/ Короткая  история   одной  настоящей   дружбы /

 «Спасибо, ветер, я слышу,

слышу!»  / Н. Рубцов /

Предисловие

… В Актовом зале областной администрации  губернатор вручал журналистские премии. Ожидаемо премию «Гвоздь года»    получила опытный мастер криминальной хроники Виктория Покровская – за расследование  коррупционных скандалов в сфере городского строительства. На плиточной дорожке, под зданием Администрации, её ждали самые близкие: красивая белокурая женщина  лет сорока, как две капли в  неё  девочка дошкольного возраста и на редкость смирная хаски, которая, завидев вышедшую из дверей хозяйку, преданно опустила голову на передние лапы. Подходящая к ожидавшим Виктория Покровская победно подняла над головой только что вручённый ей серебряный диск, а потом, увидев пса, с виноватой улыбкой  произнесла:

– Настя, дорогая, боюсь, что в ресторан с Маем  нас могут и не пустить!

– Не бойся, – уверенно отвечала  Настя. – У нашего времени есть одно, как ты утверждаешь в своих статьях,  спорное преимущество. Сейчас деньги решают всё. Или почти всё…

– Потому и спорное, что «почти» и только «у нашего времени», целуя женщину и её дочку, отвечала миролюбиво журналистка. В кленовых макушках сквера дышал ветер, и пёс смотрел на этот таинственный шелест с виноватой собачьей грустью.

 

Глава   первая

Несмотря на июльскую духоту, Виктория весь день до позднего вечера перечитывала «Мастера и Маргариту». Когда за окном появились первые весточки грядущей ночи – суетные пролёты летучих мышей, она в аккурат дошла до своего любимого места:

«Смотри вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься, и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».

Вика решительно захлопнула пухлый, порядком потрёпанный том и поставила на плиту старый эмалированный чайник, вывезенный ей из какого-то загородного захолустья в золотые годы своей журналистской юности. Недолго поразмышляв над банками чая и кофе, она принялась колдовать над крохотным видавшим виды ковшиком, который тоже перепал ей от героев  скандальных корреспонденций. Кофе несколько развеял в квартирном пространстве загусть булгаковского морока, и Вика стала решительно одеваться. Подходило время «стрелки» с  одним из информаторов по последнему делу предпринимателя Марчева, который обанкротил своё предприятие, а вырученные от этого деньги в процессе хитро продуманной  операции перевёл на счёт своей супруги Валентины Игнатьевны, которая, по Викиным сведениям, уже имела в кармане билет на завтрашний поезд  в Хельсинки. Марчев, по её прикидкам, должен был помешать ей после получения от него этой  информации, поскольку о внезапном отъезде жены ничего не знал.

Вика жила в пригороде, а потому  к месту встречи  отправилась на своей «Кие».  Встречу она, по старой, ещё студенческой привычке, назначила возле областной библиотеки, где всегда было тенисто и малолюдно. Бывший заместитель и приятель Марчева, обнесённый им деньгами, некто Леонид Иванович,  уже стоял под окнами библиотечного здания и нервно курил. Невзирая на жару, он был в ветровке и толстых шерстяных брюках. «Знобит его, что ли, после этой ссоры?» – спросила себя Вика и, беспечно улыбнувшись, протянула курившему руку. Тот сперва старательно загасил сигарету и только потом благожелательно протянул свою.

– Леонид Иванович, деньги Марчева уже перевела за бугор? – спросила с ходу Вика.

– Лишь малую часть, Виктория Николаевна, – отвечал заместитель, – видимо, на текущие расходы и временное прожитие. А там, как получится.  Ведь в материалах дела о деньгах почти ничего конкретного нет. Одни намёки.

– Ну, я так и предполагала. – Удовлетворённо проговорила женщина. – На неё у следствия ничего серьёзного. И, думаю, что она, при таком раскладе,  собирается просто проветриться и прощупать почву. А заодно и  понаблюдает, как дальше поведут себя сыщики и прокуратура. Следовательно, в Финляндию она временно. Через неделю – другую вернётся. За это время и с делом  на  супруга всё станет более-менее ясно. Только вот почему она уезжает инкогнито? Боится хвоста или просто не хочет неприятных разговоров с мужем?

– Понимаете, – стал размышлять Леонид Иванович, – возможно, они просто притворяются, что, так сказать, левая рука не знает, что делает правая. Пусть все думают, что они в ссоре. Так им легче решать свои имущественные и, возможно, семейные проблемы. Меньше подозрений, что они, договорившись и прихватив деньги, просто испарятся в какой-нибудь Испании или Ирландии. Или до поры уедет кто-то один.

– Почему именно в Ирландию? – выразила недоумение Вика. – Наши нувориши предпочитают что-нибудь более традиционное. Швейцарию там или Францию.

– А они дважды до этого ездили именно в Ирландию, где жили на какой-то вилле у компаньона по бизнесу. Думаю, что и часть марчевских денег уже там. Возможно, в виде каких-нибудь дорогих побрякушек, камешков, колечек, цепочек. Я однажды видел у Леонид Иваныча за стеклом серванта золотые украшения… на весьма внушительную сумму. И на жене его всегда было густо нанизано … и на шее, и на кистях, и на пальцах, и дорогие броши на груди.

– Сомневаюсь я, ибо на границе с этим проблем не избежать. В общем,  пятьдесят на пятьдесят, – заключила Виктория. – Уедут – не уедут. Самого-то Марчева,  пади, и не выпустят никуда из РФ, а вот жена его вольна, как ветер. Только я не думаю, что ему больно уж хочется, чтобы она за бугор съехала. Может ведь и в самом деле затеряться. Она его вдвое моложе, красивая. А у него двое детей от первого брака, да и долги наверняка немалые… после всех этих судов да начётов…

– Это уж, как водится, – согласился Леонид Иванович. – А бабы, извините, женщины у наших капиталистов сплошь такие! Чуть что – деньги в зубы и – за бугор. Боятся с голой ж…, извините, оказаться при таких скользких обстоятельствах. А то и за «колючкой». У нас ведь как? Нынче в золоте да платине, а завтра – в стальных браслетах… Он стал ещё что-то говорить в том же духе… долго и путано, но Вика довольно резко перебила его просьбой составить списочек марчевских предприятий и заранее заготовленной ремаркой:

– Говорят, Вы после ухода от Марчева сильно сдали?

Леонид Иванович в ответ натурально закашлялся и попросил несколько минут на составление точного списка, так как большинство этих предприятий  «уже поглотила река времён». Похвалив за цитату из Державина, Вика спросила не без интереса: не является ли литература их общим с Марчевым хобби? Оказалось, что Марчев чтением не пренебрегал, но предпочитал английскую и французскую литературу – причём, не только современные детективы, но и фантастику.

– Ну, тогда, наверное, и американскую?» – уточнила Вика.

– Да, – согласился Леонид Иванович, – фантастику американскую, в основном. Он и мне подкладывал кое-что: то «Конец вечности» Азимова, то Бредбери или Сеймака. Хотя я больше люблю наших Стругацких.

– Я смотрю, Вы с Вашим шефом пытались затеряться в виртуальном пространстве? – с явным подтекстом ехидно спросила Вика.

– К сожалению, у меня на это никогда не хватало воображения, – огорчённо признался Леонид Иванович.

– А у Марчева? – спросила Вика.

– Ну, Марчев и Гомера читал, и Данте, и Библию… У него и с воображением, и со вкусом всё о кэй! – С видимым удовольствием заключил Леонид Иванович. – Он поначалу меня как раз этим и брал. И по бизнесу у него стопка книг, и конкретно по группе наших товаров, которыми мы в ту пору занимались.

– А чем Вы конкретно торговали? – Приняв вполне равнодушный вид, попыталась уточнить Виктория.

– Кожей и мехами сначала… – отвечал Леонид Иванович. – А потом и прочие материалы добавились. Позиций двадцать, я думаю. Не меньше.

– Тут я у следователей про какие-то туристические палатки читала, – задумчиво проговорила Вика. – Вроде, в одной из таких палаток нашли труп мужчины… прямо у вас на складе?

– Про труп я слышал. Но и только. – Настороженно подобравшись, проговорил Леонид Иванович. – Это уж после моего увольнения. И вообще, он в одночасье сильно переменился, и компаньоны у него появились какие-то скользкие, всё закрывались с ним в кабинете и о чём-то вполголоса толковали. Однажды я краем уха слышал, что говорят про какие-то лимоны: этому дать, тому дать… Он последнее время стал партиями перепродавать женские шубы из норки и песца, хотя раньше перепродажей не занимался принципиально. А тут только перепродажа у него и осталась. Всё остальное он обнулил, поскольку с перепродажи больше навара и рисков – ноль! Так из рыночного капиталиста получился базарный спекулянт, от которого ни торговле, ни рынку нет никакой пользы. Один только вред!

– А конкретно в чём вред? – допытывалась Виктория.

– Когда он крупную партию толкал налево, то резко падали цены в городе – например, на те же шубы или кожаные куртки. – Вполне искренне возмущался Леонид Иванович. – Честные купцы много теряли, а то и разорялись.

– Леонид Иваныч, в следственных материалах как-то нечётко сформулировано, что ему конкретно может предъявить суд? – Вновь поправила тему разговора Вика. – Всё-таки он не вор?

– А-а! Хрен редьки не слаще! – обречённо махнул рукой Леонид Иванович. – Не вор, так мошенник. Например, шубу из норки он брал за тридцать – сорок тысяч, а толкал – за шестьдесят, а то и за все сто! Так же примерно с кожей, шерстью и туристическими изделиями. Иногда по  миллиону в неделю снимал хабару! Куда только девал всё это? Впрочем, дача у него шикарная на Волге появилась… Настоящий замок! Сыновьям от своей первой купил по трёхкомнатной, жене отдельный дом выстроил, машин у него целый автопарк! Да, и в собственном доме… чего только нет! Даже компьютерный центр и телескопы в мансарде… Вот всё это ему и предъявят, поскольку покупал не чисто, а с подставами и шантажом.

– А зачем ему телескопы? – выразила недоумение Виктория.

– А чёрт его знает!.. – вновь всплеснул руками Викин собеседник. – Может, обычная придурь богатея. А, скорее всего, он в них не за небом, а за бизнес – центром и торговой палатой наблюдает. Там у него весь город, как на ладони! Так проще и безопасней производить закупки,  делать завозы и вообще можно легко спланировать любую бяку.

Через полчаса Вика, вполне довольная «перетёртым» и узнанным, спешила на квартиру к своей подруге Зиночке, которая обещала накормить её «Оливье» и зелёными щами из дикой утки, по дороге прикидывая желательные и нежелательные последствия своего очередного, на грани фола,  журналистского расследования.

 

Глава   вторая

Но славно пообедать и отдохнуть у своей лучшей подруги Вике не пришлось.                            Неожиданно позвонил начальник УВД полковник Гуляшко, прозванный подчинёнными за стальную выдержку и невозмутимость Кромвелем, и добродушно попросил Вику съездить после обеда на задержание  одного весьма известного бандита, на котором предположительно висит групповая мокруха. Сложность операции состояла в том, что бандит отдыхал с дружками и проститутками на личном катере одного известного в городе бизнесмена, у которого с органами давно держался взаимовыгодный мир. Словом, предстояло этот мир временно нарушить, но так, чтобы не поднимать особого шума ни в порту, ни тем более в акватории. На этот случай решили воспользоваться моторной яхтой самого полковника, который пришёл работать в полицию из морской пехоты. Вика специально притащила на яхту свой переносной магнитофон и завела для маскировки  громкую эстрадную белиберду. К катеру подошли, когда Филипп Киркоров допевал песню про рыбку, а на катере, судя по запахам, варили уху. Яхта была существенно крупнее катера, а потому от соприкосновения его сильно закачало, и стоявшие на палубе люди с матом и возгласами  посыпались за борт. С яхты стали кидать им концы, а совершенно осиротевший катер при этом всё решительней отдавался речному течению. Словом, когда всех свалившихся в воду выловили, на яхте пришлось запускать мотор и огибать катер по течению. Смекнувший за это время «что к чему» отчаянный бандит, улучив момент, залез на носовую рубку и прыгнул за борт. Тут уж пришлось чесаться всей группе захвата, в том числе спускать на воду скоростной скутер, на котором удалось-таки отрезать шустрому беглецу путь к оживлённому берегу. Само собой разумеется, что после стольких манипуляций об общении с бандитом не могло быть и речи. Все до нитки вымокли и продрогли и, боясь серьёзно простудиться, спешили к береговой сушилке и другим согревающим средствам. Вика договорилась с полицейскими насчёт переноса встречи с задержанным на вечер и, кое-как добравшись до своей машины, поехала принимать горячий душ и приводить себя в порядок.

…Бандита звали Ежи Ветер.  Как все поляки, он заметно «пшекал», выговаривал вместо «Г» – «Х», вместо «В» – «У», а гласные произносил акцентировано и жёстко.  При задержании Ежи за такое непредвиденное купание сгоряча начистили репу, и Кромвель звал его «Кутузоу». И действительно, правый глаз у Ветра заметно припух и почти не открывался. Получив некоторое представление о его привычках, Вика предложила поляку пива и аккуратно насыпала в тарелку сухариков.

– Ну, что, господин Ветер, – начала она разговор, – с материалами первичного допроса я более-менее знакома. Меня, как журналиста, интересуют детали и мотивы, которыми Вы руководствовались. Например, Вы предпочитаете работать с женщинами. Почему? В основном это блондинки… Чем они лучше брюнеток, шатенок? Вы редко берёте вещи, даже ценные. Потому что это вещдоки? Знаю, что Вы причастны к убийству, но сами не убивали. Из-за ответственности, или есть ещё причины? Ну, и так далее, по ходу спрошу ещё.  Ветер первый стакан выпил залпом, но, налив второй, казалось, утратил к пиву всякий интерес.

– Как Вы хотите, чтобы я Вас звал? – медленно низким посаженным голосом проговорил бандит.

– Давайте на равных? – предложила Вика. – Если Вы – просто Ежи, то меня можете просто Виктория, Вика. Я пишу судебные очерки и криминальные репортажи. С репортажем я, как видно, опоздала, а вот пару криминальных статей, по предварительным прикидкам, у меня, при Вашем участии,  могло бы получиться. Никаких особых тайн из Вашей богатой практики можете не раскрывать. Просто расскажите о том, что любите или хотя бы предпочитаете, а чего терпеть не можете. О людях, которые почему-либо запомнились, о женщинах, к которым хорошо или плохо относились, о дружбе, если она была в Вашей жизни, про правильных и плохих ментов, следаков, прокурорских. Про врачей расскажите, поскольку вон отметины у Вас ножевые, и пулей, знаю, Вас не однажды доставали. И, если можно, про  своё польское происхождение.  Короче, рассказывайте, о чём не жалко, а я по ходу доспрошу. И немолодой вор, бандит и погромщик стал неторопливо вспоминать о своей бедовой молодости.

