« У меня растут  года,

будет  и семнадцать.

Где работать  мне тогда?

чем заниматься?…»

 −  так писал  поэт. Мне уже стукнуло восемнадцать, а вопрос тот же: « Кем стать  и где работать?».  Через  месяц − экзамены в вечерней школе, а на кого пойти  учиться – так и не решил. Хотя профессию  я уже имел – мебельщик. Её получил  по  окончанию  профессионально-технического  училища. Но  что же тут хорошего? Каждый день  по  звонку ходить на работу, и так – до  пенсии. Скучно  и не романтично. В то время была популярна песенка про геолога, и я тут же решил  стать  геологом. Но  в той песенке были слова: «…ждать геолога – дело  трудное…». И тут  представил: я полгода провожу в полях, а жена ждёт дома. А вдруг  не дождётся и побежит  налево  или совсем убежит? Никакого крепкого тыла. Подумал  так, и стало  стыдно  за себя. Какой-то собственник я, получается. Жена, как вещь, и мне эту вещь жалко, если ею  кто-то попользуется или совсем у меня заберёт. Нет-нет, поверьте, я не такой. Скажу иначе: я здесь, в полях, с любимой работой, со своими товарищами,  с которыми проработал  уже не один сезон и мы крепко  сдружились. Всё меня здесь вдохновляет – и результаты работы, и природа, и люди. А дома скучает  жена. Ей одиноко, она считает  дни до  встречи со  мной. Может,  она сейчас больна, и ей нужна моя помощь  и поддержка? А её знакомые мужчины, видя, что  мужа долго нет, уделяют  ей  знаки внимания, которые для неё оскорбительны, намекая на близость, а возможно, даже делают ей серьезные предложения. Жене моей всё это противно, она им грубо  отвечает  и от всего этого ожидание становится ещё более тягостным. Вот, как-то так. Нет, в геологи не пойду!

Затем мне стали нравиться песенки Городницкого «У Геркулесовых столпов» и « Над Канадой небо  синее». И захотелось  мне стать географом, как Городницкий. Наверняка, по  времени по  морям меньше болтаются. И, опять же, романтика. Как-то в электричке я познакомился с парнем с редким именем Иван. Оказалось, что  он знает  моего друга детства Юрку Никифорова, играет  вместе с ним в одной футбольной команде. Иван, как и я, только  что  закончил  школу и тоже, пока, не определился со  своим будущим. Я поделился  с ним своими мыслями. Иван загорелся:

− Давай вместе пойдём  поступать в географы!

− Поступать  придётся в университет, а не просто  в институт. А ты говоришь, что  у тебя сплошные тройки в аттестате. Шансов мало  для поступления.

− Во-первых, меня должны взять как спортсмена, а во-вторых – у меня не все тройки, есть  одна пятёрка по английскому языку.

− Ваня, скажи честно, как ты умудрился получить  пятёрку?

− Да очень  просто. Я пел  в школьном ансамбле. Мой сосед  по  парте отлично  знает  английский, и он писал  мне тексты английских  песен русскими буквами, ну и ещё, я много раз слушал эти песни на грампластинках. Вот  и выработалось  отличное произношение. Отсюда и пятёрка. Я тебе всё откровенно  рассказал, а скажи теперь  и ты мне: как тебя угораздило  оказаться в вечерней школе? Ведь  ты учился неплохо. За поведение выгнали?

− Не знаю  толком, за что  меня выгнали после восьмого  класса. Классный руководитель  сказала чётко: «Твоё место  в ПТУ». Не любила она меня, возможно, за шутки. Не переносила, когда ученики  шутят  с  учителями. Строгая очень была. Но  не думаю, что именно  её мнение повлияло  на мою  судьбу. Я не ладил с отцом. Скорее всего это исходило  от него. Ведь  меня можно  было  перевести в параллельные классы или, вообще, в другую  школу. Когда я сказал  отцу, что  пойду в девятый класс, он и слушать  не захотел. Он нашел  в справочнике училище и сказал: «Пойдешь туда». Я попытался сопротивляться и сказал, что  не хочу делать этажерки. Он ответил категорично: « Не хочешь этажерки, будешь  делать  табуретки».  Вот так. И в ПТУ учился, и в вечернюю школу ходил три года верой и правдой по  четыре раза в неделю.

− А другие учителя твои шутки терпели?

− Да. Вроде бы не обижались.

− Расскажи хоть одну твою шутку.

− Мой товарищ  по  парте притащил  из  дома презервативы, взял  их  у родителей. Тогда они назывались «изделие №2». Он спрашивает  меня: «Что делать будем?» Я предложил ему надуть их  и развесить  по  люстрам. Можно  повеселиться. Он  отказался. На следующий день  я принес из  дома нитки, пришел  чуть раньше, надул  шары и развесил  их  по  классу. Это сейчас есть  детские шары белого цвета, а тогда ведь  их  не было. Пришла учительница. Увидев такое, стала выяснять, кто это сотворил. Нашлись  добрые люди и показали на меня. Пришлось  держать  ответ,   и я выдал: «Надежда Васильевна, Ваши уроки для нас – это праздник, а раз  так, то пусть  будет  праздничная обстановка, ведь  люди с шариками ходят  на первомайские демонстрации». Она не разделила мой восторг и заставила срезать  все нитки с шаров. Пока я ползал  по  партам и уничтожал  мои праздничные устремления, прозвенел  звонок на перемену. По  словам учительницы, я сорвал  урок. Я с ней не согласился и ответил, что  она сорвала праздник.  Однако, моих  родителей в школу для разбора не пригласили. Возможно, Надежде Васильевне было  приятно  слышать, что  ученики  считают  её уроки праздником. А  может, всё проще – сообщили родителям, чтобы презервативы от детей прятали подальше.

− Ну и шуточки у тебя. За одну такую  шутку можно  вылететь из  школы.

− Ваня, школа уже история. Давай о  будущем. Надо  договориться, когда будем подавать документы в университет.

В назначенное время мы встретились  у входа в университет. Подошли к стенду для абитуриентов. Ваня сразу заухал: «Нах, нах всю эту математику, мне её никогда не сдать». Оказывается, он  не знал, что  на географический факультет  нужно  сдавать  математику. Я пытался его переубедить,  показывая на стенд, где были приведены образцы примеров, которые будут  встречаться на экзаменах.

− Смотри, Ваня, примеры достаточно  просты, чего тут  бояться!

− Давай, лучше, на исторический, там не надо  сдавать  математику.

− После окончания этого факультета нас направят  в школу работать  учителями истории.  Ты посмотри на меня и на себя в зеркало –  ну, какие из  нас школьные учителя?

− Невооруженным взглядом видно, чем отличается вечернее образование от дневного. Глупый, учителей истории готовят  педагогические вузы, а выпускники университета становятся директорами школ. Мягкое кресло и большие деньги! – разгорячённо говорил  Иван. Я с ним не соглашался:

− Ты представляешь, сколько  нужно  построить  школ, чтобы всех  выпускников университета назначать  директорами!

Но, убеждая его, я понимал, что  сам в географы не сильно  стремлюсь. Если в той песенке поменять  слова «геолог» и «географ», то смысл  не изменится. Ваня чем-то мне нравился, и мне хотелось  бы с ним вместе учиться за компанию. Я согласился отнести документы на исторический факультет  и стал  усиленно  готовиться к приемным экзаменам. Но, чем больше готовился, тем более отчетливо понимал, что  история – это не моё. Сказал  Ване, что  я не определился и пойду служить  в армию, повзрослею, тогда всё станет для меня ясно. А Ваня всё-таки молодец, пошёл  один сдавать, правда, на первом же экзамене получил  двойку. Не оценили его ни как будущего директора школы, ни как спортсмена.

А я в последний день успел  подать  документы в техникум деревообрабатывающей промышленности, сдал  два экзамена и был  зачислен, а потом пришёл  на приём к военкому и попросился в армию. Тот объяснил, что,  так как у меня среднее образование, я приписан в «Связь» и буду призван весной, а сейчас призыв идёт только  в стройбат.

− Но  мне надо  уйти сейчас, осенью, и неважно  куда.

− Зачем ты так спешишь?

− Хочу найти себя. Нахожусь  в активном поиске.

Военком отнесся с пониманием.

В актовом зале клуба завода «Маяк» нас, призывников, было  около ста человек. Все пьяные, некоторые спали сидя. Возможно, решили, что  им не придется два года пить,  и надо  алкогольную  норму влить  в себя лучше до  службы, чем после. Но жизнь  показывает  другое: вливают  в себя «до», «во время» и «после». И каждое поколение призывников повторяет  предшественников. Я со  своим другом по  ПТУ Сашкой Прониным тоже бухнул на ход  ноги. На сцене клуба какой-то офицер что-то рассказывает, похоже, его никто  не слушает, каждый занят  своими разговорами, причем оба собеседника говорят  одновременно. Офицер расплывается, я закрываю один глаз,  и его образ  становится четким, но  о  чем он говорит не слышно, хотя сижу не на последнем ряду, и претензий по  слуху со  стороны военкоматовской медкомиссии не было. В зал  вошел  другой офицер и как гаркнет. Все медленно подались на выход. Кто-то сам идти не мог, ему помогали сами призывники. На улице нас ждали несколько  старых  автобусов с выступающими капотами. Погрузились. Поехали. У Московского вокзала нас высадили и долго строили в колонну по  два. Колонна всякий раз  получалась  нестойкой и говорливой. Офицера, который пытался что-то донести до нашего сознания, никто не слушал. В ответ смеялись, сквернословили и даже куда-то посылали. Куда же он нас посылает, я не понял. Спрашивал  у ближайших  товарищей, но  никто не знал. Кто-то всё-таки услышал,  и по  колонне пронеслась  весть: идет  посадка на мурманский поезд. Про себя подумал, что  хотел  романтики – получишь  за два года полные штаны. Кто-то оптимистично  отметил: «Здорово! Увидим северное сияние!». Ох уж  эти оптимисты. Чтобы увидеть северное сияние, готовы служить  на Севере два года. Я бы предпочёл Черное море,  романтические песни Марка Бернеса и Леонида Утёсова.

Хаотично  расселись  по  вагону. Я оказался с призывниками из  Кировского района. Очень  организованные ребята: открыли оконные форточки, с перрона нам были переданы несколько  бутылок водки, а в обратную  сторону – деньги, которые собирались  без  учета, кто  сколько  дал. Вытащили из  своих  авосек еду, собранную  родителями в дорогу, и понеслось. Нет- нет, не поезд, он ещё стоял  у платформы. Стали разливать  по  кружкам, стаканам – у кого что  было. Никто  не спорил, что кому-то налили больше, кому-то меньше. Всем было  весело, словно  ехали навстречу новому, чему невозможно  было  не радоваться. Потом запели частушки. Кто-то один запевал, а все остальные подхватывали странный припев: «Опа-опа, срослась п…да и попа». Затем парень, сидящий у окна, высоким, визгливым голосом выкрикивал: «Как же так?! Не может  быть! Промежуток должен быть!»

В этих частушках главное − не слова, а те эмоции, которые выплёскивались  во  время исполнения. А  когда подхватывали припев, всё пространство  вагона заполнялось  радостной, позитивной энергетикой. Это можно  заметить  и у известных  бардов, где слова являются, казалось  бы, лишь, набором не связанных между собой какой-либо  мыслью  или содержанием. Так, например, у Владимира Высоцкого есть песня, где такие слова:

« А у дельфина взрезано  брюхо  винтом!

Выстрела в спину не ожидает  никто.

На батарее нету снарядов уже.

Надо  быстрее на вираже!

Парус! Порвали, парус!
Каюсь! Каюсь! Каюсь!»

Здесь  нет  никакой сюжетной линии, просто  эмоции  до  хрипоты в голосе вырываются наружу. А у Александра Дольского – наоборот: свои эмоции он как бы прячет  от  слушателя, пытаясь  загнать  их  вовнутрь, и это  ему не удается. Но тоже, как у Высоцкого, нет  связанного  текста, тем не менее, в целом, приводящего нас к осмыслению:

«Не нужно, не спеши, и разочарований

Зарытый в сердце клад наивным не дари.,

Наш век нам воздает, но ждет от нас стараний.

Теряя верхний слой сверкают янтари.

 

Полсвета между дел ты обошел когда-то,

Но в дебрях душ людских блуждаешь до сих пор.

И ты не генерал, и мысли – не солдаты,

Но нужен им порой тактический простор.

 

Вперед, мой друг, вперед,                   Достаточно эмоций!                   А драндулет мечты                   Способен на полет.                   Увидим с высоты,                   Чем это обернется.                   А что нам остается? –                   Вперед, мой друг, вперед!»            И мы, призывники, разухабисто выносили свои эмоции, собирая вокруг  нашего купе всё больше людей, не желающих  оставаться наедине с собой.             Офицер ходил  вдоль вагона, пытался всех  урезонить, но  напрасно, весь  вагон  буйствовал. Поезд  медленно  тронулся, и призывники, а теперь  для меня они стали хорошими друзьями, прильнули к окну и кричали: «Прощай, Питер! Жди нас! Мы к тебе ещё вернёмся!». Вот она удаль  молодецкая! Едут  ребята Родину защищать! И я счастлив, что  я среди них.

Город  остался позади. Дело  к ночи, народ  стал  успокаиваться, водка выпита, хотелось  спать. Сосед  заметил: «Нас везут на Северный флот. Когда садились  в вагон, в тамбуре стояли матросы с автоматами и на погонах  у них − «СФ»». Матрасы, а тем более бельё никто не выдавал, да никто  и не просил. Я сидел  с краю  у прохода. И вдруг  один здоровенный бугай грохнулся с третьей полки и своей головой ударился о  моё колено. О своей боли я не думал, пытался парня привести в чувство. Товарищ, сидящий рядом, полил  его голову водой. Бугай зашевелился, поднялся и полез  на вторую  полку. Мой сосед  заметил: «Зачем он забрался  на третью  полку? Оттуда − и убиться можно. Сейчас, если упадет, то выживет, всё-таки не так высоко  падать». Я стал  растирать  свою  коленку, потом два раза присел. Всё нормально. Перелома нет. А боль – пройдёт.

Утром остановились  у какой-то станции. Один из  наших  крикнул:    « Смотрите! Магазин! Бежим!». Два человека присоединились  к нему. Мой сосед  Миша вслед  прокричал: « Вернитесь! Автоматчики застрелят  вас!». Но  я уже видел, как они бежали по  улице. Теперь  мы переживали: вдруг они не успеют. Но сосед успокоил: «Стоп-кран дёрнем». Миша  оказался умный: всё видит, всё знает. Быть  ему сержантом.  Ребята успели на поезд  вовремя, а может,  наши сопровождающие начальники  попросили задержать отправление. Автоматчики в наших  ребят  не стреляли, и никто  за ними не гнался, сами пришли и принесли вина. Извинились  перед  нами – водки в магазине не оказалось.

