«По-моему, 90-е годы надо назвать не лихими, а святыми»

(Жена, мать, писатель)

 

1

 

Утро было… туманное, в общем. Ухарев приоткрыл глаза, привыкая к реальности, и в очередной раз убедился, что ничего нет отвратительнее реальности. И чего к ней призывают всю жизнь? «Будьте реалистом…», «Взгляните на вещи реально…», «Реальные пацаны…». Нет, это другое, это из сегодняшнего.

Ну, взглянул… Он с трудом повернул голову, прекрасно понимая, что от вчерашнего на столе ничего не могло остаться. Это был главный закон реальности: от вчерашнего ничего не остаётся. И пока ты находишься в нереальности, ты этого не знаешь. Поэтому, там нет разочарования. Ты не знаешь, что у тебя нет денег, что уже пять лет, как нет жены, а с сегодняшнего дня – нет работы. Ну, кому нужна такая реальность? Другой закон реальности гласил: в квартире всегда есть заначка. Найти её было сложно. Ещё со времён семейной жизни, Ухарев научился прятать заначку. Насколько он знал из общения со счастливыми молодожёнами, так делали многие. Из бесед с опытными семейными – делали все. Елена, супруга, ставила перед собой противоположную задачу: найти её. Если находила, Ухарев не обижался – ловчее надо быть! Два великих древних искусства – сокрыть и найти, столкнулись лбами в однокомнатной квартире. Они довели его до совершенства. Только расширение жилплощади могло способствовать продолжению совершенства, но на этом пути железобетонной преградой становились их реальные (вот уж, реально – реальные!) доходы. Даже не сойдясь характерами, а именно так официально называлась причина их развода, Ухарев не бросил своего увлечения. Во-первых, это заменяло другие интеллектуальные занятия, типа: игры в шахматы, в покер, разгадывания кроссвордов, а во-вторых, забывая через неделю, сколько и в каких местах сделаны закладки, в момент обнаружения особо сложного случая, он испытывал такое наслаждение, что это было сравнимо… Ну, с чем сравнимо? После развода он испытывал подобные секунды полёта в нереальность всё реже и реже.

Со временем, период между моментом закладки и забыванием места, сокращался: через шесть дней, через пять, через… В особые минуты классического восприятия реальности, Ухарев осознавал: когда этот период сократится до секунд, его заберут в психушку. То есть, до конца жизни отправят в нереальность. Но такая нереальность его манила и пугала одновременно – в ней таилась тёмная пугающая неизвестность. Неизвестно, было ли в ней одно блаженство, либо одно страдание?

Всё-таки он нашёл в себе силы начать удовлетворение своих естественных потребностей. Вторая потребность вызвала тошноту – есть он не мог. Воспринимался только чай. Во время чаепития, он решил, что надо завязывать. Этому решению способствовала наступившая безработица, но препятствовали скрытые закладки: неизвестно, как он себя поведёт при обнаружении, хотя бы одной из них.

Третью потребность – в социальном общении, он обычно удовлетворял обыкновенной прогулкой по улице, и чем больше людей попадалось ему навстречу, тем быстрее он ощущал себя полноценным гражданином… Чего? Плакаты настойчиво напоминали, в какой стране все они сейчас живут, но не все соглашались с плакатами. Особенно несогласные митинговали, протестовали, призывали, расплачиваясь за это штрафами, побоями или посадками. Впрочем, простые прогулки для его сограждан ушли в прошлое вместе с названием страны. Этот непродуктивный бесцельный способ убивать свободное время, сменился целенаправленным поиском чего-либо конкретного: продуктов питания, денег, работы или охломонов, которых можно развести на деньги. Это было заменой работы. Возможно, с этого времени станет и его повседневным занятием.

На улице, он то и дело наталкивался на магнитные глаза мошенников, которые одним зырком оценивали его материальные возможности и способность поддаваться гипнозу удачи. Удача поджидала за каждым углом: в мгновенных лотереях, под стаканчиками напёрсточников, в колоде игральных карт.

В центре небольшого сквера митинговали те, кто искал напрасную справедливость. По мнению Ухарева – это было пустой тратой времени, но быстро возвращала в социальную среду. Поэтому он сменил направление. Поскольку, от одного его вида люди расступались, то вскоре он оказался у самой трибуны, то есть, у деревянного театрального помоста, позволявшего выступающим смотреть на публику свысока. Все выступающие, выбитые из колеи неожиданным после застоя прыжком в пропасть, клеймили позором тех, кого здесь не было и не могло быть, требовали справедливости у хмурого неба, воздвигая к нему руку то с предупреждающим указательным пальцем, то грозящим кулаком. На самом деле, эти митинги нужны были не для поиска справедливости, а для вызывания, выманивания из самого нутра, от самого желчного пузыря – жажды мести. Во времена застоя это было не нужно: с работы не выгоняли, а напротив, заставляли работать. Спросите у Бродского, полемизировал сам с собой Ухарев, а по ходу – у Даниэля и Синявского. Эту, вытащенную из нутра изжогу мести, потом разносили по кухням, баням, гаражам, консервировали в головах до поры до времени.

В какой-то момент, Ухарев не выдержал напора жажды отмщения не только ко всему, упомянутому на этом митинге, но и к своему бывшему несправедливому начальнику, отсутствию у него денег, и он крикнул то, что наиболее полно выражало его состояние:

– Тьма кромешная!

Выступающий, с видом потерявшего ориентиры потомственного интеллигента, радостно повернулся к нему.

– Вот именно, коллега! Точное сравнение! Прошу вас, поднимитесь ко мне, скажите слово из самой глубины народа. У вас на лице все страдания мира.

Ухарева начали подталкивать к трибуне. Уклониться или уйти было невозможно – плотность толпы не позволяла. Кроме того, в таких мероприятиях всегда находились и те, кто искал возможность превратить возмущение толпы в хохму. Они и толкали Ухарева в центр, прекрасно понимая, от чего именно все страдания мира отразились на его лице.

Вид сверху пришёлся Ухареву по душе, а готовность толпы послушать его, придали ему физических и умственных сил.

– Что такое сегодня телевизор? – сразу заинтриговал он слушателей первой же фразой. – Это улей, который вырабатывает дёготь! Он заливает чернотой и запахом всю нашу реальность!

При слове «реальность», Ухарев поперхнулся, с трудом протолкнул липкую слюну в горло, и продолжил:

– С его помощью заряжают воду и кремы, вводят в массовый гипноз, разного рода экстрасексы насмехаются над человеческой природой.

– Экстрасенсы, – негромко поправила его, стоящая рядом девушка.

–Я занимаюсь экстрасенсологией пять лет! – уверенно заявил Ухарев, справедливо полагая, что занятия с заначками и их поисками, являются разновидностью деятельности экстрасенса – именно это показывают на различных шоу. – Но я имею в виду, именно экстрасексологию, возникшую после того, как дети в садике после песенки: «В лесу родилась ёлочка…», спрашивают: «А от кого она родилась и через сколько месяцев?» Я говорю о всеобщем развращении взрослых и детей. Если смешивать в одной посуде белое и чёрное, подлое и великое, невинность и разврат, веру и безбожие, то получится только чёрный цвет. Спросите у Малевича! А это и есть тьма кромешная!

Он заметил в толпе господина в старомодной шляпе через очки пристально смотрящего на него. Жар пробежал по спине Ухарева: он также знал, что люди в штатском, хранящие отглаженные мундиры с орденами в гардеробе, обязательно присутствуют на шумных собраниях, оценивая общую обстановку и выявляя особо талантливых зачинщиков.

Опустошённый речью и периодическими позывами к тошноте, Ухарев с трудом спустился с заоблачной высоты. На выходе из толпы, кто-то сунул ему в руку предмет цилиндрической формы.