Деда и бабушку  Ветра в числе прочих депортировали в Россию из польского городка Кузница, что неподалёку от белорусского Гродно. Его отец  сгинул где-то в Сибири, а мать умерла при криминальном аборте, когда ему исполнилось пять лет. Малолетняя соседка отвела ребёнка в детский сад, в ясельную группу, откуда его вскоре воспитатели переправили в детский дом. Из детдома он сбежал уже через неделю, поскольку физически не переносил даже запаха казённой жизни. После этого его неоднократно отправляли в детдом насильно, но всякий раз он улучал момент для побега, стараясь впредь быть осмотрительней и по глупости не попадаться глазастой инспектуре. Когда ему исполнилось пятнадцать, он устроился учеником сапожника на местную обувную фабрику, а ещё через полгода стал помощником кладовщика на обувном складе, где заработал первую судимость. После этого на хорошую работу больше не брали, и он стал систематически воровать и перепродавать краденое. Вторая судимость уже обернулась для него «колючкой», хоть и всего на полгода. Но потом были судимости ещё и ещё: воровство, мошенничество, разбой, драка в общественном месте и, наконец, хищение госсобственности в особо крупном размере.  В общей сложности он отсидел около двадцати лет и лет десять находился на подписке по УДО. Вика встретила его в пору чрезвычайно неприятного задержания, когда очередное условно-досрочное освобождение едва проскрипело ему в спину тяжкой дверью приёмника СИЗО. По инерции, не заметив этого и на сей раз, он просто принялся жить так, словно вернулся с обычных заработков и никаких обременений перед государством и органами не имел. Но напомнили ему про обратное гораздо быстрее, чем он мог себе вообразить. И вот опять «солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно». И, кажется, впервые ему страшно этого не хотелось: натягивать на тело вылинявшую от пота и пара грубую грязно-синюю рубаху, скрипеть продавленной панцирной сеткой тюремной койки и нюхать приторный дух камерной параши, которую расплескал в углу  неловкий новичок.

Словом, когда Вика расположилась напротив обрусевшего поляка со своим блокнотом и ручками, тот пребывал в состоянии непривычного смятения. Ему впервые было искренне жаль своей промелькнувшей жизни и того досадного ощущения невозможности прожить иначе даже того, что ещё не прожито. Точнее будет сказать, что, зная, как надо теоретически, он попросту не знал, а как это сделать в натуре по жизни. С чего начать? Поэтому Ежи растерянно смотрел на Вику и пытался понять, чего от него хочет эта молодая красивая баба с воли и что она там собирается записывать в свои дежурные картонки?

Но, вовремя почуяв это пограничное состояние зэка, журналистка не стала форсировать паузу, а принялась ловко рисовать в одном из блокнотов – который потолще – смешных человечков и страшные звериные морды, которых в натуре Ветер никогда не видел, а потому на какое-то время впал в порубежное состояние.  Так они сидели некоторое время,  великодушно позволяя друг другу легковесные щипки и приколы.

 

Глава   третья

Вика от природы была в меру благожелательна и терпелива: сама почти никогда не торопилась и не любила понукать других. Она обстоятельно поведала собеседнику о целях и характере судебной журналистики, об особенностях жанра «судебный очерк» и криминальной прозе, как особой литературе, разработанной ещё в позапрошлом веке – в основном,  англичанами и французами. Зэк внимательно слушал и даже задал по ходу несколько предметных вопросов: «что такое криминал?», «почему англичане так часто пишут про кражи и убийства?» и «есть ли в ребёнке предрасположенность к преступному образу жизни?».  Вика охотно сообщила заинтересовавшемуся бандиту, что в переводе с латинского «crimen» – преступление, и что среди прочих народов англичане, как к слову и поляки, слывут самыми взыскательными почитателями занятных историй и крутых, закрученных сюжетов. Таков их менталитет. Что же до предрасположенности, то на этот вопрос, без риска ошибиться, можно ответить, как «Да», так и «Нет». Ежи в ответ лишь понимающе кивнул и грустно пошутил в том духе, что, наверное, зря его дедушки и бабушки перебрались в Россию. Улыбнувшаяся в ответ Вика лишь заметила, что русский человек  по части реального попадания в  крутые истории британцам и полякам никогда не уступал и, к сожалению, вряд ли уступит. И не случайно, например, лучшими исполнителями ролей классических английских следователей Шерлока Холмса и Доктора Ватсона британская академия признала российских актёров Василия Ливанова и Виталия Соломина.

– Впрочем, мы несколько отклонились от конкретики, – остановила себя Виктория. –  Вот Вы поведали только что о своих нелёгких детстве и юности. Но с тех пор пролетела значительная, быть может, большая часть  жизни. Неужели за всё это время Вы ни разу всерьёз не спрашивали себя: а что же дальше? Ведь есть такие не меняющиеся во времени ценности, как семья, дети, внуки… любовь, наконец! С годами людям свойственно меняться, пересматривать свои взгляды, смысл самого своего существования. И заметьте, это нужно не столько обществу или правоохранительным органам. Это необходимо, прежде всего,  самому отдельно взятому человеку, если он не люмпен, конечно… Не говоря уже про английского премьера или американского президента, которым, уверена, тоже есть что поменять в своей жизни.

– А русскому… премьеру? – не упустил свой шанс поляк Ежи Ветер, хоть и давно отвык от  ощущения, что он – поляк.

–   Да, какая разница? – с некоторым оттенком раздражения спросила Вика. – Вы ведь сами давно русский! Зачем спрашиваете у меня?

– Ладно, проехали.  – Примирительно опустил руки на колени Ежи Ветер, и глаза  его лукаво блеснули. – Мне бы очень не хотелось вновь нюхать лагерные помои и серьёзно отвечать на глупые вопросы равнодушных людей. Да, и людей ли вообще? Однако, от некоторых привычек почти невозможно избавиться, а моя биография – сама по себе достаточное основание для задержания  без веских оснований: дескать, если ошиблись, через месяц – другой отпустим. Кстати, в моей жизни меня уже дважды отпускали за недостаточностью улик. Один раз – через два месяца, а другой – аж через полгода после задержания. Во второй раз это практически стоило мне семьи.

– Я искренне сожалею. – С ощутимой повинной интонацией проронила Вика. И полюбопытствовала:

– Жена ушла… или?..

– Или. – Сухо констатировал посеревший лицом собеседник. – Она умерла… от переживаний. От рака то есть. А раком очень часто заболевают из-за душевной смуты, тоски.  Ева мне успела сказать об этом, когда я устраивал её в лёгочный санаторий. Только было уже поздно. Рак съел её буквально за пару недель.

– Ежи, простите, но спрошу ещё раз прямо. – Вика всерьёз расстроилась и достала из кармана носовой платок, чтобы вытереть выступившую на лбу испарину: – Неужели нельзя было как-то изменить образ жизни? Вы ведь, как  посмотрю, вполне позитивный человек!

– Я практически завязал. Но после того, как  умерла жена, мне стало всё равно. То есть я просто махнул на себя рукой и… поплыл по течению. Ну, а там, как водится в нашем мире,  старые дружки помогли: так сказать, не дали пропасть от безденежья. Мне бы ещё месяц – другой для роздыху, а тут новый соблазн: срубить по-лёгкому несколько лимонов на достойную жизнь. И я подумал: а почему бы и нет? Ведь придётся обживаться, устраиваться, понадобятся какие- то деньги. Ну, вот и срубил! Три года общего режима с отсрочкой исполнения. Ясно, что на приличную работу вновь не взяли. Стал искать подработку, а у меня практически – срок: шаг вправо, шаг влево – и тебя реально закроют. Попался на какой-то фигне, и если бы не прежние грехи, гулял бы себе на воле. А так впарили год и этот отсроченный трёшник в придачу. Словом, опять напомнили: «твой дом – тюрьма!». И ох,  как трудно построить себе новый дом, в котором у тебя всё, как у людей: удобная прихожая, одёжный шкаф, сервант с посудой и книгами, мягкий диван, круглый стол, пара кресел. Ничего особенного! А тут вся жизнь – год за годом –  проходит между колкой панцирной сеткой и вонючей парашей. – Ветер  устало уронил на грудь плохо причёсанную голову и левой рукой достал из правого грудного кармана дешёвую сигаретку.

– Я часто думал на сей счёт, – выпустив кольца серо-зелёного дыма дудочкой сложенных губ, внятно разделяя слова, проговорил он, – и пришёл к выводу, что просто жизнь в нашем великом особенном  государстве изначально неправильно устроена. Почитай, с самого детства наш человек ползёт по узкому жёлобу с колючими стенками, которых изо всех сил пытается не касаться. В конце концов, весь исколотый, на этих стенках и остаётся, медленно, но неумолимо истекая кровью и теряя последние силы и саму надежду на хоть какой-то выход. И что-то подобное рано или поздно случается почти с каждым из нас. Несмотря на все усилия, все мы остаёмся в этих колючих шлюзах, чтобы после долгих тщетных мучений быть слитыми в огромную выгребную яму, у которой нет ни дна – ни стенок, ни верха – ни низа, а есть лишь одна сквозная, бесконечная параша. Сравните жизнь типичных небогатого россиянина и небогатого американца или немца, и Вам нечем будет возразить! Просто, большинству наших с Вами сограждан не с чем сравнивать, чем и пользуются наши российские тузы.

– «Потрепала, однако,  мужика жизнь!» – с философической грустью подумала про себя Вика, а вслух заметила:

– Вам бы хорошенько отдохнуть, Ежи, в каком-нибудь укромном тишайшем месте… так это месяц, а то и – полтора. С весёлой молодой женщиной, в свободном режиме, без всякой там боязни, что вот-вот накроют. Походить на речку с удочками и садком, послушать соловьёв и посмотреть фильмы про любовь, попить хорошего винишка и поесть вдосталь спелых фруктов и обязательно – шоколада с орехами, покататься на карусели и послушать духовой оркестр. Не уверена, конечно, но предполагаю, что вся эта параша  вышла бы вон и удобрила окрестности…  леса и долы.

– Про парашу – это я так, для большего понимания. – Вздохнул задумчиво Ветер. – Это неопределённость, непонимание того, что дальше делать, как жить. Появилось понимание, что жить, как прежде, уже нельзя, а как надо жить – непонятно…

– Я думаю, Вам следует начать что-то новое, непривычное. – Стала рассуждать Вика. – Например, записаться в шахматный кружок или в бассейн. А лучше и вернее всего, – завести садовый дом с участком, насадить там клубники, лука, редиски. Можно и собакой обзавестись. Или хотя бы котом… Жизнь сразу изменится. Появятся иные интересы, заботы и новые друзья  соответственно. А коль появится сад, понадобится и машина, какие-то сельхоз инструменты и даже механизмы – мотто-культиватор, косилка, тележка под навоз и торф и автомобиль, конечно, чтобы не ездить на дачу автобусом или попутками. Это напрягает. А так, начнёте собирать грибы и ягоды, варить варенье и компоты, солить грузди. То есть заметно изменится сам характер окружающих  предметов, так называемый повседневный быт. А новый быт – это совсем иная жизнь,  новые ощущения, позывы, удовольствия и, конечно,  цели!  Понимаете, мир предметов плотно окружает каждого из нас и в конечном итоге определяет направление наших желаний, сам смысл нашей жизни. К сожалению, Вы за долгие годы привыкли находиться в среде братков и таких понятий, как хабар, зона, легавые, стукачи. Вот Вы нередко клянётесь: «Век воли не видать!», а ведь вся наша жизнь – это воля, если просто правильно жить. У каждого человека  всегда должна быть свобода выбора, всегда(!), а не от отсидки до отсидки. Ибо это не Воля, а просто временный отдых.

– Не думаю, что мои новые тряпки и железки могут кардинально изменить порядок моей жизни. А вот про Волю Вы верно загнули, без неё никак, – крякнул Ветер и с интересом посмотрел на журналистку.

– Я тут узнала у следаков, – встрепенулась Вика, – что максимум через пару месяцев Вы будете на воле, а потому,  чтобы не быть пустозвонкой, я в качестве закладного кирпичика этой новизны подарю Вам новые лопаты, вилы, мотыги и секатор. Кроме того, Вам понадобятся, на первых порах,  минеральные удобрения, торф и навоз. Как только купите участок, я тут же подвезу на него  то и другое,  помогу внести всё это в почву.

Ветер  сдержанно поблагодарил Викторию за хлопоты и, взяв у неё номера телефонов знакомых садовников, торопливо отправился «наводить новые мосты».

 

Глава   четвёртая

Так матёрый пятидесятилетний поляк, уголовник, который уже успел окончательно решить, что жить ему до конца дней своих между воровской малиной и тюремными нарами, сошёлся с молодой тридцатилетней русской  журналисткой, которая сумела его убедить, что ещё вполне успеет тот пожить и цивильным законопослушным горожанином в своей уютной квартире (Вика обещала помочь ему снять жильё неподалёку от своего дома)… и возможно даже, что между мудрой ласковой женщиной и верным надёжным псом. Но начинать предстояло с дотошных допросов и утомительных нотаций на предмет нарушений режима УДО. Но Викино заступничество и целая серия её статей о профессионализме местного УГРо сыграли свою позитивную роль в образовании вокруг Ежи Ветра так называемой зоны лояльности, и скоро он уже торговался с городскими риэлторами на рынке садовой недвижимости.  Участок Ежи присмотрел в садовом товариществе, что раскинулось на лесных полянах километрах в десяти от города. Стоял на его участке двухэтажный садовый домик с сараями, но главное – это несколько уже взрослых яблонь, вишни и смородина вдоль забора, а по всему участку – грядки с клубникой и овощами, которые опытная садовница Вика тут же помогла Ежи привести в полное благообразие. На удивление, он за пару недель так привязался к своему новому приобретению, что городские дружки очень скоро забыли, как он и выглядит.

В разгаре лета, когда на грядках зарозовели первые клубничины, Вика подарила своему новому товарищу маленького щеночка хаски, который оказался прирождённым сторожем садовых угодий и проворно гонял с грядок сорок, трясогузок и разных прочих синиц с воробьями. Делал он охотничьи стойки и на пролетающих над огородами диких уток и гусей. Вика даже предложила Ежи на будущее подумать об охотничьем ружье, поскольку буквально в сотне метров от садов начинались утиные болотца. Конечно, разрешение на покупку ружья для вчерашнего зэка – проблема, но на следующее лето вполне разрешимая. А пока Вика дала  своему новому приятелю пострелять из своей «Ижевки» 16-го калибра и побродить с нею по мелколесью, где любили жировать перепёлки. Словом, Ежи Ветер буквально на глазах стал заметно меняться, приобретая какую-то основательность во всём своём поведении и ту наследную польскую весёлость, которую однажды полностью выдула из него вон, как лёгкий туман начавшимся июльским  днём, прорвавшаяся  с полей полуденная совковая жара. Холодная и равнодушная штука Жизнь. Вика всё отчётливей видела перед собой очень позитивного, жизнерадостного мужика, который бескорыстно любил и природу, в которой теперь благодарно жил, и людей, которые всё плотнее касались его своими плечами. И Вика замирала всякий раз, когда эти осторожные прикосновенья она ощущала на себе, с внутренним трепетом понимая, что только так и начинается настоящая бескорыстная дружба… между женщиной и мужчиной.

