Роман вернулся с войны на Донбассе такой сердитый, каким в спецшколе для малолетних преступников бывает учитель труда. Исподлобья, словно с иконы, глядя и отказываясь затачивать на станке перочинные ножи. Ни о чём не рассказывал. Говорил только, что ездил отдавать долг. Добавляя – гасить кредит. Такие у него были шутки: зубами стискивая до складки фильтр курева. После возвращения ливнями провисла пьяная, набухавшая почками весна, накатило лето. Но только пошла жизнь, как принесла нелегкая оказию. Подкараулила его в ясный июльский день, когда за окном магазина, где он работал охранником, садовое кольцо сверкало стальной косой. На своем стуле, костенея, он и сам уже ждал ее.

Закончив смену, Роман вернулся домой, снял берцы, еще хранившие в себе остатки вражеского чернозема, зашел в гостиную и увидел лежавшую на диване мать. Она смотрела неподвижно, обреченным, молчаливым взором, как смотрят удавы, упустившие кролика. Рядом с ней, на столе, стояла раскрытая деревянная шкатулка для денег. Пустая.

– Даня, – прогремел Роман, высясь в пешеходной полосе жаркого солнца, раскатанной меж плотных штор, – все забрал?!

Вместо ответа, мать перевалилась на другой бок.

Роман зашел в туалет и посмотрел на себя в зеркало. На жилистом лице усы, короткая стрижка с двойным шрамом, сломанное ухо. Молодой, пуганый и битый пес. Брат был другой. Даня был от французского комерса, завозившего в страну шампунь Понтин, а Роман от русского решалы, шваркнувшего того на этот Понтин в объеме нескольких фур. Она жила сначала с одним, потом с другим, пока оба не исчезли, как при встрече с полицией исчезают признаки сильного опьянения. Остались только дети: два брата-циферблата. Так она сказала однажды, в свой день рождения, вспоминая внешность их отцов.

Выдохнув, он отправился в комнату Дани, посмотрел меж книгами, заглянул под кровать, проверил карманы, сумки, тумбы и полки. Под институтскими тетрадками, в выдвижном ящике, он нашел два инсулиновых шприца с черной, запекшейся внутри, кровью. Рядом, в столовой ложке, на дне высохшего аральского моря лежал затвердевший ватный шарик. Опять сорвался малой, – сжал он зеленые листы и листы в клетку, – эх, и лететь ему бабским тампоном на дно мусорки. Если не мусарни.

Сидевших на трубе Роман видел много. Больше всего на фронте. С той стороны и с этой. В фашистских крестах, черпах и кельтских рунах, набитых по всему телу. Однажды им привели языка, цербера с пересохшим ртом, забывшего от ломки человечий язык. Два дня просидел он у них в блиндаже, и другие пытки не требовались. Обезумев, за горячий, масляный раствор раскрыл им все карты. Вытянутыми черными тузами пик рисовал перемещения отрядов, выл, шпарил анекдоты, хохотал.

Опять голь. Опять она возьмет кредиты. Разлетится зарплата охранника. Он двинулся из дома в сторону вокзала. Шаркая, перевалил через железнодорожный мост. Сплюнул. Внизу крался поезд, в плацкарте которого цвели привычные ароматы дырявых носков, перегара и чищенных куриных яиц. Вспомнил, как возвращался с фронта. Прошел мимо косяка серых офисных рыбок, учтиво отворявших, в ожидании зеленого светофора, свои ротики. Куда тебе с такой мордой, со взрывами ярости. Женщина, шагавшая перед ним, стараясь не озираться, нервно сжала висевшую на плече сумку и сбавила шаг. Обогнал ее. Гейзер серой мути поднимался в груди, медленно застилал взгляд. В близости к вокзалу зачастили попрошайки-калеки. Напротив входа в вегетарианское кафе, в кресле каталке, с жестянкой для сбора денег на шее сидела однорукая женщина-самовар. Несмотря на жаркий день, она была одета в грязную осеннюю куртку и утепленные штаны. Рукава и штанины кем-то заботливо скатаны и перевязаны бечевкой. Тяжелая вода ручьями клокочет по нервам. Старушка на коленях, с выставленной вперед иконой, выполняя неведомую аскезу, отрешенно упиралась в асфальт лбом. Рядом за ней, спиной прислонясь к стене, пьяно покачивался старичок, чье лицо было нарочито перепачкано сажей. Перед ним – старая железная банка для подаяний. Роман оскалился, резко вдохнул воздух, как вдыхает, затаив дыхание, стадион болельщиков при пробитии решающего пенальти, и, пробежав несколько метров, пнул мысом черного сапога по ржавой банке. Рассыпая мелочь, она пролетела по дуге и с металлическим грохотом покатилась. Монеты запрыгали по асфальту. Совершив свой позорный, ни в какие спортивные обозрения не попадающий удар, Роман отошел в тень и, присев на корты, прислонился к дереву. Старик, хлеща расписной матерной нагайкой, уже во всю сражался с кнопками телефона.

Вскоре из полуденной суеты выплыл дозорный – черноглазый цыган Дауд. Рядом с ним, поглаживая живот и маленькие ножны на поясном ремне, свои полтора центнера переваливал Крошка Арбузан.

– Роман Богданович, – насмешливо произнес первый, – чем обязаны вашему звоночку?

– Даня, – ответил Роман, закрывая глаза, – у тебя чернягу взял?