– Держись, друг…

Ухарев добрёл до ближайшей скамейки, посмотрел на этикетку полупустого шкалика, немного поколебался, но решив, что разницы нет, с какого дня завязывать, булькнул горлом. Через минуту реальность начала растворяться, а с ней – и жажда мести. Ну чего можно добиться криками с деревянного помоста, с которого завтра же запоют «Владимирский централ» или начнут скакать под «Йеньку»? Слабо доносились слова неизвестного поэта, видимо, взобравшегося на трибуну сразу после него:

Милицейскою дубиной

Разгони в спине застой…

Потом говорили другие, но не чётко, и как ему казалось, бледно, по сравнению с ним. Веки сами собой закрывались, но задремать ему не дали: ярко-оранжевый всплеск перед глазами заставил его поднять голову. Рядом с ним стояла женщина в оранжевом платье, горящими южными глазами и ярко-красными губами. Он пошевелился.

– Сидите, сидите, – остановила его женщина, – вы устали. Извините, я правильно расслышала, что вы – экстрасексолог?

Готовая сорваться с языка поправка: «экстрасенсолог», тут же прилипла к нижней губе Ухарева, едва его взгляд коснулся глубокого выреза на её платье.

– Мне нужна ваша консультация, – заторопилась женщина, – все, к кому я обращалась, не смогли мне помочь.

– У вас психологическая проблема или посттравматическая? – спросил Ухарев первое, что пришло на ум по этой теме.

Женщина задумалась.

– Психологическую уже решал один специалист… Но он оказался таким подлецом!

– В каком смысле?

– Он совратил меня! – в негодовании воскликнула дама, но тут же стухла. – Правда, за деньги. Но расплатился моим же гонораром – авансом, что я ему заплатила. А вы аванс берёте? – озаботилась она, словно вопрос с консультацией был уже решён.

– Не всегда, по обстоятельствам, – успокоил её Ухарев, в глубине души завидуя неизвестному коллеге.

Она внимательно пригляделась к Ухареву.

– Вам бы я, пожалуй, доверила часть аванса. Когда можно рассчитывать на приём?

– Ну…, – растерялся Ухарев, – мне нужно прибраться в квартире, кое-чего прикупить.

– А вы в квартире принимаете? – насторожилась клиентка.

– А что? Профессор Преображенский принимал на квартире.

– Профессор Преображенский! Но он же математик! Недавно по телевизору говорили, что он теорию какую-то задвинул… выдвинул, то есть.

– Это другой Преображенский, – отмахнулся Ухарев, – тот давно был. Оставьте телефон, я позвоню.

Она покопалась в сумочке, захрустела бумагой, и от этого хруста Ухарев невольно напрягся. Дама сунула ему в руку блокнотный лист, несколько купюр, чуть помедлила, фыркнула восторженно: «Экстрасексолог – это надо же!», и исчезла.

Наконец-то, он мог отдохнуть, пресытившись социальным общением. Внезапно появившиеся деньги, обещали впереди хороший день – Ухарев уже забыл о данном самому себе обещанию. В конце концов, если не пьёшь, то надо искать работу, а если пьёшь, то искать работу не надо: всё обходится как-то само собой. И кроме того, он, кажется, обрёл новую профессию: экстрасексолог! Это надо же, довести народ до такого абсурдного состояния.

Ухарев встал, немного окрылённый неясными перспективами, бледно проступившими этим утром, и побрёл в сторону своего дома в поисках лучшей жизни, которую собирался создать с помощью зажатым в руке хрустящим комочком. Может быть, начать целенаправленные посещения митингов, клеймить, хвалить, требовать в зависимости от того, что требует, ожидает оглушённое, ослепшее общество, и тогда тебя заметят какие-то силы, партии, движения… А если, ещё…

Двойное, вызванное явно не першением в горле, покашливание за своей спиной отвлекло Ухарева от сладких перспектив. Он оглянулся, и окаменел: к нему приближался господин в шляпе и дорогих очках, смотрящий на него с той же профессиональной любознательностью, что и ранее из толпы. Ухарев повернулся и стал по стойке «смирно». Перспективы рухнули, как прогнивший мост.

– Извините, господин Сухарев?

– Ухарев.

– Я не смог подойти к вам в парке: вы беседовали с такой эффектной дамой, что я не решился побеспокоить. Собольев Григорий Семёнович, – вежливо склонил голову незнакомец. – Я слушал ваше выступление, и оно задело меня. Прежде всего, искренностью – вы говорили, будто вычерпывали слова с самого дна души. Кроме того, чувствуется начитанность. А самое главное, у вас в глубине души есть здоровый авантюризм. Вы остались без работы?

– По несправедливости.

– Разумеется, справедливость теперь только на площадях, скверах, кухнях… Я бы хотел предложить вам сотрудничество.

– В какой сфере? Экстрасенсологии?

– Ну, уж нет! – отмахнулся собеседник. – Мы же с вами понимаем цену этому явлению. Нет, я представляю киностудию «Три Б», мне нужен помощник оператора. В перспективе, после прохождения стажировки – самостоятельный оператор.

– А что такое «Три Б»? Вы снимаете сериалы?

– Нет, нет, упаси Боже! – приподнял руки Собольев, – Это, скорее, документальное короткометражное кино, пока не имеющий названия жанр, рождённый требованиями нового времени. Пока – это своего рода «Чёрный квадрат», о котором вы упомянули в своём выступлении. Если смешать в одной посуде всё хорошее и плохое в жизни, то получится – что?

– Тьма кромешная, – предположил Ухарев.

– Правильно! Мы говорим на одном языке. Ну, как?

– Но, оператор – это же особые навыки, на это учатся…

– У нас всё проще: съёмки ведутся на малогабаритной камере, навыки доступны даже любителю. Для меня в этом деле – надёжный человек главнее профессионала.

– Можно попробовать…

– Вот и замечательно. У нас как раз наметился новый сюжет. Жду вас в кафе «Феникс» – это недалеко отсюда.

Он ушёл тяжёлыми шагами, а Ухарев продолжил удивляться сегодняшнему дню: если бы он вчера не выпил, если бы необходимость прогулки не погнала его на улицу, разве случилось бы с ним то, что случилось только что? Отсюда вывод? Ухарев посчитал деньги, доставшиеся ему за просто так. Хотя, нет, почему за просто так? Этому способствовало его эмоциональное выступление, а этому выступлению способствовало то, что он, в своё время учился и читал, а этому способствовало то… Ухарев терял логическую нить, не видя в ней конца, поскольку она вела к тому, что всему способствовало то, что его родила мама под счастливым созвездием, а этому ещё ранее способствовало то, что его отец…

 

2

 

Они встретились в том самом кафе, в котором Ухарев периодически выбрасывал случайные деньги на ветер. Тем же случайным ветром их заносило обратно в карман. Этот купюрооборот продолжался с тех пор, как он начал вести самостоятельный образ жизни. Этот образ не предполагал накопления богатства, поиска лучшей жизни, но позволял просто жить. Ничего плохого в этом не было: жить-поживать – добра наживать, жили-были старик со старухой – в этом и была сермяжная правда существования во все времена.

Собольев пришёл не один: его сопровождал молодой человек, слегка небритый, слегка помятый, но с трезвым волевым взглядом. В его покатых плечах чувствовалась немалая физическая сила. «Охранник», – подумал Ухарев, но ошибся.

– Клячкин, – представил его Собольев, – штатный оператор.

По заказу принесли пива, и Собольев приступил к инструктажу.

– Прежде всего, поскольку мы теперь одна команда, переходим на «ты», так проще. Ну, Клячкин, не первый раз на задании, поэтому больше для тебя, Ухарев. Есть председатель сельсовета, взяточник, об этом знают все, но не могут прищучить. Наша главная задача: уговорить его поучаствовать в съёмке ролика о приёме взятки, объясняя это тем, что требуется максимально приближённая к реальности картинка.

