не раздумывая, заключил сделку: он заберет кусок шагреневой кожи, которая задарма исполняет все желания, но с каждым из них она будет становиться меньше. А значит, примется укорачиваться и его жизнь…

Гуськ?

А?!

Завтра мне одиннадцать.

Ну.

Почему я не чувствую этого?

Чего?

Этот – шаг: слева – десять, справа – одиннадцать.

Это ж не канава, Терезк, время-то.

А что? Что оно?

…Поезд, наверно.

Поезд? Как это – поезд?

Первый, второй, третий, десятый вагон, одиннадцатый, и ты переходишь из одного в другой.

Вот как? А дальше?

А я знаю? Ты просто едешь в поезде, пялишься в окно. Ешь, пьешь, разговариваешь.

И всем в этом вагоне тоже будет одиннадцать?

Видно, так.

То есть с завтрашнего дня почти два месяца мы с тобой будем ехать в разных вагонах?

Белесые брови Гуськи дрогнули и слегка нахмурились.

Ты давай не увиливай, помолчав, спохватывается он. Что там про кожу-то?

Про ко-о-жу… Тереза силится вернуться на парижскую набережную Сены возле Королевского моста, пока, весело подпрыгивая и виляя хвостом на стыках рельсов, уносится вдаль, за торчащий в небо палец водонапорной башни низка разноцветных вагонов Гуськиного времени.

Шагреневая, значит, кожа…

Ну, сначала он не поверил, что всё всерьез, и потому брякнул первое, что на ум пришло: денег хочу и славы. Он книгу тогда написал, а никто не печатал.

И сбылось?

Еще как! Только и кожу он не забыл померить, а она – куку! съежилась!

И всё?

Нет, он еще много ерунды всякой поназаказывал, даже жалко его стало.

А Маржа, про Маржу-то когда?

Маржи тогда и на свете не было. Но законы природы для всех одинаковы. Вот я и думаю… Я давно это подозревать стала… У нее шагреневая совесть. Вот твоя мама и моя, они могли бы в сельпо торговать?

Не, не смогли бы, качает нестриженой головой Гуська. Стаскивает рыжую бейсболку и опять натягивает, теперь синим клювом назад.

Именно. И фляги с самоплясом могли бы поставить, чтобы ночь за полночь торговать?

Не могли бы, еще уверенней мотает бошкой Гуська.

Именно. А она – может. Улыбается тебе и обвешивает, сочувствует, а просрочку втюхивает. Помнишь, сколько она в городе проработала?

Не, не помню. Мало.

Месяц, поди. И опять сюда заявилась.

Так там штрихкоды, Терезк!

А говоришь, ты – дурак. Да ну ее, Гуськ!.. Шагреньку!..

Они стоят с головой укрытые зарослями цикория и долго молчат.

Стригут, наконец произносит он.

Серебряными ножницами. На секундочки. А ветром уносит, кивает она.

Всем поровну?

Детям побольше,  на неистраченное счастье.

Слушай, Терезк, вдруг спохватывается Гуська, так она же продукты и без денег дает, до получки. В тетрадку записывает, верит, значит.

Именно. Совесть-то у людей есть. А у нее?

Шагре-е-нька…

Зудит, нверное, чешется место это, где раньше у нее совесть была, а может, и не чешется уже – зажило.

И оба смотрят на Гуськину ладонь, ошпаренную упавшей с неба звездой, как розовеет новая гладенькая кожица, и Гуська говорит: РиммаВанна сказала, что мне в школе не жить.

Мало тебе это говорили?

Что только через ее труп.

Ишь ты.

Что по мне плачет интернат.

Ишь ты. И я с тобой.

Тебя не пустят. Ты без троек.

Ишь ты. Это поправимо.

Он улыбается, но уже как-то неуверенно.

Уши начинает распирать от невмещающегося полуденного звона. Она делает шаг вперед, так что чуть не утыкается носом в его лицо. В глазах рябит от зелено-золотых пятнашек его радужек.

Гуська, обещай. Обещщщай!

Он кивает и от волнения громко сглатывает слюну.

Знаешь, кто ты? Знаешшь?!

Нет, а кто я?! – тоже шепчет Гуська.

Не таращь глаза, а то я собьюсь.

Гуська крепко зажмуривается.

Ты мальчик-принц. Принц-цикада. Из золотого челнока. Думали, слиток упал, а это крошка-челенджер был, инопланетный.

Врешь! – выдыхает Гуська.

Тереза от волнения тоже сглатывает: Маржой буду, если вру.

О-фи-геть!.. А как же мамка-то, Терезк?!

А что ей оставалось делать? Ты же прямо в подол ей свалился. В колокольчики и лютики. Они с мамой моей венки тогда плели.

И ты молчала?!

Мне-то что оставалось делать? Я же слово дала. Ты тоже гляди – меня не выдавай! А РиммеВанне мы проект напишем, она и подобреет.

И первое место займем.

И медаль.

Писать принялись о пауках-чудотворцах, чьим рвением луговая бескрайность одомашнивалась то серебристыми гамаками, то росными, в алмазных пайетках шалями, то крупноячеистыми сетями, что не порвались бы и от неслыханного улова совсем было павших духом апостолов.

Чаще всего затеи эти крепились на зелено-дымчатых фок-мачтах чертополоха, рдеющего малиновыми угольками цветков на самой макушке флагштока. Точь-в-точь как рубиновые недотроги на полях ее новой Шотландии.

Во что бы то ни стало им с Августином нужно было узнать, из какого ничего ткач-канатоходец множит свою красоту. Уток-основа, польза-радость… В клетчатой тонкой тетрадке уже было записано про головогрудь, ферамон, паутинные бородавки и про кевларовые струнки в тридцать раз тоньше волоса, но прочнее стали. Оставалось проникнуть в саму мастерскую и подглядеть за ремесленником воочью и в деле.

Выдвигаться решили в два ночи, когда  забрезжит.

Встретились за огородами, в плантациях лопухов.

Ка-ка-я роса! Пришлось вернуться и обуть галоши.

По очереди несли старую колючую шинель, найденную на чердаке после прежних хозяев, на ватном стеганом исподе которой можно было сидеть часами хоть в луже.