И вновь понеслось: вино, анекдоты, частушки. Не было  только  плясок, да и то  потому, что  места  было  мало  развернуться душе. После выпитого вина достали одеколон. Разбавили с водой, получилось  совсем не плохо, если не считать  гнусную  отрыжку. Когда кончились  вино  и одеколон, мой сосед  предложил: «Давайте, зубную  пасту замешаем с водой, и будет  хорошая выпивка. В зубной пасте содержится спирт». «Во даёт, парень! Если и дальше так будет  рассуждать – быть ему старшим сержантом!» − мысленно восхищался я им. Пойло  получилось  наипротивнейшее, чем-то напоминающее жидкость, которую дают  перед рентгеном желудка. Погорячился я, присвоив тебе очередное звание, хорошо, что не высказал  эту мысль  вслух. Банка у разливалы выскользнула из  рук, упала на пол, разбилась,  и содержимое растеклось  по  купе. Запах  болгарской пасты «Поморин» распространился по  всему вагону. Кому-то повезло – не досталось  божественного  напитка.

Идущий по  вагону офицер скомандовал: «Подъем!». Все нехотя зашевелились, но  никто  не вставал. Офицер опять  прошелся по  вагону и уже по-отечески сказал: «Мурманск. Конечная станция. Нам, ребятушки, выходить». Только  после этих  слов стали спрыгивать с полок.

Судя по  рассказам и анекдотам, мои попутчики были интеллигентнейшей публикой. Но  в шеренгу по  два на платформе мы опять толком построиться не смогли. А ведь  там, в воинских  частях, добавятся пастухи из  Киргизии, джигиты из  Осетии, гармонисты из  Вологодской области. Как мы там вместе служить будем? Представлялось  с трудом. Строй призывников выглядел  каким-то вялым, то ли от недосыпания, то ли от обильной выпивки. Но офицеру уже не грубили, не огрызались, как это было  на Московском вокзале.

В Североморск нас везли на автобусах. В поезде и сейчас мы ехали в северном направлении. А может  нас на Новую Землю отправят? Было  бы здорово жить  среди белых  медведей.

В Североморске нас привезли на объект Северного флота под  названием «Экипаж». Тут  нас должны  были сводить  в баню, выдать  обмундирование и распределить  по  воинским частям. Офицер сказал, что  мы можем свою одежду отослать  домой по  почте, но  где почта и как отсылать – никто  даже и не спрашивал. Кто-то бросил  клич: «Чтоб  не досталась  одежда никому, надо  её порвать». И вот уже ко  мне подходит  парень  с  бритвенным лезвием «Балтика» и просит: «Режь меня на куски!». И я резал, и его, и других. Потом резали меня. Толпа призывников представляла собой что-то невероятное – узкие куски ткани, болонии висели на плечах будущих  защитников Родины. От этого процесса гвалт стоял  невообразимый, люди радовались, нет, не испорченным вещам, а, наверное, последним минутам кажущейся свободы.

Нас повели в баню. Разделись  и вошли в моечное отделение.  Мне ещё не доводилось  бывать  в таких  банях. От дыхания изо  рта шёл  пар, вот такой там был  холод. Народ  бросился к кранам, чтобы налить  горячей воды и согреться. Но из  одного только  крана шла вода. И, к нашему огорчению, это была вода холодная, не просто  холодная – ледяная…

После бани нам выдали воинское обмундирование. Всё было  бы ничего, но  с сапогами вышла проблема. Я запросил  сапоги сорок первого размера, который я обычно  носил, но  они не налезали, так же, как и сорок второго и сорок третьего. А когда запросил у каптёрщика сорок четвертый размер, ко  мне подошёл  парень  и очень  аккуратно  скрутил  портянки на моих  ногах, словно  запеленал  ребенка. Теперь  сапоги сорок первого размера стали мне впору. Мой добровольный помощник был  тоже призывник. Откуда он научился так ловко  накручивать  портянки? Какие мы здесь  собрались  разные люди. Кому-то в армии придется туго.

Затем офицеры стали искать среди нас таланты. Одному из  них я сказал, что  спортсмен и назвал свои спортивные результаты по бегу на средние дистанции. Его это заинтересовало,  и он предложил  мне пойти в спортивную роту, но я, подумав, ответил, что  пойду в стройбат, мотивируя тем, что  там я смогу заработать  денег, которые мне пригодятся после демобилизации. Офицер посоветовал  еще раз  подумать, сказав, что  в будущем я сильно  пожалею  о  таком выборе.  Будущее показало, что  он, действительно, был  прав. Деньги приходят  и уходят, а достижения остаются навсегда.

В воинскую  часть нас, двенадцать человек, везли в фургоне. Из  питерских  призывников, с кем я успел  познакомиться, не было  никого. Ехали молча, рассматривая северную  природу. Мне, равнинному человеку, было  интересно  видеть  горы. Здесь  их  называют  сопками. Машина медленно пробиралась  по  дорожному гололёду. Дорогу песком не посыпают, видимо считают, что  сильным ветром его всё равно  сметёт с дороги. А, скорее всего, из-за разгильдяйства, которое ещё имеет  место  в нашей стране. Проехали пограничный пост. Немного спустя увидели залив с военными кораблями.

Подъехали к одноэтажному бараку. Нас здесь  собралось около  ста человек из  разных  мест  нашей необъятной страны. Объявили, что  в течение месяца мы будем здесь  проходить  карантин. Я раньше считал, что   бывает только  медицинский карантин. После прохождения карантина мы должны были с автоматом в руках принять  Присягу. С этого момента вся мера ответственности возлагалась  уже на нас, как на военнослужащих. Все призывники, то есть  рота, были поделены на два взвода. Первое же собрание нашего  взвода меня поразило. На вопрос политрука, есть  ли среди нас судимые, поднялся лес рук. Из  пятидесяти человек только  пять-шесть не были судимы. Да, горизонты моего познания будут  простираться в те области нашего бытия, о  которых  я даже не помышлял. Командир нашего взвода, по  фамилии Денисюк, имел  детское лицо и для того, чтобы выглядеть старше, строже старательно хмурил  брови и от этого  он казался смешным и глупым, что  вызывало  у меня улыбку. За мою  улыбчивость я от него сразу же получил  два наряда вне очереди и был   направлен на чистку туалета. Но я не выполнил его приказ, объяснив ему, что  призывался служить, а не чистить  туалеты. Тогда Денисюк обратился к старшине, и тот объявил уже от себя три наряда вне очереди на чистку туалета. Скажу сразу, я их  не чистил  ни разу за всё время службы. Во  мне  зрел внутренний протест, хотя сознанием понимал, что  все должны этим заниматься. Чем я лучше других? Я сознавал, что  не вписываюсь  в армейский порядок, где требовалось  беспрекословное подчинение.

На четвертый день  выяснилось, что  наш  командир взвода склонен к издевательствам. Построил  взвод  перед  казармой, дал  команду: «Смирно», предупредив, что  если кто-то опустит клапана ушанок, получит два наряда вне очереди. А на улице мороз  трескучий. Заполярье. Сам ушёл  в роту греться. Если бы он остался с нами, тут  бы я понял, что  он пытается в нас воспитать воинский дух, а так – издевательство. Стояла безветренная погода. Первый раз  в жизни я увидел  северное сияние. Оно  располагалось  на небе в виде искрящегося всеми цветами радуги полотнища. И это полотнище слегка двигалось, создавая великолепный зрительный эффект. Я завороженно смотрел  на небо, забыв команду «смирно» и не чувствуя мороза. Невозможно  оставаться равнодушным, наблюдая это природное явление, я замер в восторге.

Минут через  пятнадцать  вернулся сержант, объявил  наряды вне очереди трем бойцам, пытавшимся согреть уши ладонями рук.  Не хотелось  бы мне продолжать  службу с таким командиром.

Время проходило  уныло: подъем, отбой, стройся, раз-два-левой, запевай и так далее. В ленинской комнате для чтива только  одна подшивка газеты «На страже Заполярья». От мысли, что  так будет  все два года, становилось совсем не весело. Потом эту мысль отбросил. Мы же в стройбате, от нас выполнение плана будут  требовать, а не марш-броски.

Вот и подошёл главный день  всей службы – принятие Присяги. Построили взвод. Перед  нами трибуна, где лежит текст  Присяги. Сержант  несёт автомат, но  сзади раздается голос командира роты, выбежавшего из  своего кабинета: «Куда потащил  оружие? Это же урки! Неси его обратно». Вот и выяснилось, кто я есть  на самом деле: думал, что стал  бойцом Советской Армии, а на деле оказался уркой.

Пришло время для распределения по  ротам. Наш  взвод оставался здесь, а половину другого взвода отправляли в Нерпичи. Я подошёл  к Денисюку:

− Сержант, отправь  меня в Нерпичи.

− Не могу. Я над  тобой ещё покуражусь.

− Пойми, сержант, два медведя в одной берлоге не уживутся. Посмотри на табуретку, какая она прочная. Вот этой самой мебелиной расколю  твою  башку. Меня − в тюрьму, тебя – на кладбище. Тебя устраивает  такая перспектива?

− Я не смогу договориться. Ведь  отправляют  людей не из  нашего взвода.

− Жить  хочешь – договоришься.

И вот я и ещё бойцы из  первого взвода едем в Нерпичью губу. На деле это оказался не посёлок – одна казарма, численностью, вместе с нами, «молодыми», шестьдесят  человек и растворно-бетонный узел (РБУ).  Встречали нас «старики», с которыми нам предстояло  служить  ещё год. Они рассматривали нас, словно  покупали лошадей, только  что  в рот не заглядывали. Вызвали меня к командиру роты. Тот объявил, что  я буду командиром отделения, а на работе − бригадиром. Я пытался отказаться: «Как я буду руководить, если мне только  восемнадцать, а ребятам уже по  двадцать  пять  лет? Да мне впору обращаться к ним «дядя Вася» и «дядя Коля». А на стройке, как я могу руководить, если не знаю  даже, что  такое штольня, место нашей будущей работы.» Командир выслушал  меня и сказал: «Ты единственный, кому я могу доверить  отделение, так как ты один из  всех, пока, несудимый». Вот такой критерий профессионализма был  у нашего командира роты.

Огорошенный услышанным, я медленно  шёл  по  центральному проходу казармы. Ко  мне подошёл  старослужащий и предложил  обмен: мой новый ремень  − на его дембельский, о чём указывали насечки на его кожаной части.

− Зачем мне твой старый ремень? У него на бляшке даже звезды не видно, вся стерлась  уже. Смотри, какая у меня звезда, да и ремень  пахнет  кожей, а не пОтом.

− В армии принято, что  «молодые» должны меняться со  «стариками» имуществом, иначе «молодого» «старики» запашут. Не хочешь ремнями, давай меняться шапками.

− Да ты что! У меня новая, форму ещё держит, а у тебя какая-то развалюха, − я снял  с его головы шапку, посмотрел вовнутрь, − ты когда-нибудь  её стирал?  Посмотри, какой жирный слой грязи внутри. А голову когда-нибудь моешь?».

«Старик» посмотрел  на меня и в его глазах  я прочёл: «Это или блатной, или полный идиот. Присмотрюсь, время покажет». Отошел  от меня и больше не приставал.

Старослужащие говорили, что  на работе нам выдадут оружие, под  названием БСЛ-110. Одного  из «стариков» я тихо спросил: «Что это за оружие?» К своему стыду, я о таком ничего не слышал. Он  засмеялся и сказал: «Это секретное оружие, о нём американцы ничего не знают. А расшифровывается так: Большая Совковая Лопата, длина черенка 110 сантиметров».

А ещё, «старики», уходящие на дембель, рассказывали, что  не они начинали бурить  штольню, что этим занимались  ещё до  начала войны. Тогда же был  построен металлический пирс. Война прервала строительство, но  много  лет  спустя, после демобилизации, я прочитал в исторических материалах, что  СССР  до войны отдал  в аренду Германии Нерпичью  губу и ещё одно  место  в Карском море. Немцы и начинали стройку, а перед  самой войной забросили её и ушли, видимо, надеясь, что после нападения на нашу страну у них  будет  уже подготовленное место  для военно-морской базы. Но советские войска не дали осуществиться этим планам.

В роте был  принят  определённый порядок: каждое отделение (10 человек) по  очереди дежурило. Бойцы мыли полы в спальном отделении и столовой, подметали территорию. Старослужащие искали себе замену среди молодого призыва. Не все «молодые» могли сказать «старикам» «нет». Таким образом, по  вполне понятным причинам, хозработы выполняли каждый день одни и те же люди. Для профилактики, чтобы они не возмущались, их  регулярно  били. Я в эту категорию  не попал. Видимо, сказался прошлый опыт  учёбы в ПТУ, где второкурсники  часто  избивали меня за то, что отказывался быть  у них  на побегушках. Однажды, после очередной  экзекуции, один из них  сказал  про  меня: «Этот не доживёт до  весны». Дожил. И даже получил  опыт выживания в армейской жизни. Из «стариков» зверствовал  больше всех  старшина роты. Он строил наш  призыв в шеренгу, командовал «смирно», выставлял  кулак перед  челюстью  впередистоящего и проходил  строй, кого задел  или кто  уклонился, тот и дежурил. Старослужащие стояли и смотрели, чтобы никого  не пропустить. Я уклонялся, но  меня они, как бы, не замечали. Обычно  это происходило, когда старшина был  сильно  пьян.

Однажды к нам в роту приехал  проверяющий. Командир роты предупредил  , чтобы был  идеальный порядок. Иначе, он нас будет  иметь  по  полной. Непонятно, какой смысл  он вкладывал  в эти слова. Проверяющий оказался подполковником, т. е. две большие звезды на погонах. Дневальный, завидев его, вытянулся в струнку и стал докладывать: «Товарищ два майора вместе…» Подполковник замахал  руками: «Дальше не продолжай», и сделал внушение командиру роту за невыученные бойцами звания. Чуть позднее к дневальному подошел  повар и сообщил, что обед  готов. Дневальный по  привычке громко  дал  команду: «Рота, хавать!». Уголовное прошлое быстро  не стирается. Командир роты, старший лейтенант Кощенко,   которого мы между собой называли Кошей, подскочил  к дневальному и от злобы зашипел  на него: «Ты что творишь, уголовная морда, дай нормальную  команду». И дневальный громким голосом прокричал: «Рота, на едьбу-у-у!». Лицо  проверяющего исказила горькая усмешка. Я наблюдал  эту картину и думал: «Что они от нас хотят? Отработаешь в штольне восемь часов, где не хватает  кислорода, приходишь  в роту и падаешь от усталости на койку, и  уже нет сил  учить  звания и команды».

Некоторые бойцы из  моего призыва, чтобы найти покровительство  и защиту со  стороны «стариков», искали земляков и оказывали им услуги: стирали портянки, обмундирование, приносили завтрак в постель и так далее. Сами же старослужащие таких  земляков не уважали.

Среди «стариков» моих  земляков не оказалось, да если б  и были – не стал  бы им прислуживать. Я ещё до  армии определил, что  сфера услуг – не моё призвание. Ну, например, стал  бы я официантом, а какой-нибудь  подвыпивший клиент  придирался бы ко  мне и оскорблял. Я бы не смог сдержаться  и опрокинул  суп ему на голову. Не в моей природе терпеть хамство. Значит надо  искать  себя в другой сфере.

Отношения со  «стариками» у меня складывались  ровно. Ни с кем не дружил, но  никто  от  моего общения не отказывался. Спрашиваю  одного  из  них:

− Что за странный боец 31 декабря ходит  по  центряку (центральный проход  спального  помещения) в парадной форме? Весь  его призыв давно  дома, а он, что, не хочет  на дембель?