– Кто ж согласится на такое? – усмехнулся Ухарев.

– Никто, – согласился Собольев, – но тут присутствует знакомый ему фактор – деньги. Хороший гонорар за участие. Причём, гонорар любого размера, поскольку он будет изъят сразу после вручения.

– Как это? – удивился Ухарев.

– Узнаешь, в своё время. Для всестороннего понимания походишь со мной в качестве помощника. На работу выходить чистым, выбритым и выглаженным, не пить как минимум дня за три до выхода на задание. И ещё! – голос его возвысился до командного. – Нигде, ни с кем о наших делах не болтать! Это к тебе, Ухарев, Клячкин в курсе. Ну, посидите, а у меня встреча со спонсором.

Он вытащил внушительное портмоне, отсчитал купюры и придавил их к столу.

– Можете задержаться, познакомиться…

Неторопливой начальствующей походкой Собольев скрылся за углом дома.

– Такой крутой начальник, а без машины, удивился Ухарев.

– Машина за углом.

– Странно… Для конспирации, что ли?

– Мой первый совет, – Клячкин передал деньги подошедшему официанту, и отмахнулся рукой от его вопросительного наклона. – Нет, ничего не надо. Мой первый совет: не удивляться, не спрашивать, не трепаться.

– Это что, такая работа?

– Это такая жизнь. Ладно, у меня тоже есть дела. Возьми остатки, посиди, поразмышляй над видом из окна.

Новый и, по всему, суровый незнакомец, удалился, оставив Ухарева в раздумьях и сомнениях. Он никогда не имел дела с кинематографом, не знал его скрытой от публики деятельности, но иногда показывали шумную компанию суетящихся творческих работников, красивых актёров и актрис, помощников того, другого, но ничего похожего на собрание тайного общества там не было. Чтобы развеять сомнения, оставленных купюр не хватило…

В гости к председателю сельсовета они поехали на «Уазике», на боку которого Собольев прикрепил клейкую эмблему «Студия «Три Б».

– Машину предоставил спонсор, – кратко пояснил он, усаживаясь на первое сиденье.

Ухарев так давно не катался на машине, что сейчас, подставляя ветру лицо, блаженствовал. В открытое окно залетали запахи близкого леса, свежего дразнящего дымка, выманивающего воспоминания о посиделках у костра, беззаботном веселье, волнующем смехе девчонок. Хотелось, чтобы неизвестный посёлок находился где-нибудь далеко-далеко, и ехать к нему надо было бы весь день. Но потребовалось всего пару часов.

Председатель сельсовета соответствовал классической фигуре поместного старосты: возраст за шестьдесят, серый, потерявший первоначальный цвет, пиджак, неопределённого цвета сорочка, с перекрученным от непосильных проблем галстуком. Изучая незваных посетителей, он пошевеливал седыми усами, словно они являлись самостоятельным органом сенсорного восприятия.

– Так, так…, – разглядывал он визитку Собольева, – нам-то зачем здесь режиссёры? Нам бы комбайнёра или хотя бы шофёра. И что значит, «Три Б»? У нас свои «Три Б»: бездорожье, безденежье, беспредел.

– «Три Б», – невозмутимо пояснил Собольев, – это: «Будущее будет ближе».

– Ишь, ты, – удивился председатель, – и что же вы будете снимать? Дырявые коровники?

– И это тоже. Разруха есть, но вы же хорошо знаете другую беду нашего общества: поголовная коррупция.

– Знаю, конечно, – заметно напрягся глава сельсовета.

– Ну, вот. Нам нужна сцена приёма взятки максимально приближенная к реальности. Таков социальный заказ общества и требование нашего руководства.

– Чтобы я показал, как принимают взятку! Да я не представляю, как это происходит! Нет, я не согласен.

– Прекрасно понимаю вашу озабоченность, поэтому предусмотрено хорошее вознаграждение за работу.

– Что значит – хорошее? – сразу остыл председатель.

– Тысяча долларов! Мы расплачиваемся валютой, поскольку, сами понимаете – инфляция…

Председатель застыл от услышанного, и некоторое время молча шевелил усами.

– Вы в совершенной безопасности, – добивал жертву Собольев, – взятка будет представлять собой безобидную «куклу».

– Покажи!

Собольев пошарил в портфеле и достал бумажный пакет. Развернул его, показывая первую и последнюю купюру, разломал середину, которая была наполнена белой нарезанной бумагой. Сомнения председателя развеивались.

– А это вознаграждение проходит по ведомости? – на всякий случай уточнил он.

– Конечно, оно входят в смету расходов фильма.

Председатель задумчиво постучал пальцами по столу. Все сомнения, подозрения и страхи он разрешал с помощью галстука, то усиливая его хватку у горла, то ослабляя до обнажения земляного цвета груди. Не верилось, что такой простой, крестьянского вида человек, способен что-то брать у своих же односельчан.

– Кто будет во время съёмок?

– Я, мой помощник и оператор. Никого лишнего.

– Согласен! – решительно сказал председатель. – Где бухгалтер? Давай ведомость.

– Бухгалтер в отпуске, вот ведомость.

Председатель внимательно изучил предоставленный документ, схватил со стола ручку, и размашисто расписался.

Собольев спрятал ведомость, достал деньги и аккуратно пересчитал их перед усами хозяина кабинета. Сделка состоялась. Ухарев лишь подивился её скорости.

– Когда съёмки? Мне нужно согласовать график.

– Так, ведь, минуты какие-то, оператор за дверью. Ухарев, позови оператора!

Ухарев, правильно понимая свою роль, живо подскочил к двери, и впустил Клячкина. Но остался у двери, решив, что теперь не должен мешать профессионалам. Клячкин с уже подготовленной небольшой импортной видеокамерой, выбрал нужный ракурс. Собольев опять приготовил «куклу».

– И что мне делать? – в растерянности уточнил председатель.

– Я подаю вам «куклу», вы, не раскрывая её, прячете в стол. Подписываете бумагу, которую я вам кладу на стол.

– А что в бумаге?

– Она чистая. Символизирует предмет незаконной сделки.

– И всё?

– Всё.

Собольев в замедленном темпе положил «куклу» перед усами ещё не пришедшего в себя председателя, и также медленно выложил лист бумаги. Едва «кукла» нырнула вглубь стола, как дверь распахнулась и кабинет вошли люди. Один из них стремительно подошёл к председателю и показал удостоверение.

– Отдел по борьбе с коррупцией! Вы задержаны по подозрению в получении взятки. Следуйте за нами!

– Какой взятки?! – искренне возмутился председатель. – Это же «кукла!»

Он достал из стола пакет, яростно начал рвать упаковку, и когда перед зрителями обнажились подлинные купюры, председатель застыл от изумления. Среди остальных присутствующих, только ещё Ухарев застыл с открытым ртом.

– Следуйте за мной! – повторил старший группы.

Последними покинули кабинет сотрудники студии «Три Б». Когда они оказались на улице, поражённый увиденным Ухарев, спросил:

– Что это было?

– Разоблачение взяточника, – невозмутимо пояснил Собольев. – За это нам ещё и заплатят, а народ только «спасибо» скажет. А «Три Б», Ухарев, это – «Брали! Берём! Будем!»

– Надо бы это дело оросить, – потряс головой Ухарев.

– Можешь, – разрешил Собольев, – вместе с Клячкиным .– А у меня встреча со спонсором. Кстати, не мешало бы для убедительности привлечь кассира. Женщину, конечно. Нет ли у кого на примете?

– У меня есть, – откликнулся Ухарев, вспомнив даму в оранжевом, – довольно симпатичная вдобавок.

– Пригласи её в следующий раз, познакомимся.