Засаду устроили возле реки, на высоком берегу, в зарослях рыцарского Ордена. Nemo me impune lacessit. Никто не тронет меня безнаказанно.

Шлица делила подол шинели поровну: твоя, моя; сели, по-турецки скрестив ноги, с наветренной стороны, лицом к сцене, слева и справа которую обрамляли кусты заметного даже в предрассветной дымке сигнально-алого шиповника. Изредка спросонок тонкали пичуги, а над кромкой дальнего леса недвижимо, покойно громоздилась серо-голубая пряжа. Больше пока смотреть было не на что, и, переглянувшись, они закрыли глаза. Так, однако, чего доброго можно было прозевать начало, и они снова и снова едва разлепляли предательски слипающиеся веки.

Потом придумали сесть спина к спине. И опять на минуту закрыли глаза, а, когда открыли их, в нижнюю кромку неба просочилась розовая мякотка, которая принялась дозревать прямо на глазах и вширь и ввысь и скорехонько пролилась на гладь зеркального затона.

Сиреневым и лиловым окрасился горизонт, потом его отражение в реке. Блеклой латунной желтизной затопило высь. Тускло осветились облака. А откуда-то снизу все прибывало и прибывало лимонно-золотого жара и обозримой ясности, а потом в один-единственный неуловимый миг кусты и трава утратили графитовую четкость и привычно зазеленели.

Потом там, вдали над лесом, рассеянная позолота нимба сменилась солнечной краюшкой, потом – ковригой, а потом они уснули, и уже совсем потом их нашли.

Они спали посреди природного инсектария, свернувшись калачиком на прожженной шинельке, по шершавым, абразивным рукавам которой деловито сновали паучки-шелкопряды.

Зимой на защите проекта им аплодировали стоя. А на городской конкурс весной взяли работу о песнях далекой Великой войны. Петь Тереза и Августин любили, особенно – хором, и потому накануне без понуждения собственноручно нагладили белые футболки, красные пилотки и даже белые носки. Но к утру речка Малютка под окнами вспухла синим, приподнялась на манер дрожжевого теста, вздохнула, точно очнувшись от зимнего обморока, и разлилась, затопив сначала бельевые мостки, а потом и переходы. Другой же дороги в село не было…

Нет, что ни говори – осень удалась на славу, щурится от солнца Тереза, а тропка неприметно совершает подъем, и вон там, у Троицы, березок, что тянутся из одного корня, она обернется и в последний раз перед поворотом увидит далеко внизу сахарный шатер колокольни, кулич пятикупольного храма, пеструю геометрию домов и крыш, а за ниткой речки их Апельсиновку, а по-деревенски – Отшиб, с двумя домками: зеленый кубик Терезы с матерью, а красный – Августина с мамой Миланой. А потом дорожка нырнет в липовую аллею и следом – в еловый лес.

Старая, строгая, не аллея – симфония осталась от помещиков Шиллингов. Shilling, doing, bowling – оказалось, что это не глагол, как мерещилось в детстве Терезке, а румяный, толстый самовар с каленым лицом и пушистой, окладистой бородой, имевший гончарный заводик и стеклянную оранжерею с райскими цветами, плодами и птицами. После октябрьского кораблекрушения на берегу остались лишь фундаменты дворовых построек, крепостные по толщине стены безглазого флигеля и в трех верстах отсюда давно бескупольная Предтеченская церковь, вся, как воскресное кандило, унизанная тонюсенькими свечками невесть из чего растущих деревцев.

Синоптики все наврали – стоит пепельно-мягкая теплая осень. Лишь на прошлой неделе замолчали цикады, как отключили – щелчком по клавише –  нежный стрекот, разбавляющий густую, плотную предзимнюю немоту. И этот последний цикорий – Тереза погладила огромные аквамариновые розетки, каких даже летом не бывало – от позднего тепла и умеренной влаги.

А вот и их елка с давно белой красной лентой, привязанной на месте старого колодца.

Ты зачем туда забрался, дурак? Я могла не найти тебя! Знаешь, как пропадают люди в заброшках? Что с того, что сухой?! Напугался? А зачем тогда кричал? Желания? Какие желания? Заветное должно быть только одно. Много не щитово! Нет у меня веревки, и одна я тебя так и так не вытащу, боров  гладкий! Что? Терпи! Что? Ну, писай на стенку! А кто виноват? Вот тебе бадья какая-то! Закрой голову – я сброшу! Что? Пописаешь и в сплющенную, не барин! Двенадцать лет – ума нет! Раньше надо было думать! Я домой! Приведу кого-нибудь!

А сейчас бы сказал: неужели ты не могла один час бодрствовать со мной?! Тьфу на тебя, плагиатор несчастный!

Тереза закрывает глаза и тихо, кротко улыбается.

Запах детства, запах маргарина и скудной веселой их семейной жизни. Пережарить морковь, лук, заправить суп, чтобы янтарные лужицы и непременные крапины жизнерадостного укропа.

Мам?

Ммм!

Почему нас не любят?

Кого?

Меня, тебя, Гуську, маму Милану.

Чужие мы, приезжие. Подрастешь – поймешь.

В конце лета вставали к дверному косяку гулливерить. Гуська исподтишка тянулся на дыбошках, и мама Милана его, приложив острие карандаша к русому кумполу, говорила “всё”, но черкать не спешила. Довольный, Гуська расслаблялся и оседал, тут-то она и чиркала царапающим графитом по белой эмали косяка.

Он всегда отставал в росте. Отставал, отставал, пока однажды этому не пришел конец. Я и так дылда, с меня хватит, миролюбиво согласилась Тереза.

Мам?

Ммм!

Я подросла?

Подросла. Еще как!

Почему нас не любят?

Одна из разгадок – кожаный кляссер. Остров Гвинея, остров Суматра, Остров Свободы Куба, остров Мадагаскар… Славная дорога того, кому не по душе теплая фланель мещанских сумерек, кто “досыта нагляделся на простых людей и знает что почем”.

Мам!

Ммм.

А вы с мамой Миланой им отвечали?

Нет.

Почему?