− Летом он подбивал  народ  сбежать  в Норвегию. Но  никто не согласился. И он, тогда, ночью (в Заполярье ночью  солнце не заходит) побежал  один. Пограничники поймали его у самой границы. За побег  нарушителю полагалась,  как минимум, штрафная рота. Но он выкрутился, сказав, что пошёл  через  сопки в городок за водкой и заблудился. «А как же ты реку Западная Лица преодолел?», − спросил  его военный прокурор. «Когда я заблудился, понял, что  надо  возвращаться в казарму, но  на нервяке  перешел  реку, забыв, что,  идя из  казармы, речку не переходил». «Немцы во  время войны четыре года не могли перейти Западную  Лицу, а  ты так, в лёгкую, что  даже не заметил», − возразил  прокурор. «Я же не немец, я русский. А русские, в своё время, перешли Берингов пролив и дошли до Калифорнии». Вот таких  умников легче выгнать, чем посадить  в тюрьму – меньше хлопот. Его  и выгнали, чтобы он оказался за пределами части и погранпоста до  Нового года. Во  второй половине дня уедет.

На севере ветры – частое явление. Это влияние холодного Баренцева моря. После Нового года ветер оборвал  линию  электропередач. А в роте не оказалось  электростанции, работающей на солярке. О чём начальники думают? Всё оборудование работает  на электричестве: кухня, котельная, освещение. На обед  дали одну банку тушёнки на пять человек. И ничего горячего. От такого  обеда есть захотелось  ещё больше. Спать  ложились  одетыми в одну койку вдвоём, накрывались двумя одеялами и двумя бушлатами. Утром  железные койки были покрыты инеем.  Все дороги занесло  снегом. Питание заканчивалось. Командир роты Коша сказал  мне садиться в фургон, и мы должны были ехать  на продуктовую  базу. Кроме водителя, в машине было  два пассажирских  места, но  Коша сел  один. Не знаю, что  им двигало, но  это был  не Александр Суворов, который переносил  все тяготы армейской жизни вместе с солдатами. От холода у меня зуб  на зуб  не попадал, я стал  стучать  кулаком в перегородку. Машина остановилась. Подошёл  Коша и спросил:

− Что случилось?

− Я сильно  замёрз. Можно  мне сесть  в кабину?

− Потерпи, немного осталось.

Машина увязала в снегу, сдавала назад, потом опять вперёд. Холод был  нестерпим. Я опять  стал  стучать  в перегородку. Коша нервно  спросил:

− Ну что тебе не сидится?

− Я замёрз  окончательно.

− Ещё немного осталось, городок уже виден.

Я поймал  себя на мысли, что  уже не дрожу,  взгляд  уставился в одну точку, меня сильно потянуло  в сон. Я понимал, что  если сейчас усну, то замерзну окончательно и умру. Но  ничего с собой поделать  не мог… Проснулся от криков матросов, которые размахивали руками. Они были, словно, в какой-то дымке, я не понимал, что  им от меня нужно. Матросы залезли в кузов, вытащили меня, усадили на табурет  в небольшой комнате, дали горячего чая с  тёплым хлебом. Спрашивали, что я чувствую. Это была хлебопекарня. Здесь  мы должны были получить  хлеб. Спасибо этим простым ребятам, они спасли мне жизнь. Я понимал, что  если бы ехали чуть  дольше, меня бы уже никто  не спас.

После загрузки машины продуктами, Коша скомандовал  мне залезть в кузов. Я не противился, с продуктами было  как-то веселей. С голодухи я набросился на сухофрукты… При выгрузке продуктов на склад  столовой  встретили  Сторецкого, он, видимо, там подъедался. При встрече с командиром он задал ему вопрос:

− Послушай, лейтенант, у меня к тебе важный разговор. Я уже весной заканчиваю  службу, иду на дембель, а по-прежнему рядовой. Ты хохол и я хохол, поэтому должен меня понять. Дай лыку! Хохол без  лычки, что  справка без  печати. Как я домой вернусь  рядовым?

− Сторецкий, какой ты грубый. Надо  службой заслужить очередное звание.

− Ну как ещё заслужить? Работаю  проходчиком, жалоб  не имею. Что ещё надо?

− Всё ты знаешь, что  надо.

− Я понял, стучать  на своих  товарищей я не стану.

− Не обязательно  на своих  товарищей.

И у меня та же проблема. На меня напирает  заместитель  Коши. Говорит, что  я, как командир вверенного  мне подразделения, должен информировать о всех  событиях, происходящих  в отделении, и даже пригрозил, что если я не буду этого  делать, он отправит  меня на Новую  Землю. Я обрадовался, мне ведь хотелось  туда попасть, к белым медведям. Меня не останавливало даже то, что из-за сильных  ветров, там приходится в туалет ходить по  веревке. Я уже представил, как ползу в туалет, держась  за веревку, а вокруг  свищет  ветер. А что  я должен докладывать? Как мы с Колькой убежали  в самоволку, купили в местном магазине одеколон, выпили его? Или как заказываю водку для ребят  через  гражданских  шоферов и вместе с ними выпиваю из  лампочек накаливания? А может, докладывать, как часто  они стирают  свои портянки? Какие-то глупые ко  мне требования. Но  мечте попасть  на Новую  Землю  не удалось  сбыться. Заместителя Коши за регулярное пьянство  на работе отправили на остров Кильдин, который находится в Баренцевом море. Да и вряд ли он мог  бы меня куда-нибудь  послать, пугал  только.

Моё внимание привлек один боец нашего призыва. Маленький, худенький, плечи узкие, ноги в сапогах  болтаются. Возникал  вопрос: как его только в армию  взяли? Он  никогда не раздевался, видимо, стеснялся своей худобы, так думали все. Но однажды ночью, я застал его в умывальной. Он был  без  рубашки. Увидев меня, он скрестил  руки на груди, словно  что-то пряча. Я раздвинул руки и на его куриной грудке увидел  наколку «Не перевелись еще на Руси богатыри». Видно, кто-то поиздевался над  ним.

Обед  часто  представлял  собой жалкое зрелище. Кастрюлю с супом ставили на стол, где сидели десять  человек. В этом, так называемом супе, мясо  не варилось, потому что его, ещё раньше, съели «старики» в рабочем вагончике. Картошки  тоже не было, ее жарили вместе с мясом и луком. Из  кастрюли можно  было  выловить  только  кусочки капусты, да и то не всем это доставалось. Солоноватая жидкость, а не суп. На второе повар очень  жидко разводил сухой картофельный порошок. Одна столовая ложка безвкусной белёсой воды – вот и второе блюдо. Чай не давали. «Старики» под  картошку с мясом выпивали чифир (очень  крепко заваренный чай). А для нас повар брал сухие хлебные корки, укладывал  их  в марлю  и кипятил. Получался  мерзкий, не сладкий коричневый напиток со  вкусом горелых корок, так как  сахар  пошёл у старослужащих  на брагу. Я заинтересовался, как же питаются наши командиры? Не ходили, ведь, они к «старикам» в строительный вагончик? Нет, всё просто, повар готовил  для них  еду отдельно.

Штольня – это подземное сооружение в горе, состоящее из  нескольких  залов, чем-то напоминающих   станцию  метро. Работа по  строительству этих  сооружений считается вредной. По словам ребят, которые до  армии были шахтерами, угольная пыль сплёвывается, а бутовая, то есть  та, что  на нашем объекте, оседает  на лёгких. Со временем возникает болезнь – силикоз. Нам давали марлевые повязки, но  работать в них  невозможно – через  5-10  минут  они забивались  пылью. Да, и если бы пыли не было, как в повязках  бросать бетон в опалубку в течение смены? Не хватает  воздуха. В штольне была оборудована приточная вентиляция, и один раз мы попросили её включить, но  тут же отказались  от этой идеи – ледяной воздух Заполярья ринулся в наше жизненное пространство. Не был  установлен  калорифер, который бы согревал  воздух. Возможно, не хватило  денег на покупку оборудования или не хватило  электрической мощности … в общем, чего-то  не хватило.  За вредность  каждому из  нас выдали по  пять банок сгущенного молока. Я, с голодухи, запивая холодной водой из  умывальника, в один присест  съел  все пять банок, понимая, что это может  плохо  кончиться. Но чувство  сытости не наступало. Остальные поступили также, уничтожив все припасы сгущёнки, чтобы не досталось  «старикам». Камер хранения у нас не было.

Не могу обойти  вниманием фигуру Саши Виноградова. Так я и не смог  понять, то  ли он косил под  дурака, то ли таковым являлся. Кем бы он ни был, его комиссовали. Сашу знали все – от рядовых до  полковников. Знал  его даже командующий Северным флотом. Вот такой незаурядной личностью  он был. Никто  не называл его по  фамилии, просто  Саша. Все знали, о  ком идёт  речь. Когда он появился у нас в бригаде, то  сразу привлёк к себе внимание. Смотреть  на его лицо  без  улыбки было  невозможно. А если его просили что-нибудь  изобразить, вроде «посмотри, Саша, морским волком», все начинали хохотать. Для меня он ассоциировался с бравым солдатом Швейком. Чудил постоянно. Но, однажды, его чудачества увидел  сам командир батальона. По рассказу подполковника, он ехал  по  дороге в сторону нашей роты и увидел  горящий костер, а за камнем − лежащего  на земле Сашу. Подполковник вышел  из  машины, и тут  раздался взрыв. Разгневанный командир гаркнул: «Саша, ко  мне!». Саша  Виноградов, чеканя шаг, поднимая высоко  ноги, как солдат почетного  караула, доложил: « Товарищ  подполковник, рядовой Виноградов боевой снаряд  времён Великой Отечественной войны обезвредил». Раздраженный Сашиной самовольной отлучкой из  роты и хулиганскими действиями офицер надавал  ему тумаков и затолкал  в машину.

Вечером, свободные от  работы бойцы собрались  в помещении столовой или, как у нас называли, на камбузе. Должны были показать  фильм «Джентльмены удачи». Каждый из  нас смотрел  этот  фильм больше десятка раз, но  ничего другого не было. Его разобрали на цитаты, которые постоянно  использовались в нашей постуголовной среде. Но дежурный офицер объявил, что  фильм показывать  не будут  и просил  всех  разойтись. Мимо  меня проходит  Саша, и я, на его беду, а может, скорее, на его счастье, попросил  меня поприветствовать. Саша отошел  на несколько метров, затем, чеканя шаг  по  каменному полу, подошел  ко  мне, вскинул  руку вперед и громко поприветствовал. «Саша, это  приветствие наших  врагов, ты больше так не делай. Организуй, лучше, показ  фильма». Саша подошёл  к экрану и обратился ко  всем  сидящим: «Товарищи, я клянусь, что если сейчас не покажут  фильм, я взорву к чертям собачьим кабинет  командира роты!». Дежурный офицер сразу исчез. Через  некоторое время фильм показали. Но  утром Сашу увезли в Мурманск, в психиатрическую  больницу. Через  месяц он вернулся. Подошел  ко  мне, сел  на койку напротив меня и стал  рассказывать  о  своем житье-бытье в больнице. Лицо  уже не было  смешным, слюной не брызгал, говорил  спокойно, даже с какой-то иронией. Что  это было: достижение медицины или его актёрский талант? Сашу комиссовали с учётом того, что  его родители были алкоголиками, и это обстоятельство  вполне могло отразиться на их  сыне. Я был  склонен считать, что  Саша «закосил». Но  у меня не было  к нему никакого  презрения, осуждения. Я спросил  себя: смог бы я так поступить? И ответил на свой же вопрос: нет. Не потому, что  не хватило  бы артистических  данных. Для меня это неприемлемо. И не от  того, что  кто-то осудит, а просто  таковы мои внутренние убеждения.

К нам в бригаду направили двух  старослужащих, и оба, по  отзывам их  призыва, любят  «стучать»  начальству. А тут,  на мою  голову, подошёл Колька, с кем мы были наиболее дружны в бригаде, и попросил  срочно  достать  бутылку водки.

− Что  за срочность? У тебя что-то  случилось?

− Письмо  получил  от  своей любимой девушки. Написала, что  выходит  замуж. А ведь обещала ждать  меня из  армии.

Не мне его воспитывать. Он меня старше. Но, всё-таки, меня удивляет  такая реакция людей. Так даже во  всех  фильмах  показывают: девушка отказала  молодому человеку в поцелуе и он, бедолага, сразу принимает  на грудь стакан водки и закуривает  сигарету. Его это, вроде бы, успокаивает. Если бы я так поступал, то давно  бы спился. Три месяца служит  Колька, а она уже от него уходит. Но я не могу её осуждать. Она, всё-таки, его два года из  тюрьмы ждала.

Водку достал  через  гражданского  шофёра. Колька не хотел  ни  с кем делиться личным горем, и поэтому, бутылку распили вдвоём прямо  в штольне из  лампочек, запивая водой, которая капала со  свода. Выходя из  штольни, я неудачно  пошутил  над  ребятами из  соседней бригады, и они накинулись  на нас. Их  было  пятеро, и мы с Колькой вынуждены были отбиваться камнями. Они тоже ответили градом камней. Но  обошлось  без  человеческих  жертв. А вечером командир роты уже знал  об инциденте. На гауптвахту не послал, но  предупредил  меня, чтобы больше ничего подобного  не было. На следующий день  я направил  Коха (такая была фамилия осведомителя) разбирать  опалубку внутренней стены. А, когда он подал  мне все доски и брёвна-стойки, я вытянул  лестницу и заложил  камнями с цементным раствором проём, ведущий наружу. Костя, работающий недалеко  от  меня, увидев эту картину, спросил:

− Зачем ты его замуровал, живого, в стену?

− Он,  меня и Кольку, вчера сдал  командиру роты.

− Не слишком  ли суровое наказание ты ему придумал?

Я постоял  немного, подумал. Возможно, Костя прав. Он старше меня на семь  лет, опытней в жизни. Может быть, стоит прислушаться к его словам? Взял  лом и пошёл разбивать  проём.  Кох  никому не рассказывал о  случившемся, но  что бы ни  происходило  в нашей бригаде, до  начальства информация больше не доходила.

Жизнь в роте текла монотонно: работа – казарма. «Старики» любили собираться в сушилке. Что  их  там привлекало? Непонятно. Смрад  от  портянок и сапог  стоял  невыносимый. Старослужащие любили туда приглашать  Серёжу, который считал  себя талантливым певцом и, как всякому артисту, ему нужна была публика. Тут  интересы сторон совпадали.

Однажды к нам в роту приехали представители ансамбля песни и пляски Краснознамённого Северного  флота. Они искали таланты. А талант, как известно, в землю не зароешь. Я сам не видел  выступления нашего носителя культуры, попробую воспроизвести со  слов очевидцев. Серёжа встал  перед экспертами, заложил  руки за спину и сказал  уверенным голосом человека, у которого  за плечами сотни  выступлений, как у себя на родине, так и за рубежом: «Я представлю  вам две песни: одна – грустная, другая – весёлая». И запел, повернув голову вправо  и вверх:

«Зона, зона, зона, в три ряда колючка.

А за зоной роща вдаль меня зовёт.

А вы летите, тучки, в сторону родную,

Передайте милой пламенный привет».