Шофёр, явно правильно проинструктированный, никаких вопросов не задавал, и они в полном молчании прибыли на первоначальное место. На этот раз ветер в окно не навевал Ухареву романтические воспоминания.

– Только не увлекайтесь – предупредил Собольев, отрывая наклейку с двери «Уазика». – Я сообщу, где собираемся в следующий раз.

Два оператора молча проводили его глазами и сели за стол.

– Чего-нибудь покрепче? – предложил Ухарев.

Теперь у него появилась возможность разглядеть своего наставника поближе, и это дало повод призадуматься. Было ему явно не более сорока – он как будто специально неряшливым видом старил себя. Обращали внимание на себя руки: широкими кистями, с мощными пальцами-захватами.

– Клячкин, мне кажется, что ты должен работать, где-нибудь посерьёзнее, чем в «БББ».

– Я и работаю. «БББ» – это лишь официальное прикрытие, надо же где-то числиться.

– А на самом деле?

– А тебе зачем знать?

– Мы же теперь коллеги, а я вообще-то не болтун.

– Ну, пожалуйста, я помогаю перераспределять богатства.

– То есть, рэкет?

– Называй, как хочешь, – Клячкин выпил, сжал зубы и повеселел. – Ты, Ухарев, как малый ребёнок. Всё уже давно поменялось в стране, появились новые профессии, даже деньги обновились, а ты чему-то удивляешься. Небось, рот открыл, когда председателя сельсовета ломанули.

– Ну, открыл. А что за комедия была? Кому это надо?

– А я откуда знаю? Кто-то заказал, заплатил, получил плёнку – мне какое дело? Мне тоже заплатили, и тебе…

– А как ты, –Ухарев опорожнил свою порцию, но в отличие от своего нового друга, даже не поморщился, – как ты совмещаешь противоположные вещи: с одной стороны, раскулачиваешь, а с другой, борешься с коррупцией?

– Сейчас все совмещают, – рассудительно пояснил Клячкин, присматриваясь к инвалиду на низкой тележке, явно нацелившегося на их столик, – министр совмещает работу с занятием бизнесом, милиционер – борется с преступностью и берёт взятки от преступников, врач лечит и берёт деньги за бесплатную операцию.

– И всё равно – это другое, ты ведь забираешь силой!

– Почему силой? Горячий утюжок на пупок, и все богатства сами выползают из всех углов.

– Ты чудовище, Клячкин!

– Брось ты, Ухарев! Я всё это сочинил, чтобы тебя позабавить. Мне один умный мужик сказал слова одного философа: «Хорошо прожил тот, кто хорошо скрывался». Мечтаю найти того философа и пожать ему руку.

– Не пожмёшь, – покачал головой Ухарев, – помер он. Лет триста назад.

– Надо же, – удивился Клячкин, – триста лет, а будто жил с нами. А ты откуда столько знаешь?

– Учился в институте. А ты?

– Моим институтом были улица и спортзал.

К ним вплотную приблизился инвалид на самодельной тележке, на которой с обрубками обеих ног сидел ещё не старый, но так измочаленный жизнью мужик, что определить правильно его возраст было невозможно. Руки, исцарапанные и перебинтованные грязными кровавыми тряпками, держали короткие палки, которыми инвалид отталкивался от земли.

– Желаю здравствовать, люди добрые! – поприветствовал он. – Не поможете чем инвалиду?

– Поможем, брат, – откликнулся Клячкин, – а что у тебя с руками?

– Последний бой: с собакой возле помойки за ресурсы. Я победил, но немного поранился.

– К врачу бы надо, а то бешенство можешь заполучить. Или не принимают? Документа нет?

– Бешенства не боюсь – бешенства во мне столько, что лишнее не влезет, а документ есть, – он пошарился в лохмотьях и достал плотную бумагу, которая оказалась ваучером. Развернул её и на обратной стороне прочитал, написанное от руки: «Хохлов. Пётр Иванович». – И все необходимые данные, как у всех.

– Зря документ испортил, разбогател бы. А печать откуда? – разглядел Клячкин.

– Знакомый директор рынка поставил. Хороший человек – денег дал мне, чтобы я больше не появлялся на рынке. Порчу капиталистическую картинку. А меня из-за этого документа менты не трогают: посмеются только и закурить дают.

– Вот что, брат, я тебе лучше натурой дам, деньги у тебя всё равно отберут.

Клячкин встал прошёл к буфетной стойке и вскоре вернулся с бутылкой водки и небольшим бумажным пакетом.

– Ну, где у тебя багажник?

– Подожди, дай заправиться, – инвалид ловко вскрыл бутылку, жадно глотнул, потряс головой, и вдруг осипшим голосом запел:

Гимназистки р-румяные,

От мор-роза чуть пьяные…!

И уронил голову в свои думы.

– Эй, братан! Ты бы не пил за рулём, – посоветовал Клячкин.

– Меня гаишники не останавливают, – очнулся инвалид. – А багажник, вон, за спиной, – он наклонился, показывая холщовую сумку, похожую на рюкзак, – Спасибо, мужики, не ходите на войну. Не злоупотребляйте своим здоровьем!

– Ну, вот, – сказал Клячкин, когда инвалид загремел колёсиками, удаляясь в сторону парка, – а ты удивляешься: почему, отчего, как же так? Сейчас, главное в жизни – выжить, и никого не интересует, каким способом ты это сделаешь: уворуешь, отнимешь, убьёшь, или как этот инвалид, в бою с собакой у помойки. Выживи! А там, может быть, что-то изменится. Так, нам пора смываться…

Ухарев оглянулся. В их сторону, создавая хаотичный грохот, приближались сразу три инвалидные тележки. Руки инвалидов, в бешенном, соревновательном темпе, били палками о землю.

Удалившись от грохота, они шли некоторое время молча и бесцельно. В какой-то момент их отвлёк голос молодого человека, расположившегося на стульчике возле своего товара: старых книг, лежавших перед ним на земле, предварительно застеленной выцветшей скатертью. Обычно этим занимались старики, расстающиеся со своим единственным богатством, накопленным за всю жизнь, из-за острой нужды. На этот раз, это был молодой парень лет за двадцать, прячущий глаза широким козырьком фуражки.

– Разные книги есть, господа-товарищи!

Неравнодушный к книгам, Ухарев приостановился, щупающим взглядом пробежал по обложкам, но тут же разочаровался: в основном это были старые учебники, книги для детей и старые журналы. Он удивился: стоило ли молодому человеку с таким неликвидом часами стоять на улице?

– Жюль Верна не желаете? – видя разочарование прохожих, парень протянул им книгу в тёмно-синей под цвет океана обложке.

– Это ж для детей, – улыбнулся Ухарев, вспомнив, сколько приятных, захватывающих часов он провёл над увлекательными страницами.

– Не скажите, – напрягся вдруг парень и откинул обложку.

Под ней, за счёт вырезанных страниц, образовалась ниша, в которой лежал пистолет. На это мигом отреагировал Клячкин.

– К сожалению, мы на большой мели сейчас. Неделей бы раньше…, – и он настойчиво потянул Ухарева в сторону.

– Ты чего? – поинтересовался Ухарев, когда они скрылись за углом дома.

– Может быть подстава, – пояснил Клячкин, – либо менты, или бандиты, следящие со стороны. А может все они вместе.

– Ты живёшь, как будто в другом мире! – поразился Ухарев. – В параллельном каком-то. Всё у тебя, как у Малевича в чёрном квадрате.

– Я не знаком с Малевичем, но это ты, Ухарев, живёшь в другом мире, вернее, в нём остался. И можешь за это жестоко поплатиться. Мир давно изменился, а с ним и люди. Недавно в новостях сказали: один следователь спрятал семью и перешёл на нелегальное положение. Как ты, из своего мирка, думаешь, почему? Скрывается от бандитов, против которых вёл дело. Но самое странное, что об этом говорят в новостях – это значит, что ничего странного в этом нет! Вот это, Ухарев, и есть тот мир, в котором мы сейчас живём.