За несколько месяцев совместных хозяйственных хлопот Ежи, видимо, тоже присмотрелся к особенностям Викиной профессии и незамысловатой простоте её женского нрава. Вика никогда не виляла вокруг да около, а тем паче, не юлила,  не врала и не злословила. В чём-то главном они,  несомненно, «перекликались» и даже были схожи. А очевидную разницу в возрасте почти напрочь съедала Викина профессия, которая по сути своей предполагала, прежде всего, знание людей и их слабостей, а также особенностей коллективной слепоты и столь же мало объяснимых общественных прозрений. В редких перерывах между каждодневной работой и дачными хлопотами они обменивались богатым житейским и профессиональным опытом, и куда чаще это приводило к их всё растущему сближению, чем наоборот. Однажды Вика даже подумала, что, сложись жизнь Ежи несколько иначе, из него мог бы получиться очень приличный журналист, а Ежи как-то проронил довольно серьёзно, что  «тьфу-тьфу, окажись Вика  на женской зоне, она  бы и там наверняка держала  мазу»… Несколько раз они на пару серьёзно угощались коньяком, но ни тот, ни та при этом никогда не теряли самообладания и лишнего не болтали. Быстро растущего и исключительно проворного кобелька всерьёз привязавшийся к нему Ежи назвал по месяцу его появления в своей жизни – Маем. Вечером на даче он впускал его в дом, вкусно кормил и укладывал на коврике возле своего дивана. Дверь в домик при этом была всегда открыта, и Май свободно мог выскакивать в сенцы, во двор и на огород, с которого гонял повадившихся на капусту зайцев и жировавших в горохе мышей.

Когда Май окончательно вырос из вчерашнего щенка в молодого сильного пса, Вика взяла его на осенних диких голубей, которые отъедались ближе к октябрю до размера мелких проворных куриц с навыками куропаток и тетеревов. Прежде всего, дикие голуби отличались от не диких тем, что запросто садились на деревья и кустарники и даже, как и вся боровая дичь,  вили в них гнёзда. Ежи, прихватив берёзовое лукошко, увязался с ними до первого клюквенного болота. Выступили затемно, наскоро позавтракав простоквашей со свежеиспечённым пирогом с капустой. Маю наложили вчерашнего супа с накрошенным в него хлебом. До опушки дошли за четверть часа и на первом осеннем инее заметили характерные следы птичьих игрищ. Май стремглав лёг на живот и, жадно втягивая расширенными ноздрями утренний холодок, быстро пополз к густели орешника, из-за которого почти тут же шумно метнулась парочка крупных вяхирей. Вика стреляла на движение и частые хлопки крыльев, практически не целясь. Первый голубь успел прикрыться старой сучкастой берёзой, а второй, кувыркнувшись через голову, свалился под едва начавший желтеть клён. Май успел накрыть его в четверть минуты. Далее, как в чаще, так и на вырубках, им везло куда меньше, но всё же четырёх увесистых птиц они-таки  добыли и были этим довольны до крайности! И всех больше – Май. Это поистине была его природная стихия.

Когда перед тем, как поворачивать к дому, они присели передохнуть и допить оставшийся в термосах чай, Вика, как бы между прочим, спросила Ежи о том, а не хочет ли тот съездить с ней в командировку по какому-нибудь громкому делу – так сказать, покопаться в житейской грязце, поразмышлять над тем, что есть чёрное, а что – белое, и взять на себя некие, так сказать, шекспировские выводы: а значимо ли это?  Когда?  Где?

– Понимаете, Ежи, – мотивировала своё странное предложение журналистка, – со стороны всегда куда интересней решать вечные вопросы  типа «быть или не быть?». Потому что ты решаешь это не для себя, любимого, а ради соблюдения высшей справедливости, то есть, так сказать, бескорыстно. Возможно, после таких решений  и на своё вчерашнее прошлое глянешь несколько иначе. И тогда в ближайшем будущем  увидишь себя в той точке, в которой некогда мечтал оказаться. Ведь это здорово, не так ли?

– Занятно, – согласился Ветер. – Отчего ж не съездить с красивой женщиной и мастером своего дела? Это всегда полезно, а главное – не предвещает скуки. Только давай на «ТЫ» что ли? И они неторопливо стали собирать необходимые дорожные вещи.

 

Глава   пятая

В Светлых Борах, куда Ежи с Викой  приехали по наколке угрозыска, буквально неделю назад произошло ограбление сельмага. Но грабителей не только не нашли, но даже не подозревали, кто бы это в натуре мог быть. Хоть какой-то ясности не принёс даже приезд следственной бригады из областной прокуратуры  и Следственного Комитета. После трёх суток тщетных допросов и иных следственных действий прокурорские сели в свой микроавтобус и отбыли восвояси, оставив в Борах атмосферу полной безысходности. На первых порах, как с пришлой из области, с Викторией даже разговаривать никто не хотел, ссылаясь на беспомощность областных спецов сыска, словно он работала в прокуратуре или в СК. Но постепенно, не без помощи Ежи – главным образом,  его странной манеры «равнодушного общения»,  Вике удалось разговорить и обеих продавщиц, и сторожа, и даже бухгалтера потребкооперации. После этого к Вике на беседу пришло трое покупателей из местных, чьи характеристики светлоборских уголовников и общей атмосферы в селе дали Вике гораздо больше, чем все усилия местных пинкертонов с показаниями магазинной братии в придачу. Теперь, по крайней мере, она реально  предполагала, где надо «копать». На первый разговор с предполагаемыми взломщиками она выпустила Ветра, некогда уважаемого в уголовном мире авторитета. Задача у того была сугубо прагматическая: прощупать хорошенько двоих местных темнил на предмет их гипотетической причастности или причастности кого-либо из светлоборских малолеток, поскольку замки с двери магазина были сорваны крайне непрофессионально. Поколебавшись минуту-другую из-за некоторой некорректности такого поручения для вора в законе, Ежи, махнув для усыпления совести двести «гамулки» (польской водки), отправился, как договорились, на край села. «Никогда не брал эту шушеру в расчёт!» – сказал он Вике уходя. Отсутствовал он недолго, а, вернувшись, махнул ещё двести.

– Ну? – нетерпеливо тронула его за плечо Вика.

– Не они это! – Раздражённо огрызнулся Ветер. – Живёт тут такая скупщица краденого… Аня Ручкина. Двое её сыновей месяц как откинулись. А сидели за грабёж! И последнее время тёрлись возле сельмага постоянно и в сам магазин заглядывали… по пустякам. Смекаете? Вынюхивали про режим работы, систему защиты, про товары и склад, пути отступления прокладывали, чтобы случайным прохожим на глаза не попасться. Думаю, теперь надо прошерстить торговые точки, не вспыли ли где магазинные товары? Надеюсь, твои  приятели из уголовки помогут со списочком краденого?..

– Да, я уж полюбопытствовала, – нетерпеливо согласилась Вика. – Куртка осенняя финская всплыла и пол – ящика полусухого вина «Монастырская изба».

– И кто же, к примеру, его в этих Борах лакает? – спросил самого себя Ежи.

– Живёт тут один интеллигент, – отвечала уже осведомлённая почти во всех штрихах светлоборской жизни журналистка. – За самогоноварение привлекался. С тех пор пьёт только марочное и сухое.

– Ну, тогда пошли полюбопытствуем, – привстал со стула Ветер, – кто ему это пойло скинул.

И они отправились к местному самогонщику по кличке Интеллигент, который открывал всем приходящим с таким видом, словно его пришли брать за убийство.

– Не угостишь «Монастырской…»? – спросил с порога Ветер.

– Чо, ребята-девчата, самогона что ли накапать? – отвечал вопросом на вопрос Интеллигент. – Только он ещё не остыл после перегона.

– Да, нет. Вино тебе недавно продали из местного сельмага. – Встряла в разговор Вика. – Смекаешь?

– Ну, Ручкины продали. Андрей да Колька. И не продали, а обменяли на мой напиток. Не пьют они магазинной кислятины. – Стал оправдываться самогонщик.

– Неси вино. – Приказала равнодушно Вика. – Вот тебе деньги за него. И забудь про наш разговор.

Отправив принесённое вино в пакет, довольная Вика сообщила Ежи, что теперь найти украденное несравненно проще!  Но пусть этим теперь занимаются сыскари, а она займётся статьёй про ограбление и технологией их с Ветром сыска:

– Может, комитетчики ещё премию выпишут? – предположила она мечтательно. – За сколько мы с тобой расследование провели?

– За два часа, – отвечал не менее довольный Викиного Ежи. – Слушай, а интересная у тебя работа! Менты тут до нас почти неделю ползали. Только без толку. У тебя в Борах ещё дела есть?

– Думала я да передумала, – отрицательно вертя головой, отвечала Вика. – Давай-ка к дому, пока интонация не ушла. А то потом лови её! Уйти она может стремглав, а вот возвращается далеко не всегда. А когда её нет, то пишется вымученно, не так, как надо. Сухо, без фантазии и  должной органики. Только ты мне по дороге свои наблюдения и соображения изложи.

– Попробую, – согласился Ветер. – Ты спрашивай, если я заткнусь. Меня, бывает, переклинивает. В молодости по голове на пересылке шарахнули, с тех самых пор и пришла временная потеря памяти. Говорю и десять минут, и двадцать – и вдруг раз!  Ничего не помню: ни того, о чём только что говорил, ни того, что собирался ещё сказать.

Когда Светлые Боры остались далеко позади, Вика поставила кассету с романсами, и они с Ежи стали негромко подпевать то ли Козловскому, то ли Лемешеву: «Для берегов отчизны дальной ты покидала край родной…» И казалось им, что  покидают они не вымершее российское село, а некий загадочный край, населённый странным, малопонятным народом, который если и остался где на земле, то только здесь, в трёхстах километрах от родного города, в разлёте горбатых полей и тесноте колючих перелесков.

Как заметила Вика, возвращаясь из командировки в Светлые Боры, Ежи Ветер, несмотря на его природную сдержанность,  оказался человеком весьма и весьма увлекающимся и склонным к самым отвлечённым от жизни мечтам. Похоже, тюрьма не столько опростила природу и характер его привычек, сколько утончила сам образ его жизни и реакцию на основные нестыковки между тем, что в России говорят, и тем, что в ней реально происходит. Будучи человеком весьма закрытым, он, тем не менее, всегда старался быть своевременно и правильно понятым и никогда не торопился с  принятием окончательных решений. Эта природная обстоятельность всегда вела к установлению вокруг него атмосферы терпимости и в высшей степени интеллектуальной свободы. Матёрый зэк и деликатный интеллигент, открытый мужик и тонкий ценитель «тайных стремлений души» – все эти и близкие им противоречия были представлены в нём примерно в равных частях. Бежавшие и перемещённые с родины поляки были ещё в ту далёкую пору сосланы Сталиным в Иран и с тех пор столько пережили и натерпелись, что стали каким-то особо мудрым, ни на кого не похожим народом.  Поразмышляв так, Вика попросила более опытного по жизни товарища рассказать о своём видении недавнего местного ограбления и, прежде всего, о том, не выпадает ли оно из рамок обычных, наиболее распространённых преступлений, в частности – грабежей?

– И да, и нет, – убеждённо ответил тот. – Сельские дурачки обчистили торговую лавку с городскими тряпками и жрачкой. Это случается довольно часто. Но они ведь и сами – сыновья владелицы примерно такой же  лавки. Поэтому… это довольно редкий поступок. В торговой среде стараются не трогать своих, иначе отдача замучает.

– А в детективах, даже классических, утверждают обратное, – не согласилась Вика. – Очень часто преступления локализуются внутри одного сословия, класса, редко выходя в, так сказать, внешний мир.

– В тюрьме я, несмотря на предостережение одного умного человека, – соглашаясь и одновременно расстраиваясь, заговорил Ежи, –  прочёл несколько романов Достоевского. В них подобный подход к свершению преступлений – почти норма. Но Достоевский был реально больным человеком. Больным психически. Поэтому обычность  ограбления в Светлых Борах – кажущаяся. На самом же деле, оно необычно в масштабе примерно один к ста, а то и к тысяче!  Поэтому я так и удивился той поразительной простоте, с которой ты едва ли ни моментально всё это прочла и до конца поняла.

– Дорогой Ежи, к сожалению, сегодня почти всем у нас наплевать на то, из каких ты социальных слоёв. Этот магазин могли ограбить хоть кто: из торгашей, из военных, из интеллигенции или каких – то сексуальных меньшинств, обществ, объединений, кланов… Культ денег решает и объясняет нынче практически всё. У нас над КПЗ какой-то чудак в девяностые повесил плакат: «Человек родился свободным. Он свободен!» От первого появления этой мудрости прошло полтора века, и вот никогда не читавшие классиков обыватели самостоятельно пришли примерно к тому же выводу. Только свободу они понимают по-своему. Как свободу от общества и вообще от любых обязательств. Ну, тебе это лучше моего известно. Многие зэки её примерно так и понимают. Отсюда и «век воли не видать!» Так ведь?

– Знаешь, уважаемые воры её понимают не совсем так, – как-то устало выговорил Ветер. – Полной свободы никогда не было и не будет. Более-менее свободны лишь те, которые уважают свободу других. Свобода в переводе на человеческие нужды – те же деньги, благодаря которым ты волен делать почти всё.  Но, даже говоря так, человек, прежде всего, думает о свободе для себя любимого. А против природы человеческой спорить глупо. – Ежи устало подпёр голову правой рукой, которой, в свою очередь, облокотился о  переднюю панель машины. Они подъезжали к Городу, и оба откровенно зевали от недосыпа и острого желания помыться и доспать.

 

Глава   шестая

Но когда они вошли в подъезд Витькиного дома и стали медленно подниматься по лестнице, на площадке между первым и вторым этажами по ним выстрелили с улицы из дробовика. Вика инстинктивно успела закрыться толстой дорожной сумкой, а Ежи серьёзно задело справа. И хоть это была всего лишь дробь, но дробь не мелкая, заячья: «пятёрка» или даже «тройка» (Хорошо, что не «единица»!).  Несколько дробин застряли в грудной клетке, а одна вошла под ключицу и, пробив макушку лёгкого, пустила в бронхи целый поток крови, которой через минуту-другую заполнилась вся носоглотка. Ежи сначала закашлялся, потом захрипел, а потом и потерял сознание. Вика кое-как перевернула его на левый бок и стала ждать «скорую», которую вызвала вместе с полицией сразу после выстрела.