А что  мог  исполнить Серёжа, который только  и знал   тюремный репертуар. Какова жизнь, таковы и песни. Представители ансамбля после первого  куплета замахали руками: «Хватит, хватит!» Воодушевлённый своим выступлением Сережа продолжил: «Я же обещал  ещё весёлую  песню». И запел:

«На станции  одной сидел  военный,

Обыкновенный и пил  нарзан.

Товарищ  был  по  званию  поручик,

А в дамских  штучках был  генерал».

Чтобы не травмировать  самолюбие восходящей звезды стройбатовской роты, эксперты сказали, что  окончательное решение они сообщат через  руководство  роты. И, естественно, ничего не сообщили, видимо, распространение тюремного  фольклора не было  в творческих  планах  ансамбля флота.

Мы, военнослужащие строительного отряда, хотя и не состояли в труппах больших и малых  театров, но  попеть песни у нас тоже возникало  желание. Как правило, это было  после распития горячительных  напитков:

«Мы всё пропьём, но  флот не опозорим,

Мы всё пропьем, но  флот не отдадим.

Северный флот, Северный флот,

Северный флот − не подведёт!».

Среди нас были не только  певцы. Толя Гопко из  Караганды любил  читать  стихи. И мне казалось, что  это были его стихи, хотя я его об этом не спрашивал. Это было  заметно  по  тому, с каким азартом он их  декламировал. Слушателем был только  я один, видимо, он считал, что я над ним не стану смеяться, и возможно, он надеялся получить  от  меня положительный отзыв. Толя вставал  передо  мной, широко  расставив ноги, руки сжимал  в кулаки и, размахивая ими по воздуху, словно  перед  ним был  не я один, а целый зрительный зал, выпаливал:

«…Долой нарком и совнарком, и власть советскую!

Долой ЦК КПСС большевиков!

Средь  нас найдётся ещё сила молодецкая,

Что в пух  и прах  всех  разнесёт  большевиков!…»

Лицо  его в эти минуты становилось суровым, тело  напрягалось. Все стихи были только  политической направленности, и ни  одного – про  любовь  или про  природу. Бытовая неустроенность, плохое питание могут  породить в некоторых людях бунтарские настроения. И эти люди способны заразить  окружающих  своими идеями.

Мне нравилось бывать  на растворно-бетонном участке. Там и ребята замечательные, и разрешали спортом заниматься. Принцип простой: чем дальше от начальства, тем спокойнее жить. В тот день надо  было  идти на работу во  вторую смену. Водитель  самосвала, который возил  бетон, предложил подвезти до  штольни. Я стал  ждать, когда загрузят  автомобиль. Погрузка затянулась,  и я опоздал  к началу работы. Чтобы не попадаться начальству на глаза, я пошел  через запасный выход. Идя по  проходу,  я наткнулся лицом на тонкие цветные провода, которые спускались сверху  со свода штольни. В сознании сразу мелькнуло: сейчас будут  взрывать, так как их к взрывным устройствам подсоединяют  в последний момент. Никого  вокруг  не было. Куда бежать? Назад  или вперед? В боковом тоннеле услышал  голоса и я пошел туда. Там встретился мне помощник взрывника, он молча подошёл и крепко  обнял. Такие любезности у нас не были приняты. Позднее я узнал историю: гражданский взрывник заболел. Взрывные работы откладывать  было  нельзя, поэтому за их  выполнение взялся солдат  срочной службы, помощник взрывника. Он сделал  всё грамотно: расставил  посты, удалил людей от места взрыва. Но  солдат, контролировавший вход, по  которому я прошёл, убежал  на минутку на контрольно-пропускной пункт «стрельнуть»  сигарету. В этот момент я и проскочил. Взрывник, проведя подготовительные работы, положил  палец на кнопку  взрывного устройства… . Кнопка не нажималась. Он встал  и пошёл  к месту предполагаемого  взрыва. И там увидел  меня. Его первый самостоятельный взрыв мог  оказаться последним, психологически он не смог  бы вернуться к профессии взрывника.

Как сказал  основатель  первого  в мире социалистического  государства « из  всех  искусств для нас важнейшим является кино», поэтому других видов искусств в армии не предполагалось. И вот, однажды, во  время очередного просмотра фильма «Котовский», на камбуз вбежал  боец с криком: «Горим!». В этот момент  в фильме показывали, как жандармы подожгли пшеничное поле, чтобы «выкурить» таким образом, сбежавшего  из-под  стражи арестанта. Поэтому на такой возглас никто  не среагировал. Вошёл  второй боец и как-то спокойно  сказал: «Пожар, ребята». Один из  зрителей ехидно  заметил: «Ещё один  юморист». Через  некоторое время вбежал  третий, включил  свет с криком: «Вы чего сидите?! Крыша уже сгорела!». Не торопясь  вышли на улицу. Крыша камбуза в центральной её части действительно  уже догорала, но  стропила ещё стояли. И тут  все забегали. Кто-то побежал  за огнетушителями. Рядом с камбузом стояла цистерна с питьевой водой. Водитель ушёл смотреть  фильм, не слив воду, и вода замёрзла. Ни один огнетушитель  не работал, стали тушить  ватниками. Пожар  ликвидировали, но  на утро  не в чем было  идти на работу.

Меня вызвал  начальник стройки, капитан третьего ранга, мы звали его Марк Дмитриевич. Спрашивает:

− Почему у бригады такая маленькая выработка?

− Моей подписи нет  под  нарядами. Вот список всех  работ, которые выполнила бригада за месяц. Думаю, что  в нарядах  отмечена только  четверть.

Мастер  смены был  из  «стариков», и он, конечно,  приписал  наши работы бригадам, которые возглавляют старослужащие. Марк Дмитриевич смотрел  на список, и в этот момент,  мне показалось,  он думал: ломать  сложившуюся в армии систему «старики-молодые» и работать  по  справедливости, или оставить  всё как есть? Я не стал  прерывать  ход  его мыслей и молча ушёл.

В армии без  шуток не обойтись, но и здесь  надо  знать  границы, за которые нельзя допускать, иначе можно  стать  объектом насмешек. Так получилось, что  в умывальной собрались  три земляка из  Татарии. Среди них – Максим из  нашей бригады. Он  и  стал  надо  мной шутить. Вначале я поддержал  шутку, но  потом сказал  ему: «Максим, ты переходишь  всякие границы. Если и дальше будешь  так продолжать, я буду вынужден задушить  тебя этим полотенцем». Здесь  я совершил  ошибку, ведь, как известно, за «базар» надо  отвечать, иначе тебя не будут  уважать. Максим неплохой парень, но  тут ему было  не остановиться. И он продолжал шутить «за красной чертой». Я накинул  ему на шею  полотенце и начал  душить. Максим стал  сопротивляться, я сдавил  полотенце ещё сильнее. Он  потерял  сознание и упал  на пол. Мы втроём стали бить  его по  лицу, лить  воду на голову.  Всё обошлось. Но ребята кому-то рассказали про этот случай, и слух разошёлся по  всей роте: «…с этим придурком шутить опасно». После этого события я никогда не был объектом шуток.

Не прошло  и полгода, как  наш  призыв потерял  одного  из  своих товарищей. Я уже писал, что «старики» выбрали нескольких  человек, которые вкалывали на всех  хозработах, и спать  им доводилось  по  четыре часа в сутки. А на работе приходилось  работать  за себя и за старослужащих. Из  нашей бригады в такой хозяйственной группе никого не было. Казах Акыл был  из интеллигентной семьи, его родители работали учителями, а сам он был  добрым и отзывчивым, интересным собеседником. В тот день  на работе от недосыпания и усталости Акыла шатало. Один из  «стариков», вместо  того, чтобы дать  ему отдохнуть, наорал  на него и ручкой лопаты с размаху ударил  по  голове. Голову ему не разбил, на голове была строительная каска, но  сильный нокдаун Акыл  получил. После этого его послали на свод штольни  снимать опалубку. По окончанию работ снизу крикнули, чтобы он садился на подъёмную платформу для спуска на землю. Когда платформу опустили,  в ней никого не было. Все увидели молча висящего на руках на арматуре свода Акыла. Затем он отпустил  руки и упал  на землю. Умер  сразу. Ребята из  нашего призыва сделали вывод: это было  самоубийство, «старики» его замордовали. Но  официальное заключение гласило: несчастный случай. Никто  не был  наказан. Я спрашивал  у «молодых» из  его бригады, почему они допустили такой беспредел. По  их  словам, «старики» и над  ними издевались  также, просто  Акыл  не выдержал. На похороны нашего товарища мы собирали для родителей по  пять  рублей, чтобы хоть как-то показать  свое  сопереживание их  горю.

Потом мы собирали деньги на похороны ещё не раз.

Наш  старшина готовился к дембелю. А на его место  прибыл  старшина-бессрочник. Крепко  сбитый мужичок стал  постепенно  наводить  порядок. Поначалу его зычную команду: «Рота, спать!» по  привычке никто  не воспринимал, и бойцы продолжали расхаживать  по  спальному помещению. Затем следовал новый приказ: «Урки, спать!». Опять та же картина, словно никто  ничего не слышал. И как только  раздавалась  команда: «Спать, уркаганы!», весь  центральный проход мгновенно  освобождался, все шарахались  врассыпную, потому что вдоль центряка старшина запускал  табуретку. Такое обращение как «урка», «уркаган» уже не резало  слух, человек ко  всему привыкает, привык и я. А за то, что  кормить  стали значительно  лучше, наш  призыв был  благодарен старшине. Беспредел заканчивался. Пьянки продолжались.

Как-то так получилось, что  спортивный инвентарь  оказался у меня: штанга с блинами, гиря, гантели и резиновый эспандер. Я тренировался один. Ко  мне подошли два бойца моего призыва,  Паша и Игорь, и попросились  заниматься вместе со  мной.

− Паша, а для чего тебе нужны тренировки?

− Хочу «старикам» морды бить.

− А тебе, Игорь?

− Хочу выйти  на пляж  Петропавловской крепости, раздеться, и чтобы все девчонки были моими.

− У вас обоих  хорошая мотивация, от занятий будет  толк.

Дальнейшие события показали: Паша собрал  команду из  семнадцати человек и стал  избивать  наиболее борзых  «стариков». Некоторых  провожали на дембель так, словно  грузили мешки  с картошкой. Самостоятельно  они не могли сесть  в машину. Всякое преступление имеет  наказание, в наше время появляются свои Робин Гуды. По  поводу Игоря − ничего не могу сказать. Выходил  ли он на пляж Петропавловской крепости? Не знаю. Но  знаю  точно, что  он успел  жениться до  начала купального  сезона.

Летом прибыл  новый командир роты, лейтенант Еремеев. Для знакомства он построил  всех  нас, и почему-то, рядом с ним стояла его жена, видимо, для моральной поддержки. Оба пузатые. Стоя в строю, мы размышляли: как они занимаются любовью? Предлагались  разные версии. Для пущей солидности наш  новый командир сообщил, что до  направления к нам служил  в Генеральном штабе. Мы были удивлены – кем можно  служить  в таком уважаемом учреждении, будучи в звании лейтенанта?   Позднее, он похвастался, что примерял  фуражку Рауля де Кастро, главнокомандующего армией Кубы. И мы единодушно  решили: был  гардеробщиком в Главном штабе. В первую  же неделю лейтенант направил  на гауптвахту за пьянство

восемнадцать  человек. Но, как только  они доехали до  места своей временной дислокации, пришла новая команда от начальника стройки Марка Дмитриевича – вернуть  всех. Строительство  объекта нельзя останавливать  на десять  суток. Нужных  людей, без  кого  стройка не может  обойтись, не отправляли на гауптвахту. Мне тоже объявляли и пять, и десять  суток ареста, но  ни  разу не посылали на «губу». Правда, за два года в отпуск меня тоже ни разу не отпустили. И даже, как выглядят  увольнительные листки, мне не довелось  увидеть.

Не получилось  с наказанием, тогда командир роты решил  нас воспитывать. Пригласил  лектора, который стал  нам рассказывать  о вреде пьянства, а также сообщил, что  созданы специальные профилактории, где излечивают  от  этого пагубного  заболевания. С лектором не согласился боец по кличке «Блокада». После кошинского  голодомора, он ел  по  несколько порций, всё не мог  достигнуть сытости, да и призывался он из Ленинграда, так что  кличка «Блокада» прочно  за ним закрепилась. «Я лечился три раза в этих  профилакториях, а результата никакого нет. Продолжаю  пить», − эмоционально  возражал  он. Лектор посмотрел  на командира роты и тот кивнул  головой в знак согласия с этим фактом. «Блокада» несколько  раз  брал  аккордную  работу на отпуск. Но,  как только  выходил  приказ  о предоставлении отпуска, он напивался, и поездка  его накрывалась медным тазом.  Один раз  он всё же сдержался и уехал  домой. Обратно  в часть  не вернулся – пришла бумага, что  «Блокада» комиссован как хронический алкоголик.

Новый командир роты оказался, в отличие от  Коши, умным мужиком. Он  понял  одно: если нельзя наказывать, то надо  улучшить  условия пребывания в роте.  Организовал замену покрытия пола в спальном  помещении, что  значительно  упростило  уборку, установил писсуары в роте. А что было  раньше? Зимой вокруг роты – желтые пятна на снегу, а летом – неописуемая вонь. За такие действия командир быстро  заслужил уважение со  стороны подчинённых.

Бетонировали перекрытия второго тоннеля, проходя по  которому три месяца ранее, я чуть  не попал  под  взрыв. Моросил дождь, мелкие камни падали со склона горы. Они не убили бы нас, ведь  мы работали в строительных  касках, но  всё равно  неприятно  и даже больно. Я попросил  начальника смены лейтенанта Ветрова перевести нас на другой участок. А здесь  продолжить  работы, когда закончится дождь.  Он душевно  попросил  потерпеть, и мы продолжили, но до конца смены не успели закончить.  Пришла другая бригада, они должны были завершить  бетонные работы, а мы пошли в казарму. Пройдя метров сто  пятьдесят, услышали грохот. Все с ужасом поняли: портал  обвалился. Мы побежали назад  в надежде кого-нибудь  спасти. Оказавшись  на месте событий, увидели, что  многотонная масса скальной породы рухнула и сломала всё, что  мы в течение смены бетонировали. Сломались  даже железобетонные блоки  кабель-каналов, которые находились  значительно  ниже нашего перекрытия. К нам подошёл нервно  улыбающийся начальник второй смены лейтенант  Ребров. Я сразу спросил:

− Есть  погибшие?

− Ни одного. Увидев, что  со  склона горы падают  мелкие камни, я увел  бригаду на другую  площадку, сам пошёл  по  бетонному кабель-каналу, как, буквально, в метре передо  мной всё рухнуло. У меня ни  единой царапины. Чувствую, что  сегодня родился второй раз.

Я своим нутром почувствовал, что  нас от смерти отделяли каких-нибудь десять  минут. Обычно,  бригады чуть  задерживались  и заканчивали начатую  работу, чтобы эти объемы записали на них, а в этом случае, ребята нам сказали: «Идите, мы завершим, тут  немного осталось работы. А вы её запишите на себя». Это нас и спасло.

Неделю  спустя политрук пригласил  меня в свой кабинет и предложил  вступить  в комсомол.