 

3

 

Чтобы разобраться с новыми впечатлениями, Ухареву пришлось всё же здоровьем «злоупотребить». Благо, неожиданно привалившая финансовая помощь от Собольева, позволяла это сделать. Надолго ли? Чутьё подсказывало ему, что такое экстра.. (именно так!) вагантное предприятие не могло существовать долго. Участников рано или поздно, либо посадят, либо убьют. Иногда казалось, что и само новое государство не сможет просуществовать долго. Грубые натуры наполнились неуёмной агрессией, слабые – обезоруживающим, лишающим воли к жизни, страхом. И страх шёл из тех же мест, что и ненависть, жажда мести – из самого нутра, от самой печёнки. И тоска по сладкой нереальности опять овладевала душой Ухарева. Из оставшихся денег, он сделал несколько закладок на будущее, но при этом натолкнулся на одну прежнюю, заложенную ещё старыми купюрами. Это заставило его задуматься: а стоит ли продолжать это занятие при такой нестабильности? Может, лучше сразу потратить всю наличность на турпоходы в нереальность? Последний раз, пошёл он на компромисс сам с собой.

Вспомнив про обещание Собольеву, позвонил по оставленному телефону.

– Генриетта Макаровна? – уточнил Ухарев, подглядывая в бумажку. – Это… Это Ухарев. Ну, помните: сквер, митинг, экстрасенсологию?

– Помню, помню, конечно! – восторженно-радостный голос вырвался из трубки. – Но я уже решила свою проблему: случайно встретила специалиста из Чунги-Чанги… Ну, оттуда же – из республики Чад, но он говорит по-русски, учился у нас. Он заговорил все мои проблемы.

– Я рад за вас, но я по другому поводу. Если хотите, есть небольшая подработка: кассиром в небольшой киностудии. Оплата сразу после каждой съёмки.

– Кассиром я могу, только жуть как боюсь инкассации.

– Не будет никакой инкассации, суммы небольшие и хранить их не нужно.

– Ну, тогда я согласна, подработка всегда кстати.

В следующий большой сбор их компания расцветилась оранжевым платьем нового участника. Собольев одобрительно оглядел её фигуру, задержал взгляд на вырезе платья и сказал:

– Значит, Генриетта? А это не кличка? Прошу прощения – не псевдоним? Я вас помню: митинг, сквер, скамейка… Вы что-нибудь в бухгалтерии понимаете?

– Ещё бы! Я четыре раза работала бухгалтером в разных компаниях, восемь раз учётчиком на складе, один раз заместителем директора по общим вопросам…, – на одном дыхании затараторила дама.

– Какой речевой аппарат! – восхитился Собольев.

Женщина вдруг резко остановилась.

– Попрошу без пошлых намёков! – порозовев, гневно ответила она в ответ на восхищение Собольева.

– А что я такого сказал? – удивился тот.

– Знаю, видела! У меня в подвале дома видеосалон: сейчас каждый школьник знает про «речевой аппарат» и его использование.

– А, вот вы про что… Но я про другое, – Собольев с любопытством ещё раз окинул взглядом её фигуру. – Ладно, к делу!

Все устроились вокруг Собольева, приняв деловой вид.

– Наши ставки повышаются, – сообщил Собольев, понизив голос, – продюсер доволен. Следующий этап – мэр. Пока небольшого городка, но сложности те же: уговорить, доказать безопасность съёмки, снять. Генриетта выдаёт гонорар по моей команде.

– Вы занимаетесь устранением конкурентов? – невинно предположила дама. – Надеюсь, без кровопролития?

– Мадам Генриетта! – напрягся Собольев. – Мы снимаем документальный фильм. Ваше… Твоё дело выдать главному герою гонорар и указать пальчиком, где нужно расписаться. И всё – свободна!

– Мы уже на «ты»?

– Я забыл предупредить: мы все здесь на «ты» – мы творческий союз, где свои законы. Привыкайте!

К мэру небольшого районного городка Собольев, из уважения к рангу чиновника, заранее записался на приём по личным вопросам. Ко дню приёма, он приказал мужчинам побриться, погладиться, а Генриетте – сменить оранжевое платье на более скромное, а лучше – на деловой костюм.

– Откуда у меня деловой костюм? – удивилась Генриетта. – Моей фигуре больше идёт платье. Но у меня есть кофта.

– Пусть кофта, только без цветов!

Мэр был на вид строг и бескомпромиссен, и снова не верилось, что он бывает нечист на руку. Кабинет тоже был скромный, без излишеств. Главное украшение – огромный портрет президента над креслом. Казалось, что именно от этого постоянного давления на голову, он стал сутуловатым, словно всю жизнь таскал на спине мешки.

Внимательно выслушав Собольева, он, не дрогнув лицом, не выражая эмоций, поинтересовался:

– А почему бы вам самому не сыграть эту роль? У вас бы неплохо получилось.

– Спасибо за комплимент. Но нам самим сниматься запрещено – ведь мы снимаем документальное кино, то есть, всё должно быть подлинное, а не фикцией, а потом, у самих себя забирать из бюджета деньги…

– Из какого бюджета? – едва заметно вздрогнул мэр.

– Из бюджета фильма. Мы выплачиваем солидный гонорар тем, кто выступает в сложной и неуютной роли взяточника.

– И что это за гонорар?

– Две тысячи долларов.

Мэр вздрогнул, теперь уже заметно. Он явно начал взвешивать все «плюсы» и «минусы» предстоящего мероприятия.

– А лицо? Как мне потом смотреть людям в глаза?

– Лицо, по желанию, может быть заштриховано. Кроме того, вместо настоящих денег, будет «кукла».

Чиновник ещё немного посидел в размышлениях, потом решительно встал и вышел из кабинета. Собольев и Ухарев переглянулись.

– В туалет, может? – предположил Ухарев.

– Может. Но скорее, решил с кем-нибудь посоветоваться. Хорошо, если не со своим подельником – начальником местной милиции.

Мэр вернулся, но не один, а толкая впереди себя чиновника.

– Это мой заместитель. Поскольку, лицо будет зарешёчено, тьфу! – заретушировано, то он сыграет главную роль.

Собольев хранил невозмутимость.

– Хорошо, переоформим ведомость на получение гонорара другим человеком.

Мэр замер от неожиданности.

– Ну-ка, Петрович, иди к себе пока.

Подождав, пока зам скроется за дверью, мэр уточнил.

– Когда день съёмок?

– Так, минутное дело! – Собольев сам было метнулся к двери, уплотняя договорное время, но мэр остановил его.

– Минуточку! – включил громкую связь с секретаршей и спросил, – Маша, что за молодые люди сидят в приёмной?

– Это спортсмены, из олимпийского резерва. По поводу ремонта стадиона.

– Пусть подождут. Что вы хотели сказать? – обратился он к Собольеву.

– Я хотел сказать, что это займёт у вас столько же времени, сколько нужно для подписи в платёжной ведомости, – и Собольев повторил свой бросок к двери, в которую тут же вошли Клячкин и Генриетта.

– Оператор и кассир, – кратко пояснил Собольев и, не давая чиновнику сосредоточиться, вынул из портфеля «куклу», и пояснил. – Я кладу «куклу», подаю бумагу для подписи…

– Ведомость?

– Нет, ведомость потом, в конце. Вы прячете «куклу» в стол и подписываете бумагу. На этом всё! – и он сунул под нос загипнотизированного мэра свёрток.

Мэр смахнул свёрток в стол, и дальше – с открытым ртом осталась только одна Генриетта. В кабинет стремительно вошли «спортсмены», один из них на ходу достал удостоверение и предъявил его «главному герою» съёмок.