Старший прибывшей группы отнёсся к произошедшему вполне равнодушно.  Сначала монотонно расспрашивал о деталях произошедшего, а когда убедился в полной Викиной неосведомлённости, сразу потерял к только что произошедшему всякий интерес. Или сделал вид? Ежи за это время успели оказать первую помощь и увезли в приёмный покой ближайшей больницы, куда Вика уже через час доставила раненому спортивный костюм и домашние тапочки. После этого ничего другого Вике не оставалось, как сидеть в больничном сквере и раздумывать над тем, а кому это надо… стрелять в них с Ежи через окно. Она осторожно перебрала в голове все последние свои контакты и разговоры, проанализировала все споры и конфликты. Нет, ничего сколько-нибудь конфликтного в её жизни не происходило не только за последний месяц, но и в течение всего года. Мстить ей было не за что и некому. Может, у Ежи что было? – пронеслась мысль. Но он наверняка бы поделился. Может, пальнули по ошибке? Навряд ли… Уж больно круто! Стрелять по ошибке не приходят. Ещё какое – то время Вика медленно просеивала свою память, но так ничего и не нашла кроме годичной давности случайной перепалки возле областной библиотеки сразу по окончании Дня Города. И вдруг – «Эврика!»: она ясно вспомнила недавнюю свою связь с молодым профессором Селезнёвым, их альковный  разговор в читальном зале и потом в коридоре возле двери в директорский кабинет, и то, как смотрела на неё директор библиотеки, железная леди Полина Фишер, которая училась с Викой на одном курсе. Кстати говоря, плохо училась, в связи с чем пыталась быть нужной  как  преподавателям, так и таким отличницам, как Вика, которая вскоре после этого прямо в аудитории устроила Фишер примерную выволочку за стравливание подруг и передачу чужих разговоров. Но отдавая себе полный отчёт в том, что она ею ненавидима, она также не могла себе представить Фишер или кого-то из её людей, целящимися в них из обреза. Впрочем, реальная жизнь говорила об обратном: в аккурат внешне  не шумные, вполне уравновешенные тихони нередко отличаются патологической мстительностью и редкой жестокостью. Подумав ещё с десяток минут, Вика решила посоветоваться с Ежи: а не принять ли ему, матёрому уголовнику, эту злобную, с явно тёмной душой ревнивицу  на банальный гоп-стоп? И уже к вечеру они решили так, что Ежи подкараулит Фишер возле её подъезда и попробует поговорить с ней на фене так, чтобы у той не оставалось никаких иных вариантов, кроме признания и… искреннего раскаяния.

– Только, Ежи, прошу тебя быть предельно осторожным. Эта фифа уже в университете стучала и в деканат, и в полицию, и в КГБ: кто дружит с америкосами, кто подрабатывает проституцией, кто президента критикует и прочее. Кстати, в знак примирения  можешь затребовать с неё тысяч двадцать отступного или в койку её уложить. – Полушутя добавила Вика.

 

Глава   седьмая

… Фишер, как выразился вернувшийся с гоп-стопа уже вполне залечивший лёгкое ранение Ежи, оказалась «слаба носом» и повелась на «раскаяние» с первого раза. В связи с чем зэк принёс с собой сумку продуктов и пару бутылок «армянского трёхзвёздочного», который, по его выражению, любила вся тюрьма. Армянский, и в самом деле, был одним из лучших спиртных напитков на всём постсоветском пространстве, даже включая страны ЕС и Соединённые Штаты, не считая Калифорнии и Техаса, где научились у нас и французов настаивать свои американские коньяки и бренди.

– Ну, и чем же ты её, мой друг Ежи, так напугал? – с истинным интересом спрашивала Вика, сдабривая персиковой мякотью  первую рюмку ароматно пахнущего зелья.

– Да я как-то и пугать то её не собирался, а только дырки от дроби  на теле своём показал и пообещал ей на этом же самом месте, только покрупнее:  дескать, замочу тебя, курва, и в колодец на цепи остывать спущу, чтобы не протухла   до срока.

– До какого ещё срока, Ежи? – удивилась Вика.

– Ну, я сказал, что на зоне человечину ел, – продолжал рассказ Ветер. – А к ней привыкаешь за раз, как к наркотику. Словом, кто попробовал, уже не отвыкнет. Вешаю ей эту туфту, а сам так её осматриваю по частям, как в мясном отделе, короче. Смотрю, она вся  пунцовыми пятнами пошла, и горлышко  у неё заходило… вроде как затошнило её, сердешную… Слушай, Вик, ты плесни ещё по пятьдесят, а то меня и в самом деле стошнит. Как вспомню!..

Выпив ещё по одной, оба стали неровно дышать, а Ежи даже пришлось несколько раз сплюнуть себе под ноги. Но Вика достала из пакета пригоршню разноцветных зефирин, и оба заметно успокоились. Вика благодарно взяла собутыльника за локоть:

– Ежи, пошли ко мне щей похлебаем, а то развезёт без серьёзной закуси. И они открыли калитку в палисадник. Участвовавший в трапезе Май с интересом посеменил за ними. А ещё через пару часов все трое  сидели  под окнами и пели  с растягом из «Чапаева»:

 

Взял он саблю, взял он остру

И зарезал сам себя.

… Весёлый разговор!

 

Всю ночь после этого Вике снились «война и немцы» и  библиотекарша Фишер в эсесовской форме с «Майн кампф» на столе библиографического отдела. Под утро Ветер во сне стал зверски завывать, и видения пропали. А ещё через час или два Май  привёл под окна соседскую сучку, и они, презрев раннее время, напомнили миру о вечном инстинкте продолжения рода. Через весьма короткое время потерявшая остатки сна Вика взмолилась перед Ветром:

– Ежи, умоляю! Уведи ты этих  прелюбодеев   куда-нибудь отсюда! Хоть под свои окна или к сельсовету. Туда все собаки ходят по этому делу, даже Трезор самого председателя и сука этой депутатки из соседней деревни… то ли Ехалово, то ли Трахалово. Уведи, а то меня опять тошнит, как вчера…

Ежи накинул на плечи пиджак и скомандовал: «Май, ко мне!». После этого собачье ворчанье и визг покатились к сельской площади, где над  шиферным коньком развивался державный флаг. Там собаки и продолжили своё изощрённое гулянье.

 

Глава   восьмая

Однажды утром, когда с берёз начало соскальзывать первое золото, Вика услышала под окнами сосредоточенное собачье сопенье с зазывным подвывом. Она открыла входную дверь и, выйдя на крыльцо, увидела Ежи с псом и двумя корзинами через плечо.

– Вчера мои соседки по ведру белых грибов принесли, – сообщил он  взволнованно. – Надо бы и нам, пока бабки деревенские не пронюхали, в боры слетать.  А с белыми можно делать всё, чего душа желает: жарить, тушить, солить, мариновать, сушить, и супы из них – вкуснее не бывает! Пойдём, Вика! Вдвоём веселее и интересней. Опять же, будет потом о чём вспомнить! Я уж и жратвы с собой прихватил, и питья…

Вика согласно кивнула и попросила пару минут на сборы. Кроме простокваши с хлебом и конфетами она прихватила для Мая кружок ливерной колбасы. Не прошло и четверти часа, а они уже были на опушке, с которой то тут, то там мигали им то фиолетовым, то зелёным, то красным крепкие молодые сыроежки. «Ну, раз нынче уже на опушке так густо гриб прёт, то уж на лесных пригорках его, пади, ещё больше, а главное – это уже не только сыроежки…» – предположила про себя Вика и сунула грибной нож под  широкую резинку тугих гетр.

Обе корзины они наполнили практически на одном месте – в устланном дубовой и берёзовой листвой овражке с пологими краями. Здесь рос в основном только белый гриб с жёлтыми, характерными для березовых лесов шляпками. Возвращались довольно быстро, но не преминули нащипать дорогой по ковшу брусники, которую потом ели с сахаром и в молоке. Было так вкусно, что даже водки пить не стали. Водки выпили поздно вечером за картами под малосольные огурцы с картошкой и кабачковую икру. Потом долго сидели на скамье под метеоритным дождём и загадывали желания, как для самих себя, так и друг для друга. Вика попросила у Провидения: Для преданного Мая – доброй хозяйской руки, для постоянно кашлявшего Ежи – здоровья, а для себя – счастья, потому что без него ей уже жилось в этом мире как-то вызывающе невесело. И вспомнились ей вдруг вновь уже давние мечты, когда вышла с разведчиками к границе под Гродно, где был слышен бой часов в польском городе Кузница. Помнится, она тогда твёрдо решила для себя – писать остросюжетные новеллы и рассказы и печатать их в столичных журналах, где всегда приветствовались различные малые формы, которые легко читались даже в метро. Но написав по возвращении три новеллы, она явственно почувствовала, что это не вполне её, ибо чересчур размеренно и успокоительно, а она всегда очень торопилась жить и видеть только что написанное напечатанным уже через два – три дня.  Вот и сейчас она уже около года корпела над крупной вещью, предположительно романом, явственно ощущая при этом, что мышление в нём бродит не романное, а скорее новеллистическое, разовое.  Впрочем, теплилась спасительная мысль о себе, как о первооткрывателе нового жанра. Вот Пушкин собирался написать европейский роман, а согласно природе дарования и привычке написал роман в стихах. А Гоголь сел за дорожный английский роман, а получилась русская поэма. Да и «Мастер и Маргарита» Булгакова  не похожа на роман, как и «Трудно быть богом» братьев Стругацких, не говоря уже о японской прозе, которая сплошь – неизвестные жанры! Впрочем, японцы… если бы с нами по грибы пошли, то наверняка в мире появился бы ещё один жанр, а то и несколько. Конец Викиным раздумьям положил проклюнувшийся осенний дождик, который, судя по обложным тёмно-серым тучам, готовился принять затяжной характер.

– Ежи, давай-ка, брат, наддадим, пока не промокли, – прибавила шагу Вика и стала насвистывать недавно прилипший мотив из популярной киношной философемы  «И дождь смывает все следы». А скоро следом за ней стал подвывать и уже подмокший Май, давно прикончивший и Викин ливер, и Ежины бутерброды.

Уставший от непривычного хождения по лесу Ветер, покряхтывая, побрёл к дому, а забравшая с собой обе корзины Вика расположилась на скамье под окнами. Предстояло привести собранное «к общему знаменателю»: отделить червивое от нечервивого, и съедобное от несъедобного, поскольку Ежи начал ходить по грибы с месяц назад и легко путал белые грибы с сатанинскими, сыроежки с поганками, а съедобные опята с ложными. Вика же, увы, так случилось, уже имела опыт грибного отравления, а потому относилась к переборке грибов сверх – серьёзно, элементарно опасаясь самых плачевных последствий. Но для настроя она тяпнула два стакана крепкого чая с вареньем и приготовила угощенья для «пообещавшего» скоро прийти к ней Ветриного Мая. На сей раз Май, растягивая удовольствие, ел неторопливо, а Вика под его умиротворяющее чавканье стала внимательно изучать содержимое Ежиной  корзины. Поскольку в ней были сложены в основном белые грибы, это не заняло много времени. А вот червяков её друг принёс в избытке. Было видно, что он попросту не хотел нарушать грибной гармонии, то есть совал в корзинку всё найденное, не прибегая к помощи ножа. В результате, половина его усилий оказалась тщетной, хоть Вика и не была особо щепетильным грибником и считала грибных червей органичной частью самих грибов. Но кое-где в грибах затаились и разного рода жучки и улитки. Да, и осенняя плесень уже забивалась в грибные  впадины и бороздки, особенно в основании ножек, облепленных разнообразным лесным мусором. Очищая и оскабливая грибы, Вика затем разрезала их пополам и опускала в чан с солёной водой, которая очень быстро выгоняла из грибов остатки притаившейся там вредоносной фауны. И лишь потом она раскладывала грибы на грубом полотне, где они не только просыхали, но и принимали окончательную форму и цвет. Май аккуратно расположился возле полотна и смотрел на грибы так, как обычно клушка наблюдает за своими цыплятами… хоть грибы и не угрожали разбежаться, как глупые курицыны дети. В это время Вика всегда жалела, что пёс не употребляет грибы в пищу и не осознаёт их изысканного вкуса, а лишь внимательно следит за движением её рук и ловит постоянно меняющееся при этом выражение её глаз.

 

Глава   девятая

А тем временем о Вике вновь вспомнил Кромвель, которого достали проверки из прокуратуры и визиты из ФСБ. И если общаться с прокурорскими он давно привык, то с особистами терялся, не понимая, а «зачем он им на х… нужен», если  до границы с натовской Европой от крыльца его конторы больше тысячи вёрст?

– Нет, вот на твой цепкий журналистский взгляд… Что я при моём опыте и воспитании могу замышлять против нашего государства и президента? – упрямо пытал он Вику, которая, в сущности, никак не понимала, что ему на это  ответить.

– Давайте попробуем найти мотивы самого интереса к Вам этой… организации, – попробовала перевести разговор в спокойное русло журналистка. – Как часто они к Вам обращаются и о чём конкретно спрашивают?

– Обращаются не часто, – отвечал полковник. – Но раньше это было связано с рабочими моментами. Например, когда наш клиент имел отношение к закрытому предприятию или банку. А тут ничего такого нет в помине. Они интересуются буквально биографиями моих сотрудников. И моим личным мнением о них: мог – не мог, имел – не имел, симпатизирует – не симпатизирует и прочее такое… гипотетическое. Ну,  не могу я предполагать и давать какой-то повод для подозрений и проверок по разным там линиям. Я и сам-то толком ничего не знаю! Сейчас половина сотрудников поменялось! Я даже не успел, как следует, ознакомиться с их личными делами. Откуда я знаю, читает он украинских авторов или не читает, любит американцев или ненавидит и вообще, выражаясь фигурально, чешется ли у него в известном месте, когда с Кавказа  гонят этап? То есть, не гомосексуалист ли он?

– Я советую Вам, товарищ полковник, – осторожно, но с ощутимым нажимом внятно проговорила Вика, – отвечать в подобных случаях «Нет». Например, «что-либо о современной украинской литературе никогда не говорил», «про американцев сегодня никто хорошо не думает, и не только в России», «лесбиянок и педерастов в моём управлении не водилось и не водится, а потому в известном месте  ни у кого не чешется» и тому подобное.

– Я тоже примерно так же собирался отвечать, но осторожничал. Думал, а вдруг они уже проверяли… тайно от меня. И имеют какие-то наработки на этот счёт. Не могу же я такие глупые вопросы своим подчинённым задавать. Даже если осторожно так спросить: «Вы какой сексуальной ориентации придерживаетесь, товарищ капитан?» Про меня же анекдоты начнут ходить! На старости лет…

– Успокойтесь, товарищ полковник! Уверена, что уже завтра всё это кончится. Видимо, было какое-то задание из Москвы. Они его отработали, доложили, что в нашем традиционном регионе «нетрадиционных» нет, и в попе ни у кого не чешется. Там тоже успокоились, и теперь просто… терпеливо…  следует ждать нового задания.

– Спасибо тебе, Виктория! – с заметным облегчением отвечал полковник. – И, пожалуйста, не говори никому о нашем с тобой разговоре.

– Конечно, конечно, – с готовностью обещала Вика, невольно сожалея, что такой крутой анекдот придётся хранить при себе. Это надо же, начальника уголовного розыска до смерти запугали педерастами! Во истину, «распалась связь времён», и теперь мне запросто может присниться министр обороны в бюстгалтере и министр культуры, со слезами на глазах читающая баллады о мужеложстве.

– Слушай, Ежи, – обращалась  на следующий день Вика к своему другу- уголовнику. – С тобой педерасты случайно не сидели? Или хотя бы имитаторы?