− Я не имею  никакого  морального  права, так как уже был  в комсомоле и, в связи с утратой доверия, вынужден был  сам себя исключить  из  этих  славных  рядов.

− Ты что, сюда кривляться пришёл? Через  три дня не напишешь  заявление в комсомол, будешь работать  «на ломике».

Зря я в шутливой форме начал  беседу. Разозлил  его только. «На ломик» мне не хотелось. В мороз  и ветер стоят  бойцы в воде и тупо долбят  каменистый грунт, чтобы прорыть траншею. К концу смены – сапоги сырые, портянки хоть выжимай. В штольне лучше, там хоть и опасней, но  ветра нет. Напишу заявление, а после первой пьянки  всё равно выгонят. Нет, лучше придумать  какую-то отмазку. Я не привык, когда на меня давят.

А лейтенанта я не обманывал. Заканчивалась  учеба в профессионально-техническом училище и нас, пятерых  выпускников, пригласил  для беседы секретарь  комсомольской организации. Он сказал, что  если мы не вступим в комсомол, то  вместо  дипломов, нам выдадут  справки о  том, что  мы прослушали курс обучения, и не присвоят никаких  разрядов. Тогда, как мне показалось, я нашел  решение: надо  сделать  так, чтобы комсомольцы  сами от  меня отказались. В те годы очень  популярной была группа «The Beatles», и  люди моего поколения носили длинные волосы, как их  кумиры. А нарушителей правил  общественного  порядка милиция сажала  на пятнадцать  суток под  арест  и стригла наголо  под  машинку. Я пожертвовал  длинными волосами  и подстригся как правонарушитель. Этого мне показалось  мало, я попросил  приятеля, чтобы он побрил  мне  голову безопасной бритвой, а потом ещё и кремом намазал. Моя голова блестела в лучах  весеннего солнца. Я был  очень  доволен результатом. Теперь комсомол от меня  точно  откажется! На следующий день секретарь Николаев повёл нас в Ждановский райком комсомола города Ленинграда. Было  стыдно  идти по  улице в таком виде, пришлось  надеть кепку. Войдя в кабинет  инструктора райкома, я снял  её и стал  крутить головой, чтобы отраженный от моей лысины луч солнца, ослепил столоначальника. Но  он, как бы, не замечая  моих  телодвижений и моей бритой головы, спросил:

− С Уставом и Программой комсомола все познакомились?

− Я не читал ни того, ни другого документа, − выпалил  я.

− Вижу, что  вы честные и достойные ребята. Поздравляю  с вступлением в комсомол! А с этим товарищем, − инструктор показал  рукой на меня, − Вам, товарищ Николаев, надо  поработать  персонально.

В эту секунду я почувствовал слабость  в ногах, поняв, что  моя жертва оказалась  напрасной.

Кроме силовых  тренировок, мы с Игорем ходили на  маленький полуостров, где он показывал основы бокса, и проводили лёгкие спарринги. В этот день  всё было  как обычно, но  вдруг услышали, что  кричат  мою  фамилию со  стороны, где двумя днями раньше забуривали портал  новой штольни. Ещё раз  прокричали. И тишина. И вдруг − взрыв. Вокруг нас летели камни, ширкая о  карликовые березки, вода в заливе  вспенилась.  От взрывников я слышал, что при направленном взрыве в зоне действия даже мышь  не остается в живых, а мы с Игорем всё-таки покрупней будем.  И под  конец раздался свист, как в фильмах  про войну. Я закрыл голову руками, чтобы в случае попадания хоть как-то смягчить  удар. Игорь стоял  с согнутыми руками в стойке боксера Агеева. В метре от нас упал  камень сантиметров восьмидесяти  в диаметре. «Игорь, надо  бежать, может  быть  повторный взрыв». И мы побежали. Подходили к казарме молча, мысленно  прокручивая последние события. У казармы встретили двух  наших бойцов, которые, как мне показалось, странно  себя повели. Ко  мне подошёл  Толя Гопко и схватил  за обе руки. Я почувствовал  его нервную  дрожь. Он, сильный человек, шахтёр, прошёл  тюремную  школу жизни, не смог совладать  с собой. Я спросил: «Что случилось?». Вот что рассказал Толя: «О лейтенанте-взрывнике ходили слухи, что  он с головой не дружит. Он отказался от оградительных  постов. Когда ребята стали кричать  твою  фамилию, чтобы вы ушли из  зоны поражения, лейтенант  бросил  фразу: «Прыгают. Сейчас допрыгаются». И нажал  кнопку взрывателя. После того, как пыль улеглась, никого не увидев, мы поняли, что вас накрыло  взрывом  и, чувствуя сопричастность  к убийству, мы били лейтенанта сначала кулаками, потом ногами. Затем пошли в казарму сообщить  о случившемся. И тут − увидели вас». Я понял, почему наша встреча вышла такой нервозной и эмоциональной. Перед  дембелем Толя с другими ребятами опять избили этого лейтенанта и толкнули в залив, видимо, пережитое нервное потрясение не прошло  для Толи бесследно.

Два события, угрожающие моей жизни, связанные со  взрывами, произошедшие с небольшим перерывом во времени, навели меня на мысль, что  я в своей жизни делаю  что-то не так, и судьба хочет обратить  на это моё внимание. Я задумался.

Подошла осень. Мои размышления об  армии были невеселыми. Я отказался от спортивной роты в пользу стройбата только  по  причине возможности заработать деньги. Прошло более полугода и каков итог: триста шестьдесят  рублей долга перед  государством. А если и дальше буду так зарабатывать? Каждый день  идем на работу в штольню  как в последний раз, а зарплата −  пятьдесят  рублей. Уборщица за два часа работы в конторе получает  семьдесят. Ещё и в роте высчитывают  за питание, обмундирование, постельное бельё, за ремонт  обуви, который никогда не делали, и так далее. Вот отсюда и долг перед  государством. Ясно, что  срок пребывания в армии закончится, и выпустят  с долгом, но  я же предполагал  заработать  денег. Надо  искать  другую  работу. Но тут  не напишешь  объявление: «Ищу работу». Буду спрашивать, кто-нибудь да возьмёт.

Я уже не помню: то ли я нашёл работу, то ли работа нашла меня, да это и неважно. Строительство  дороги вела воинская часть, которая находилась  в городке Заозёрный. Из  нашей части работал  здесь только  я один. Преимущества были налицо: от строительного  объекта до  казармы я мог  дойти пешком, зарплата ожидалась  значительно  выше, чем в штольне. Основной моей задачей было  сторожить  строительную  технику во  время отсутствия бригады. Но  постепенно на меня навесили и другие функции: я составлял наряды, при этом, не забывая и себя в них  упомянуть – зарплата стала расти, подписывал  водителям товаро-транспортные накладные, контролировал, чтобы ребята строили дорогу в соответствии с требованиями технической документации и так далее. Я расслабился, жил  в строительной будке и когда бригада работала, и когда не работала. Да и куда уйдёшь, а вдруг, например, водитель привезёт щебень  из  Североморска, а меня нет. Кто будет  подписывать  накладные? На кормежку в роту ходил  редко. Всю еду ребята привозили из  своей части. Поймал  себя на мысли, что  я стал  таким же, как наши «старики», которые объедали нас, «молодых». Но  я оправдывал  себя тем, что  из  столовой ничего не брал, ребята меня просто  угощали.  И потом, считал я, мне необходимо быть  постоянно  на работе. Две бригады, работающие посменно на дороге, хорошо относились  ко  мне, возможно, вовсе не от того, что  я хороший человек, их  зарплата зависела от того, как оформлены наряды. Гражданские водители также не обходили своим вниманием и регулярно  дарили бутылку водки. Тут  у меня были подозрения, что они вместо  восьми тонн щебня, привозили меньше. А как я на глаз  определю вес щебня? Весов у меня не было. Разливалась  водка на всю  бригаду и это, тоже ребятами было  отмечено, что  я не прятал  её и не обменивал  на что-то.

У казармы меня встретил  новый сержант, я видел  его впервые.

− Твоя фамилия…?

− Да.

− Ты в моём взводе. Почему так оброс? Даже ушей не видно.

− А что я могу сделать. В мире мода такая.

− Мы в армии служим не по  мировой моде, а по  Уставу.

− Сержант, что ты от меня хочешь?

− Хочу, чтоб  ты подстригся.

− Меня никто  не берётся стричь, говорят, что голова нестандартная.

− Давай, я тебя сам подстригу.

− Бесплатно?

− Конечно.

− Странный ты, сержант, человек.

Сержант, действительно, сам меня подстриг, а затем попросил  вынести бачок с пищевыми отходами для свиней.

− Ты же говорил, что  будешь  стричь  бесплатно?

− Так я с тебя денег не беру, а даю  наряд  вне очереди за твою  нестриженую  голову.

− Сержант, мне от тебя ничего не надо. Оставь свой наряд  вне очереди себе.

− Хватит со  мной шутить! На камбузе возьми бачок и отнеси свиньям.

− Я боюсь  свиней. Они, ведь,  как кабаны, с той лишь разницей, что  по  лесу не бегают, а в загородке сидят. Но такие же опасные животные.

− Ты откуда, такой дремучий, призывался?

− Из Питера. У нас по  улицам свиньи не бегают, откуда мне знать, что от этих  скотов можно  ожидать.

− Как же ты призывался в армию  служить, если даже свиней боишься?

− Когда меня призывали в армию,  я представил в военкомат список всего, чего боюсь. В том перечне были и свиньи. Поэтому меня призвали не в строевые войска, а в стройбат.

− Ты чего дурака включаешь?

− Нет, нет, не согласен. Медицинская комиссия в военкомате сделала заключение: в ракетные войска категорически не рекомендуется, а в стройбат, при определённых  условиях  содержания, можно.

− Хорошо, если боишься свиней, иди, убери туалет.

− Ну, пойдём, сержант, попробую  к твоей просьбе отнестись  с должным пониманием.

− Это не просьба, приказ!

Туалет, в нашей разговорной речи этот объект  недвижимости назывался дальняком, находился на краю  залива. Во время прилива все фекальные отложения уносились  с водой. Туалет  я не убирал, справил  свою  нужду и вышел. Сержант ждал  меня неподалёку.

− Ну как, убрал?

− Убрал.

− Постой, я сейчас посмотрю.

Сержант вернулся.

− Да ты не убирал! Как валялись  бумажки, так и валяются.

− Командир, давай я тебе, несведущему, объясню, откуда берутся бумажки. Как бы проще объяснить, чтобы ты понял. Приходит  боец, присаживается, справляет  нужду и бумажку кидает  в очко. Но  использованная бумага вниз  не летит, а с потоком воздуха влетает  в седальное пространство. Бойцу надо  изловчиться и отскочить  от  очка, иначе бумага может  прилипнуть  к временно открытой части его тела. При уборке туалета я бросал  бумагу в очко, а она возвращалась  обратно. Командир, давай сделаем так: ты сейчас уберешь  туалет, а в следующий раз я воспользуюсь  твоей методикой.

Сержант  задумался. Видимо, он был  уже не рад, что  связался с этим придурком. Если сейчас простить, то он, сержант, проявит себя слабохарактерным, а если влепить  ему два наряда вне очереди, то за что? За то, что  боец попросил  своего командира показать,  как ему грамотно  убирать  туалет?  Если дело  дойдёт  до  старшины, зная того, тот встанет  в данном споре на сторону солдата.

Я прервал  затянувшуюся паузу:

− Сержант, я опаздываю  на обед, оставленную  для меня пайку повара выбросят  в бачок для свиней. Пойдём на камбуз, я буду есть, а ты мне расскажешь, как я должен выполнять Устав и все твой требования.

Мы сидим с ним вдвоём за длинным столом, предназначенным для  десяти человек, я ем остывший обед.  Сержант  прибыл  к нам из  другой роты, и начать  с того, чтобы ругаться со своими подчинёнными, ему не хочется. Поэтому он сидит  напротив меня. Но  эмоции его распирают:

− Ты служишь  чуть  более полугода, а уже такой борзый, каким же ты станешь «стариком»?

− Успокойся, таким же и останусь.

− Так не бывает.

− Ты слышал про  закон математического маятника? Давай с его помощью я всё тебе разъясню. Что такое маятник, объяснять  не буду, знаешь. Если рассматривать  графики его движения по  осям «х» и «у», выглядеть будет  как затухающая синусоида с равными показателями «+» и «-». Если в мире уравновешены плюсы и минусы, тогда система сбалансирована. На правом плече – ангел, на левом – дьявол, горячее – холодное, твердое − мягкое, напряжение – расслабление. Вот представим для наглядности маятник: отклоним его максимально, и если отпустить, то в другую  сторону он отклонится тоже максимально. Неважно,  как мы обозначим то или иное отклонение – плюсом или минусом. А теперь применим этот закон к службе в армии. Приходит  призывник в роту, ищет  земляка, угождает  ему, унижается перед  ним. Это будет  одна позиция маятника. И вот он становится стариком. Маятник отклоняется максимально  в другую  сторону. Что происходит  с нашим бойцом?

− Он  начинает  унижать  других, «молодых».

− Всё правильно. А когда я пришёл  в роту, не стелился перед  ними, не унижался. Со  мной не проходил  обмен старых  вещей на новые, конечно, у меня можно  было  украсть  что-либо, но  это уже другое. Я не стирал   «старикам» портянки и завтраки не носил  в постель, а это значит, что  мой маятник отклонится от состояния равновесия совсем немного. Отсюда следует, что отклонение в другую  сторону будет  тоже совсем незначительным. А значит, став «стариком», я не стану борзым. Эта теория помогла мне определиться в поисках  себя, в той части, какое должно  быть  моё поведение со  своим призывом и со  «стариками».

− Интересная теория. Трудно  так сразу что-то противопоставить. Мне нужно  время, чтобы всё обдумать. Но что касается Устава, ты зря смеёшься. В армии должен быть  порядок.

− Кто спорит? Надо, чтоб  командиры в своих  подчиненных  видели не однородную  зелёную  массу, а личностей и помогали этим личностям развивать  свой потенциал. Например: глупо того, кто  может  только  копать землю, заставлять  писать  стихи в стенгазету. И наоборот.

− Но армия – это не кружки по  интересам.

− Что касается организационных  моментов, командир, с тобой трудно  не согласиться. Но  не должно  быть так, чтобы  по  окончанию  службы, боец  мог  сказать: «Два года, проведённые в армии, можно  вычеркнуть  из  моей биографии». Человек и в армии должен развиваться. Сержант, люди делятся на две категории: интересные и неинтересные. Мне больше нравятся интересные. После сегодняшнего разговора с тобой, мне показалось, что  ты относишься к первой группе. Время покажет. Но  в соответствии с Уставом, я должен выполнять  свой воинский долг, то есть  находиться на строительном объекте, исполнять порученные мне задачи и, по возможности, развивать едва тлеющий во  мне творческий потенциал. Если не возражаешь, при появлении в роте, я буду тебя навещать, чтобы ты не забывал  о  существовании своего подчинённого.

Когда в следующий раз  я появился в казарме, сержант  встретил  меня с улыбкой, свиньями и туалетами не пугал.

− Ты знаешь, я хотел  бы  помочь раздуть  едва тлеющий в тебе творческий потенциал.