Мы не знали, что пишут героям всех войн в мирное время.

А почему они нам не помогали?

Помогали. Но на эти деньги только землю горшечника покупать. Мы их назад отсылали.

Вы уехали сюда, чтобы спрятаться от них?

Чтобы всё по новой начать.

И мама Мила усмехается, вспомнив, как шипели им вслед потерпевшие в Апельсиновке ночное фиаско курдюмовские дневные адепты института семьи: с такими гус-сями и с-собак не надо!..

Волнорез штемпеля. Нет, все-таки волнистый штемпель, черный, жирный: птицы, рыбы, звери, орлы, львы и куропатки. Или Саския. Или Даная, в вечном ожидании золотого дождя.

Глянь, Терезка, сиськи.

Сам ты сиська. Это грудь. Бюст.

Бюст у Пушкина в школе. У него кудряшки, перышко в руках, а у няни кружка.

А это?

Дискобол. Лицо смазано. Щас выпрямится, швырнет тарелку и тоже полетит, в обратную сторону. Замер, а будто двигается, странно.

Глянь, Терезка, писюнчик. Ты опять? Ты сегодня за мной не ходи. Я одна пойду. Не твое дело, куда надо. Тебе таблицу на все лето задали. Вот и умножай, писюнчик.

Бинокль. Биноколь. Хочешь – поле перепрыгну? Хочу, прыгай, чтобы больше не хвастал.

Поверни биноколь.

Блин! Блин, как это?!

Сказал же, что прыгну. Хочешь, отпрыгну?! Опять переверни.

Прыгает лес. Церковь. Школа. Сельмаг. Водокачка. Коровник. Элеватор. Коровы. Бычки. Да блин же!

Это папка тебе прислал? Ну, да, он же летчик. Не ври. Он шофер.Был шофер, а там летчик. Может, прямо космонавт? Он конфеты шоколадные  бросает, кто послушный. А кто непослушный? Все равно бросает, чтобы скорей назад лететь. Ты дурак? – олухам не бросают. Ты – дура, а они только притворяются.

Дай мне на денек. А я скажу, что потеряла. Меня мама Милана не тронет.

Тебя нет. А меня точно, что ты потеряла – зачем я тебе давал? Сколько раз говорено было – не давать никому.

Ладно. Пошли купаться. Ну его, бинокль. Чур, я весь день носить буду. А ты – ночью. Ночью и я сплю. А ты не спи. Или спи не один, а с ним. А я тебе полотенце первому дам. Хочешь, я сегодня вообще вытираться не буду! И сидеть на тапках. А ты будешь лежать. Как этот голубой дельфин. Мягкий. Пухлявый. Дай руку. Гладь в эту сторону. Шелковый? А сюда? Шевршаво?

Шевршаво.

А ты мне бинокль. Поносить. Пошли…

Тереза отвязывает давно белую красную ленточку и кладет в карман – закладка для словаря…

Я тебе поесть принесла. Ситник. Со смородиновым вареньем. Ты ешь, а я побегу, за помощью.

А о чем мне думать, пока ты ходишь?

Думай.., думай о людерах. Сейчас самое время о них думать. Они добры и смешливы. Слегка глуповаты, но это от излишней доверчивости, да, от лишней доверчивости.. Они – читаки и на контакт идут только с теми, кто бродит в лабиринтах сюжетов старых книг. Но на заочное знакомство через одно рукопожатие ты вполне можешь рассчитывать. Они кланялись тебе.

Людеры? Как ты сказала их зовут? Людеры?

Да. Можешь напевать их позывной: Чито – гврито, чито маргалито да… И еще раз: Чито – гврито, чито маргалито да…

И Тереза бежит к липовой аллее. Зеленая, веселая и золото-пятнистая, она радушно манит в обе стороны. Так куда же дальше? Курдюмовские посмеются и не пойдут. Домой бежать бесполезно – среда. В Плещеево пришвартовался “Князь Пожарский”, и мамуля до вечера будет интуристов водить: по набережной, по мощеному подъему к Детинцу, к раскопкам, к лодочной станции… This is…

А мама Милана день стоит на солнцепеке за сувенирным прилавком, а потом в кружевной наколке и платье-матроске до утра разносит подносы  в яхт-клубе.

Птичий гомон трубил оду радости, а Тереза ни на что не могла  решиться. Однако ноги, ноги отчего-то сами понесли ее к Хорошим пристаням. Если на таких рысях, то минут через сорок вполне можно оказаться там, и она припустила.

Кажется, они с Гуськой знали в тамошней усадьбе каждый уголок, настолько, насколько это возможно сидя на березе в полверсте от объекта наблюдения и с цейсовским биноклем у глаз. Ближе подбираться было рискованно: дед Мерлин гостей не жаловал, и слухи о нем шли один свирепей другого.

Начать с того, что у него в саду под яблоней могила, и не какая-нибудь дохлого крота худая шуба, а самая настоящая – внука Вениамина. Его деду из Чечни привезли и у обелиска 41-45 на кладбище место почетное выделили, а Мерлин с вечера под яблоньками дерн аккуратно срезал, еще раз на желтые лубяные ладони поплевал и принялся копать.

С утра же пораньше, как и было уговорено, к нему друг Беломор пришел, тоже с внуком, и они втроем Вениамина под розовым, как дулевская пастила, майским яблоневым цветом и упокоили. Лапничком обложили, крест восьмиугольный поставили и скамеечку сразу наладили, с резной спинкой. Овчарку Найду с цепи спустили, а сами в дом поминать пошли.

Когда катафалк с зеваками подкатил, они уже хорошие были и, выйдя на крыльцо, доходчиво, по-русски объяснили, где таких гостей ждут.

Язычники! гремел дед Беломор. Чтобы вы  с вашими венками из мочала мальчишке покоя не давали! Накось, выкуси!

Все боялись, что Мерлин вынесет ружье. Но за ружье он свое давно отсидел и потому вынес Вениаминов лук со стрелами, такими, что с резиновой нашлепкой на конце. Подслюненные, они прилипали хоть ненадолго, но до синяков, и это было обидней всего. Военком не верил своим глазам. Народ начал подхохатывать. Ренегаты из юнармейцев и тимуровцев шустрили, подбирая стрелы, и перекидывали их через забор восставшим. Корреспондент местного Спид-инфо быстро отщелкал тридцать пять кадров своей фотопленки и помнил о последнем кадре, как попавший в окружение помнит о последнем патроне.