– Да, за «колючкой» все без малого на сто процентов онанисты! Ведь молодому мужику что? Ну, год без женщины можно, ну, два. А дальше, если впереди ещё лет пять зоны, то трудно выдержать без женщины, без хоть какой-то имитации что ли. Вот и начинают искать подмену. А что её искать, если рядом всегда тусуются прирождённые педерасты, которые только и ждут очередного схода с орбиты. Ну, это когда кому-то стало плевать на своё имя, свой имидж, свой тюремный престиж что ли. Видеть это неприятно, но в тюрьме хочешь – не хочешь, а смотри. И я смотрел и год, и два – пока не вошёл в авторитет. Теперь меня это уже не трогает, но за прошлое бывает обидно: что очень многого можно было легко избежать, только если б знать наперёд, если б знать…А что это ты вдруг про педерастов?

– Да, этот полковник из уголовки, Кромвель, меня зацепил. У него там в СИЗО какие-то  извращенцы  завелись. А, может, заливает по привычке. Ты, Ежи, если что, на откровенность его не реагируй. Да, что я тебе, право?! Менты, они даже во сне ментами себе снятся. Наверное, это очень нелегко – двадцать четыре часа в сутки «досматривать за порядком»?

– Хозяин – барин! – С подкупающим оптимизмом констатировал Ветер и первый раз за день достал из грудного кармана сигаретку.

– А ты, я смотрю, с куревом приканчиваешь? – с некоторой доброй интонацией в голосе спросил его Вика.

– Да, и пожить ещё охота, и дыхалка уже совсем не та стала. Надо бы и притормозить до поры. Вот с бабой лет сорока меня познакомишь, как обещала, я и решу окончательно: курить – не курить? А, может, и отстанет лихоманка эта. У нас даже на зоне один завязать сумел. Правда, зарезали его через неделю: всего несколько дней некурящим и погулял на этом свете.

А на следующий день Вике позвонила Зиночка и пригласила её в гости.

– Зина, а можно я с Ежи приду. Ему невесту надо подыскать, а ты в нашем посёлке,  да и во всем пригороде всех незамужних женщин знаешь лучше любой сводни. Может, посоветуешь какую? Это ничего, что он сидел. Он классный мужик, я таких никогда прежде не встречала.

– Классный, говоришь, – с хитринкой в голосе усомнилась Зиночка. – А что же ты сама-то?  Выпивает что ли, или член не стоит?

– Выпивает аккуратно, только по праздникам. Да, и всё у него стоит! Иначе бы и не женихался! – Обиделась за друга Вика. – Когда ему жениться то было, если он из пятидесяти лет своей горемычной жизни тридцать на нарах парился?

– А сегодня, говоришь, прозрел? – Вновь с долей издёвки попыталась подцепить Вику Зиночка. – А если опять замки пойдёт сшибать или, не дай Бог, порешит кого?

– Я ручаюсь за него! Вот те крест! – Сказала, как отрезала, Вика и перекрестилась. – Устал он от неопределённой жизни. Родись он в нормальной семье, наверняка уже бы внуков нянчил. Есть в нём какая-то тяга к добру что ли. И надёжно с ним!

– Вот это твоё последнее замечание дорогого стоит, – с облегчением сказала Зиночка. – У меня подруга неподалёку  живёт. Она настрадалась тут с нашим поселковым красавцем. С Колей Емелиным. Да ты, пади, про него слыхала.

– Это убили которого в прошлом году? – Попыталась уточнить Вика. – На копне вилами сбрушили?

– Он самый, – кивнула утвердительно  Зиночка. – Закололи городские. И пустили в пруд плавать. Его только через два дня нашли. Тело прямо к мосткам для  белья прибило. Ну, она повыла-повыла, как водится, а потом взяла – и успокоилась. Ей одной-то лучше стало, спокойней и как-то уютней что ли.  Поэтому, Вика, ты уж не подведи, а то я себе никогда не прощу, что такую золотую женщину и с мучителем свела!

– Обещаю, Зина, – Вика приложила правую руку к левой части груди. – Только ведь ещё ни что не решено. Может, он ей не по душе придётся? Или она ему?

– Она – женщина красивая! – не согласилась Зиночка. – Не повезло ей в первый раз, авось повезёт во второй. И только что состоявшиеся сватьи ударили по рукам. Передав свой разговор с Зиночкой взволновавшемуся сразу Ежи и дав ему минуту-другую подумать, Вика пошла в палисадник – нарвать букет осенних цветов, а для приятеля ещё за полчаса до этого она купила в сельмаге коробку шоколадных конфет. Перед выходом Ежи попросил Вику о поддержке, в связи с чем они договорились о секретных сигналах: если всё идёт как надо, Вика кашляет всего один раз, а если Ветра понесёт куда-то не туда, то кашляет дважды.

– Ну и поскольку ты – человек спокойный, выдержанный, кашлять трижды, уверена, мне не придётся. – Улыбаясь от уха до уха, проговорила Вика. – Ты, Ежи, перед выходом лучше граммов сто пятьдесят своей «гамулки» прими, и тогда за  результат нашего с тобой предприятия я буду совершенно спокойна.

Ветер налил полстакана из стоявшей на столе початой синеватой бутылки и решительно направился к двери, за которой отдыхал на холодке Май.  Дождя на улице не было, но и кусты, и земля под ними выглядели недавно умытыми, а беспечно гулявшие окрест куры, как это часто бывает после дождя, старательно чистили свои перья. И сильное парение в воздухе, и появление многочисленных бабочек говорили о приходе бабьего лета, когда по  давним здешним традициям игралось большинство свадеб, и начиналась копка картофеля, самого важного в посёлке (так называли местные пригород) продукта. Впереди на крыше старой деревянной церкви и церковных пристроек уже начинали совещаться готовящиеся к дальнему перелёту грачи, а  далеко за посёлком упрямо вползало на гору пёстрое коровье стадо, повинуясь сладкому аромату трав второй декады осени.

 

Глава   десятая

Приветливо встретившая их Зиночка выглядела явно взволнованной. Первым делом она дала знать Вике, что «молодая» уже здесь, в бане сидит. Вика в ответ покрутила ей у виска и, в свою очередь,  дала знать об этом Ежи, который сразу как-то сник и принял несколько обречённый вид. Тогда Вика весьма бодро и по-деловому произнесла:

– Веселее, господа, веселее! Мы с вами что? Правильно, создаём новую семью! А у вас такой вид, словно мы собираемся кого-то хоронить. Зина, как невесту-то кличут? Анастасия ты, вроде, говорила намедни?

– Настей Свободной её зовут, – поправив высокую причёску, сообщила Зиночка и раскрыла у Ветра перед носом в аккуратной обложке паспорт. – Вот, Ежи, полюбопытствуйте. Тридцатидевятилетняя, незамужняя и, увы, пока бездетная украинка! Вся надежда на Вас, – прыснула она в кулак. – Надеемся, что Вы не забыли, как и чем это дело делается?

Ветер после этой шутки совсем сник, словно и в самом деле скрывал от общества какой-то очень важный для женитьбы факт.

– Всё у меня в порядке! – Не совсем уверенно вскричал он. – И это место, и судимость погасили, и денег на свадьбу скопил, и детей мне хочется!

– А последнее – самое главное! – Жизнерадостно заключила Зиночка. – Настя тоже о ребёночке мечтает. Я думаю, Вы ей подойдёте в самый раз. А она… да, сейчас Вы её увидите и сами всё поймёте. Она выскочила на террасу и закричала в открытое окно в сторону аккуратного сарайчика в начале огорода:

– Настя! Настя! Иди скорее к нам, мы уже «Шампанское» открыли! Она распахнула кухонный шкафчик, с верхней полки которого в кухню блеснула серебром нестандартная литровая бутылка и несколько бокалов на высоких ножках. Вика осторожно ухватила бутылку обеими руками за низ и, перехватившись,  стала осторожно снимать с неё фольгу. А в это время входная дверь легко распахнулась и в проём яркого дневного света шагнула яркая, как первый снег, блондинка в длинной зауженной книзу тёмно-синей юбке и светлой голубой блузе. Кое-как экипированный Ежи неожиданно плюхнулся на кухонный диван и полностью лишился дара речи. Вика, единожды кашлянув, легко шагнула в сторону вошедшей, взяла её за локоть и подвела к стулу, на котором до этого сидела сама… возле Ежи, которого она незаметно подняла с дивана. И теперь они стояли рядом, невеста и жених, стояли с огромным букетом цветов. Вика, бережно положив коробку с конфетами на стол, эффектно разлила «Шампанское», подняла свой бокал над столом и вкрадчиво предложила:

– Дорогие Анастасия и Ежи, то есть Егор по-нашему, со знакомством вас. Вижу, что вы очень подходите друг другу! Настя, Ежи очень хороший мужик! И главное, добрый, спокойный и преданный. Уверена, ты его полюбишь! И они сдвинули свои бокалы, и вино брызнуло на выглаженную скатерть, и Май радостно залаял в дверях, словно приветствуя свою новую хозяйку.

Проснувшись в день Свадьбы рано утром и свесив с дивана свои худые ступни, Ежи неожиданно сильно сжал ладонями голову и горько сначала заплакал, а потом и зарыдал. На некоторое время подошедшая к его лежбищу Вика совершенно растерялась, ибо чего-чего, а рыдания за её другом не числились. Более того, до этого утреннего часа Вика главным недостатком Ежи считала его сухость, невосприимчивость и вообще замедленную моторность. А тут…  Вика сама никогда так не рыдала. А потому, переборов себя, она села на Ежин диван и обняла его за плечи. Ветер быстро успокоился и, виновато всплеснув руками, попросил прощение за беспокойство:

– Не знаю, что на меня нашло… Вдруг впервые за последние тридцать лет приснились мама, тётка и двоюродная сестра. Все вместе. Я сидел на кухне и пил парное молоко, а они обступили меня и стали передо мной виниться, просить прощение за то, что не уберегли от депортации и тюрьмы, от такой судьбы, в общем. Я их пытаюсь перебить, говорю, что сам виноват, что второй раз сел уже совершеннолетним, что понимал, что делаю, что рискую свободой, а они в ответ стали клясться, что больше не дадут в обиду, что придут ко мне на свадьбу… обязательно. Я спрашиваю, а откуда, говорю, вы про свадьбу-то узнали. А они улыбаются  виновато и … молчат. У тебя такое было, Вик?

– Не совсем такое, но похожее. – Напряжённо вспоминая о чём-то, отвечала Вика. – Это от перевозбуждения, Ежи. Лучше бы ты выговорился вчера, а ты по привычке всё в себе носишь, вот и приснилось то, о чём не решился сказать вслух.

– А ведь точно, – Согласился он. – Наверное, фамилия подвела. Собирался – собирался, но так и не задул.  Хотя…

– Ты что-то не договариваешь? – вопросительно подняла палец прекрасно читавшая любые человеческие интонации журналистка.

– Я хочу повиниться в боязни, вернее в тревоге… нет, не за себя. За Настю, за всех вас, то есть за тех, с кем я, так или иначе, делю нынче свою жизнь. Понимаешь, там, в той жизни, когда отбывал на Севере в последний раз, я зарезал одного дагестанца. Не специально, конечно. А так случилось. Или я его – или он меня. А он из большой семьи, и почти все мужчины их рода либо сидели, либо сидят. Короче, через пару недель после этого случая мне передали по нашей тюремной эстафете, что меня разыскивают какие-то чёрные с Кавказа, и я, конечно, понял, что это его родственники. А потом и этот Артур нарисовался. Он ещё там пытался мне перо вставить, но наши его тормознули и жаль, что не порешили. Отлежался он тогда в медчасти, но должок, говорят, обещал вернуть. Боюсь, как бы сюда следы мои не привели. Сейчас ведь спрятаться труднее. Интернет везде, даже в деревне. Нажал несколько кнопок – и готово: кто, когда, где, по какому адресу…

– Выкинь из головы, Ежи! Иначе так всю жизнь можно прождать… и  умереть на толчке  от испуга.

– Уже выкинул! – согласно кивнул Ветер и рассмеялся. Но глаза при этом у него остались грустными.

 

 

Глава   одиннадцатая

Потом они пошли умываться и наводить марафет. Свадьбу было решено сыграть прямо под окнами. Расставить столы со стульями, закуски, развести рядом уголья в мангале, казан повесить над костром… и накормить самым вкусным в мире пловом и шашлыком из баранины…  с запахом костра. Зиночка с Настей обещали помочь, но Ежи попросил невесту испечь пирог (она была большой мастерицей по тесту) и хорошенько отдохнуть. Она в ответ ему лишь благодарно улыбнулась. И вообще, она уже дважды подходила к Вике и говорила, вся сияя: «Спасибо!». «Это ты мне через год-два скажешь», – уклончиво отвечала Вика. «Конечно, скажу, – соглашалась она. – Скорее бы дожить». Но Ветру она из деликатности об этом не сообщила, да и, по чести говоря, боялась сглазить. Настя ей откровенно нравилась, и она как-то неожиданно для самой себя решила найти, если повезёт,  такого же вот уже немолодого, но сильного и доброго мужчину, умудрённого пережитым и перенесённым.

Соорудив очаг и поставив воду для плова, Вика пошла на кухню, где Ежи резал салаты. Настя вот-вот должна была подойти. Мая не было. Он, в пику хозяину, повадился ходить на другой конец деревни к молодой шустрой лайке, у которой, видимо, началась первая течка. Когда Вика нарезала целую гору помидор, с улицы послышалась что-то песенное типа «Надежды». Ежи, едва не опрокинув стол, рванулся к двери. Вика, что было  сил, сжала ему локоть и прошептала просительно:

– Ну, потерпи. Недолго осталось.

Ежи смутился и вернулся за стол с салатами. А пришедшая на помощь  Настя взялась за слезоточивый лук. За это время Вика успела отбить и нашпиговать пряностями мясо. Ещё через несколько минут оно было аккуратно разложено по стенкам казана и нанизано на шампуры вперемешку с луком –  для печения шашлыков. А пока Вика предложила уже пришедшим на праздник гостям и соседям выпить за счастье Насти и Ежи, которые так долго искали друг друга. И все с воодушевлением выпили. И почти тут же над столами побежали в оба конца шутки и анекдоты, а Ежи предложил тост за своего друга Вику, познакомившую его с такой замечательной Настей, о которой он мечтал всю свою нескладную жизнь. И потом в продолжение всего празднества Вика видела рядом  матёрого зэка весёлым и совершенно счастливым. «Нет, – думала на этот счёт Вика, – определённо ему с Настей просто несказанно повезло!».  И они пили и на брудершафт, и за здоровье друг друга, и за благополучие родных жениха-невесты, и даже за процветание страны и её правительства. Правда, последняя часть тоста Вике не понравилась, и она вышла за частокол отдышаться. «При чём тут правительство? – спрашивала она у себя и не находила ответа. – Видимо, музыка навеяла, как и привычку к мнимой сменяемости президентской власти». Вика с усилием стряхнула под стол  этот накопившийся за последнее время морок и предложила выпить за вымышленную каждым из гостей страну своего будущего.

Потом Вика выпила ещё  и как-то твёрдо поняла, что утро вечера мудренее и пора до мягкой кроватки.  Она тихо бросила Ежи, что устала с подготовкой, хлопотами и срочно нуждается в двух – трёхчасовом отдыхе. Ежи благодарно кивнул, и уже через пять минут Вика обняла свою гагачью перину, взбитую ей ещё в обед истекшего дня.