− Звучит  интригующе, я весь  во  внимании.

− Через  неделю  праздник «День военно-морского флота». Надо  выпустить  стенгазету, посвящённую этому событию. Газета должна быть яркой, чтобы бросалась  в глаза. Ну и статьи какие-нибудь  напиши.

− Давай бумагу, кисти, краски. Готов оправдать  оказанное мне  высокое доверие.

− Договорились.

Был  солнечный день. Ночная смена уже легла спать. Я тоже лёг, но  уснуть  не мог, думал  о стенгазете. Отказать  сержанту не хотелось, иначе бы он дал задание подметать или мыть  пол. А это не намного  лучше, чем уборка туалета. Всё же пришёл к мысли, что выпуском стенгазеты мне было  бы интересно  заняться, хотя сомнения ещё оставались. Моё внимание привлекла проверяющая по  кухне, женщина лет пятидесяти, не отличающаяся красотой и стройностью фигуры. Когда проходила по центральному проходу нормировщица, рота начинала гудеть так, что она вынуждена была бежать до  кабинета командира. Даже в фильме «Чапаев» при появлении на экране Анки-пулеметчицы, зал  гудел, а на эту женщину никто не реагировал, её, как бы, не замечали. Она прошла пять  или шесть  раз туда и обратно  и всё время смотрела в одну точку. Моё любопытство возобладало  над  усталостью,  я встал  с койки посмотреть, что  же так привлекло её внимание. И я увидел… Увидел  бойца, лежащего на втором ярусе переднего ряда коек. Одеяло было  откинуто  к ступням ног, и из прорехи белых кальсон торчал  направленный вверх, к потолку, «нефритовый стержень». Он, как маяк для кораблей, манил  её к себе, пробуждая сладострастные воспоминания давно ушедших  дней. В нём я увидел  божественный символ – лингам Шивы, в котором, как представлялось  мне, не было  знака вопроса, а был  Знак восклицания, Знак утверждения… Все сомнения отброшены. Решено! Берусь за оформление стенной газеты.

В строительном вагончике я разложил на столе лист  ватмана, стал  делать  разметку, распределил,  где будут  заголовки, где статьи, где рисунки.

Всё это делал с помощью  линейки и карандаша. В перерыв бойцы из  бригады пришли в вагончик погреться. Один из них  удивился:

− Если ты так будешь делать газету, то и к Новому году не успеешь  закончить. Я полтора года в своей роте оформляю стенгазеты. Давай, быстро  сделаю?

− Я хочу, чтобы  моя газета не была похожа на твою, иначе проверяющий это заметит.

− Не волнуйся, я все газеты делаю разными.

− Ну, давай, помоги.

Он взял  ручку с плакатными перьями и стал размашисто  водить  по  бумаге. Я даже испугался, ведь  у меня нет запасного листа. Он работал без  всякой разметки, но  общая картина вырисовывалась  чёткая. Потом он диктовал  статьи, я только  подставлял  фамилии бойцов нашей роты.

Сержант  внимательно  рассмотрел  стенгазету, прочитал  все статьи, и на его лице появилась широкая улыбка:

− Ты должен быть мне благодарен: едва тлеющий в тебе талант разгорелся с такой силой, что  мне, твоему командиру, приятно  сознавать – и  я приложил  к этому руку.

− Да не я всё это сделал!  Мне помог один боец, он у себя в роте за полтора года на этом набил  руку и поставил слог.

Сержант засмеялся:

− Даже если бы я ни одного дня в армии не служил, то и тогда не поверил, чтобы «старик» «молодому» стенгазету делал.

− Я к нему даже с просьбой не обращался, просто  ему было  приятно  мне помочь. Тебе, сержанту, было  бы приятно вместо меня туалет  убрать?

И зачем я ляпнул  последнюю фразу? Ох, уж это моё вечное желание съязвить. Теперь  уж, точно, не поверит в бескорыстную  помощь «старика».

Сержант улыбнулся, видимо, вспомнив нашу первую  встречу:

− С сегодняшнего дня ты будешь главным редактором. Поздравляю.

Привезли на автомобильной платформе дорожный каток. Чуть позднее приехал  автокран для выгрузки. Водитель автокрана явно  куда-то спешил. Зацепил  тросы за каток, установил  машину только  на две опоры и полез  в кабину крана. Я ему говорю:

− Поставь кран  на четыре опоры, у тебя на это уйдёт всего на пять минут  больше времени.

− Что ты меня учишь? Я на этом кране двадцать  лет  работаю.

− Я тебе подпишу накладную, если каток будет  стоять ровно  на дороге, а не на боку.

− Не бойся! Всё будет  как надо.

Мои опасения оказались  не напрасными. Двух  опор действительно оказалось недостаточно, кран  начал  наклоняться. Я закричал  водителю: «Опускай!» Но он ещё пытался выровнять стрелу. Автокран накренился в сторону кабины и стал  медленно  падать. Я закричал: «Выпрыгивай!» Машина упала на бок. Как выскочил  водитель, я не заметил. Кабина крана была смята в лепешку. Рядом стоял  водитель  и нервно  хохотал.

− Ты чего хохочешь? Во  что превратил  кабину?

Через  какое-то время он перестал  хохотать  и уже спокойно  сказал:

− Чёрт с ней, с кабиной, главное, я жив остался. Как я успел  выскочить – не помню.

Лишний раз  подтвердилась  пословица «Торопись  не спеша».

Чему суждено случиться, то  и случится. Возможно, звезды и планеты встали над  нашим строительным вагончиком не так. Но всё в тот вечер пошло  наперекосяк. Дрова, собранные на берегу залива, были сырыми и в печке, изготовленной из  двухсотлитровой бочки, еле горели. Ребята были чем-то раздражены, но  я не стал  их  расспрашивать. Картошка с мясом варилась в кастрюле медленно. Один боец не выдержал  и послал водителя грузовика за семнадцать  километров в свою  часть  за хорошими дровами. Когда он вернулся, картошка не была ещё готова. Водитель  поставил  машину так близко  к двери вагончика, что  её нельзя было  полностью  открыть, поднял  кузов и высыпал  дрова на землю, из-за чего  машина не могла сдать  назад.

− Ты зачем машину поставил  так близко  к двери? Боком приходится проходить, − обратился я к водителю.

− Сейчас подключу лампочку к аккумулятору и будет  светло, а то сидим с керосиновой лампой. Двадцатый век. Стыдно даже.

− Раньше сидели – нормально  было, а тут  вдруг  застыдился.

− А ты что  делаешь? Зачем хочешь  ведро  затолкать  в печку? − обратился я к другому бойцу.

− Ну не выбрасывать  же мне из  печки горящие головешки голыми руками. Сейчас в ведро  добавим немного  солярки, старые сырые дрова быстро  сгорят, а потом добавим сухие.

− Да ты знаешь  температуру горения солярки? Ведро  при такой температуре расплавится, и мы здесь зажаримся вместо  мяса.

− Я солярки чуть-чуть  добавил. Вздумал  «деда» учить, как печку топить.

Лампочка ярко  осветила всё пространство помещения, в печке, стоящей у выхода, загудел  огонь. Оба бойца с довольными улыбками повернулись  ко  мне. Их  взгляды как бы говорили «учись, «салага», у «дедов». И тут  печка вспыхнула.  Горящая солярка из  расплавленного  ведра потекла по  наклонному полу в нашу сторону. В одну секунду мы все были охвачены пламенем. Печка гудела, видимо, «дедок» налил  соляры в ведро далеко  не чуть-чуть. Выбегать  из  вагончика надо  было  мимо  горящей печки, через узкий дверной проём, так как дверь снаружи была подпёрта машиной. Выскакивали один за другим. Первым на улице оказался водитель, вторым, закрыв лицо  ладонями, выбежал я. Третьим был  знаток разжигания печей, он находился  от выхода дальше всех. Надо  было  спасать  машину. Не сговариваясь  между собой, водитель  запрыгнул  в кабину, а мы вдвоем  стали отбрасывать  в сторону дрова, чтобы можно  было  отогнать  автомобиль от горящего вагончика. Ребята, работающие на бурильных  установках, прибежали тушить  пожар. Воду носили вёдрами из  залива. Подъехал  грузовик. Из  пассажирской двери выглянул капитан-лейтенант, начальник строительства новой штольни.

− Ну, − обратился он ко  мне, − суши сухари. Тюрьма тебе.

Закрыл  дверцу и уехал. Ребята, услышав эти слова, забегали с водой ещё быстрее. Начался отлив. Расстояние до  воды увеличивалось. Строительный вагончик потушили. Ребята выглядели измученными, ни о каком продолжении работы речь  не шла. И тут  я увидел  нашего поджигателя. На его лицо  и руки было  страшно  смотреть, как он ещё воду носил. «Давай,− обратился я к любителю электрического освещения, − срочно  вези его в госпиталь».  Из  нас троих  водитель пострадал  меньше всех. Мы посадили бедолагу на сиденье, потому что  сам он уже был  не в состоянии забраться в машину. Я тогда подумал: «Был  бы с нами четвертый, он, скорее всего, не успел  бы выскочить  на улицу». Вспомнил  недобрым словом капитан-лейтенанта: уехал, не помог тушить, а ведь  помощь  его  и водителя была бы не лишней. Да, это не его строительный объект, но  мог  бы спросить, не пострадал  ли кто  от пожара, не нужна  ли медицинская помощь. Что это было  с его стороны? Беспечность, безмозглость, равнодушие к людям…

Дождавшись  утренней бригады, я ушёл  в свою  роту и обратился к фельдшеру за помощью. В его кабинете я посмотрел  в зеркало  и не узнал  себя: лицо  было  коричневое и распухшее, из-под  кожи сочилась  жидкость, руки также были распухшими. Хорошо, что глаза не обожгло − выскакивая из  горящего вагончика, я успел  прикрыть их  ладонями. А  нашего пострадавшего я больше не видел, его положили в госпиталь, а потом демобилизовали. Ребята навещали его, я передавал  через  них  приветы. Как ни злорадствовал  капитан, в тюрьму меня не посадили, но  стоимость  ремонта вагончика вычли из  зарплаты.

Произошло событие, поначалу не предвещавшее ничего особенного. Командир роты зачитал  выдержку из  письма одного  из  сержантов нашей части, фамилию, при этом, не назвал. Цензура Северного флота вернула послание  в часть. В нем говорилось, что «… у меня во  взводе сорок пять педерастов, как хочу, так их  и имею». Тогда мне подумалось, что  написал  какой-то придурок, захотелось  перед своими друзьями побахвалиться. Я не придал  значения этому сообщению, даже не обменялся ни с кем мнением по  этому поводу. Прошло  две или три недели, и командира соседнего взвода повезли на гауптвахту. Ничего не нарушал, в пьянстве замечен не был, …и тут  народ  вспомнил  про письмо. Ждали сержанта с нетерпением. Пришла новость – вернулся. Каждый определил для себя, что надо «держать  ответку». Все сорок пять  человек его взвода посчитали необходимым пнуть  своего командира − кто кулаком, кто сапогом. Потом подключились  некоторые бойцы из  других  взводов. Сержанта отвезли в госпиталь, больше его никто  не видел.

Мы с Игорем сидели на койках  и обсуждали, как долго он ещё проживёт – сотрясение мозга, поломаны рёбра, отбиты все внутренности. Ни один из  избивавших  не был  наказан,  и это было  правильно. Тех, кто  отстаивает свою честь и достоинство, нельзя карать. В этом событии я увидел вину командира роты, прилюдно  зачитавшего письмо, не учел  он специфики постзековской психологии своих  подчинённых.

Начальство  решило  проверить  наше здоровье. Всё-таки работа в штольне пыльная, и просветить  лёгкие совсем будет не лишним. Приехал  передвижной флюорографический кабинет, единственный на весь  Северный флот. Производитель  этого чуда техники – Германия. Вечером, после обследования, нас построил  командир роты. По  его словам, произошло ЧП – с подфарников сняли все красивые красные стёкла. Я сначала не сообразил: что  за трагедия? У нас, здесь,  у всех  машин вместо  стёкол  привязаны красные тряпочки, и всё нормально,  и никого  это  никогда не волновало. Но эта машина, оказывается, особенная, и ей на трассу с тряпочками выезжать  нельзя. В этой ситуации было  нетрудно  догадаться, кто  свинтил  эти стёкла. В роте был  единственный мастер по  изготовлению браслетов и пистолетов-зажигалок. Об этом знали все, знал, наверняка, и командир роты. Эти стекляшки в любую  минуту  могли пойти на браслеты. Поведение командира роты было  необычным. Он, тихим голосом, обратился к строю: «Ребята, машина должна выехать  завтра утром, и стёкла на подфарниках  должны стоять. Если их  не будет – меня уволят. Я открою  окно  своего кабинета, а сам уйду на камбуз. Подбросьте стёкла через  окно, я никого наказывать  не буду».

Через  некоторое время он опять  построил  роту и также тихо  сказал: «Спасибо, ребята, я верил  в вас».  В этом случае он принял единственно верное решение.

Мы сидели на растворно-бетонном участке, и ребята рассказывали о своих  приключениях до  тюрьмы, во  время и после. Вдруг  вбегает  пьяный Василий и кричит:

− Спасите Кольку! Колька умирает!

− А где он?

− Лежит  на дороге в штольню.

Мы, вчетвером, побежали спасать  Кольку, впопыхах не разобрав какого именно. Увидели лежащего посреди заснеженной дороги бездыханного  бойца без  бушлата. Я в медицине разбираюсь как в космонавтике, то есть никак, но  тут  проявил  инициативу и скомандовал: «Делаем искусственное дыхание!». Помогло, Колька захрипел. Так мы и бежали с ним до  медчасти, держа за руки и за ноги, и несколько  раз  делая искусственное дыхание. Кольку спасли. Как сказал  фельдшер, наши действия оказались  верными. А история пьянки была такова: Колька был  секретарём комсомольской организации в роте, не пил, не дебоширил,  и с него решили снять  судимость. После такого  приятного  события Колька проставился своим друзьям, они на троих выпили бутылку вина. Показалось  мало, и купили в нашем магазинчике одеколон «Русский лес» тёмно-зелёного  цвета. Видимо, от того, что  Колька не употреблял  спиртное, его организм не выдержал. На следующий день  весь  одеколон «Русский лес» изъяли из  продажи и заменили на почти прозрачный одеколон «Ориган». Вероятно, наше начальство решило, что  всё дело  в цвете. Обида осталась  на Кольку – мы ему жизнь  спасли, а он даже не проставился в знак благодарности.

Приближались  два важных  события в жизни нашего призыва: уходили на дембель «старики», и наш  статус повышался; и второе – встреча Нового года. Первый Новый год  мы не заметили, никто нас не поздравлял, праздничных  ужинов не было, дали команду «отбой» в обычное время, проснулись  утром нового  года. Вспомнить  не о чем. Если следовать законам математического  маятника (мне почему-то нравится этот закон), эта встреча Нового года будет  крутой. «Стариков», уходящих  на дембель, били и днём и ночью. Жалко  их  не было. Лично  я  не принимал  участия в этих экзекуциях, но  и сочувствовать  им не было  желания. Зло  должно  быть  наказано, иначе его не остановить. И время показало  правоту этих  действий, дедовщины от нашего призыва уже не было.