В общем, история вышла безобразная, смешная и печальная.

Вскоре внук Беломора привез из областного центра батюшку. Тот отслужил литию, освятил дом, ульи, потрепал за ушами скисшую от радости Найду и записал себе в помянник раба Божия Вениамина  об упокоении, а раба Божия Григория о здравии. Дед опять качал мед и раздавал его по самым захудалым окрестным приходам.

Вот к этому стобеду ноги сами собой и несли Терезу.

Отгремели песни нашего полка,

Отзвенели звонкие копыта… –

время от времени принималась напевать Тереза.

Пулями пробито днище котелка,

Маркитанка юная убита.

Людеры, людеры, вспомнила Тереза. Кто же они такие? Теперь Гуська потребует от нее полного отчета.

В глазах ее стояло мучнисто-белое с далеко расставленными от переносицы близорукими глазами лицо Гуськи. Он все ищет и ищет братьев по разуму, подбирает позывные.

И она принялась сочинять на ходу.

Людеры… Людеры – это опередившая цивилизация. Они взяли от живущих на земле все лучшее: способность к умозаключениям, критическое мышление – от человека, обоняние – от собак, они читают лес, как книгу, как свежую газету, и у них слух летучей мыши. Они способны к мимикрии, хотя врагов у них нет, и, чтобы исключить саму возможность комплексовать от этого переизбытка, они сделали ее, мимикрию, олимпийским видом спорта.

Они настолько благополучны, неуязвимы и самодостаточны, что иногда бросают вызов стихиям просто, чтобы поломать себя. Я видела однажды, как при морозе в сорок градусов и ветре сорок метров в секунду людеры, подобно пингвинам, собрались в круг спиной к ветру и принялись потихоньку двигаться. Разогретые из середины круга постоянно менялись с замерзшими по краю. И так было до тех пор, пока вьюга не стихла. Так они празднуют память о победе интеллекта над суровыми климатическими условиями.

Самые рослые из них доходят нам до колена. Давным-давно они научились регулировать рост. Это позволило им свести потребление белковой пищи к минимуму. Главное – питать мозг, а для этого им вполне хватает биодобавок из подножного корма.

Терезка, ты правду говоришь?

Когда я тебе врала?

А почему ты раньше мне о них не рассказывала?

Ну, знаешь ли, должны же у женщин быть свои секреты…

Тереза помнила, как раза два она останавливалась у края гречишного поля, и тогда воздух сразу начинал гудеть и шевелиться – так много было пчел.

Гречишный мед темный или красный, тяжелый, тягучий, как карамель или ириски, терпкие ириски, а пахнет отчего-то корой старого дуба.

Гуську заставляли есть его ложками, в нем железо. А Терезка быстро сдавалась – сладость сразу скапливалась в лобной кости между бровей и вызывала тошноту. Лучше сгущенка, но тоже много не съешь.

Она все думала, как убедить Мерлина выручить Гуську, а все произошло само собой, как будто дед только и ждал, чтобы прийти к ним на помощь. Оказалось, что он знал о них с Гуськой все: о прериях, индейских вылазках и тропе войны, о только их Куклине бочаге и спрятанном в ракитнике плотике, о кротоферме, о секретиках по дуплам, о заветных шалашиках, о том, что курдюмовские Терезу принимают, а Гуську ни по чем, а значит за рекой в селе для них земли нет.

Дед выкатил двухколесную тележку, крепко-накрепко привязал к ней садовую лестницу, оставил Найду за старшую, и они покатили к Шеллингам.

Под тарахтенье тележки дед сразу сказал, что знает – они с другом не разлей вода, и попросил рассказать ему об Августине.

Странным и новым было то, что Тереза не чувствовала в словах чужого человека никакого подвоха или скрытой опасности, и она  принялась посвящать Мерлина в некоторые из их историй.

Вот была у них птица Зойка, шумная, голосистая, но ооочень осторожная красавица!.. Началось все с того, что прошлым летом, в начале июня,  в  развилке ясеневого ствола на опушке  они нашли гнездо с яичной скорлупой, зеленоватой и в бурых пятнах. Ястреб? Филин? Записки потрошитель не оставил, кто осиротел – неизвестно.

Тут, Тереза даже остановилась, вспомнив, как Гуська схватил ее за руку и показал глазами в траву. И даже тогда Тереза ничего не увидела, не разглядела, хотя таращилась изо всех сил. А Гуська стал приседать и тянуть ее за руку, и в путанице травяных стеблей она наконец заметила яйцо. Как ни странно, оно было совершенно целехонькое, и, значит, не трудно было смекнуть, что медлить нельзя.

Прихватив с собой родительское гнездо, они понеслись домой.

Там сразу выстлали его гусиным пухом, включили над ним настольную лампу, рядом положили термометр и каждые пятнадцать минут проверяли температуру. “Веселую семейку” Носова они когда-то читали, и теперь это им очень пригодилось.

Мамули, правда, предупредили их, чтобы они не очень надеялись на успех, но Тереза в Гуську верила: у него, честное слово, дедушка, как будто  уговор с природой, да и гуси, Уинстон и Клементина, одобрительно гоготали, разглядев, вокруг чего они возятся.

А мамы опять сказали, что момент истины наступит, если птенец все-таки вылупится, что они жрут насекомых по тыще в день и что эти голодные игры кого хочешь могут свести с ума.

Так все и вышло. Эти три недели им не забыть никогда! Казалось, что птенец – это только рот, вечно распахнутый желтый клюв и ведущая в бездонную преисподнюю розовая глотка. Им с Гуськой разрешили не затворять окна и двери, чтобы впускать в дом мух и прочую летучую нечисть. Потом уже они копали червей, резали их на шайбочки, снова и снова спуская мелкое крошево в ненасытную прорву.

