Алина Шоричева. Из записок уездного лекаря Николая Ивановича Мордвинова (рассказ)

15 декабря 1839 года

На границе Г-го и Я-го уездов Санкт-Петербургской губернии

— Николай Иваныч, не видно ни зги! Заплутали мы с вами, ей-богу!   Каково, а?

Крикнув мне, Егорыч плотнее укутался в свой ямщицкий тулуп, поправил воротник и лихо засвистел. Порыв холодного ветра был ему ответом. Северный день так быстро перешел в темную ночь, окутавшую все вокруг. Снег валил с неба огромными тяжелыми хлопьями, наши лошади замедлили шаг и шли одна за другой, гусем, по узкой дороге, обрамленной деревьями-великанами, а окладистая борода Егорыча превратилась в белую сеть.

Дрема и усталость вовсю одолевали меня. В голове беспорядочно крутились мысли о сегодняшнем дне. Да… Хорошо все-таки, что та самая инфлуэнца у Антипа отступила: крепкий организм и анисовый чай с шалфеем и мать-и-мачехой делали свое дело. И сейчас посреди зимы напоминает о лете бочонок меда, насильно врученный мне женой Антипа Ульяной… Грыжу у Никодима удалось вправить. А вот у Марии никак нервная горячка. Как там писал в своей статье Федор Федорович Гейрот: “Нервная горячка случается чаще в наши времена, нежели в прежние, обвиняют век наш в том…”

Хорошо, когда все хорошо заканчивается. А вот наша поездка домой, в город, заканчиваться похоже не собиралась. Сплошная стена метели с наглыми снежинками, которые так и норовили попасть за шиворот, так же стремительно рассеялась, как и появилась, уступив место морозу. Стало понятно, что мы окончательно заблудились. Наши сани покатили быстрее.

— Отпущу лошадей по ветру, — сказал Егорыч, опуская поводья. — Глядишь, на дорогу выведут. У лошадей и нюх, и слух — что надо. Очень умная животина, по глазам видно. Однажды нам на конюшню привезли кобылку издалека. Услыхала она выстрел из ружья и убежала, напугалась. Два дня ее искали, с утра до сумерек, а она сама домой пришла, сначала ходила все кругами, нюхала да слушала, потом совсем подошла. Славная кобылка, разумная. Вот как!

 

Я достал из чемоданчика бутылку с «Ерофеичем», две стопки и налил себе и Егорычу немного настойки.

— Благодарствую, — отозвался ямщик, — самое оно сейчас согреться, а то мороз пробирает. Мы ведь с вами по такой путаной дороге могли и в соседний уезд заехать, сейчас уже и не разберешь… Смотрите, вдали чей-то дом!

 

Впереди, саженях в двухстах, действительно виднелся аккуратный усадебный дом с мезонином. Во всех его окнах горел свет.

— А ведь я вспомнил, — воскликнул Егорыч, когда мы подъехали ближе, — это именье раньше Елизавете Алексеевне Балакиревой принадлежало, той, которая из Алабиных. Они сюда наезжали редко, а потом и вовсе решили продать. Видать, новые хозяева появились, да какие гостеприимные! Все окна светятся, и у порога нас встречают!

 

От ворот по въездной аллее навстречу к нашим саням, суетясь, со всех ног бежал солидный пожилой мужчина, похожий на дворецкого.

— Наконец-то, дождались! — крикнул он. — Барыня совсем плоха, Катерина одна не справляется, а вас все нет и нет!

 

Добежав, дворецкий посветил на нас масляной лампой и, чуть не плача, сказал:

— Так это не вы! Только гостей нам сейчас не хватало, принесла же нелегкая!

 

Читайте журнал «Новая Литература»

— Вот тебе и гостеприимство, замерзли, заблудились, а еще и нелегкой называют, — пробубнил мой Егорыч. Я схватил чемоданчик. Кажется, дело начало проясняться.

 

— Я лекарь из соседнего уезда, пойдемте скорее к больной!

 

— Слава тебе, Господи! — дворецкий перекрестился. Широким шагом мы двинулись к дому. — Барыня в тягости пребывает впервые, а сегодня с утра ей худо, днем еще послали за нашим лекарем, да, видно, и он заплутал в метели.

 

Чутье подсказывало, что нужно торопиться. Миновали коридоры, лестницу на второй этаж и оказались в спальне хозяйки притихшего в ожидании дома. На кровати за большой деревянной ширмой со стеклянными вставками лежала бледная, обессиленная женщина, она почти ничего не говорила, только бормотала, ее русые с золотом волосы распластались по такой же бледной подушке. Испуганные девушки-служанки резали простыни, готовили полотенца и воду, а акушерка прикладывала компрессы к голове страдающей.

— Как вас зовут? — спросил я у акушерки.

 

— Катерина. А вы лекарь? Дарья Владимировна уже совсем без сил. Я не знаю, что делать…

 

— Полейте мне на руки. И спиртом. Вот он, в чемоданчике. Вы будете мне помогать. Нужно больше света. Берите подсвечник. Поскорее!

 

Так… Инструмент… Понадобятся низкие щипцы. Вот они. Вначале левая ложка щипцов…

 

— Держите инструмент, — скомандовал я Катерине. Теперь правая ложка щипцов…

 

На свет Божий родился ребенок, мальчик. Я аккуратно шлепал рукой по его тельцу, а Катерина брызгала водой. Он стал пищать все громче и, наконец, закричал. Мы приложили ребенка к счастливой матери и послали за хозяином дома. Я, Катерина, девушки-служанки были рады не меньше, чем новоиспеченные родители. Не помню, сколько я пробыл у Дарьи Владимировны, кажется именно это имя мне называли.