Предполагали, что  перед  Новым годом будет  большой шмон, и спиртное держать  в казарме бессмысленно − найдут. Мы с Игорем решили, что  скромно вдвоём отметим праздник – по  литру водки на человека вполне хватит. Наш  товарищ  предложил  для этого мероприятия использовать  его вагончик электрика. Я, как менее заметный человек в роте в отличие от Игоря, поехал в городок за водкой. Купил  десять  бутылок по  0,25 литра. Все бутылки спрятал  под  фуфайку и подпоясался ремнём. Поднявшись  по  ступенькам вагончика, открыл  дверь и увидел, как два начальника штольни пьют  водку. Я резко  отпрянул  назад – делиться с кем-то спиртным в мои планы не входило. Одна бутылка выскочила из фуфайки, я стал её ловить, спускаясь  спиной по  лесенке. Если бы она была с водой, я бы никогда её не поймал. Но  тут  другой случай. Несколько  раз бутылка выскальзывала из  моих  рук, но,  в конце концов, мне удалось  её поймать и затолкать  под  фуфайку. Капитан-лейтенант крикнул: «Стой!». «Нет, нет, я тороплюсь, сейчас на дежурной машине еду в поликлинику к зубному врачу», − глупее отговорки (перед  Новым годом) придумать  было  сложно. Шёл  и думал: как так получилось, что  эти два начальника забрались  именно  в наш  вагончик? И понял. Все другие вагончики были закрыты на замок, а этот, нашим товарищем, был  оставлен для нас открытым. Вот они  и зашли в единственную  открытую  дверь. План провалился. Бутылки в казарму нести нельзя – найдут. Далеко  нести тоже нельзя – построение на поверку в праздничные дни через  каждый час. И я нашел  решение! Между казармой и растворно-бетонным участком росли деревья. Направился туда.  Я опускал  бутылки вертикально  вниз  в сугроб и засыпал  снегом сверху, а над  этим местом надламывал  веточку. И так поступил  со  всеми бутылками. Можно  выскочить  из  казармы в одной гимнастёрке, выпить – и обратно  в казарму.

После очередной поверки вышли с Игорем на улицу к нашим деревцам, выпили из  горла по  «маленькой», не закусывая. Постояли немного, наслаждаясь  красотой северной природы, и тут  Игоря осенило: «Через  час начнёт темнеть, и мы без фонарика не найдём здесь  ни одной бутылки. А фонарика нет. Я знаю  куда перепрятать. Давай все бутылки вытаскивать».

Вытащили все, кроме одной. Не хватает  одной – хоть умри. Игорь стал  считать  все надломанные веточки – только  девять штук. Тут ко  мне пришла мысль, что  сейчас он думает, будто я одну бутылку «зажал» за работу, за то, что ездил  в город. Он  уже ногами перерыл  весь снег на  участке, где стояли бутылки – пусто. Я отошёл  в сторону и направил  струю  в снег. Вдруг в  образовавшейся дырке что-то заблестело. Я отрыл  ногой снег и увидел заветную  бутылочку, а над  ней ветка не была сломана. Возможно, она была последней, и я просто  поторопился.

В нашей жизни свойственны повторения. Уже после прохождения службы, учась в школе инструкторов туризма, я участвовал  в восьмидневном лыжном походе по  Вепской возвышенности. Вечером, чтобы справить    нужду, отошёл  на лыжах  в сторону от лагеря, сделал  с помощью  лыжной палки дырку в снегу, чтобы не оставлять желтых  пятен, и направил  струю. Фонариком освещал  место попадания. И вдруг что-то блеснуло внизу цилиндрической ямки. Разрыл  снег…и вижу чей-то паспорт. В те времена  их выдавали в тонкой, блестящей плёночке. Открываю документ − … а это мой паспорт. Как он туда попал?

Но  я возвращаюсь к главному повествованию о встрече Нового года.

− Игорь, ты сказал, что  знаешь  место, куда можно  перепрятать  бутылки, и никто из  шмонающих  их  там не найдёт.

− Задача сложная, но  выполнимая.

− Давай, не тяни, а то  я уже замерзаю. Почему задача сложная?

− Потому, что  оставшуюся водку надо  выпить сразу из горла и без  закуски.

− А может, из  лампочки выпьем? – с надеждой спросил  я.

− Да где мы сейчас лампочки возьмём? В казарме одни ртутные лампы, если только  на столб фонарный залезть. Но электромонтёрских когтей нет, остаётся одно  решение – пить  из  горла.

− Игорь, мне эти пробки от бутылок напоминают матросские бескозырки.

− А сама бутылка напоминает  матроса?

− Если б на этикетке было бы изображение тельняшки, тогда – да.

− Тебе после дембеля надо  идти художником на винно-водочный завод, будешь  рисовать этикетки для бутылок.

− Для себя я так и не решил: куда и кем пойду работать. Рисую  неплохо, может  действительно  рисовать  водочные этикетки?

− Давай, не останавливайся, надо  успеть  до  построения всю  водку выпить.

− Игорь, каждая последующая бутылка кажется более горькой.

− Это потому, что мы пьем без  закуски.

− Игорь, ты мне не рассказывал, как ты в тюрьму попал.

−  Мы с зятем выпили и пошли в гости к его другу. Того не оказалось  дома. Когда спускались  по  лестнице вниз, зять  попросил  у мужика покурить, тот ответил, что  не курит. А когда уже спустились, зять мне заявил, что  видел у того сигаретную  пачку в кармане, предложил  вернуться и набить  ему морду. Но  мы не дошли один пролёт  и набили морду другому. В зале суда над  нами смеялись. Мужик, который отказал  в сигарете, был  ростом метр семьдесят, а тот, кому набили морду, оказался двухметровым баскетболистом. Так перепутать? Пьяные были.

− Все беды от пьянства. Я выйду на дембель – пить  не буду. Я бы и здесь не пил, но чем заняться? Библиотеки нет, одна подшивка газет  «На страже Заполярья», фильмы крутят  по  десять  раз  одни и те же, и то древние. Спортом запрещают  заниматься, приходится тренироваться по  ночам на растворно-бетонном участке. Боюсь  подвести ребят.

− Я тоже, когда выйду на дембель, пить  не буду. Заведу семью. Мне хочется, чтобы в семье было  много  детей. Давай, по  последней бутылке допиваем и идём на построение.

Мы успели вернуться в казарму до  построения. Сели на койки друг  против друга, и я рассказал Игорю о последней технической новинке:

− Сейчас вышла новая модель электробритвы «Москва-3». Бреет  с чистотой безопасной бритвы, и это достигается за счёт формы ячейки.

− Три секунды – и серый волк лысый!

− Ты не смейся, Игорь, это действительно  так. Напечатано  в журнале «Наука и жизнь», а я этому журналу верю!

− Я тоже верю, что  за три секунды серый волк будет  лысым, и нам не страшен серый волк!

Подошёл Толя:

− По центряку ходит  начальство, а вы орёте на всю  казарму. Столько  шмонов прошло, никуда не выходили, а в стельку пьяные.

− Вот видишь, Володя, Толя, в отличие от тебя уже определился со  своей будущей профессией. Раз  говорит «в стельку пьяные», значит, будет  сапожником.

Объявили построение. Я сознавал, что ни идти прямо, ни стоять прямо не смогу. Но товарищи по  построению  плотно  сомкнули ряд, удерживая меня своими плечами, теперь  я думал о том, чтобы только  не подогнулись  колени,  и когда сержант, делающий поверку, произнёс мою  фамилию, попытался выкрикнуть  трезвое «Я!». Получилось.

Сообщили, что отбоя в 23 часа не будет. Нам будет  предложен праздничный ужин. За несколько  минут до  полуночи нас привели на камбуз, на столе на тарелке лежали яблоки – по  одной штуке на каждого, и в кружках – немного сока. Объявили не садиться. Включили радиолу, специально  привезённую  для этого вечера из  городка, чтобы мы услышали Кремлёвские куранты, извещающие о  наступлении Нового 1973 года. Рядом с радиолой стояли командир части, командир роты, его заместитель, старшина и командиры взводов. Звучат  куранты! Кто-то гасит свет. Сок выливается на пол. Над  столами появляются бутылки с водкой, и раздается клич: «Кто хочет – подноси бокалы! И бойцы протягивали свои железные кружки. Включили свет и на глазах  у руководства продолжали наливать  и пить, а за соседним столом достали бутылку шампанского, с хлопаньем открыли пробку, и пенистый напиток устремился в поднесённые ёмкости. Теперь  мой черед  пришёл  удивляться: откуда всё это взялось? Ведь  казарма была  перерыта  несколько  раз, искали по  всем углам хозяйственных помещений. Тем временем веселье продолжалось. Наливали не только  тем, кто  деньги сдавал − всем желающим! А народ  в роте был  собран  самый разный: русские, казахи, мордва, чуваши, татары, украинцы, дагестанцы, белорусы, узбеки, молдаване. На этом празднике они были единой семьёй, объединённые единой эмоцией, единой страстью. И «старики» и «молодые» в общем  порыве кричали тосты, раздавались радостные возгласы… Веселящаяся, ликующая рота! И всё пристойно. Никакого сквернословия. Я, как тогда, когда нас, призывников везли на мурманском поезде, так и сейчас с радостью осознавал, что  являюсь  частью всего происходящего. Всё это ликование было  в присутствии молчащего  руководства.

Прозвучали команды: «Выходи на улицу», «Строиться», «В роту», «Перекличка», «Отбой». Последнюю  команду выполнять  не стали, никто не расходился на ночлег. При командире части старшина не решился скомандовать «Уркаганы, спать!».

Опять построение. Командир части всей роте под  козырёк дает  команду на отбой. Веселье продолжалось. Играла гитара, гармошка, звучали песни, громкие возгласы.

При очередном построении командир части говорит, что  за невыполнение его приказа рота должна быть  расформирована в течение двадцати четырех  часов. В ответ  раздался громкий смех. Смеялись  все. Нашёл чем напугать. В который раз уже делают  построение, и командир каждому бойцу индивидуально  дает приказ  на отбой. И тут один боец залез  на второй ярус коек и стал  на гармошке наигрывать какую-то татарскую  мелодию. Опять веселье. Праздник продолжался. Командир части, махнув рукой, ушёл  в кабинет  командира роты. Народ  гулял до  утра.

Мог ли он догадаться, что мину замедленного действия заложил  он сам, когда назначил  Кошу командиром роты. Маятник качнулся в другую  сторону, и даже при нормальном ротном руководстве получился такой результат.

Утро  было  обычным, ничто  не напоминало  о том, что  ночью  была гульба и протестное настроение. Никто  не вспоминал слова командира части о  расформировании роты в течение суток. Каждый понимал, что  такого не произойдёт. Нас даже на гауптвахту не посылали, потому что работа, которую  мы выполняли,  была крайне необходима нашей стране. Чуть  ли не каждый день  напоминали, что  от  нашего труда зависит, будет  война или нет. Да и командир части, если он не полный идиот, не сможет  сознаться, что довёл  роту до  такого  состояния. Ещё во  времена правления Коши, я спросил одного бойца:

− Виталий, скажи честно, где тебе было  лучше, в тюрьме, или сейчас, в армии?

− Конечно  в тюрьме. Там нас кормили и в баню  водили.

Много  ли нам, простым людям надо: нормальная еда, баня, иногда праздники.

Дорогу строили днём и ночью. Ждали большое начальство, которое по  ней должно  проехать  до  штольни. Прихожу однажды утром на работу и вижу – дороги нет. Большими кусками земля отваливается  в залив, асфальтированная часть  дороги уже уплыла. В этот момент подъезжает машина с Главнокомандующим ВМФ СССР Сергеем Георгиевичем Горшковым. Развернулась  перед  разваливающейся дорогой и уехала назад. Вечером рассказывали, что  к штольне он подъехал  на катере. Чуть  позднее приехал на грузовой машине мой разгневанный начальник старший лейтенант Харченко.

− За твою  диверсию тебе долго придется сидеть в тюрьме!− на него было  жалко  смотреть,  его трясло от злобы.

− Какая диверсия? Ты, как мне разметку сделал, так дорогу и строили. Я не занимался геологической разведкой грунта, вот на плывун и нарвались.

Уехал. На душе тревожно. Опять  тюрьмой пугают. Видимо, я похож  на стрелочника, что  все проблемы пытаются свалить  на меня.

Подъехала чёрная «Волга». Из  неё вышел  невысокого  роста офицер в звании контр-адмирала. Я представился. Он тоже представился. Оказывается, это был  командующий подводной  флотилией Северного флота. Возможно, на моём лице читалась  тревога. Он улыбнулся, протянул  мне руку. Поздоровались. « Не волнуйся, признали как стихийное бедствие», − успокоил  он меня. Значит, вопрос о  моей диверсии или халатности, возможно, рассматривался у руководства. Начальникам было  над чем задуматься: за час или полтора до  приезда адмирала, дорога стала уплывать  в залив. Случайное совпадение по  времени или диверсия?

Вся жизнь  в армии замешана на страхе. Да и не только  в армии. Уже в  детском саду, если сделал  что-то не так – в угол. В школе ставят  двойки, зная, что за них  дома не похвалят, грозятся родителей в школу вызвать. Придёт  человек на завод  работать – там тоже наказаниями пугают: лишить  премии или отпуска в летнее время. А может, акцент  сделать  не на  системе наказаний, а на системе поощрений?

Простым рядовым начальники  не докладывают  о  своих планах, но  было  понятно, что  строительству штольни придаётся большое значение. Об этом говорит  и посещение объекта командующим Северным флотом, и Главнокомандующим ВМФ СССР. Изменилась  организация работ: вместо  трёх  смен стало  четыре, и в каждой смене – дежурный офицер. А, когда мы прибыли на объект, там было всего два офицера – начальник стройки и его заместитель. Быстрыми темпами велось  строительство  двухэтажной казармы для размещения двух  рот.

Когда я находился в самоволке, ко  мне придрался офицер, представившийся начальником патрульной службы:

− Почему офицеру не отдаёте честь?

Отдавать честь каждому офицеру в военном городке – рука отвалится.

− Меня выписали из  госпиталя, вышел – голова кружится. Тут  такие высокие дома, у нас в деревне таких  нету,  я и  заблудился. Моя часть  находится возле пушки. В какой стороне находится этот памятник? – я пытался оправдаться.

Городок маленький, за пять  минут  можно  пройти от одного  края до  другого. Поэтому, я предполагал, что  офицер махнёт рукой, показав направление, и мы на этом разойдёмся. Но  он пошёл  меня провожать  до  самого  КПП. За несколько  метров до  входа попытался поблагодарить  своего помощника, сказав, что  я уже дома, ведь это была не моя часть. Но он повел  меня в помещение КПП. Там нас встретил  дежурный боец:

− Витя, привет. Меня из  госпиталя выписали. Спасибо  старшему лейтенанту, помог  добраться до  родной части.

Так называемый «Витя» подыграл  мне:

− А мы тебя так быстро  и не ждали, нам сказали, что  тебя надолго упекли в госпиталь.

− Надоело  валяться, захотелось  быстрей вернуться на работу, ну и − к вам, ребята.