Постепенно этот неопознанный объект стал принимать знакомые очертания. У него было яркое рыхлое оперение: рыжевато-коричневое туловище, длинный черный хвост с белым надхвостьем, ярко-голубые плечики с узкими черными полосками, а головка каштаново-бурая с с продольными карминными пестринами и с широким хохолком. Глаза сначала темно-коричневые, почти черные, с голубым контуром, а к концу лета светло-голубые, как у галок.

Клюв короткий, причем верхнее надклювье не в пример большего нижнего.

В общем, красавица их оказалась сойкой. Соя – Зоя, ее сиятельство!

Больше всего она любила теплый душ из пульверизатора. Чуть зазеваешься, уж и орет, требует своего: чер-чер, пирь-пирь-пирь!

Сначала только прыгала и еще на голове у них любила ездить, клювом в волосах копаться. А в три недели – раз! и полетела. Трехнедельный слёток, всё – как в энциклопедии.

Тогда они с клеткой стали в лес уходить: пусть привыкает, сама потом выберет, где ей лучше. А Гуська сразу сказал – влюбиться ей надо. Только не понять было, кто это: он или она. Без нас разберутся, успокоил снова Гуська.

Тереза опять рассмеялась. Они ведь еще прочитали, как сойки в муравейник садятся, чтобы муравьиной кислотой от паразитов лечиться. Смешно! Но сами они никогда не видели. Камера нужна – птицы же очень осторожные.

И к Атланту ее носили, к дубу своему, чтобы она желудей попробовала.

А однажды они из леса одни пришли, Зойка к ним не вернулась. От переживаний  еле уснули. Зато утром на другой день она под окнами верещала за десятерых. Тереза с Августином и вправду думали – стаю привела. Нет, их было только двое.

Тот, второй, покрупнее, то свистел, то щелкал, а Зойка и мяукала, и лаяла, и по-человечьи разговаривала. Уж не знали, как таких гостей принять, чем угостить, чтобы задобрить.

С тех пор и повелось: раз в день заявятся, как на поверку, всех построят, отчитают, разнорядку дадут и опять в лес, заначки на зиму делать. Тереза с Августином решили не рисковать, а подстраховаться, принялись орехи и желуди запасать – зима всё съест. К тому же сойкины кладовые то белки разоряют, то снегом заметает, то клесты разворовывают.

Зимой, в сильные морозы особенно, каждый день лесные их патроны прилетали. Ох и весело же было!

А нынешним летом – нет, еще ни разу. Не до нас, наверное. Мы одного живоглота еле прокормили, а у них до девяти яиц бывает!

На зиму же побольше припасов  сделаем, чтобы в случае чего перед гостями в грязь лицом не ударить!

Дедушка смеялся, любуясь на эту льноголовую, темноглазую и отчего-то вечно босоногую девочку.

Лучики, ой, какие лучики у него возле глаз, удивлялась про себя Тереза.

 

А потом Мерлин попросил объяснить ему, почему – Апельсиновка, и рассказать про букву А, огненную  А,  и Тереза удивилась – всё про нас знает.

Апельсиновка? – это просто. Они посадили с Густей зернышки, у нее вырос шиш с маслом, а у Густи – целое апельсиновое дерево. Они, конечно, маленькие, апельсинчики, но зеленое и оранжевое! – как же это прекрасно!

А буква А?!

Что ж… Тереза, как говорится, и над этим приподняла завесу тайны.

Вообще-то они с Гуськой тогда даже поспорили немного. Он настаивал на том, чтобы выложить букву Я. Это означало бы – Я здесь!

Но Тереза возразила, что и она – здесь, а, значит, надо уточнить бенефициара. Она совсем недавно узнала это слово, и оно ей ужасно нравилось.

Так что ты предлагаешь? – шмыгнул носом Густя.

Я предлагаю букву А – Августин, твою первую букву.

Густя, как внезапно выигравший в лотерею, неуверенно, но счастливо улыбнулся.

Ну, да, конечно, – А. Как я сам не догадался?

Идти к Лешакову лесу решили на лыжах, хотя дорога местами была уже, как глазированная, поблескивала и аппетитно хрустела. Там на горушку карабкаться придется, а снегу по пояс.

Для розжига взяли вязанку щепок и с чердака пачку желтых доисторических “Известий”. По привычке пересчитали ордена и хмыкнули.

Когда-то в детстве они развлекались, пририсовывая всем на фото рожки и пятачки, хвостики и кудреватые антенны, бороды и лопуховые уши. Но всё это в прошлом, всё в топку, на растопку то есть.

Белый шар солнца едва виднелся за серой куделью плотных облаков, а, когда оно на минутку пробивалось, по полю узким конусом растекалась позолоченная дорожка, точь-в-точь как летом по рябоватой реке или лунной ночью по стоячей глади сонного пруда.

Топорики – рубить сучья – взяли оба, и те выпячивались, оттягивая днища старых брезентовых рюкзаков.

На полдороге к Плещееву свернули к опушке Ерёмы, небольшого елового леска, прозванного ими так за хмурую стариковскую нелюдимость. Все в бородавках лишая и в подтеках темно-серой смолы стволы поскрипывали и жаловались на бесконечную зимнюю скуку.

А им было весело! И, когда взобравшись наконец на гору, отстегнув лыжи, они принялись вытаптывать крылья заглавной А, и, когда, снова прицепив лыжи, лазали в подлеске, срубали и тюкали старые сучья, и, когда наконец, проголодавшись, распотрошили свой НЗ: разрезанный вдоль батон с маслом, крутые яйца и крупную зернистую соль. В термосе был заварен шиповник, и дух из-под пробки шибанул такой, что на глазах от счастья выступили слезы.

Тереза насыпала соли в ладонь, и было щекотно от каждого прикосновения  холодного яичного белка.

Чай из крышки пили по очереди, по глотку: ты – я, ты – я.

Вечно бледное лицо Гуськи порозовело и налилось радостью.

Розовая радость. Румяная радость, – снова примерила про себя Тереза. Эта привычка завелась у нее недавно, под Рождество. Внезапно. Слова, как стеклярус, как камешки, сами собой принимались обкатываться то ли в голове, то ли на языке, а скорей всего и там и здесь, пока горсть пронизей не собиралась наконец в затейливые, яркие бусы, и только тогда новое это, смутное беспокойство оставляло Терезу и она испытывала облегчение.