– Вы задержаны по обвинению в приёме взятки! Прошу следовать за мной!

Лицо мэра настолько было искажено удивлением, что Ухарев пожалел, что Клячкин прекратил снимать – такие кадры стоили денег сами по себе. Когда творческая группа оказалась на улице, Генриетта пожала плечами:

– Всё это захватывающе интересно, но зачем я здесь была?

– Он мог потребовать гонорар вперёд, – пояснил Собольев. – И вообще, Генриетта, можешь смотреть, удивляться, восхищаться, но ни с кем не делись. Вот твоя зарплата, и больше никаких вопросов.

Генриетта всё поняла правильно, и до конца поездки её речевой аппарат ни разу не включился.

 

4

 

Собравшимся в третий раз своим творческим сотрудникам, Собольев сказал:

– Для начала информирую вас, что председатель сельсовета покончил с собой до суда. Побоялся справедливого наказания, а это значит, что мы на верном пути. Родина нас не забудет!

Аплодисментов не последовало, и Собольев продолжил:

– Спонсор доволен нашей работой, и поднимает планку: мы должны подобраться к чиновнику областного масштаба. Сразу предупреждаю – это будет сложно, придётся действовать поэтапно. Для начала будут скрытые съёмки в сауне. Нам помогут…

– Но, если съёмки будут скрытые, как я буду выдавать гонорар? – поинтересовалась Генриетта.

– Удивительно проницательная женщина! – восхитился Собольев. – Съёмки будут делать мужчины, а для тебя, Генриетта, у меня другое задание. Сегодня я даю тебе отгул, можешь заняться своими делами. Постирай своё платье – я вижу тебя в нём третий раз.

– Я знаю, чем мне заняться, – огрызнулась Генриетта, – у меня два таких платья, поэтому я всегда хожу в чистом. Подумаешь, – фыркнула она на прощание, – Родина-мать…

Трое мужчин молча проводили её глазами, каждый по-своему, оценивая волнообразные движения тюльпанов на бедрах дамы.

– Продолжим, – первым оторвался от возбуждающей картинки Собольев. – Сами понимаете, что сауны бывают по вечерам, поэтому от Клячкина потребуется всё мастерство, на которое он только способен. Понятно также, что место охраняемое, но нам помогут заинтересованные люди. Подойдёте по указанному адресу и ждите. К вам подойдёт человек. Он узнает вас по приметам. Проведёт до нужного места. С человеком никаких бесед не вести, ни о чём не спрашивать: он своё получил, и вы ему совершенно неинтересны. Снимаете тихо, после съёмок исчезаете. Вот адрес. Всё!

Собольев повернулся и ушёл в ту же сторону, что и Генриетта. Случайно, конечно.

– Ну, как тебе задание? – поинтересовался Ухарев. – Если так пойдёт, то можно потребовать прибавку к жалованию. За риск.

– Лично мне приходилось выполнять и не такое, – равнодушно пожал плечами Клячкин, – бывало кордон охраны надо было преодолевать, а это тебе не вахтёры на овощебазе. Ну, встречаемся на точке?

Деловитость напарника обескураживала и раздражала Ухарева: ему хотелось поболтать о том, о сём, язык требовал общения, согласия и спора, благо, тем для обсуждения было полно – жизнь не то, что не стояла на месте – она била копытами по разбитому асфальту. Заодно, она била стёкла в автобусах и трамваях руками перевозбудившихся подростков, и сама власть – билась, как рыба об лёд, пытаясь удержать народ и при этом удержаться самой.

Точка представляла собой складское помещение, окружённое забором, с воротами и будкой для охраны. Освещение было организовано по всему периметру. Глядя на здание без окон и признаков жизни, Ухарев задумался: надо ли принимать участие в этих странных мероприятиях? По всем признакам, по-хорошему это не закончится. Пока он пребывал в своих сомнениях, кто-то тихо подошёл к ним из темноты. Невысокий мужик, в рабочей спецовке, глаза прикрыты козырьком фуражки.

– Идите за мной, – негромко сказал мужик, и Ухареву ничего не оставалось, как отложить свои сомнения на потом.

В заборе, в стороне от ворот, оказалась небольшая калитка, на общем фоне неприметная, с замком, который их провожатый вскрыл своим ключом. Они вошли в склад, затем в небольшую подсобку, едва освещённую, благодаря маленькому оконцу. Мужик подвёл их к стене, проделал какие-то бесшумные манипуляции, и в стене появилась узкая щель, открывавшая вид в следующее, соседнее помещение. Мужик исчез, а они, прильнув к щели, увидели небольшой бассейн с креслами и столиком рядом с ним. За бассейном: большая стеклянная дверь с непрозрачным стеклом. Клячкин примерил объектив камеры к щели и покачал головой:

– Едва, едва, – прошептал он, – не уверен в качестве.

Ждать пришлось недолго: стеклянная дверь распахнулась и группа голых мужчин в количестве четырёх человек, уселась за столиком. Мужчины были все как на подбор: упитанные, с животиками, слабо развитыми ногами, как люди, большую часть жизни, проводящие время сидя.

– Зачем нам всё это? – не понял Ухарев.

– Компромат, – тихо пояснил Клячкин, – похоже, перед нами предстанут весёлые картинки.

Мужчины поплескались в бассейне, выползли из него, наполнили бокалы и осушили их. Слова не долетали, но по их улыбающимся лицам было понятно, что разговор идёт лёгкий и приятный для всех. Вдруг они дружно оглянулись на стеклянную дверь, из которой вылетели девочки в пёстрых купальниках. На вид им было лет по десять-двенадцать. Они с ходу запрыгнули на колени мужчинам.

От дальнейшего, Ухарева начало клонить к полу: позывы к тошноте схватывали спазмами все внутренности, выдавливали из глаз слёзы.

– Смотри, смотри, Ухарев, – зло шептал Клячкин, – вот настоящий мир, в котором ты живёшь! Не сачкуй, прибавку потребуешь у Собольева за вредность.

Через некоторое время Ухарев почувствовал крепкую руку под своим плечом, и с трудом встал.

– Они закончили? – еле слышно спросил он.

– Закончилась первая серия, но нам и этого хватит. Видимо, один из четырёх и есть тот самый чиновник, к которому надо подобраться. Я бы с удовольствием подобрался к его яйцам!

С помощью мужика они снова оказались на холодной улице. Клячкин ослабил давление на плечо Ухарева и спросил:

– Сам домой доберёшься? Слабая ты душа, интеллигентная. Лучше бы в спортзал ходил, чем в свой институт. Ладно, в автобус тебя посажу, а там доберёшься сам.

– Жаль, что не купил тогда Жюль Верна, – посетовал Ухарев, – я бы через дыру положил бы их всех!

– В штаны бы ты положил, стрелок…

 

5

 

Последняя съёмка отрезвила Ухарева. Он стал смотреть на вещи и на людей по-иному. Вещи, то есть, события, перестали быть создаваемыми людьми, как это было исторически всегда. В какой-то момент они вышли из-под контроля людей, как во время стихии, и теперь, пока не выплеснут из себя всю накопленную разрушительную энергию, пока не приведут ярость, грязь, чистоту к устойчивому балансу, так и будут буйствовать над землей.

Он размышлял своими спутанными мыслями, сидя за столиком в пивной, под неровный гул в зале. Люди, окружавшие его, явно думали о другом. Он, выходит, выше их? Но по теории Клячкина, в сегодняшнем мире выживут скорее они, а не он, потерявшийся в этом новом мире. Если бы этих людей подвести к той щели в складе, как бы они отреагировал? Наверное, посмеялись бы, почмокали губами, почесали бы между колен. И жили бы себе дальше, как жили всегда: в этом их сила выживания.