   После свадьбы Ежи переселился в дом к Анастасии, и Вика в одиночестве вскоре сильно заскучала, хотя они и продолжали каждодневно видеться. Но остепенившемуся Ветру следовало подумать о материальной составляющей своего семейного счастья, и он устроился на стройку каменщиком, куда во времена авралов приходилось уходить и в семь, и даже в пять утра. Но однажды Вика предложила организовать своё индивидуальное предприятие (ИП), чтобы больше не зависеть от чьих-то планов и постоянно меняющихся  прорабов.

– Возьмёшь в долю ещё двоих-троих работящих мужиков и дадите объявления о квартирных ремонтах. Глядишь, и я вам помогать стану… за небольшую денежку. Но у Ежи при оформлении вновь возникли какие-то проблемы с полицией, и Вика взяла организацию ИП на себя. Затея эта оказалась не очень уж хлопотной, но весьма прибыльной. Но главное, они могли сами планировать ход своих работ, и если возникала острая необходимость, могли работать и ночью, что подходило молодой журналистке как нельзя лучше. Но прожив так около двух месяцев и изрядно устав, они решили – для смены обстановки – съездить сообща в командировку на северо-восток области, где на днях накрыли банду, которая сжигала частные дома вместе с их пожилыми хозяйками. Вика даже заранее придумала название для своей статьи – «Сатанинское пламя». Разумеется,  название по ходу работы могло и поменяться, но для поддержания журналистского куража  оно было Вике просто необходимо. Да, и Ежи оно явно понравилось. На сей раз в командировку было решено ехать на Викиной машине, что имело целый ряд преимуществ и всего один недостаток: водителю в дороге писать было заказано.

 

Глава   двенадцатая  

Чтобы ни от кого и ни от чего не зависеть, поселились они в районной гостинице, в самом центре небольшого городка, возле местной администрации. Впрочем, всё здесь находилось в самом центре, в том числе и двухэтажный дом РОВД, куда они зашли сразу по приезду, и Вика взяла на ночь документы расследования. Её почти вся областная полиция знала в лицо и никогда не отказывала в посильной помощи. После вечернего перекуса Сергей Иванович  тоже подключился к изучению содеянного поджигателями. Оказалось, что на сей раз они имеют дело с явно больными негодяями, которые сжигали пожилых женщин просто для сокрытия улик ограбления.

– Ну, надо же!  – негодовала, передавая Ежи очередной лист дела, Вика. – Ну, ведь для маскировки внешности есть же маски, балаклавы, наконец. Зачем мучить и убивать людей? Даже матёрые уголовники  всегда избегают необязательных убийств, тем более, таким жутким способом! А эти мерзавцы, как инквизиторы, жгли старух аж в трёх районах! Знаешь, Ежи, в моей практике такого ещё не было. Ну, бывает, конечно, когда запаниковавший преступник в горячке кого-то жестоко порешил. Но тут всё делалось продуманно, в течение двух лет. И делалось бы ещё, если б не случайный прокол! Один из негодяев много выпил, потерял бдительность и обронил охотничий билет. А если б в доме у старушки не было спиртного? Тогда, вполне возможно, что пожары в районах продолжались бы и сегодня.

– Ну, это уж  твои менты работать не хотят! – проронил негромко Ветер. – Вся их работа – сговоры да калым! Я бы на их ведомственном знамени нарисовал жирную рожу в форменной фуражке, а рядом – бутылку водки и свиной окорок.

– Не преувеличивай, Ежи! – отреагировала Вика. – Во-первых, они – не мои. А во-вторых, не все такие. Далеко не все!

– Правильно. – Согласился бывший зэк. – Вот ты не такая. Так, ведь ты же криминальный журналист, а не мент. Ты легко могла бы писать и про чудеса природы, и про увлечения наших властителей, и про разных там сексуальных извращенцев…

– О природе я и так пишу не меньше других. А парторги с извращенцами – это уже позавчерашний день. Они просто надоели и утомили, поскольку сами по себе не являются интересной проблемой. Извращенцы – это просто больные, которые нуждаются в медицинской помощи. Да, и властители – тоже больные, то есть люди, которые попали в психологическую  зависимость от власти и денег. И это тоже лечится.

– Лечится. Дозорными вышками, кайлом да лопатой, – согласился Ветер.

В комнате для встреч при КПЗ, куда Вика (Ежи пошёл прогуляться по райцентру) пришла по договорённости с полицией, было вполне чисто, но всё равно как-то неуютно, и стоял характерный  запах казармы, словно прямо перед их приходом здесь переодели и переобули около батальона мобилизованных. Ежи от подобных запахов, по определению, не отвык, а Вика приняла виноватый вид, словно  она самолично распространяла эти не вполне приятные запахи. Ждали они минут пятнадцать-двадцать, нервно зевая и почёсываясь, пока ни открылась железная  угловая дверь, из которой в помещение вошёл щуплый человечек небольшого роста, с бегающими глазами. Вика кивнула ему на стул напротив и не торопясь разложила свои бумаги.

– Я не из прокурорских, я –  журналистка, – начала она разговор. – А  потому давай попросту –  «на ты». Я спрашиваю – ты, как считаешь нужным, отвечаешь. Если что-то тебя не устраивает, говоришь – что конкретно или просто глухо молчишь. Хотя, предупреждаю сразу, что с моей стороны никаких провокаций не жди. Я не имею к следствию никакого отношения. Вот моё журналистское удостоверение, и поверь, я своей профессиональной репутацией не на шутку дорожу.

– Спрашивай, раз уж пришла! – Покровительственно отвечал маленький человек, чеша свою правую лопатку. – Мне, признаться, глубоко начхать на твою репутацию, а тем паче на удостоверение. И сама, думаю, понимаешь, почему. Мне отсюда ходу нету. Разве что в расстрельную камеру.

– Сейчас не расстреливают. – Стараясь быть равнодушной, сказала Вика. – И потом тебя наверняка ещё повезут в суд второй инстанции и, может быть, ещё много куда. Да и первого приговора ты ещё не видел. Может, дадут лет двадцать, а там какой-нибудь День Конституции или милосердная кампания. И под сурдинку полетишь белым лебедем на чистые пруды.

– Думаешь? Вряд ли… Такое не прощают. Даже камера у меня особая, уже сейчас, когда ещё и приговора-то не вынесли. Не-е-е, мне труба!

– Не тремайся, по-разному выходит! – Громко заключила Вика. – Я со многими вот так, как с тобой, встречалась и порой видела совсем обречённые лица. А потом людей неторопливо судили, и они, получив тот или иной срок,  просто сидели на зонах и… возвращались к своим. Даже бабы их терпеливо ждали. У нас всё же Русь, на которой заключенных всегда жалели. Всегда!  Даже таких, как ты. Бабушек за что казнил?

– Это не я! Не я! – Нервно заслонился руками только что державшийся хозяином положения человечек.

– Тогда расскажи мне всё, как было. Я не стану тебя подставлять, поскольку мне это ничего не даст. – Задумчиво рассуждала вслух Вика. И это возымело своё немедленное действие. Молодой преступник заметно успокоился и начал говорить:

– Я никогда не думал, что стану тем, кем стал сейчас. Нет, я не надеюсь на какое-то послабление, но команды на все эти дела – связывать и поджигать – отдавал не я. А когда весь этот Ад начался, я вообще потерял сознание. То есть старший… Веня ударил меня сковородой по затылку. Потом я очухался от дыма, всё это увидел и… даже толком понять не успел, во что я такое по неосторожности влез. Ворвались ваши, то есть из полиции, и всё. Дело об убийстве нескольких лиц с отягчающими. Я Вам всё расскажу. Может, хоть через Вас что-то дойдёт до моих… там, на Воле.

– Давай. Я включаю диктофон. Всё строго с твоих слов. – Вика выложила перед допрашиваемым – звали его Сашей – чёрную коробочку и нажала на её боку упругий рычажок.

– В вашу команду, Александр, кто входил, и когда она сложилась? – спросила равнодушным голосом Вика.

– Нас было трое, иногда четверо, – говорил Саша. – О четвёртом я пока не стану. Он с бабками не при делах был. Бомбить старух предложил Веня. Первых он сам вычислил в деревеньке, неподалёку от города. Ну, мы наблюдали за первыми двумя из леска. В полевой бинокль. Засекли, когда они встают, когда идут по делам, на огород, к курам и прочее. Потом убедились, что пенсии у них высокие и тратят они немного. Значит – должны быть накопления и вполне возможно, что часть денег рассована по чулкам  или где-то по шкафам. Наехали на первую. Взяли у неё тысяч пятьдесят, а дальше заперлась бабуля, говорит, что  сразу отсылает всё дочерям, как пенсию получит. Старший Веня колол её колол,  с час, наверное, а потом занервничал и как двинет её по голове утюгом. Она на пол. Стали её в чувства приводить, а она кукарекнула. Убийство! Ну, Веня не долго думал, говорит, что жечь всё это надо: и дом, и старушку – дескать, тогда никаких улик. Ну, типа, огонь съедает всё! Так и пошло. Деньги забираем, по голове, и красного петуха под стреху.  И всё срабатывало вот до этого охотничьего билета. А потом, когда нам предъявили отпечатки, следы подошв и прочее, начались у Вени тёрки с его друганом Севой: кто кого мочканул, кто предложил сжигать и прочее. Я только узнавал про деньги, работал по сберкнижкам, обыскивал там шкафы и серванты. Но от мокрухи меня всегда воротило. Я и Веню, и Севу сразу предупредил: работаю только по налу, а колоть старух и улики прятать – ваше дело. Так у нас и было… до поры.

– Улики – это трупы женщин? – Попыталась уточнить Вика.

– И это тоже, – неохотно согласился Саша.

– А «до поры» – это как? – последовал ещё уточняющий вопрос.

– Так, до конфликта между ними. На последнем деле они не просто заспорили, а буквально вцепились друг в друга. Веня опять свои семьдесят  процентов запросил, а Сева соглашался только на сорок. Сказал, что теперь все одинаково замазались. Тут у них и драка началась. И, думаю, Веня бы его кончил своим финским лезвием,  но только порезать успел. А тут и Ваши подъехали…

– Я – всего лишь журналист, – напомнила Вика. – Я не из органов. И не то, чтобы  я их не любила, а просто смотрю на дела человеческие не через призму Закона, которую, в конце концов,  подпирает судейское решение: «виновен» – «не виновен», а через понятия, как у вас принято,  которыми все мы пользуемся  с детства: что есть хорошо, а что  –  плохо. А с этих позиций все равны: что вы, что полицейские. Я встречала как совершенно  беспринципных следователей, так и исключительно порядочных зэков…

 

Глава   тринадцатая

Когда Вика закрыла с начала до конца исписанный блокнот и передала поднявшемуся собеседнику два накаченных спиртом апельсина, её наручные часы отмерили ровно три часа с тех пор, как она сюда пришла.  Попрощавшись, зэк виновато улыбнулся, и Вике стало его немного жаль. Он не был убийцей, но, так или иначе, делил с убийцами их преступное ремесло и вырученные от него деньги. В который уже раз журналистка сталкивалась  с этой упрямой истиной, некогда высказанной Иисусом – «боящийся не совершен в любви», то есть трусость есть  самый большой человеческий грех. Вот и этот мальчишка…  жил бы  да и жил себе в своей блочной пятиэтажке, женился бы на какой-нибудь учительнице русского языка, завёл бы детишек, водил бы их в ясли и детсад, зимой катался бы  с ними на лыжах, а летом ездил на велосипеде, ходил бы в универсам за продуктами, варил суп на  аккуратной кухоньке и с любопытством смотрел  с лоджии на копошащихся внизу людей. А он вместо этого, боясь отказать своим случайным дружкам-уголовникам, сутками наблюдает в бинокль за какими-то бабками, в сущности, с тем, чтобы потом предать их, наверняка переживших войну и имевших детей и внуков, скрывающему улики огню.  Глупо и жестоко! Вика вдруг поняла, что она пожалела не его самого, а всех жертв той  досадной российской бестолковости, свидетельницей которой только что стала.

С другими бандитами встречаться Вике страшно не хотелось. Она боялась, что общение с ними уничтожит ту редкую нравственную интонацию, которая вдруг образовалась в её душе. Зачем сожгли этих бедных,  цепляющихся за остатки жизни старух? Чтобы завладеть их кое-как скопленными грошами  и убогим имуществом? В одной избе, как она вычитала в протоколах, налётчики разжились тремя курами, десятком яиц и пуховым платком, в другой – посылочной коробкой свиного сала и плотницкой пилой, в третьей –  тысячей рублей, фуфайкой и мешком овса. Сожгли, чтобы скрыть улики? Глупо! Ибо череда подозрительных однотипных пожаров, напротив, только привлекла к себе повышенное внимание полиции, власти  и всего проживающего в районах народа. И как вообще брать на себя столь чудовищные убийства, которых никогда не поймут ни здесь, на воле, ни там, за колючкой?! И вся идеология этих преступлений –  мешок овса! Впервые из-за одних лишь умствований у Вики заломило виски, и вспотели ладони. Она явственно ощутила, как, должно быть, в реальности приходит к человеку смерть.  Это, когда – душа из нас  вон! –  необходимо дать ответ, а отвечать нечего, да и некому. Абсолютная пустота…

Впрочем, пересилив себя, она решила перечитать протоколы всех допросов. Главарь банды Вениамин Суворов в чём-то походил на своего великого однофамильца, то есть тоже поступал по Цезарю: «пришёл, увидел, победил!». Разумеется, он категорически отрицал своё авторство этой чудовищной триады: обирать, убивать и сжигать. Но о самом процессе рассказывал весьма шустро и живописно, без каких бы то ни было рефлексий. Вика выделила для себя три составляющих этой по-своему не ординарной личности: активный цинизм, радикальный эгоизм и неутолимая жажда наживы. Вика даже не могла понять, как такой человек сумел незаметно прожить среди людей без малого тридцать лет почти незамеченным? Наверное, решила она для себя, главная причина сидит в самом обществе или, по крайней мере, в той его части, которая произвела его на свет и окружала последние годы. Просто некоторое время назад сработал пусковой механизм – и проснувшиеся звериные инстинкты стали буквально съедать этого человека! Да, и человека ли? Разве мало в нас звериного, которое, что случается довольно редко, как по команде, стремглав переходит в зверское?! Ежи на это  только хмыкнул, а затем, улыбаясь, заревел по-медвежьи. Но Вике показалось, что это  было, увы,  ни усмешкой, ни желанием «размочить проблему», ни даже отрицанием её злободневности. Вика отчётливо почуяла, что и для его не раз оступавшегося друга это давно проклятый, неразрешимый вопрос. Но для пущей надёжности спросила:

– Ежи, вот ты говоришь, что убивать людей, прежде всего, глупо? Ты имеешь в виду риск ответственности?