Подкрепившись, начали выкладывать костер: крупные сучья, помельче, скомканная газетная бумага, прикрытая шалашиками из щепочек. Наломали сухих стеблей пижмы и чертополоха, торчащих высоко над сугробами.

Когда все было готово, Тереза протянула Гуське коробок со спичками: давай!

Гуська по обыкновению от волнения облизал потрескавшиеся  губы и даже сглотнул слюну.

А ты? – почему-то шепотом сказал он.

Тереза кивнула: и я… Ты начинай, а я следом.

Начал Гуська с точки сращения крыльев, с самого острия своей буквы. Прихваченные дома в последний момент на всякий случай тетрадные клетчатые листы взялись дружно. Желто-серым задымила прошлогодняя трава. Утопленный в снегу, костер не капризничал, а ровно и весело разгорался.

Тереза и Густя принялись бегать, запаливая и стороны буквы, и перепялину.

Когда огонь занялся целиком и даже загудел, затрещал, они, схватившись за руки, запрыгали и завопили: Я здесь! Он здесь! Мы здесь!

Я жду тебя: единым взором

Надежды сердца оживи, –

ни с того ни с сего торкнулось в голове Терезы.

Сказанное по другому, не инопланетному поводу между тем ритмически так укладывалось в их камлание и, казалось, так соответствовало настроению, что Тереза завопила всё, что помнила из французского письма влюбленной русской барышни.

Иль сон тяжелый перерви,

Увы, заслуженным укором,-

полусорванным голосом закончила она послание неспешному, прямо-таки тугодумному космосу.

Признаться, она уже и сама верила в то, что когда-то под страшным секретом рассказала Гуське: Принц-цикада. В поисках утраченной родины…

Возвращались в сумерках.

А завтра Была Весна. Золотая солнечная лужа, растекаясь, пробралась сквозь рыхлую синь, и в один-единственный день у каждого стебля появилась ямка, а у ствола – лунка.

Гуська, по совету Терезы, набравший полные легкие терпения, вскоре смирился с отложенной кем-то свыше встречей цивилизаций и вместе с Терезой занялся сугубо земной весенней возней и суматохой.

Дед Мерлин так внимательно слушал Терезу и так переживал за них, что под конец совершенно растрогался: ох, детки вы, детки!

Почему они гуляют одни? – переспросила Тереза. Потому, что, когда они еще ходили играть в село, Густя всегда был смерд, вассал, Квакин, орк, лузер и дрёбнутый с большой буквы Ё, а вдвоем с Терезой он – Робин Гуд и Дон Кихот.

Тереза спохватилась и пояснила, что им купили телефон, да,  на двоих один телефон, и с тех пор они читают еще больше и полюбили  аудиокниги. Густя стал начитанный, он всю школьную программу знает и тесты по литературе щелкает, как орешки. А что говорит медленно, так это оттого, что он сначала думает. И пишет, конечно, с ошибками, даже тогда, когда переписывает уже проверенное Терезой сочинение.

РиммаВанна говорит, что Тереза училась бы на отлично, если бы на контрольных за двоих не работала. Ага, а Густю тогда в интернат бы отправили. И зачем Терезе такое “на отлично”?!

Кем будем, когда вырастем? Густик всё живое любит, а Тереза больше всего – английский. Сейчас только читает, пишет, говорит, а, когда вырастет, и думать хочет на английском. Нет, и на русском, конечно, тоже, но на английском обязательно. А потом в Шотландию поедет  малюток-медоваров смотреть, замки, Круглый стол – в общем, всё, что осталось от короля Артура. Ей уже мама во-о-т такую копилку в виде башни Тауэр подарила, и Тереза тишком туда деньги на школьные обеды бросает, накопит, обменяет на купюру покрупнее и – в щелку. Ну, и всякие деньрожденные призовые денежки тоже, конечно.

И Тереза снова взахлеб принялась рассказывать. О том, как в давние времена правил в Англии король по имени Утер Пендрагон, дракон в силе и дракон в гневе. Как возжелал он супругу герцога Тинтаджиля Игрэйну и как тут всё и началось.

Всё это происходило, когда Корнуолл был еще неизведанной стороной, где, по слухам, царили ведьмы и волшебники.

Когда же от ненависти и любви Утер Пендрагон занемог, он отправил придворного Ульфиуса на поиски Мерлина, великого и могущественного кудесника, устроившего так, что монастырский храм в Дерби провалился в тартарары. Он посвящен в тайны всех вещей. Ветер несет на своих крыльях его имя, птицы и травы на его стороне.

Тут Тереза осеклась и взглянула на дедушку. Белая борода и усы, длинные белые волосы, да, но откуда ему знать, что в их с Гуськой мире он давно уже тоже Мерлин, и она, успокоившись, продолжила.

Ульфиус всё ехал и ехал вперед, пока на большой пыльной дороге не встретил стоящего к нему спиной нищего с капюшоном на голове.

Ульфиус погнал его прочь, а тот, вытянув руки ладонями вверх, преобразился. Теперь на нем была шелковая одежда, блистающая, как снег.

Я владыка магии, сказал он. Если Утер Пендрагон отдаст мне то, что я пожелаю, и отдаст без сожаления, я не только исцелю его, но  и исполню любые желания…

Всё, что рассказывала Тереза, было так ново для деда, но и так достоверно, что он и сам не заметил, как впал в прелесть восприятия вымышленной реальности острее, чем … гмм, чем взаправдашней.

За разговорами дорога показалась Терезе короче вдвое.

А Гуська, Гуська – нормалёк. Дождался спасения. И даже простудиться не успел…

Тереза остановилась.

Здесь, на повороте к Хорошим пристаням, где жил Мерлин, и произошла та знаменательная июльская встреча нынешнего лета.

Отсюда, с обочины, они с Августином должны были спуститься к ручью, через который раньше, в детстве, перебирались вброд, босиком, а в мае дедушка наладил из старых бревнышек мосток, потому что они – уже все впятером – зачастили в Предтеченскую церковь.