Как только все обошлось, я вышел из спальни в коридор и немного прошелся по комнатам. Напряжение, лежавшее на душе натянутой струной, спало, ему на смену пришли спокойствие и усталость, от которых было хорошо. Ведь в трудный момент никак нельзя предаваться чувствам, нужно помогать людям, подбадривать, скорее принимать важные решения. А потом через мгновения приходит и осознание произошедшего. Страх приходит. От него же никуда не деться живому человеку, пусть он хоть и опытный лекарь. «Опытный лекарь» — как звучит! А сколько сил душевных стоит за этим!

 

Я заглянул в одну из небольших комнат. То был кабинет. Стены нежного светло-зеленого оттенка, паркет наборного дерева, письменный стол из карельской березы с выдвижными ящиками, перья, чернильница, в углу шкаф со множеством книг, темные шторы… Давало о себе знать одно мое увлечение — наблюдать. За обстановкой, за жизнью вокруг, за людьми. Не подглядывать, а именно наблюдать. В хорошем смысле этого слова. Наблюдать и выстраивать свои мысли в цепочку умозаключений, что помогает… понимать людей, наверное… Раскрытый номер «Земледельческой газеты» и книга Сумарокова о Крыме и Бессарабии лежали в художественном беспорядке на столе вместе с «Письмами русского офицера» и рабочими бумагами. А вот лирическую литературу здесь уважали меньше: господа Пушкин и Кольцов стояли на самых верхних полках шкафа. На одном из больших кресел недалеко от стола лежала неоконченная вышивка.

 

Послышался шорох, и отблеск свечи высветлил силуэт у окна. Это был хозяин дома, он тихонько шептал слова молитвы, я расслышал: «…благодарю Тебя Господи за милость Твою и Твои благодеяния…» Я вышел, чтобы не мешать. Слава Богу, сейчас все так, как должно быть.

 

— Постойте, доктор! — крикнул он мне. — Я не поблагодарил Вас за жену и сына. Даже думать не хочется, что было бы, не подоспей Вы вовремя. И позвольте представиться, — шутливо сказал мой собеседник, чуть поклонившись. — Александр Ананьевич Глухов, генерал-майор.

 

— Николай Иванович Мордвинов, лекарь из соседнего с вами уезда, — отрекомендовался я. Мы пожали друг другу руки.

 

В это время на первом этаже хлопнула входная дверь, раздались быстрые шаги.

 

— Не бегите так, не бегите! Этот лекарь видно свое дело знает, и Дарья Владимировна, и ребенок в порядке. Не иначе как Божий промысел его к нам направил, вам на подмогу, — объяснял кому-то дворецкий.

 

— Я должен все увидеть своими глазами, — раздался знакомый уверенный голос. Так это же… Точно! Не может быть!

 

— Силантьев! — я бросился навстречу своему доброму другу и сокурснику по медико-хирургической академии. Он вздрогнул от неожиданности:

 

— Мордвинов! Да ты ли это? — мы обнялись. — Давно же я тебя не видел! Как твои Глаша и Коля? Как живешь, не дослужился еще до штаб-лекаря?

 

Неунывающий, шутящий Илья Силантьев совсем не изменился за те несколько лет, что мы не виделись. Его серьезность по-прежнему легко уживалась с жизнерадостностью. Наша случайная встреча в чужом доме и при таких обстоятельствах, должно быть, смотрелась чуднО, да и неловко было вести разговор при генерале Глухове. Но Александр Ананьевич пребывал в радостном расположении духа.

 

— Спасибо тебе, что спасаешь моих пациентов. Я осмотрю Дарью Владимировну с сыном еще раз, — сказал Силантьев на прощание. — Я теперь служу здешним уездным врачом. Еще свидимся!

 

— Оставайтесь у нас, отдохните, — предложил Александр Ананьевич.

 

— Большое спасибо, но я поеду домой, меня там жена и сын заждались. Они, правда, привыкли уже к моей службе, — я улыбнулся и пожал генералу руку.

 

На улице согревшийся Егорыч и дворецкий Глуховых оживленно-увлеченно спорили о том, какая из пород лошадей резвее, и похоже собирались расстаться лучшими друзьями.

 

Сквозь деревья проглядывал рассвет. Можно ехать домой…

 

Продолжение следует…

 

¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯¯

Примечание.

 

Инфлуэнца — грипп.

 

Федор Федорович Гейрот — профессор Императорской медико-хирургической академии, главный редактор «Военно-медицинского журнала».

 

«Ерофеич» — настойка, существовавшая в нескольких вариантах исполнения. Например: равные количества мяты и аниса, настоянные на спирту. Применялась как средство от простуды.

 

Сажень — дореволюционная единица измерения расстояния, равная примерно 2,13 метра.

 

«Земледельческая газета» — российская газета, издававшаяся с 1834 года. На ее страницах печатались заметки о сельском хозяйстве, ветеринарии, технических новинках, медицине.

 

«Письма русского офицера» — литературный труд за авторством офицера Федора Николаевича Глинки. Мемуары о заграничных походах русской армии, об Отечественной войне 1812 года.

 

Штаб-лекарь — медицинское звание, чин, на который мог претендовать лекарь с четырех-, семилетним стажем «беспорочной службы» и представивший какое-либо важное открытие или усовершенствование. В данном случае из уст Силантьева звучало как шутка.

 

 

 

 

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.