Он поднял голову от стука поставленного на столик бокала, и увидел перед собой парня, почти юношу, то ли с улыбкой, то ли с лёгкой гримасой в упор разглядывающего Ухарева. Но не само это нагловатое само по себе поведение неприятно поразило его. В пивнушках допускалось многое. Его поразили глаза парня: почти бесцветные, с лёгким налётом то ли голубизны, то ли ранней плесени, при мимолётной встрече их можно было принять, как за лишённые эмоций, но при столкновении в упор, как сейчас, они выражали смертный приговор. Наверное, с такой же гримаской на лице, этот полуюноша мог бы резать человека на куски, вытаскивать внутренности. Ухарева охватил ужас, его опыт не мог подсказать, как выходить из такой ситуации? Извиниться и спокойно уйти? Или ломануться напролом к двери?

– Скучно, да? – разжал парень слипшиеся от пива губы.

– Нет, нет, я учитель, думаю над следующим уроком…

– Учитель в пивнушке? Не очень хороший пример для детей.

Ухарев решился.

– Я же совсем забыл! – вскрикнул он и ринулся к двери, краем глаза запечатлев движение парня от стола.

Ухарев шёл так быстро, как только позволяли это делать ослабевшие от сиденья и лежанья ноги, и такие же заспанные лёгкие. Но, оглядываясь, он каждый раз выхватывал среди прохожих ледяные лучи глаз юноши-парня. Побежать! Но по самочувствию, он понимал, что больше десяти минут бега ему не выдержать. Сможет ли он за это время оторваться от болезненного на вид переростка? А если тот ещё и под «дозой», то сможет, как крыса, бежать две недели без остановки. Главное, не паниковать, на улице много людей, вряд ли в такой обстановке даже самый отмороженный решится на нападение. Но панические схватки повторялись: его преследуют, чтобы выяснить его место жительства – это же так понятно! Значит, надо идти не домой. А куда?

Ухарев резко повернул за угол ближайшего дома, в последнем рывке надеясь нырнуть в какой-нибудь подъезд, и вдруг, заметил впереди знакомую широкую спину. В надежде, на последних полноценных вздохах, он сократил расстояние между ним и незнакомцем.  Да это же Клячкин!

В несколько шагов он нагнал Клячкина, схватил его за плечо и почувствовал, как мощно вздулись мышцы под его рукой.

– Что с тобой, Ухарев? У тебя глаза, как у нанюхавшегося ацетона.

– Послушай, Клячкин, будь другом, доведи меня до дома.

– Да, ты, вроде, трезвый.

– Там, в пивной, ко мне подошёл парнишка, ну, не просто парнишка… Понимаешь, у него глаза садиста. Он меня преследует, я не могу от него оторваться.

Клячкин слегка повернул голову.

– Да, какой-то химерик идёт сзади. Тебе, Ухарев, вообще не надо ходить в такие места, тебе надо пить дома.

– Да я сколько лет заходил в эту пивнушку!

– Пивнушка та же, а люди другие. Учишь тебя, учишь… Мне мой учёный сосед, кстати, хороший пример для тебя: он только пьёт и читает книги, так вот он мне сказал слова одного философа: «Родился крысой – живи крысой! Придёт твой черёд, и ты исчезнешь навсегда…» Я бы пожал руку тому философу. Я бы на твоём месте не выходил из дома ещё по одной причине. Ты, видимо, ничего не слышал про свою Генриетту?

– А что? Замуж вышла за исчадие Чада?

– Уже не выйдет, – покачал головой Клячкин, – не знаю точно, что с не делали, вроде жива, но инвалидом будет точно.

Ухарев представил себе, что бы с Генриеттой сделал этот юноша, идущий за ними, и к нему подступила уже привычная тошнота.

– Грабители? – с трудом спросил он.

– Использовала свой речевой аппарат не по назначению, и начала трепаться по поводу новой работы. Кто-то к новости принюхался и доложил кому-то. Возможно, во время экзекуции она тебя назвала, и этот химерик не просто так привязался к тебе.

– Почему именно меня?

– Видишь ли, в таких допросах обычно спрашивают, кто привлёк к делу? А привлёк ты.

– Могла назвать и тебя.

– Она обо мне ничего не знает, кроме того, меня так просто не возьмёшь. И Жуль Верна, на всякий случай, держу при себе. Понимаешь, Ухарев. У тебя хоть фамилия разухабистая, но не соответствует твоему характеру. В наше время лучше иметь фамилию, как у меня: «Клячкин, кляча, то есть…» Так спокойнее. Пусть думают, считают так, но сильно ошибутся, если приблизятся ко мне на расстояние моей вытянутой правой руки. А главное, фамилию эту придумал я себе сам. Думаю, что и Собольев тоже трудится под придуманной фамилией. Кроме того, жизнь научила меня находить общий язык с любым человеком. Или его подобием. Хочешь, сейчас поговорю с твоим химериком?

Не дожидаясь ответа, Клячкин резко повернулся и пошёл навстречу юноше-подростку, который также резко остановился и уткнулся в витрину магазина. Ухарев с интересом и ещё не вполне утихшим страхом наблюдал за ними. Клячкин остановился рядом с парнем и тоже уткнулся в витрину. Потом он, видимо, заговорил. Так они стояли, будто завороженные рекламой, будто два закадычных приятеля, потом химерик вдруг подобострастно склонил голову, вежливо приподнял кепочку, и задним ходом начал отходить от Клячкина. Затем развернулся и быстрым шагом направился в обратную сторону. Клячкин же вернулся, и они двинулись дальше.

– Ты припугнул его? – предположил Ухарев облегчённо.

– Так однозначно не бывает. Это целое искусство, тебе оно недоступно.

– Неужели наши съёмки стали причиной преследований?

– Возможно. По-моему, съёмки эти начались давно, Собольев часто меняет команду, никто не знает полной картины. Что снималось до нас, что будет сниматься после, знает только Собольев.

– Ты недолюбливаешь Собольева?

– Я могу недолюбливать твою Генриетту, а Собольева я недоненавижу.

– Понятно…, – вздохнул Ухарев, наверное, впервые начиная действительно понимать, что происходит с ним и вокруг него. – Мы стали опасны для кого-то?

– Насколько это опасно для кого-то? Ну, например, помнишь того старика седоусого, председателя сельсовета? Собольев сообщил нам, что тот избегал справедливого наказания, но ведь в петлю лезут и от несправедливого обвинения.

– Он был невиновен?

– Никто не знает. Может быть и Собольев тоже. Но последняя наша съёмка уж точно опасна. За это голову отпилить могут запросто. Может мне придётся менять место жительства.

– Клячкин, возьми меня с собой! – взмолился Ухарев. – Пропаду я здесь один.

– Не обижайся, Ухарев, но ты обуза. Не только для меня – для всего общества.

– А ты? – возмутился Ухарев.

– Я тоже. Но я нужен на какой-то промежуток времени, для выполнения разовых задач. Задача выполнена, и я сразу обуза, не нужный свидетель. Дальше, проблема выживания – твоя личная проблема. Ты остановился: мы дошли до твоего дома?

– Да, – Ухарев окончательно скис, – я приму твой совет – буду пить дома. Может займёшь немного? Я как-то незаметно…

Клячкин пошарил в кармане и, не считая, протянул несколько купюр.

– На, держись. И ещё один мой совет: найди себе спокойную, философскую работу, например, дворником или сторожем в детском саду. Тогда, может быть, переживёшь девяностые.

Не протягивая руки на прощанье, он повернулся и удалился в неизвестном направлении. Ухарев с тоской наблюдал за его широкой спиной, вдруг осознав, что этот случайный в его жизни человек, оказался самым близким, с которым хотелось быть рядом, слушать его грубоватые, но такие искренние, дружеские наставления. И при этом ощущать себя в приятной безопасности.