Сначала Мерлин подал им знак, что посвящен в их тайну, оставив у алтаря, ну, у того, что когда-то было им, две банки меда. А потом с их радостного согласия и сам стал приходить по воскресеньям и в двунадесятые праздники на “службу”.

Он помнил церковь хоть и заброшенной, но еще крытой потемневшим, проеденным временем куполом, сквозь который вовсю уже проглядывали утренние звезды.

По их с Густей просьбе, дед щедро одарил их воском, прополисом, вощиной и строго-настрого наказал во избежание Хиросимы топить воск только на водяной бане.

Расплавленный, воск был теплым, живым и совершенно не обжигал рук. Тереза и Августин макали хлопчато-бумажный фитилек поглубже в лужицу и, пока воск не застывал, пальцами растягивали будущую свечку.

Когда первый слой затвердевал, они опускали заготовку в воск еще и еще раз, до тех пор пока свечка не принимала нужный размер и привычную цилиндрическую форму.

Потом придумали для аромата добавлять в исходный материал полынь, самую пахучую из трав, или измельченный ножом и ножницами можжевельник.

Напоследок они пропитывали кончик фитиля воском, иначе сухая бечевочка без толку сгорала и свеча потухала.

Тереза и Августин уже давно очистили церковь от битого кирпича, щебня, штукатурки и разного мусора. В траве, недалеко от входа, когда-то они отыскали одноярусное паникадило на манер колесного обода. И теперь Августин, почистив его, прикатил в церковь, к амвону, и приладил  немного сбоку, чтобы во время службы ставить в гнезда горящие свечи.

От росписей в храме  мало что осталось, да почти что ничего: в восточной части уцелел проступающий из сети настенных трещин полупрозрачный, будто примерещившийся лик Спасителя, голубиное крыло снисходящего Святого Духа и на северной стороне размытые, тоже словно привидившиеся, фигурки жен-мироносиц.

Потом на помощь Терезе и Августину пришли мама Мила и мама Милана, сложили из ламинированных икон иконостас, и интерьер приобрел слегка канонический вид.

По воскресеньям они все по очереди читали часы, Божественную литургию, и им то вторили с улицы сгоравшие от любопытства языкастые сороки, то порскающие через пустые глазницы оконных проемов стрижи.

После службы у западной стороны храма пропитанные смирением и благодатью они рассаживались на пестрядинной дорожке, раскладывали на суровом полотенце завтрак, ели и разговаривали…

Тереза помотала головой: было?! это было?! не отнять, не отменить?!.

Мама, Мила, яркая, вся как про этюды авангардистов, про совмещенность взрывных красок, фонов, насыщенных расцветок, мастей, без полутонов и тусклого флёра, когда мазки не дробятся, а ложатся вдохновенно отважно.

У мамы Миланы, как у молочницы с Гуськиной марки, ясное, безбровое лицо, высокий, чуть выпуклый лоб, она про вермееровское одиночество, взлелеянное переливами света и воздуха, про подернутую дымкой даль.

И как золотится хлебушек, как рассыпается мелкий жемчуг брызгающего молока!

Ешь, Тереза, напоминают ей.

Она кивает, но ей надо додумать.

И так же, как голландская молочница, не размыкая губ, Милана разливает молоко – из бутыли в кружки, как переливают тугую бело-голубую ленту вечности, сдобренной пьянящим духом тягучей медовой сладости из разложенных на тарелке янтарно-золотистых сот…

Год, когда Босх отдыхает, слышит Тереза и возвращается в реальность.

У каждого времени свой анчутка, соглашается дедушка и стряхивает с бороды в ладонь пшеничные крошки.

Королек, говорит, прислушавшись, Августин. Зимородок, иволга, щегол.

А отчего у них над селом носятся только чайки? спрашивает Тереза, –  и орут, как прищемленные кошки?

Все кивают и смущенно-грустно улыбаются…

Так вот, здесь, на повороте к Хорошим пристаням, их и застала врасплох незнакомая машина, черный внедорожник размером с небольшой автобус.

В высунувшемся из окна водителе Тереза и Августин узнали плещеевского военкома – он уже не раз приходил к ним в школу, а нынче, говорят, даже и в сельский клуб.

Машина затормозила.

А ты почему всё еще здесь? – с нарочитой суровостью сказал он, меряя взглядом долговязую фигуру Августина.

Августин по обыкновению от неожиданности онемел.

Круглое, добродушное лицо военкома расплылось в веселой улыбке.

Должок! Должок! – известной присказкой подкрепил он свои слова и коротко рассмеялся. Кто будет родине долг отдавать?

По спине Терезы пробежал  холодок, а безмолвный Августин стоял как вкопанный, как соляной столб.

Тогда Тереза, первая пришедшая в себя, хрипло произнесла: он осенний.

Осенний, осенний, повторил за ней военком, а молчишь как отмороженный.

И он опять коротко рассмеялся: готовься, осенний!

Машина тронулась вперед.

У него же белая Audi была, очнулся наконец Августин.

Была, эхом отозвалась Тереза и, схватив его за рукав, с силой потянула вниз к ручью…

Совет держали вчетвером, за семейным обедом. Мамули меж собой говорили мало и тихо, но быстро условились обо всем.

Августин уедет один. Пока один. А потом, потом они все вместе затянут пояса, прикопят недостающее, и никак не позднее Нового года к нему приедет мама Милана.

Оди-и-н?! выдохнула Тереза. Он – оди-и-н? Нет, не поверив ушам, рассмеялась она. Вы шутите? Скажите, что вы шутите!

Мама Милана и мама Мила переглянулись.

Ах, как долго потом Тереза стыдилась того, что произошло вслед за этим. Так, что даже деду Мерлину, совестясь, не рассказала об этом во всех подробностях.

Как она от обиды за себя и за Гуську, размазывая на вмиг покрасневшем лице слезы, кричала, что никогда! никогда! никогда! Что это подло! подло! Как они могли подумать, что какая-то Шотландия, далекая туманная Шотландия!

Тут она даже сжала кулаки.

Институт! какой-то институт! дороже ей, чем.., чем он! Где Гуська, а где Эдинбург! Как им это в голову пришло?!