Офицер попросил  дежурного бойца, чтобы меня сопроводили до  койки и обязательно  показали фельдшеру.

Как-то нехорошо получилось, офицер мне поверил, а я развёл  комедию  перед  ним. С другой стороны, что  мне оставалось  делать? Сознаваться, что  я в самоволке, тем самым подставить себя, своего командира роты и сержанта?

Из  двух  бутылок болгарского  вина, полученных  за помощь  в разгрузке товара в магазин, одну я передал  «Вите», за то, что  он меня выручил. По  факту он оказался Сергеем. Поблагодарив его, я пошёл  на дорогу ловить попутную  машину, чтобы доехать  до  своей роты. Остановился фургон Газ-66. В кабине места были заняты, предложили сесть  в кузов. В Заполярье не принято  проезжать  мимо. Если есть  возможность – всегда подвезут. Люди здесь  такие особенные. Вдруг  машину стало  крутить волчком. Я, чтобы не вылететь  из  кузова, а высота бортов всего сантиметров тридцать, пытался ухватиться за продольные скамейки. Меня кидало  по  полу, удержаться не мог. Через  некоторое время машину перестало крутить. Весь  побитый, я выполз  из  кузова. Самое удивительное было  то, что  после всех  швыряний, бутылка вина осталась  целой. Меньше, чем в метре от нас стоял  грузовик. Ребята вышли из  машины, и молча смотрели на автомобиль. Водитель  произнёс:
− Ещё чуть-чуть − и в лобовую. Нас бы вынесло  с дороги.

− А снега практически нет. И шансов у нас не было бы. Слишком большой обрыв, − добавил  я.

Подошли двое парней из оставленного грузовика. Они рассказали, что  увидев нашу вращающуюся машину, летящую  прямо  на них вниз  со  спуска, выскочили из  кабины и побежали  по  дороге.

На следующий день  мы узнали о  трагедии.  В полдень  из-за гололёда на этом же месте машину, где ехал  полковник, главный проектировщик всех  штолен, вынесло  с дороги в пропасть. Все погибли. Я его не знал, но это событие меня сильно  потрясло.

Через  несколько дней произошла новая трагедия – погиб  Валерка, парень из  нашего призыва, из  Питера. Мы не были  друзьями, но  неплохо  общались. Я относил  его к золотой молодёжи. До армии он любил  прожигать  жизнь  в барах и ресторанах, вокруг него всегда крутились  девчонки. А я ещё ни с одной не дружил. В то время для меня  именно это было критерием успешности. Я чувствовал  дистанцию между нами.  Он  не был  высокомерным, с ним было легко, он постоянно шутил.

В тот день  Валера с приятелем решили съездить  в самоволку. Они  и мне предложили составить  компанию. В городке им пообещали по  дешевке достать спирт. Я отказался, сославшись  на какие-то дела. Возвращаясь  в роту, подвыпивший Валера «голосовал» на дороге, чтобы остановить  машину.  Но  водитель  не успел  отреагировать  на неожиданно  выскочившего  человека. Через  три дня после столкновения Валера умер в госпитале. Перед  ротой выступили мать  и его подруга, обратились  к нам с просьбой, чтобы мы не пили, и пусть  смерть  Валеры станет  для всех  нас уроком. Командир роты был  более категоричен: «Если после этого случая кто-то напьётся, я буду считать  его полным идиотом».

В этот вечер вся рота была пьяной. Мы не могли не помянуть Валерку. Такая короткая жизнь…

Две смерти на одной неделе. Первая – из-за разгильдяйства дорожной службы, вторая – из-за собственного  разгильдяйства.   Полковник в своей жизни уже успел  многое  сделать, Валера – не успел почти ничего.

Еще до  призыва в армию  у меня возникал вопрос: сможет  ли моё поколение Родину защитить в случае войны? И были на этот счёт  большие сомнения. Нам нравилась западная культура, мы были в восторге от «The Beatles». Но в военкомате перед  нами выступил  участник военных  событий на острове Даманском, он полностью  перевернул моё представление о  нашей молодёжи. Ребята там проявили себя храбрыми и мужественными войнами. Уже служа в армии, где мы являлись  далеко  не самой лучшей частью нашего общества, опять  возник этот вопрос, но  уже конкретно  к нашей роте. И вот однажды, во  время одной из  политинформаций, один из  наших  бойцов задал командиру роты вопрос:

− А в случае войны, мы траншеи будем рыть?

− Нет, у каждой военной части и роты есть  предписание на этот случай. Наша рота должна быть  переформирована в течение двадцати четырех  часов в морской десант.

Мне была интересна реакция наших  ребят. И я увидел  в их  глазах  гордость, что  они будут  наравне с другими родами войск полноценной боевой единицей.  Ни у кого не возникло  вопроса: «Мы даже автомата в руках  не держали. Что вы из  нас делаете − пушечное мясо?» Нет. Все были горды тем, что мы также сможем защищать  Родину, быть частью  самого сильного в СССР Краснознамённого  Северного  флота!

Игорь, до  армии, а если быть  точнее, ещё до  посадки в тюрьму, работал  в торговом флоте. Ему посчастливилось  побывать  в разных  странах, даже на Кубе. Я его часто  просил  рассказать о  своих  «хождениях  за три моря». В его рассказах всё было  интересно. В эти моменты я ему очень  завидовал. Для себя определил: после дембеля иду работать  в торговый флот. Но  тут  произошла некоторая переоценка. Среди нашего нового  призыва оказался парень, который работал на Калининградской базе китобойного, тунцеловного и экспедиционного флота. Там зарплата была значительно выше, чем в торговом флоте. Филиал  этой базы располагался на Кубе, а район  плавания – Южная Атлантика. Большие деньги и романтика, о  чём ещё можно  мечтать! Я послал  письмо  в эту компанию  и выразил  желание работать  там. Мне даже прислали ответ, что  в случае прохождения комиссии, готовы принять  на работу. Я был  в восторге! При ходьбе у меня даже появилась фаза полёта. Правда, вернулись  старые опасения: как жить   семь  месяцев в году без  семьи, и как такое длительное воздержание скажется на моём мужском здоровье?

Приближался дембель, хотя на календаре ещё было  лето. Командир роты объявил, что  тот, кто  возьмёт «дембельский аккорд», уедет  домой раньше всех. Здесь  я должен пояснить,  что  такое «дембельский аккорд». Командир даёт  задание одному или двум бойцам, например, забетонировать дорожку, или перекрыть  крышу,  или отремонтировать  крыльцо, и так далее. Желающих  находилось  немало. Ещё было  сказано  нашим ротным: «Питерцы, как самая недисциплинированная группа, уедут  домой самыми последними, не раньше двадцать  пятого декабря». Может  быть,  по  этой причине, а может  − по  другой, но  из  нашего славного  города аккордные работы никто  не взял.

В самый последний момент объявили, что  билеты на самолёт сумели купить  только  на Ленинград, и только − на первое декабря, то есть  в первый день  начала демобилизации. Других  бойцов, в том числе и тех, кто  делал «аккорды» задержали. В доводы начальства про  билеты я не поверил. В первую  очередь  выгоняли тех, кто  мог  сделать ЧП, недисциплинированных. А всех  остальных  можно  и потом отправить.

Всех  демобилизованных  собрали на камбузе. Набралось  около  пятидесяти человек. Командир роты  и начальник стройки высказывали пожелания, давали советы, напутствия, отметили нескольких  человек. О ком-то − хорошо, о  ком-то − не очень. Среди отмеченных оказался и я. Обо мне Марк Дмитриевич сказал  просто:  «А ты, если не пойдёшь  учиться в Высшее военно-строительное училище, будешь  большим дураком». Я понял, что это была скорее положительная характеристика, чем отрицательная.

В аэропорт нас сопровождал  заместитель  командира роты, двухметровый здоровенный лейтенант. Он непродолжительное время был  даже командиром роты. Но произошла банальная история: муж  неожиданно  вернулся из  командировки. С такими габаритами залезть  в шкаф или под  кровать  не представлялось  возможным. Чтобы не скомпрометировать  свою  любимую  женщину, наш  начальник сиганул  из  окна  третьего этажа, сломав при этом руку. История эта каким-то образом получила огласку, и нашего командира понизили в должности.

Ещё до  отправления мы с ребятами договорились, что  до  аэропорта – ни  грамма спиртного, иначе всю  группу могли завернуть. Доехав до  аэропорта, все устремились  в буфет. А там – коньяк. За два года службы, что я только  не пил, а коньяк попробовал  первый раз  в жизни. Наши заработанные деньги лежали в портфеле у лейтенанта, разложенные по  конвертам. Но,  как только  вышли из  машины,  сопровождающий выдал  для начала по  десять  рублей на человека. Коньяк в то  время стоил  четыре рубля двенадцать  копеек за пол-литровую  бутылку. Ведь знал, что  деньги пойдут не на конфеты, однако, выдал. Скорей по  привычке. За всё время службы командиры роты выдавали  с наших  счетов деньги, при этом знали, что  если днём кому-то выдадут  десять рублей, вечером боец обязательно  будет  пьяным. Здесь  у начальства была своя выгода. Попавшегося на пьянке (а как только  получал  деньги, за ним сразу устанавливался повышенный контроль), вызывали к командиру роты и тот сразу же начинал  запугивать: гауптвахтой, лишением отпуска и звания, письмом родителям, понижением квалификации на строительном объекте. А взамен предлагали выполнить  какую-нибудь работу или «стучать» на своих  сослуживцев. Как-то в начале службы со  мной беседовал  замкомроты, пугая Новой Землёй. Потом уже попыток никто  не предпринимал, хотя командиры менялись. Так что  за время службы, я ни разу не был  в отпуске, остался рядовым, на гауптвахту не посылали – нужен был  на работе. Родителям, может, и посылали письма, но  я с ними не был  в тёплых  отношениях, поэтому такая форма давления на меня не действовала.

Из-за непогоды рейс задерживался. Чтобы как-то скоротать  время, пошли с Игорем к лейтенанту попросить  ещё денег. В комнате, где расположился наш  начальник, было  ещё двое: старший сержант строевых  войск и гражданский с большой бородой. Старший сержант  возмутился, ему не понравилась форма обращения Игоря к лейтенанту. Игорь молча подошёл  к недовольному и нокаутировал  того  с одного  удара. Затем недовольство  проявил  гражданский, но  после того, как я схватил  его за бороду, тот стал  оправдываться, что  нас не знает и никаких  претензий к нам не имеет. Тут  в комнату вбежал  Серёга и сказал, что  объявили посадку на наш  рейс.

Собрались  у трапа самолёта. Кто-то сообщил, что  один из  наших  бойцов завис в женском туалете. Пошли с Витькой вызволять товарища. Юрка сидел  на полу женского  туалета и спал. Не каждый выдержит  пить  коньяк без  закуски. Потащили Юрку по  лётному полю, ноги его волочились  по  земле. Так и погрузили спящего друга в кресло  самолёта. К лейтенанту подошла стюардесса и попросила ссадить  нашего бойца. Куда ссаживать? Сидит  наш  товарищ недвижимо,  закрыв глаза, никому не мешает. Командир смотрел  на стюардессу непонимающими остекленевшими глазами, не проронив  ни  слова. Его  состояние было  не намного  лучше Юркиного. Подошёл  старший пилот и сказал: « Пока не уберёте вашего пьяного  подчинённого, самолёт  никуда не полетит». Наш лейтенант  поднес руку к фуражке и, брызгая слюной, прохрипел: «Приказываю  лететь!» Пилот махнул рукой, и через  несколько  минут  наш  самолёт  уже был  в воздухе.

Пулково. Выйдя из  самолёта на трап, я поднял руки вверх и крикнул: «Питер, я вернулся!». Ребята подхватили: «Встречай, Питер! Мы молодцы! Мы сделали это! Мы вернулись!»… Вернулись  не все…

Оценивая тот период  жизни  с высоты нынешнего третьего возраста, я задумался – было  ли это  время потерянным для меня? Нет, конечно. Я попробовал  себя в качестве руководителя, правда, небольшого коллектива, но  с таких  и надо  начинать. Научился строить  отношения с совершенно  разными  по  темпераменту, характеру, воспитанию, образованию людьми, освоил  основы профессии строителя. Много читал – выписывал  на свою  фамилию  журналы: «Юность», «Наука и жизнь», «Наука и религия» и другие. Занимался спортом, набрался житейской мудрости. Приобрёл  внутренний стержень, уверенность  в собственных  силах. Мне довелось  пообщаться с коренными северянами, это особенные люди. Таких  открытых  и порядочных  людей я нигде не встречал. Суровость  климата, возможно, накладывает  свой отпечаток на их  характер и взаимоотношения. Надеюсь, что их  хорошие человеческие качества, отчасти, перешли и ко  мне. Так что, два года не прошли напрасно. Ну, а если вернуться к вопросу военкома: «Зачем ты идёшь  в армию?», я тогда ответил  ему: «Хочу найти себя». Тот ответ  предполагал поиск профессии «кем быть». А после армии добавил  бы «каким быть».

Многих  из  нас в молодые годы влекут необычные профессии и пугают  перспективы рутинной работы от звонка до  звонка.  Я поступил  работать  на мебельный комбинат… и полюбил  свою  работу. Даже с удовольствием задерживаюсь, когда возникает  такая необходимость. А, что  касается романтики, то я и здесь  себя не ущемил. Люблю путешествовать  по  миру, особенно  нравятся активные и экстремальные туры. А в комсомол я всё-таки вступил добровольно  и без  всякого  давления сверху. И даже за активную комсомольскую  работу был  награждён бесплатной путёвкой на олимпийские игры.

Читатель  не мог  не заметить, что  в повести показано  много  пьянства и разгильдяйства. Это вызывает  недоверие. Хочу заверить, что  все события, представленные здесь, изображены с документальной точностью. Некоторые не приведены вовсе, чтобы уж  совсем не шокировать  читателя. А может, из таких бесшабашных  людей и получаются Маринеско?

Говоря об  армии, я могу быть  достоверным только  тогда, когда речь  идёт  о  стройбате.  Армия и тюрьма − это  срез  нашего гражданского  общества, с той лишь  разницей, что  здесь  всё более сконцентрировано, социальные конфликты выражены более остро.

Пожилые люди  часто  говорят, что если бы предстояло  жизнь  прожить  заново, они  ничего не стали  бы менять. Мне кажутся их  слова неискренними. Ничего не хочу сказать о  них  плохого. Пусть  они считают, что  прожили свою  жизнь  достойно  и правильно, но  я бы в своей жизни многое изменил.  Хотя мне не стыдно  за свои поступки, но  глупостей наделал  предостаточно. И всё же, армию  из  своей жизни я бы не выбросил, она мне дала многое. Да и весёлое время это было. Иногда люди в конце жизни говорят: «Прожил  как один день». Мне их  жаль. Человек живет  не только  годами, но  и событиями, впечатлениями. Они остаются в памяти и делают  нашу жизнь  интересной и насыщенной. Время, проведенное в армии – это тоже событие, причём во  многом определяющее наше будущее. Теперь, определившись  с профессией, могу задать  себе вопрос: «Я нашёл  себя?» И да, и нет. Всю  жизнь  ищу. Сейчас мне шестьдесят  пять, а я продолжаю себя искать. Теперь  уже − в литературе.