– Даня? Твой брат?

– Да. Ты ему кайф загнал?

Арбузан начал игриво доставать ножичек и играть им на солнце. Дауд дотронулся до его руки, прося успокоиться.

– Роман, Даня давно не заходил, – ответил Дауд. – Я думал, слез с трубы твой брат. Ему теперь не продаю.

– Знаю, что он взял. И много взял.

– Много это не ко мне. Опасно. Можно не отскочить.

– А к кому?

Вместо ответа Дауд присел на пластиковый стул под зонтом уличного торговца, крутившего под жарким солнцем баранину, откусил протянутый ему кусок и стал делать звонки. Закончив разговоры, он посмотрел на Рому хорошо знакомым тому масляным, скользким взглядом и не без грусти сообщил, что уточнил к кому Даня мог обратиться. Рассказывая, он принялся лить такую воду, по сравнению с которой ветхозаветный потоп выглядел святым источником в монастырском дворе. Для начала, дутое погоняло этого барыги – князь. На деле он: владелец борделей в разных городах, насильник своей жены, убийца ее родителей и незаконнорожденный бастард. Откусыватель протянутых рук. Душитель свободной торговли. А Даня, между тем, с ним недавно сблизился.

Шариковой ручкой, одолженной в киоске печати, кривым почерком перечеркивая линии ума и жизни, Роман вывел на ладони сказанный адрес и до скрипа сжал кулак.

– Если на князя не отзовется, значит под шифром. Зови тогда по имени, – добавил в напутствие Дауд.

Темнело, солнце уже скрывалось за домами, но безветренная погода только добавляла зноя. Будто невидимые котлы распалялись сумраком. Роман дождался жильца, заходящего в подъезд, и следом проник в прохладу дома. Он доехал на лифте до пятого этажа, приложил ухо к двери. Тихо. Затем поднялся на один лестничный проем, завернул за шахту лифта и присел на ступеньки. Готовясь быстро подкрасться, он стянул с ног берцы, чтобы размять пряные мокрые пятки. Надо было слететь вниз, соскользнуть, – незаметно и быстро, – как шайба, пущенная русским хоккеистом, как Емельяненко, проводящий апперкот.

Лампа на этаже была разбита и, прождав пару часов, Роман закимарил.

– Уважаемый, вы здесь надолго? – разбудил его вопросом незнакомец, освобождая ведро в мусоропровод.

Рома вгляделся в фосфорные стрелки на часах: два ночи. Снизу, из-за открытой двери квартиры был слышен звук телевизора. Тёмная фигура уже спускалась по лестнице.

– Твоя квартира? – тучей спросил Роман.

– Что? – обернулся силуэт.

– Ты здесь живешь?!

– Я, – признались из мрака.

– Так это ты, князь! – громко возвестил Рома и, пробежав несколько ступеней, кинулся на мужика.

– Чего!? – гаркнул тот и провел резкий бросок самбо.

Рома увидел свои ноги в носках, летевшие под белым потолком, взмывшее ведро, и в следующее мгновение крепко ударился головой о лестницу.

Очнулся он на полу ванной комнаты. Затекшая рука прикована наручником к отопительной батарее. Череп саднит и липнет волосами к стене. Перед лицом маячит скособоченный толстый зад незнакомой бабы.

– Володь! – закричала она, плеская цветное в жестяном тазу, – ты кроссовки свои на балконе оставил! А в одной муравейник завелся! Ишь, как выскакивають!

Баба принялась хлопать себя по мясистым рукам, пытаясь стряхнуть наглецов, но двое уже заползли ей под сарафан. Баба ойкнула и кинулась из ванной.

Крупный муравей, с ноготь величиной, появился из таза и с зажатым в клешнях белым яйцом пополз в сторону Ромы. Остановился. Полными ненависти чёрными точками озарил великана.

– Обоснуй появление, – раздался голос сверху. Хозяин квартиры стоял в проходе, плечом опершись на дверной косяк. Он попытался прибить муравья, топнув ногой, но не попал и тот побежал в угол. Рома поднял взгляд.

– Я брат Дани. Он с трубы слезает. А ты ему чернягу толкаешь.

Задумавшись, мужчина, отогнул угол фольги на шоколадке, которую держал в руке. Откусил.

– Понятно. Ты же в курсе, не жилец твой брат. Спидозный он. А ещё осведомитель в полиции.

– Откуда знаешь?

– А я опер там. И ничего не толкаю, а подогреваю кайфом за сотрудничество. Ему ж и так недолго осталось.

– Он лечится, мусор. – Рома дернулся и шваркнул наручником. Сталь сдавила запястье ещё крепче.

– Нападение на сотрудника – это залёт серьёзный, – тот вытер губы о полотенце, висевшее рядом. – Сейчас я пойду на смену, а ты обожди наряд.

Хлопнула дверь. Заорала баба.

– Он в толчке сидеть будет!? А мне куда ходить!?

Рома снова увидел муравья. Тот бежал вдоль стены ванной, по кругу, раз за разом возвращаясь в то же место. Яйцо, которое он спасал, было таким большим, что не позволяло ему подняться по стене. Места, куда бы он мог приткнуться, уютного, влажного и тенистого, способного стать домом, такого места нигде не было. Час за часом Рома наблюдал за ним, протягивал к нему пальцы, но муравей только разворачивался и убегал в другую сторону.

 

Сергей Устинов, 2020