Тут уж Тереза заревела в голос. Все, как завороженные, вытаращив глаза, молча смотрели на нее.

Тогда Тереза бросилась к подзеркальнику, схватила свой Тауэр и, приподняв над головой, жахнула его об пол!..

И теперь пришел черед Гуськи. Он, тоже моментально покраснев, вскочил и срывающимся на бас пронзительным голосом закричал, что Тереза сама говорила, что заветное желание может быть только одно, что она столько лет готовилась к этому, что он, может, и дурак, но не зверь, не одноклеточное какое-нибудь и тоже хочет с чистыми руками, нет, не руками, с чистой совестью смотреть Терезе в глаза.

Тереза коротко всхлипнула и взглянула на красноватое облачко, оседающее над глиняными дребезгами, на кучу купюр, что, расправляясь,  шевелились на полу от сквозняка, и шагнула к Августину.

Там космодром,- не мигая, глядя ему прямо в глаза, сказала она. – Байконур.

Августин дернулся и слегка обмяк.

Там космодром, с настойчивой, беспощадной нежностью повторила она. А Эдинбург меня дождется. Он меня подождет. Спорим?..

…И сегодня Тереза несет в Хорошие пристани добрые вести: она уже учится, пока заочно, поэтому на русской филологии, у Гуськи и мамы Миланы тоже всё хорошо, они окончательно обустроились и работают теперь при женском монастыре.

Вот, вот и вот – покажет она Мерлину присланные ими ролики.

Августин стал  помощником у конюха, и ему поручили лошадей. А это его любимые ослики: Мартин и Марта. А это досточтимые там святыни: келия преподобного Севастиана и ковчег с частицей его мощей.

Густя  подтягивается уже восемь раз, а летом было только пять.

А еще клирик иерей Виталий, заметив старание Августина, поговорил с ним и пригласил в воскресную школу – готовиться к учебе в семинарии.

Густик говорит, что ничуть не удивился, он, скорее, поражается на себя: это такой естественный шаг, а прежде он никогда и не думал об этом.

Они с мамой Миланой присылают  фото всего, что видят вокруг: цветы, деревья, необычные здания, а при первой же возможности Августин хочет побывать в заповеднике, всё равно в каком, в любом. Он здесь уже столько раз слышал о высокогорных озерах и альпийских лугах, о зарослях пихтового стланика и снежных барсах, о журавлях-красавках и черных журавлях, которые танцуют даже в полном одиночестве: отвешивают поклоны, делают пробежку, начинают кружиться – и всё это так вдохновенно, что вообще перестают замечать, что происходит вокруг. Им, наверное, просто очень нравится – танцевать, как нам заниматься искусством.

Это Августин хочет увидеть своими глазами, чтобы понять всё до конца…

Ёж Пыхтун и гуси: Уинстон и Клементина – теперь живут у Терезы.

We shall Fight on the Beaches, внезапно приходит ей на ум.  Blood, toil, tears, and sweat. If you are going through hell, keep going. Если вы проходите через ад, не останавливайтесь.

Тереза замирает, чтобы пропустить вперед спешащего наперерез паучка. Черный, с белыми крапинами – зачётно, улыбается Тереза. Говорят, у них очень высокое давление, до 400 мм рт.ст., отсюда гидравлический механизм их передвижения, прямая зависимость между внутренним давлением и углом поворота суставов ног. Чем больше давление, тем он бодрее. Так и надо: чем больше тебя плющит, тем сильнее сопротивляйся.

Может, это последний осенний паучок? Может, это его последняя ходка перед зимовкой? Куда ты нырнул, где твоя норка? Не вижу.

Ну, ладно, будь здоров, крепыш! До весны!

Never, never, never give in! Никогда, никогда, никогда не сдавайся!

Хорошо быть медленной, томной, бонтонной, думает Тереза, но так бывает, когда перед тобой открывают двери и распахивают дверцы. Хорошо быть резкой, жгучей, праведной, но такие первыми всходят на костер. Ей же до удивления нравилось жить. Roman courtois, roman d’aventures – всё это осталось в детстве: к пятнадцатому веку рыцари самопожертвования и куртуазной любви перестали быть главной боевой единицей и из-за Круглого стола пересели в Парламент.

Тереза втянула в себя уже сдобренный стылой ноткой воздух и надолго задержала дыхание – режим автономного существования от подпирающей со всех сторон недружелюбной действительности.

Что ж, она знает наперед, как всякое утро будет спешить в дом Августина, чтобы распахнуть окно в сад, а, когда вернется к себе и растворит свое, колыхание тюля в его комнате будет отзываться в сердце прежней щемящей радостью неотъемлемости  от его жизни.

Как будет тянуть до последнего, до снега, и, хотя бы ненадолго, выбегать на холодную росистую траву босиком, замирать, прислушиваясь к чуткому до любого шороха воздуху, к семейным разборкам оставшихся зимовать синиц и к себе, наполненной осенней терпкой свежестью.

Как сад заблистает, словно умытый студеной колодезной водой, и изредка тукнет о землю золотисто-румяное яблоко – она оставила их на макушке и в этот раз, и, схваченные морозом, будто стеклянные, они примутся испускать сияние, мерцать  и светиться, радуя глаз среди общей равнодушной белизны.

Как от подпаленной теплинки потянет горьковатым синим дымом и ни с чем не сравнимым сытным запахом тлеющей картофельной ботвы. Рубиновый, лимонно-алый вишенник наконец облетит, сад поредеет, и, чуть погодя, от лежалой листвы над землей заструится тонкий спиртовой аромат.

А зимой, зимой, как всегда, Тереза станет расчищать дорожку к его дому, время от времени протапливать там печь и дышать на льдистые перистые узоры в окне, настигая и переживая то, что когда-то чувствовал Гуська, оттаивая горячим дыханием и подушечками длинных пальцев досмотровый пятачок для приветиков и наблюдений.

А весной, весной, впрочем, весна распорядится собой сама, совьет клубочек из наших разочарований, потерь и обид, чтобы спрятать его куда подальше, и наградит самых стойких и смиренных прежней дружбой и новыми надеждами: never, never, never give in…