– Да. Но не перед законом только, – мрачно изучая свой носовой платок, отвечал мудрый поляк. – И даже не столько перед законом, сколько перед Природой-матерью. Был бы верующим, сказал бы – перед Богом. Но я там сидел, где некогда было о Вере думать, всё больше о своей шкуре. Там, знаешь,  малость зазевался, расслабился – и получай перо под лопатку или пару брёвен на голову…  с макушки штабеля. Человек должен толковать со своей смертью сам. Даже солдат имеет на это право! Ты «Тёркин и смерть» читал?

– Конечно! – Согласно качнула  шеей заинтригованная  Вика. – Это лучшая вещь у Александра Трифоныча. – Только правильно называется «Тёркин на том свете».

– А я по радио слушал несколько раз и даже на магнитофон записал. – Разделяя Викино возбуждение, продолжал Ветер. – И последний раз на Зоне мы всем отрядом слушали. Потом мужики просили ещё и ещё. Ведь на войне, как и в тюряге, ты сам мало что решаешь и должен быть готов к последней затяжке каждую минуту. Эта готовность, Вик, приходит через годы и годы… через притирку и мучения. А потом уже никогда не уходит. И  от неё нет тебе полной воли уже нигде! Вот на зоне ждёшь-ждёшь этой сладкой минуты, когда «колючка» останется за спиной, и можно будет свои прокуренные лёгкие наполнить ветром свободы. Но «колючка» за спиной, а полной воли нет. Наверное, если б я года два-три отсидел, всё б получилось иначе? А так… я и, болтая с тобой здесь, одной ногой всё равно «на том свете». Как Тёркин, который со Смертью на равных разговаривал…

– Вот ты, вроде, сожалеешь, что неверующий. – Заметила Вика, – А давай с тобой в Храм сходим? Я тебя потом и с хорошим священником познакомлю, который не станет тебе про Бога зудеть или склонять к непременному совершению разных там таинств. Но пользу тебе от этой встречи я обещаю. А ты меня знаешь.

– А и что? – Согласно закивал Ежи. – Давай сходим. Там красиво. Кругом иконы. Хор поёт, верующие молятся. И мы постоим со всеми вместе, я прощения у матери попрошу. Может, дойдёт, а?

– Из церкви, от иконы Божьей Матери обязательно дойдёт. – Твёрдо отвечала Вика. – Я тебе крест православный надену, иконку со святым Егорием, при входе свечей купим. Поставишь к поминальной иконе и всё скажешь маме, что наболело. Вика сбоку посмотрела на Ежи. У того по щеке текла крупная, и как показалось Вике, тяжёлая слеза.

 

Глава   четырнадцатая

С этого дня Ежи каждый вечер перед сном  стал читать Евангелие. И Настя читала вместе с ним. А вскоре они пригласили Вику в храм на своё венчание, и поскольку Настя была уже на третьем месяце, попросили её быть  крёстной своего первенца. Словом, почти целый год в их жизни прошёл под знаком налаживания новых отношений. Отношений к природе, людям, текущей жизни, к самим себе и Богу. Одно, кажется, осталось в них незыблемым: упрямое стремление к справедливости и наказанию преступных действий отдельных индивидов, которые плевали как на заблудившихся вне света одиночек, так и на всё просвещённое человечество.  И хотя некоторое время Вика не ездила в «крутые» командировки и практически не занималась журналистскими расследованиями, уголовную хронику она изучала регулярно и за год накопила в своих блокнотах бездну замысловатых историй с оригинальными душераздирающими развязками. Она только и ждала некого тайного сигнала извне, чтобы запустить в мир череду шокирующих фактов с неожиданными  объяснениями и трактовками. Кое о чём она невольно проговорилась Ежи, смутив последнего как лихими поворотами  житейских выводов, так и серьёзно изменившейся интонацией своих журналистских подходов. С этой интонацией в груди она и работала над первой статьёй про грабежи и убийства. Потом ещё и ещё. И все они уложились в её сознании, как «очерки о человеческих душах».

Но дописать «о душах» Вика, увы, не успела, поскольку поступил тревожный сигнал из больницы для… душевнобольных. В ней неожиданно душевно занемог заместитель главного врача некто доктор Макрошис, который ранил  кухонным ножом директора столовой и забаррикадировался в его рабочем классе. Уговоры и переговоры с ним ничего позитивного не принесли, и тогда Вика решила предложить свои услуги, нейтрального журналиста, имеющего выходы сразу на несколько международных организаций и фондов. Подумав, Макрошис согласился, при этом сразу выдвинув целых три условия: во-первых, расследование произошедшего проведут следователи латыши, либо литовцы; во-вторых, на суд пригласят заинтересованных журналистов с Запада и, в-третьих, сидеть он будет в Прибалтике или в одной из европейских стран. Вика ничего против этого не имела. Следовало дождаться решений сверху.

Наверху тянули очень долго, ссылаясь то на одно, то на другое, то на третье. Наконец, последовал звонок аж из Верховного суда. Некий заместитель председателя сообщил, что, конечно, латыши и литовцы в Москве работают, но от расследования в провинции подобных дел категорически отказываются. Может, следователи подойдут и наши, соответственно проинструктированные и настроенные руководством на специфику расследования? Наши, беседуя с подследственным, посоветовали соглашаться. И он, немного подумав,  согласился. Вика пришла на беседу с подследственным в своём «рабочем» костюме при кожаной папке и даже трости. Трость, «лёгким движением руки» превращающуюся в клинок, она стала носить после недавнего психоза заводского директора, который пил до встречи с Викой около полугода. Отбиться от психа Вике удалось, но не без потерь. Она сильно ушибла стопу левой ноги и обломала себе ногти  на правой руке. Уже не впервые Вика заметила, что сбрендившие вдруг люди становятся  нечувствительными к даже весьма точным ударам в подбородок, а тем паче к сдираемой ногтями коже.  Подследственный выглядел неважно, и Вика не преминула ему напомнить, что она – представитель свободной прессы и может хоть прямо сейчас обратиться в прокуратуру и к общественным организациям с жалобой на неудовлетворительное  содержание задержанного.

– Если Вы обратитесь с жалобой, то меня вовсе со свету сживут. – Грустно отвечал Макрошис. – Для этого здесь есть много скрытых приёмов. Мне начнут подавать такую пищу, от которой я стану блевать. Ко мне будут  задерживать мою жену, находя у неё запрещённые для передачи вещи в виде женских заколок и прочее, прочее. Нет, не надо, прошу Вас…

– Ладно, – согласился Вика. – Я всего лишь журналист. Мне бы хотелось узнать от Вас лично, а что собственно  могут Вам серьёзно вменить? И что, с Вашей точки зрения, явная липа? Ну, Вы понимаете…

– Я прошу, если Вас не затруднит, – воровато озираясь,  заговорил Макрошис, – попросить… этих, чтоб мою жену не держали в приёмнике. Чтоб мне передавали все продукты, которые она приносит, а не объедки, оставленные этим быдлом.

– Конечно, конечно… – успокаивающим тоном сказала Вика, – что смогу – то сделаю. Но хочу дать Вам совет. Я тоже была несколько однажды на Вашем месте. Так вот, говорите со следователями без раздражения, настройте себя! Все они – живые усталые люди. Будьте терпимее! Тогда и остальное здесь начнёт решаться в вашу пользу.

– Я попытаюсь! – почти воскликнул Макрошис.

– И ещё. – Вика серьёзно подняла указательный палец. – Не говорите много. Меньше слов – меньше последствий!

– Я понял, – сказал прибалт и близоруко замигал.

– Где Ваши очки? – зло спросила Вика.

– Они… их… Вон этот охранник, – показал Макрошис на неподалёку стоящего громилу в униформе, – отобрал их, как колюще – режущее…  Кивнув, Вика неторопливо подошла к охраннику, взяла его аккуратно за плечо и зло шепнула в хрящеватое неправильной формы потное ухо:

– Видишь вот этого человека? – она указала пальцем на Макрошиса. – Отдай мне его очки. – Она сунула тому под нос своё удостоверение помощника губернатора. Охранник с неожиданным проворством достал из грудного кармана золотистые очки и, слегка поклонившись, сказал с чувством: «Извините!». Вика, поклонившись в ответ, так же медленно подошла к Макрошису и, обняв его за плечи, вернула ему его золотые очки. За всем этим охранник внимательно наблюдал, и Вика решила, что обращаться к его начальнику она не станет. Она лишь по-свойски махнула охраннику рукой и, указав на Макрошиса пальцем, этот же палец прижала к левой части своей груди. Тот понятливо кивнул.

– В ближайшие дни Вас не тронут, – сказала Макрошису Вика, – а потом я Вас  заберу. Макрошис благодарно положил Вике на плечо свою повинную голову и, не сдержавшись, всплакнул.

– А теперь, – заторопилась нарочито Вика, – давайте о деле –  о том, чего ради я добивалась этой встречи.

И они деловито заговорили о частностях произошедшего, которое имело уже самое прямое отношение к криминалу.

Таких дел, как дело Макрошиса, Вика в своей  журналистской разработке ещё не имела, хотя уголовная коллизия в который уже раз произошла вокруг  людей из-за предпринятых ими попыток завладеть чужими деньгами. Макрошис попал под следствие как раз из-за активного противодействия корыстным коллегам и… своему чересчур серьёзному отношению к такому не самому популярному нынче понятию, как дружба. Коротко говоря, один  знакомый злоупотребил этим его качеством, получив при его помощи у известной фирмы крупный денежный заём и повесив его на доверчивого Макрошиса.  После двух судебных заседаний ещё не вполне оправившийся после нервного срыва Макрошис заметно повесил нос, но Вика очень быстро вернула ему надежды и веру в благополучный для него исход судебных слушаний.

– Собственно, что Вы теряете? Вы находитесь в СИЗО, времени у Вас – вагон, а кроме того, я разработала для Вас новую концепцию защиты и нападения. Только на первых порах не зарывайтесь, ибо для начала мы должны удачно отзащищаться, а потом перейдем к обвинению оппонентов в фальсификации, подделке и прочих махинациях. Вы меня хорошо поняли?

– Спасибо Вам! Я всё понял и приступаю к изучению бумаг. – Глаза у подследственного азартно заблестели.

Примерно уже через месяц существенная часть обвинений с Макрошиса судом была снята, поскольку ему весьма убедительно удалось доказать ровно то, что абсолютно никакими подделками документов он не занимался, и займы его знакомый получил по двум очевидным причинам: нечестность при изготовлении долговых обязательств и предварительный сговор с банками при оформлении и выдаче денежных кредитов. Разумеется, за честь банков вступились известные в городе адвокаты, но это уже мало что меняло в самой идеологии процесса: Макрошиса освободили из-под стражи под подписку, а истцы поменялись с ответчиком местами.

 

Глава   пятнадцатая

А в это время стали приходить неприятности  к Ежи – причём, в аккурат с той стороны, откуда он их никак не ждал. На его Настю положил глаз какой-то московский туз, компания которого вела строительство лесоперерабатывающего предприятия в их небольшом провинциальном городе. Поскольку город, и в самом деле, мягко говоря, не был промышленным гигантом, то очень скоро москвичи стали контролировать в нём практически всё: промышленность,  торговлю и даже городскую власть, куда легко просочились за счёт весьма внушительных свободных средств и своих столичных связей. Так как в городе с работой было неважно, Настя устроилась работать в офис этой столичной компании.   Управлял компанией некий практически неизвестный в городе воротила с заметным        украинским выговором.  Фамилия у него была Плевако, и ему, в самом деле,  было глубоко наплевать и на город, где хозяйничала его компания, и на горожан, и даже на местных властителей. Поначалу Плевако  Насте просто заговорщически улыбался, но, почувствовав, что это не даёт ровным счётом никаких результатов, стал вести себя более агрессивно. Сначала он несколько раз приглашал Настю в ресторан и на загородный пикник, потом – в заграничную поездку, а затем и вовсе стал преследовать её везде, где только можно. И даже когда она была вынуждена уволиться, он не отстал. Узнавший про это Ежи подкараулил назойливого ухажёра во дворе его дома и серьёзно предупредил о последствиях, которые тот непременно пожнёт, если не отстанет от его законной жены. Но Плевако держался столь вызывающе нагло, что Ежи не сдержался и… вскоре получил  приглашение к следователю по уголовным делам. В воздухе запахло статьями УК: «за нанесение телесных повреждений» и «хулиганство», что для человека с богатым тюремным прошлым неминуемо значило – очередное заключение под стражу. Вика в связи с этим впала в глубокие раздумья, поскольку Плевако согласился забрать своё заявление лишь за очень крупную сумму наличными.

– Эх, Ежи ты мой Ежи! – Запричитала расстроенная Вика, узнав о случившемся. – Как же ты неосторожно-то так? Ну, обратился бы сразу ко мне… Посоветовались бы, помарковали сообща, как к нему, вши столичной,  подобраться и с какой стороны и чем ловчее бить? Ведь за версту же видать, что липкий он, как барсучье сало! Раз тронешь – не отмыться будет!

– Вик, прости! – Виновато прижал руки к груди Ежи. – Я держался, как мог. Но он специально подзадоривал и оскорблял! Я только потом понял, что это провокация!

– Очень распространённая, кстати, провокация. Даже обидно как-то, Ветер, что на такой потасканной лохматке тебя провели! – Всерьёз огорчилась  Вика и характерным движением потёрла виски. – Ладно, не кручинься! Я уже придумала, как эту Плеваку взять за её лживые уста.  Только наперёд без меня – никаких серьёзных действий! Иначе, – Вика перешла на убедительные для уголовников журналистские образы, – описаю… и заморожу!

С Плевако разобрались при помощи старого доброго подхода к людям его склада: просто взяли и внимательно изучили его биографию, характер, стиль поведения с подчинёнными и коллегами. В числе прочих очень быстро нашлись его принципиальные недоброжелатели – и прежде всего, из числа женщин. Одна из них согласилась подать на него в суд за принуждение к половой близости. После этого Плевако сразу дал слабину и проворно отказался от всех своих претензий и заявлений. Ежи облегчённо выдохнул и ещё раз попросил у Вики прощенья. Они ударили по рукам и во ознаменование последних Викиных удач  решили съездить на рыбалку, на лесную речку Пьяну, знаменитую своими золотыми линями.

Чрезвычайно извилистая Пьяна протекала примерно в двадцати верстах от города, между большим смешанным лесом и бесконечной, вытянутой с Запада на Восток, грядой пологих холмов. У Вики в грудном кармане куртки лежала вырезка из местной газеты «Сельская трибуна», в которой популярный здесь краевед, рассуждая о природе происхождения этого гидронима, написал так: «Шатается, мотается, словно хмельная баба, и назвали добрые люди Пьяною рекою». Благо, есть где мотаться, поскольку течёт река по ровной, как стол, долине, каждую весну  заливая её от гряды до леса и  надолго превращая  сначала в нескончаемую цепь озёр и распадков, а затем и в завидные луговины с сенокосами и огороженными выгулами для скота. Из леса на выпасы нередко выходят лоси и прилетают куропатки,  а по бесконечной гряде густо лепятся татарские, чувашские  и мордовские сёла, деревни и хутора с вишнёвыми и яблоневыми садами. Побывав здесь ещё молодой и неопытной по редакционному заданию, Вика навсегда влюбилась в этот волшебный аромат приволжской поймы, в ленивую перебранку вечерних чирков и крякв и в безнадёжно-далёкие голоса транссибирской магистрали, уносящие из окрестных перелесков беспомощно цепляющиеся  остатки полуденного зноя.