У магазина, где он намеревался оставить данные ему Клячкиным деньги, Ухарев натолкнулся на знакомую картину: лежащие на земле, на старой скатерти, книги. Только продавцом на этот раз оказался ухоженный седовласый старик, сам, в ожидании покупателя, листавший одну из книг. Ухарев приостановился. Старик оторвался от чтения и предложил:

– Присмотритесь, молодой человек, все проходят, не глядя, а вы присмотритесь, у вас такое интеллигентное лицо… Вы похожи на учителя. У меня есть исторические и философские работы.

Слово «философские» подтолкнуло Сухарева к вопросу.

– А вы, случайно, не знаете, кто сказал: «Родился крысой, живи крысой…?»

– Знаю, конечно. Это не сказал, а написал русский философ Александр Зиновьев. Его не все знают, потому что он эмигрировал. Но его, к сожалению, у меня нет. Может вас интересует история? У меня есть академик Тарле.

– А то, что происходит сейчас – это история или выпадение из истории?

– Это история в том смысле, в каком говорят: попал в историю. Мы все попали в историю. И если выпутаемся, то с огромными потерями. А та история, о какой писал тот же академик Тарле, она станет таковой о нас лет через сто. А может и через тысячу.

– Так много, – не поверил Ухарев.

– Вы думаете, много. Есть люди, которые живут сто лет, таких немало. Представьте себе, что десять человек проживают один за другим по сто лет. Вот вам и тысяча. Всего десять человек!

– Вас интересно слушать, – признался Ухарев, – но всё это далеко от практической жизни. Вот, например, Жюль Верн у вас есть?

– Ничего дальше от практической жизни не встречал, – с обидой в голосе, сказал старик.

Ухарев извинился и прошёл в магазин, из которого вышел с бутылкой водки и двумя банками кильки в томате. Когда он проходил мимо старика, покупки предательски звякнули. Старик понимающе покивал головой.

Дома, первым делом, Ухарев вскрыл бутылку и впервые жадно глотнул прямо из горлышка, сразу вспомнив инвалида-колясочника, и это кольнуло его самолюбие. Потом, уже не торопясь, разложил «деликатесы» на тарелки, приступил к ужину степенно, с чувством. Дойдя до половины бутылки, он полностью согласился с Клячкиным: ничего нет лучше, чем сидеть дома, не спеша попивать и чувствовать себя в полной безопасности. Но мысль, что ему может не хватить на этот вечер, испугала его больше, чем встреча с хмуриком. Денег нет, а вся ночь впереди. Чтобы отвлечься, он включил телевизор: там шли «Куклы» – популярная в народе программа, в которой руководители страны и чиновники изображались в виде резиновых кукол. Несмотря на уродливость, фигуры были узнаваемы, имели фамилии и должности. Когда Ухарев опустошил последнее, что связывало его с бутылкой, ему вдруг показалось, что в одной из фигур, он узнал чиновника из сауны. И небывалая ненависть к резиновым куклам захватила его до ослепления.

– Это из-за вас всё! – закричал он во весь голос. – Вы за всё ответите! Я сейчас доберусь до вас!

Он кинулся к телевизору, развернул его тыльной стороной к себе и осмотрел плавающим взором. Требовалась отвёртка. Она нашлась в кухонном столе среди вилок и ложек. С большим трудом, заставил заднюю крышку отделиться от телевизора. Он возился так долго и упорно, что забыл, зачем он всё это затеял, но подсознательная мысль настойчиво заставляла добиться своего. Когда задняя стенка отпала, он увидел внутри конверт, и сразу догадался: «Заначка!» Его охватила лихорадка: только бы не старыми купюрами, только бы не старыми. Ухарев трясущимися руками разорвал конверт и разноцветные купюры упали на пол. Настоящие… С видами державных башен, такой родной страны… Он опустился на колени, по всему его телу прошли конвульсии, где-то в паху начались забытые спазмы, и липкая жидкость презрительно поползла по левой ноге. Несколько мгновений он находился в неземной нереальности, то ли плыл, то ли летел, и был не в состоянии осознать, что останется в ней навсегда.

Судорожно и ритмично сжимая в руке купюры, он прошептал: «Такие родные… Все… Боже, как хорошо!» Это были последние слова, отделяющие его от двух миров: реального, где он оставил Клячкина, глупышку Генриетту, холодного Собольева, хмурика, и мира нереального, к которому он так упорно стремился, в котором присутствовало одно нескончаемое блаженство…

Человек по фамилии Ухарев с трудом встал на ноги, удивлённо обвёл глазами незнакомую обстановку, подошёл к окну, распахнул его и крикнул в вечернюю прохладную темноту:

– Вы ответите за всё! Нельзя же так с детьми!

Он кричал так до тех пор, пока не позвонили у двери. Когда звонят в дверь, надо её открывать: оставалось ещё в памяти человека. Он открыл: за ней стояли трое в белых халатах.

– Собирайся, милый, – дружелюбно сказал один из них, – если есть какой документ, захвати с собой.

– Документ…, – память, отсыхающими щупальцами, пыталась зацепиться за действительность, – есть документ!

Человек вернулся в комнату и вышел, протягивая людям в белых халатах плотный лист бумаги. Это был ваучер.

– Вот, документ! – гордо сказал он.

– Хорошо, подойдёт. Пойдём с нами.

Когда шли к машине, один из сопровождавших сказал:

– За неделю это уже третий на нашем участке. И всё молодые! Что делается…

 

6

 

В этот вечер Собольев отдыхал. Имел полное право. Сняты километры ценных кадров, необходимых работодателю, очередная творческая компания распалась – впереди стояли масштабные задачи. Всё это было привычно, ритмично, прибыльно. Ещё годик-другой, и он сможет прикупить домик, где-нибудь во Франции или Италии. Он мысленно поблагодарил судьбу за чудесные годы, вдруг настигшие страну и его самого. В прошлые, застойные годы, он мечтал лишь о дачке на шести сотках. А сейчас… Какие перспективы!

Собольев намочил губы дорогим коньяком, который запахом и вкусом напоминал те волшебные места, где появится у него домик. Он потянулся к телефону.

– Дорогая, ты задерживаешься… Я весь в томлении. Я понимаю, хорошо…

Он представил себе, как она прихорашивается для него, как плотно прилегает гладкое платье к ещё более гладкому телу, как ровным слоем ложится краска на полные губы. Как она выпячивает под окраску нижнюю губу, словно говорит: «БББ». Собольев вдруг задумался: не пора ли изменить название студии? А то одно и то же название может кому-нибудь и примелькаться по-нехорошему. Может, «ААА»? Нет, так детей стимулируют на горшке. В принципе, можно брать любую букву алфавита, а расшифровка – дело фантазии. Именно в фантазии он и погрузился на некоторое время.

Звонок в дверь вернул к действительности. Наконец-то! Собольев встал, вышел в прихожую, заранее покрываясь мурашками на спине от предвкушения встречи, и открыл дверь. Под сильным напором снаружи, она распахнулась, в комнату ворвались трое в масках.

– В кухню! – кратко приказал один из них.

Собольева привязали к стулу, обступили со всех сторон. Было понятно, что намерения незваных гостей были самыми серьёзными.

– Кто спонсировал студию? Кто заказчик? – посыпались первые вопросы.

– Никто, – испуганно ответил Собольев, – мы на самоокупаемости.

Он судорожно соображал, что ему делать: откупиться? Сколько предложить? А сколько он может дать? Неужели, конец всему? Собольев понял, что это так и есть, услышав, как один из группы негромко сказал:

– Ничего, сейчас заговорит. Надо утюжок на пупок, утюжок…

 

7

 

– Я хочу попросить у вас прощения…, – сказал с экрана человек с одутловатым лицом…

Нарядная ёлка за его спиной говорила о том, что ещё один год закончился.