Они поставили палатку на берегу речного крутояра, прозванного с незапамятных времён Матвеевским коленом. Кругом вразлёт простирались бесконечные пьянские луга, а двумя саженями ниже маняще поблескивала тёплая пьянская водица, от которой чуть-чуть доносилась до ноздрей нежная смесь  береговых ивняка и ольшаника.

– Эх, жалко Май твой не во время влюбился, – искренне сожалея, стала изучать округу Вика. – Для него тут самый коленкор!

– Вик, – заговорщически позвал Ежи, – а давай перемёт на ночь забросим… с грузом, чтобы не плыть на тот берег.

– Темновато уже наживлять то… – усомнилась Вика. – Хотя крючки на нём в основном крупные. Разглядим, небось? И они стали поспешно распускать по росистому лугу намотанную на рогатку леску. Наживляли перемёт – чтобы побыстрее – сразу с обоих концов, на одном из которых закрепили для надёжности вместо одного сразу два груза. Груз получился тяжёлым, а потому Ветер закидывал его как гранату, без раскрута. Он упал  аккурат в самый центр крутояра, пустив над речной тёмно-синей гладью глухой утробный «Бум!». И тут же сразу по обе стороны от его падения поднялось ещё несколько неожиданных всплесков, произведённых теперь уже хвостами крупных пьянских хищников: то ли щук, то ли жерехов с судаками, то ли сразу всех вместе. Впрочем, изредка плескало и возле самого берега, где пряталась, очевидно, разная мелочь типа плотвы с краснопёркой.

– Сегодня уж устали с дороги, – оправдывающимся тоном проговорила Вика, – а завтра надо будет пройтись вдоль бережку с бреднем. Вишь, как шлёпают?! Тут наверняка и линёк с карасём жируют. Глядишь, на обед ушицы сварим… Ой, давно я пьянской ухи не пробовала! Нету в мире ничего вкуснее!

– Да, мы и на удочки на уху надёргаем! – Уверенно возразил  Ежи. – Не карасей, конечно. Но окуней – наверняка. Я про этот окунёвый крутояр в городе не раз слышал. Всё собирался, собирался… после каждой очередной отсидки…

– Ну, вот наконец и собрался! – ободряюще хлопнула Ежи по плечу Вика.

Наскоро поужинав, «запихнулись» в спальники и тут же отрубились, хоть и выпивать, как водится по приезду, ни капли не стали. Вику разбудил какой-то зверёк, который пытался стащить оставленную у входа хлебную корку. Вика подождала, пока он завершит своё дело, и вылезла из палатки. В лугах было светло, несмотря на то, что на небе висело едва ли пол-луны. Но полной и не требовалось, поскольку светился сам воздух. По поверхности крутояра неторопливо плавали две ондатры, не обращая на появившегося вдруг человека никакого внимания. Вике от такого равнодушия к своей персоне со стороны двух речных крыс даже обидно стало… сразу за всё человечество. Внизу, в метре от берега, знобко зашаркала прижатыми крыльями сонная цапля. «Вот ведь, – удивилась этому Вика, – птица, а спит точь-в-точь как лошадь. Стоя!» В это время на горе, в мордовской Берёзовке, и в самом деле заржала лошадь, и следом недовольно гавкнул пёс. «И здесь, возле полудикой лесной реки, и там, в опустевших поволжских сёлах, по-прежнему шевелится  жизнь! – Вдруг неожиданно для самой себя обрадовалась  Вика. И если б не спящий Ежи, она наверняка бы громко закричала от восторга, но вместо этого  подошла к самому берегу, встала на колени и медленно, как отдыхающий в ночном конь, стала пить полуночную пьянскую воду.

 

Глава   шестнадцатая

Ровно в шесть утра Вику разбудил российский гимн, который влетал в приоткрытую палатку со стороны Пьяны. Выглянув наружу, Вика увидела приседающее на лугу тощее и сплошь исколотое тело своего уголовного друга. Обратив на это внимание, он сделал в сторону Вики какое-то странное, похожее на приветствие движение. Журналистка поняла, что давно пора вставать, ибо время утреннего клёва вот-вот могло закончиться. Выбравшись кое-как из палатки, она стянула с себя толстую походную рубаху  и, сделав несколько шагов к небольшому обрыву справа, который успела разглядеть «светящейся ночью», оттолкнулась от его края обеими ногами и полетела солдатиком в Пьяну. Возбуждённый таким её поступком Ежи тоже спустился к воде, но по ровной части берега и в воду не прыгнул, а сошёл, словно совершая обряд омовения. Но потом они сообща замолотили по крутояру руками и ногами и во всю мочь ринулись к противоположному берегу.  Но примерно на середине сначала у старшего, а вскоре и у младшей «кончился бензин», и далее их продвижение по Матвеевскому колену  продолжалось уже в крайне умеренном темпе.

– Что-то, блин, правое колено сводит! – Пожаловался старший.

– И у меня…  сразу на обеих ногах! – Согласилась младшая. – Однако давай возвращаться. Иначе весь клёв профукаем. И, почти синхронно развернувшись, они неторопливым брассом двинулись в сторону торчащей из  берега палатки.

– Вик, – суетно подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, вдруг вспомнил о чём-то Ежи. – А мы ведь с тобой о перемёте-то совсем забыли. Давай выбирать!

– Ты выбирай, а я пока за полотенцами схожу, – буднично согласилась Вика, словно ставила перемёты каждый вечер. Когда Вика уже почти полностью вытерлась, из воды появилась первая добыча. Это был средних размеров голавль, золотистая вытянутая рыбина с красноватыми плавниками. Снимая её с крючка, Вика ощутила на ладонях ночную стылость. На следующих двух крючках ни добычи, ни насадки не оказалось, а вот следом блеснул довольно крупный окунь, за ним ещё и ещё…

– Итого, – довольно подытожил Порывай, – шесть приличных рыбин. Килограмма на два.

– Вот тебе и уха! – заключила Вика. – Давай, рыбу пакуй пока в крапиву, а я пойду принесу удочки. И каждый из них неспешно занялся своим делом. На серёдку крутояра села стайка чирков, а на противоположном высоком берегу Пьяны берёзовские мордва точили притупленные косы. Этот народ не впервые удивлял Вику своим завидным коллективизмом. У русских так не получалось: нет, косили они тоже артельно, но косы точили  почти всегда в одиночку. Да, и бабьих посиделок в посёлке почти не стало. Разве что мужичьи пьянки сохранились… местами.

Удилища они вырезали из орешника, выбрав хлысты  длиннее  с тем,  чтобы можно было забрасывать за тростниковые занавески. Сейчас это пригодилось, потому что почти весь крутояр зарос по берегам не только камышом, но и мелким кустовым охвостьем. С коротким удилищем перемещаться вдоль берега было бы невозможно. А так они с Ветром то и дело меняли места лова, стараясь найти наиболее уловистое. Наконец, с одной упавшей в воду ольхи Ежи выдернул  сразу двух приличных краснопёрок, а Вика – редкого здесь пескаря. Потом Вика вышла к открытому берегу и стала пробовать спиннинг. Ей повезло всего раз, хотя мелкая щука и гонялась за её качающейся блесной при каждом втором забросе. Но отчего-то в последний момент пасовала. Но повезло ей сразу на крупную хищницу, – и хорошо, что взяла она в кувшинках недалеко от берега. Вика сломала из-за неё подсачник и доставала щуку из воды голыми руками. Порывай даже бросил свою удочку и в самый ответственный момент перехватил у Вики спиннинг. После щуки ловить больше не хотелось, и они пошли разводить костёр и пить утренний чай.

Днём, когда солнце поднялось высоко над Пьяной, и стало явно парить,  пошла ловля иного порядка. Сначала лазили с бреднем на открытых местах, где щурята сигали чуть ли не выше их голов, а однажды к ним в мотню угодила ондатра. Потом ловили намёткой – сеткой с вставленными в неё рейками, которые придавали ей правильную треугольную форму. Ежи  ставил её «лицом» к берегу, а Вика ногами и руками гнала в этот треугольник рыбу от берега, старательно взмучивая воду с тем, чтобы рыба ничего не видела. При таком лове наконец-то стали попадать караси и благословенные пьянские лини. Они, правда, попались небольшие и всего с полдюжины, но оно того стоило. Сваренную на пьянской воде с диким луком  уху не просто ели, ей наслаждались! И вновь выпили чуть-чуть, не рискуя портить этого редкого, поистине уникального вкуса! А потом просто лежали в лугах и молча смотрели в высокое перистое небо, с которого слали им своё обожание словно подвешенные на резинках жаворонки.

Домой дозвонились только вечером: может, потому что Пьяна текла в низине, а может, из-за плохо налаженной здесь связи. Ежи долго просил у Насти прощенья, а Вика предупредила Зиночку, чтоб готовила духовку для щуки и казан под линёвую уху. И в это время из-за гряды стала  надвигаться на Пьяну гроза. Сначала сразу с трёх сторон только сверкало, но потом стало долетать и угрожающее ворчанье.

– Не случайно днём парило! – Воскликнула Вика, указывая встревожено на тяжёлые тучи. – Глянь, Ежи, какие валуны на нас прут. В палатке-то, блин, пожалуй,  промочит?!

– В грозу под деревья нельзя! – Решительно отвечал тот. – Ничего, в дождевиках и в поле отсидимся. Палатку, чтоб не дрожать потом в сырости, надо пока сложить. А после грозы опять поставим, зато в сухой сразу согреемся. Летние грозы проходят быстро. Если потом и будет дождик, то небольшой.  И они, довольные друг другом,   стали готовиться к встрече ненастья. И, тем не менее, гроза всё равно пришла неожиданно. Всё как-то невнятно похрипывало, ворчало, рокотало… и вдруг,  словно толстенный дуб над головой переломили! Треснуло так, что у обоих рыболовов заложило уши. Потом ещё и ещё, но уже под бешеный хлёст дождя… Настоящее светопреставление! И вдруг мёртвая тишина, только слабенький дождик и треск подожжённого в поле стожка. Вика легко откинула капюшон и пристально осмотрелась. Гроза медленно уходила на темнеющий Восток, а на Западе уже появлялись первые звёзды. Вика налила из термоса чаю и легко нашла на коротких волнах молодёжную станцию. Какой-то шутник сообщил прямо из студии, что «у Америки воспалился Клинтон». Вика от души рассмеялась и в очередной раз пожалела, что у нас почему-то не принято так же приколисто шутить о своих собственных лидерах. Потом, допивая чай, они сообща решили сходить по утру за ежевикой, которую приметили по берегам реки.

 

Глава   семнадцатая

…Собирать ежевику было бы совсем не хлопотно, если б не одно существенное «Но»: она чрезвычайно походила на колючую проволоку, с которой Ежи имел дело ещё в уголовной юности, а Вика – в специальных командировках в особые районы. И, действительно, стебли ягоды плотно обвивали все прибрежные кусты и рытвины, а иглы, усеивающие эти стебли, мало чем отличались от ржавых  жал железной проволоки. Поэтому уже через четверть часа собирания оба начали недовольно кряхтеть и болезненно постанывать, а через час им пришлось кончать с этим  мазохистским занятием и густо обрабатывать зелёнкой кисти обеих рук. Впрочем, литра по три крупной тёмно-синей ягоды они всё же успели насобирать.

– Если б ты знал, Ежи, какой божественный из этого получится джем?! – Томно воскликнула Вика и заметила несколько спешащих  к ним по луговине фигур. С фигурами они  почти столкнулись лоб в лоб буквально возле своих сложенных под одиноким клёном вещей. Фигур было три. Точнее – трое… на одно лицо мужиков в защитного цвета одёжках с характерными колющими взглядами. По переменившемуся тотчас облику Порывая Вика поняла, что он их знает. Не дав ежевичникам прийти в себя, тот, что был значительно старше, вынул из-за пояса ТТ и, демонстративно снял пистолет с предохранителя.

– Не спеши, Артур, – предостерегающе поднял руку Ветер, – тут на несколько вёрст вокруг ни души. Успеешь ещё.

– А что тут тянуть, приатэль? – Брезгливо усмехаясь, отвечал с заметным кавказским акцентом Артур. – Тэбя предупреждали, ты обо всём прэкрасна  знал… У вас карошо говорят: «Кров за кров». Вот мы и пришлы.

– Ты меня немного знаешь. Я не про себя пекусь. – Возразил Ежи, резко повернувшись к Вике. – Моя напарница не при делах. Она не моя женщина и не здешний житель и там, где мы с тобой баланду жрали, ни разу не была. Она – молодая. Пускай живёт. Если я её попрошу, она никому ни слова, что кого-то конкретно видела. Не было её тут. Я один ежевику собираю… Позволь ей уйти? Зачем тебе кровь невинной?

Артур медленно переложил пистолет в левую руку, а правой, согнув колени, стал шевыряться в одном из  ведёрок, с интересом разглядывая крупную сочную ягоду.

– Еживика, говоришь? – спросил он с нескрываемым сарказмом. – Это от твоего имени  что ли? Никогда не кушал. Но вот теперь попробую…

– А вот это вряд ли! – Не сказал, а как будто выплюнул успевший наконец-то сконцентрироваться Ветер и, резко согнув в локте правую руку,  стремительно прыгнул на присевшего над ежевикой кавказца. Тот от сильного толчка повалился на бок, а выпавший на траву ТТ Вика успела таки выдернуть на себя. Но ещё в сам момент удара и поворота на бок палец Артура инстинктивно дёрнулся, и раздался характерный ТТешный хлопок. Ежи вздрогнул и стал медленно оседать на траву. Всё это промелькнуло в считанные мгновения, а Вика уже нажимала на курок ещё и ещё. Через несколько секунд вокруг горки рассыпанной ежевики застыло три скрюченных тела. Ежи лежал чуть в стороне. Пуля вошла ему точно под правое ребро, и по прижатой к пулевому отверстию кисти  текла струйка чёрной, как ежевичный сок, печёночной крови. Прошедшая в своё время богатую медицинскую практику Вика мгновенно всё поняла и, проворно скатав свою курточку,  положила её другу под голову. Она молча плакала, а  у того уже начинались предсмертные судороги. В какой-то момент губы его шевельнулись.  Встав над умиравшим на колени, Вика в упор приложила к его белому, как мел, лицу своё ухо:

– Настя и Ветер, – едва расслышала она. – Обещай!

– Клянусь, Ежи! – Не успев даже привстать, во весь голос закричала Вика и зарыдала, как он когда-то…  после сна об умершей маме.

Через две-три минуты Ежи последний раз дёрнул  спиной и подпёр синий небосвод стекленеющим взглядом. Рука его соскользнула на подстриженную мордовскими косами лужайку, на которой тёмная кровь Викиного друга и сок собранных им ягод было уже не отличить. И  листья клёна над головой  шептали миру о ещё одной досадной утрате.

«Слушай беззвучие, – стала читать над притихшим зэком Вика вместо молитвы, – слушай, и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».      

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

–

–